Но беседы беседами и поучения поучениями происходили в свое время и в своем месте. А между тем бывали случаи, когда казалось необходимым сделать внушение на месте преступления, если угодно, виновникам. Например, возвращаясь из поездки с требой, накануне праздника, в летнюю ночь, верхом на лошади, наскакивал я иногда на веселящуюся на улице молодежь. "Здравствуйте! Знаю, хочется вам веселиться, но теперь не время, завтра праздник, прошу разойтись по домам". Девушки пойдут обыкновенно первыми, а потом и молодцы, которым и удовольствия было, видимо, жалко да и ослушаться совестно, пойдут по домам уже потом. Но никогда не случалось, чтобы они меня не послушали. А тут стало мне известно, что Мякальская молодежь, торгующая в базарные дни в Устюге решетами, на обратном пути домой, обыкновенно зимней ночью, иногда подвыпивши, пошаливает. То лошадей с возами у встречных людей свалит с дороги в снег, часто глубокий, то и людей потревожит, если они окажут сопротивление. Но кто именно занимается таким позорным делом, за которое уже и мне было стыдно, я не знал. Узнать шалунов помог мне случай. По какой-то экстренной надобности ехал в Устюг я вечером в воскресный день на своей лошади, когда обыкновенно возвращаются оттуда мои мякальские решетники на простых санях, продавши свой товар. Мне надоело сворачивать в сторону при глубоком снеге. Я сказал поэтому своему кучеру, чтобы он больше не сбивал лошади моей в сторону, если встречная лошадь идет не с возом, а с простыми санями. И вот вскоре показалось перед нами несколько лошадей, седоки которых с гиком неслись нам навстречу, еще издали приказывая очищать путь. Я молчал, а ямщик мой сказал: "Проезжайте, отворачивать не будем". Тогда быстро выскочили из своих саней три человека и схватили мою лошадь, чтобы сбросить ее в сторону. "А, так это вы, молодцы? Нечего сказать, добрым делом занимаетесь! И видно, что почтенных родителей дети. И не стыдно заниматься буйством по ночам на дорогах? А ты еще солдат, и смеешь позорить имя русского воина? Прочь от меня, бездельники! Теперь я вас знаю", - заключил я свою гневную речь среди темноты ночи в лесной тишине. "Батюшко, прости! Мы не знали, что это ты, да и никого никогда больше беспокоить не будем, - отвечали все трое, валяясь у саней в снегу и целуя мои руки. - Никому не говори только про нас, а то нас прибьют мужики, когда узнают про наше дурачество", - твердили они. "Смотрите же, чтобы никогда не слышно было про вас ничего худого, промолчу и я, поезжайте с Богом". И действительно, ничего худого не слыхал более ни про этих молодцов, которых и теперь не хочу назвать по имени, ни про других моих прихожан. Уголовных преступлений за всю мою 24-летнюю слишком службу в моем приходе не бывало. Хранил Господь мою паству и от грубых пороков. Даже та несчастная слабость, называемая пороком народного пьянства, не была всеобщею. Были люди, совершенно не пьющие водки, множество людей было воздержанных, выпивавших водку вовремя и умеренно, пьяниц было мало, несмотря на то, что приход мой был почти близгородный. Говоря вообще, я должен заметить, что если и любит русский человек водочку, то он любит выпить, угощаясь "на даровщину", и поразгуляется, и при том далеко не всякий, только тогда, когда повеселеет. Худо то, что выпивши русский человек делается по характеру слабым и простодушным, готовым на всякую уступку, почему знающие эту нашу слабость завзятые эксплуататоры и подходят к русскому человеку в своих видах и расчетах всегда с водкой. А водка для русского человека искушение. Выпьет и будет готов на всякие уступки, а потом, отрезвевши, скорбит, да уже поздно. Даже пообещай только угостить водкой, и то иные становятся сговорчивее. Отмечая эту нашу слабость, я говаривал своим прихожанам, что, захмелевши, они, пожалуй, пропьют подчас жен и детей. "Ну, до этого еще не дошло", - отвечали мне, улыбаясь, любители водки. "А надо помнить, братцы, - замечал я, - что если мы не станем бороться со своими слабостями и пороками, а будем потворствовать им, то они не остановятся сами собою, не затихнут, а забушуют пуще и совсем собьют с толку слабого человека".
С первых лет моей священнической службы епархиальное начальство стало командировать меня для производства следственных дел, по обвинениям того или другого из лиц окружного духовенства. При преосвященном Христофоре, требовавшем производства следственных дел обычно "через двух благонадежных священников", меня назначала консистория в товарищи к старым, опытным следователям. В первом округе Устюжского уезда таковыми были тогда мои соседи, священники Близгородной Благовещенской церкви отец Феодор Иоаннович Попов, уже известный читателям, и Опоцкой Николаевской церкви отец Василий Степанович Шамахов. Я был, таким образом, учеником этих людей по части производства следствий, мне же суждено было и похоронить того и другого из них. Эти поездки по округу дали мне возможность близко и скоро ознакомиться с бытом окружного духовенства. Отцы следователи ездили в то время на следствия на счет причтов тех церквей, которые были на пути к месту их следования. Неприятные, конечно, гости были для причтов эти отцы следователи: их нужно было принять, напоить, накормить и отправить от одной церкви к другой по пути следования, вперед и обратно, но миновать всего этого было невозможно. Таковы были порядки. А духовенству жилось не красно. Не только дьячки и пономари, помещавшиеся в мирских или своих черных избушках, но и священники, за малыми исключениями имевшие кроме избы по одной небольшой чистой комнате, также работали, как 20 - 30 лет назад, т. е. буквально, как и крестьяне, и жили вообще беднее многих из них. Тяжело было слушать, когда эти труженики рассказывали, что они не знали покоя от хозяйственных трудов, даже по дням воскресным и праздничным, а каково было жить! Так рассказывал про себя покойный отец Петр Щукин, священник Сученгской Воскресенской церкви. "Приходец, - говорил он, - у меня маленький, около 300 душ мужского пола, кружечный доход ничтожный, добровольных сборов мало, мало и полевой земли, урожая с которой едва хватает на содержание, а сенокосной земли еще меньше, сена не достает для прокормления и одной лошади. А семья увеличивается. Как быть. Надо работать на стороне, чтобы нажить сколько-нибудь хлеба и денег, в дополнение к нормальным средствам содержания. И вот я, как рядовой крестьянин, пашу сам, жена и дети боронят, навоз прячу также, наметывая кое с кем во дворе на телегу его сам, жена сгребает с телеги его в поле, а дети на лошадях ездят. Сами мы жнем, сами косим, сами молотим, все работаем сами, не разбирая летом ни будня, ни праздника, грешные люди. Отслужишь пораньше в воскресенье или в другой праздничный день заутреню и обедню, кузов с хлебом на плечи да марш в лес всей семьей на работу, - то новину катить, то прятать под посев льна или ржи, то косить или загребать сено". И так жил и трудился не один отец Петр, а большинство сухонского духовенства в то время. Куда же шли его дети? Способные и усердные из мальчиков поступали в училище и учились, неспособные выходили в крестьяне, иногда и в писцы то в сиротские суды, то в полицейские управления. У дочерей же духовенства одна была проторенная исстари в жизни дорога - крестьянское замужество. У пишущего эти воспоминания были четыре сестры, и все они выданы за крестьян в замужество. А у отца Иоанна Чаловского, священника моей родины, было восемь дочерей и из них только одна вышла замуж за причетника, остальные семь стали крестьянками. И то слава Богу! А не приучи их родители к крестьянским работам, что с ними, ни к чему не приспособленными, было бы? И подумать страшно.
В виду таких примеров и воспоминаний о днях и годах собственного детства и я, бывши священником, хотя и небогатого, но и не самого бедного прихода, находил нужным не столько лично работать, сколько изучать дело хозяйства и присматривать за ним непосредственно. Но когда нужно было поспешить с тем или другим делом, а рабочих рук недостаточно, то жена, и дети, и сам я - все были на работе. Я не умел только пахать и молотить, а жена и молотить даже умела. Льну я не сеял по неимению удобных мест и в виду затраты на обработку его больших трудов и времени. За поставку сена, пашню, вывозку навоза и молоченье хлеба я уплачивал работникам частию хлебом, частию деньгами. А жниво и уборку хлеба с полей оставлял за собою, для чего и делал на жнитво помочи по воскресным дням, а убирал с полей хлеб уже на своей лошади одной или двух. Отслужишь, бывало, к десяти часам заутреню и обедню, выпьешь стакан чаю и идешь с народом в поле. "Как же, батюшка, - спрашивал иногда меня тот или другой из моих помочан, - говорят, по праздникам грех работать, а ты вот зовешь нас в воскресенье к себе на помочь. Грех это или нет?" Я всегда отвечал на этот вопрос так: "Скажите мне, помочь человеку в нужде надо или нет? Надо. Когда же вы поможете ему, если в простой день вы заняты своим делом? А помочь действительно надо, Бог велит; помогите же ему в праздник, после церковной молитвы. И ваша помощь тогда будет не оскорблением святости дня, а прославлением имени Божьего добрым делом. Всегда хорошо сделать для нуждающегося то или другое доброе дело, а в праздничный день особенно". На этом и успокаивались мои совопросники. Любил я лично трудиться при уборке хлеба с полей в гумно, на своих лошадях, когда имел их. Ездил за снопами в поле, складывал их на телегу и подавал в гумно снопы на корас, а по нужде мог и сам недурно укладывать их в корасе. Не давалась мне только пашня. Пахали люди в нашей местности тогда сохами с двумя ральниками. В некоторые годы, когда стали неумеренно подниматься цены на рабочие руки с лошадями, обрабатывал землю я на своих лошадях со своим наемным работником из семей сторожей церковных. Вот тогда-то и пытался я научиться пахать и не научился, а только людей насмешил, взявшись за соху с потерянным ральником. Мне показалось, что мой работник Илья на хорошей моей лошади и хорошею сохою пашет плохо. Лошадь, вижу, ходит тяжело, на складах заметна непропашка. Что такое? "Дай-ка сюда, - говорю, - поеду сам", - и поехал. Лошадь из борозды выступает, соха из земли выпрыгивает, земля только прудится, а не оборачивается. Смотрю, а на одной ноге рассохи ральника-то уже нет, он потерян моим полусонным работником Ильею, чего ни он, ни я в свое время и не заметили. Не комичны ли, читатель, эти пахари - работник и хозяин? "Нет, не мое это дело - пашня", - решил я и за соху больше не принимался, а жать, сено загребать и ходить в лес за коровами и грибами любил в годы молодости. Но следует заметить, что если я и занимался тем или другим делом по хозяйству, то занимался большею частию для развлечения, не по нужде, а как дилетант, между тем, как тогда, так и ныне некоторые священники принуждены были заниматься всеми работами по сельскому хозяйству по необходимости, чтобы не бедствовать. И чем дальше стали бы мы заглядывать в прошлое время, тем больше увидели бы таких гонимых нуждою тружеников, о чем между прочим свидетельствуют и настоящие воспоминания. Итак, об этом говорить больше не будем.
Еще в первых главах моих воспоминаний мною было замечено, что в своей жизни немало видел я случаев очевидной милости Божией ко мне недостойнейшему из недостойных. О некоторых из них уже было упомянуто, о других сообщаю теперь. Однажды летом ехал я в Устюг на паре лошадей. Понадобилось на проселочном пути через речку Мякалицу под деревней Пупышевым переезжать за нее по узкому мельничному мосту. Ямщик предполагал для удобства отстегнуть лошадь, бывшую на пристяжке, а я не позволил, в надежде, что обе лошади могут пройти по мосту рядом. И они прошли бы, если бы мы не оплошали сами. Тревожимая шумом падающей из пруда на "стлан" воды одна лошадь потеснила другую и задней осью тарантас задел за один из столбов мельничной запруды. Молодая пристяжная лошадь, почувствовав сопротивление, моментально встала на дыбы и прыгнула в пруд, а тарантас со мною и коренная лошадь с ведшим ее под уздцы ямщиком остались на мосту, как прикованные. А как же тяжи, возжи и повод, которым был привязан тяжник к оглобле тарантаса? Все это было новое, крепкое, хорошее и однако же ни тяжника не удержало, ни тарантаса с лошадью, ни нас с ямщиком не сбросило в пруд. Тяжи и возжи около тарантаса на равном от него расстоянии были как топором пересечены, а узда лежала на мосту с привязанным к оглобле поводом. А лошадь? Она сначала скрылась минуты на две-три под водою, потом, вынырнув, осмотрелась, выплыла на берег, отряхнулась и осталась нимало не пострадавшею. Всего этого я не мог и ныне не могу объяснить причинами естественными и вижу здесь одно - чудную милость Божию. Было бы естественно, если бы испугавшийся тяжник сдернул и увлек за собою в пруд коренную лошадь и тарантас с седоком, который должен был или погибнуть, или быть ушибленным. Но последовало невероятное, поразительное, чудное. Исповедую, здесь явлена милость Божия грешнику для укрепления в вере его немощного духа. В другой раз не менее поразительно обнаружилась милость Божия также при поездке моей в Устюг. Дело происходило осенью, когда на реке Сухоне был ледоход, а на замерзшей земле почти не было снега, почему плохая езда была в санях и на телеге. А ехать было мне нужно, и я решился ехать в Устюг на санях по образовавшемуся от берегов реки гладкому льду, называемому "заберегой" и едва покрытому тонким слоем снега. Поехал я вдвоем с женой, не взявши ямщика даже, на своей хорошей лошади и, конечно, в санях. Ехать нужно было верст 35. Когда потрескивал по временам под ногами лошади лед, она и седоки сначала несколько робели, а потом уже привыкли и смело продолжали свой путь. Так, благополучно, легко и скоро проехал я уже 30 верст и был под Крестовоздвиженской церковью близь Устюга. Лошадь привыкла и шла крупной рысью по широкой "забереге". А я и не знал, что впадающая здесь в Сухону речка была опарчива. Лед трещал все сильнее и сильнее, лошадь шла сильнее и сильнее, и вдруг сильный треск... Лошадь рванулась, лед проломился, лошадь и сани с седоками плавали уже в воде. Еще раз рванулась лошадь, чтобы выпрыгнуть на лед, но лед снова обломился, полынья стала большою. Жена затрепетала. Ужас охватил и меня, но я не растерялся. Сбросив с плеч шубу, моментально вышвырнул я, как какую-нибудь посильную тяжесть, жену свою на лед, а затем и сам выскочил с возжами в руках туда же. Жена ушла в берег, оставив одного меня с висящей на льду на передних ногах лошадью и плавающими на воде санями. Но что один я могу тут поделать? Если бы было не так глубоко, если бы задними ногами лошадь достигала речного дна, то она, без сомнения, пробила бы лед и вышла на берег. Но было тут так глубоко, что ноги лошади дна не коснулись. А лед под ногами у меня был гладок, как стекло. Для напряжения силы не было точки опоры. "Прощай, моя лошадь", - уже думал я, как увидел на берегу человек 5 нищих старух, которых и упросила жена моя прийти мне на помощь. Они пришли, но я недоумевал, что делать мне и с помощью их. Дело трудное, требующее опытности и силы. И Бог послал мне то и другое. По моим следам подъехал ко мне на лошади один мужичок, видимо, умный и смелый. "Помоги, брат, - говорю ему, - видишь, в чем дело". "Вижу-то, вижу, - отвечал он, - да трудновато нам вдвоем из воды достать лошадь". И сейчас же взялся этот смельчак за дело. Прежде чем распрячь лошадь, он закрепил ко хвосту ее веревку, купаясь буквально руками по плечи в воде, распряг затем смотревшую на нас лошадь с такою мольбою в глазах, что, казалось, вот она выговорит: "Спасите меня, я заслужу вам", - и, наконец, надев на шею ее петлю и, приказав старухам крепко держать конец этой веревки, другою веревкою, привязанною ко хвосту лошади и бывшею у нас в руках, вытянул ее из воды вместе со мною, легко и свободно. Лошадь лежала на льду, как неживая, до тех пор, пока, далеко оттащивши ее от места катастрофы, не убедились мы, что находимся уже на крепком льду. Тогда только она встала, была запряжена и повезла нас в Устюге. Нет нужды говорить, как много был я благодарен за помощь и нищим старухам и молодому мужичку, очевидно, бывшему в передрягах на земле и на воде. И они остались довольны мною. Но скажите, благочестивый читатель, что здесь было в данном случае? Естественный ход вещей? Счастливые случайности? Но не слишком ли их уже много? Не естественнее ли было и лошади моей и мне самому с женою оказаться в воде подо льдом или по меньшей мере погубить лошадь? Между тем, остались все живы, здоровы, мы были спасены милостию Божиею, о которой я должен свидетельствовать и еще раз убежденно свидетельствую. Бывали и еще случаи дивного спасения моей жизни от смертной опасности милостию Божиею, для меня очевидною, почему, прекращая о них речь, хотел бы я сообщить хотя один из случаев милости Божией, явленной мне с другой стороны, со стороны благодатного успокоения моего многомощного и маловерного духа. В 1874 году, т. е. спустя 11 лет по принятии священного сана, вследствие простуды и вообще недостаточно правильной жизни, подвергся я какой-то очень опасной и казавшейся тогда страшною болезни, с которою не знали, что и делать тогдашние наши врачи города Устюга. В один из летних августовских вечеров, когда я был в поле для наблюдения за работою помочан, вдруг у меня, без всякой видимой причины, потекла из горла кровь, чего никогда раньше не случалось. Ужаснулся я и пошел домой и чем скорее шел, тем пуще текла кровь, которую принужден был выплевывать через каждые пять шагов. Через четверть часа я был уже неузнаваем, кровотечение меня обессилило и обезобразило. Наконец, оно остановилось. На следующий день еду в Устюг, где врачи болезни у меня, к удивлению, не находят и лечить меня отказываются. А кровь нет-нет да и опять пойдет, стоит только несколько неосторожно ступить или встряхнуться, даже лечь на подушку. Надо же как-нибудь останавливать кровотечение, могущее в противном случае или немедленно вогнать в могилу или зародить чахотку. Помог мне на первый раз аптекарь Феодор Карлович Глезер, порекомендовавший при кровотечении принимать каждый раз по ложке поваренной соли и запивать ее водою, а потом лальский фельдшер Николай Иванович Будкин, порекомендованный мне моими лальскими родственниками. Этот последний, после тщательного диагноза, признал болезнь мою серьезною и, продержав меня до весны 1875 года на своих лекарствах, посоветовал обратиться за помощию к специалистам. Всю осень и зиму 1874 - 1875 года страдая острыми и нередкими обнаружениями болезни, ни на один день не оставлял я однако своих служебных обязанностей по церкви, школе и приходу, и имел достаточно времени и думать о себе и о врачах специалистах. Не в клиники, не на кумыс, не на курорты однако решил я не ехать, для чего не было у меня средств. Меня потянуло в другую строну, к другим специалистам, мне захотелось ехать в Москву к преподобному и богоносному отцу Сергию, Радонежскому чудотворцу да к преподобным Антонию и Феодосию Печерским в Киеве. Но и на эту поездку не было денег. Между тем один из моих прихожан, крестьянин деревни Царевой Горы Семен Иванович Нелаев, уже упоминавшийся выше, узнав о моем намерении ехать в Москву и Киев, просил меня взять его с собою и предложил мне денег на дорогу 50 рублей безвозвратно, если трудно будет уплатить этот долг ему. Такое предложение доброго человека было принято мною с благодарностью, разрешение на отпуск в свое время было испрошено, осталось дождаться только весны, чтобы умчаться до Вологды на пароходе, а там далее еще скорее по железной дороге. С нетерпением ждал я весны, и вот пришла она, желанная. Наступил май. Засеяв помочью и наймом быстро поля, сели мы с Семеном Ивановичем на пароход и отправились в далекий путь. Замелькали сухонские деревни и церкви, миновали города Тотьма, Вологда и Ярославль. Вот виднеется уже издалека высокая колокольня Троице-Сергиевой лавры, куда прежде всего хотелось мне прибыть, чтобы у св. мощей великого угодника Божия, при его предстательстве попросить и поискать милости Божией от моего грозного недуга. До сего времени я чувствовал себя прекрасно, все время настроение духа было повышенное, даже восторженное. И вдруг здесь, в посаде, где остановился я на квартире у порога святой обители, вдруг упал мой дух, омрачился ум, заболело сердце. И начали терзать мою бедную душу тяжкие помыслы, такие беспощадные, такие мучительные, что я начинал теряться. Мне казалось, что я худой священник, небрежный пастырь, оставил свою болящую паству на соседних священников, которым неприятно и неудобно исполнять вместо меня требы, оставил я и храм Божий, свой приходский храм без богослужения. А какие тут великие праздники! Кроме дней воскресных тут и праздники Вознесения Господня и Св. Троицы! И куда и зачем я поехал? Ведь это же гулянье! Разве не на всяком месте владычество Его? "Домой, домой ступай, если еще не угасла в тебе твоя священническая совесть", - говорили мне настойчиво мои лукавые помыслы. Теперь смотрю я на них, как на пастырский экзамен, данный мне искусителем, не без воли Божией? Ну-ка ты, священник, проповедующий своей пастве о необходимости обращаться в нужде, скорбях и печалях за помощию к Богу, как сам поступишь, обуреваемый помыслами под давлением туги душевной? Вот тот вопрос, который, кажется, я должен был решать тогда практически, чтобы, впоследствии времени, с живым и крепким убеждением раздавался голос священника в трудные минуты жизни пасомых. Но тогда этого я еще не понимал, а только теоретически знал, что мне надо было делать и, ничего не сообщая моему товарищу по путешествию, поспешил ко гробу Преподобного. И, - дивен Бог во святых своих! - вошел я в храм Божий с духом расстроенным и тяжко подавленным, а возвратился от раки великого праведника с благословенным миром и тишиною в смятенной душе, за два часа ранее. Это было первое благодатное веяние милости Божией, поднявшей на надлежащую высоту упадавший от болезни и малодушия мой слабый дух. И помолился я в лавре затем спокойно и побывал я в Вифанском монастыре и в Гефсиманском скиту. Был и в Москве, молился и в соборах и монастырях Кремля. Открывшееся здесь снова у меня кровотечение вынудило меня обратиться к одному из специалистов грудных болезней, доктору Крамниху, который признал мою болезнь в высшей степени серьезною, предписал диету и продолжительное, - двухлетнее лечение, которое могло принести мне пользу в таком притом случае, если ни по службе, ни в семейной жизни не случится за это время никакой неприятности. Съездил я благополучно затем в Киев и там поговел, послужил и помолился и почувствовал себя так хорошо, что жаль было расставаться с киевскими святынями. Это было другое благодатное утешение. А вернувшись благополучно домой, я стал лечиться здесь, по рецептам сначала Крамниха, потом доцента Медико-хирургической академии В. И. Дроздова как устюжского уроженца, приезжавшего сюда тогда каждогодно на летние каникулы, а затем у новых устюжских врачей Василья Парменовича Образцова, потом доктора медицины и профессора Киевского университета, и Петра Ивановича Дьяконова, также доктора медицины и впоследствии профессора Московского университета, служивших в свое время в Устюге преемственно. Все они, интересуясь моею болезнию как люди науки, лечили меня бесплатно и обещали протянуть мою жизнь в деревне лет 10, а в Петербурге, по словам их, я прожил бы не более полугода. И вот с тех пор прошло уже 35 лет, все они умерли, а я живу и служу, перенесши еще в текущем году плеврит и воспаление легких при пороке сердца и 69-летнем моем возрасте. А здесь уже, думаю, финал и завершение милости Божией по ходатайству моих небесных врачей, к которым долго и горячо стремилась некогда душа моя при начале моей страшной болезни, заставившей 10 лет, лучших лет в моей жизни, конечно, к моему благу и счастию, держаться на диете, - из них 2 года на строгой и 8 на умеренно. Дивен Бог, как видите, и в грешниках. Велий еси, Господи, и чудна дела Твоя, и ни единоже слово довольно к пению чудес Твоих!
Теперь хотелось бы мне перейти к другим сторонам моей священнической жизни, для чего и должен вернуться назад, к первым годам моей службы. В летние каникулы 1863 года посетили меня мои семинарские почитатели Василий Логинович Птохов, впоследствии священник и благочинный, Анатолий Александрович Одинцов, впоследствии также священник (о том и другом уже было упоминаемо раньше), Иван Флегонтович Авессаломов, впоследствии секретарь Вологодской Губернской Земской Управы, и еще Виктор Иванович Дроздов, младший из сыновей моего предшественника по Е...ой службе отца Иоанна Дроздова, впоследствии доктор медицины, внимательно и успешно лечивший меня от моей болезни. Какие прекрасные были все эти люди! Умные и веселые, они, разнообразя несколько монотонную деревенскую жизнь мою в Е...е, немало привнесли в нее оживления своею жизнерадостностию. А в июне 1864 года посетил наши края, но не мою церковь, удаленную в сторону на 20 верст от почтового тракта, преосвященный Христофор, епископ Вологодский и Устюжский. Как этот, так и другие вологодские епископы, ревизуя церкви и духовенство епархии, ездили обычно только по почтовым трактам и очень редко, по каким-либо особым причинам, посещали захолустные церкви, если притом они были недалеко от почтового пути. Духовенство этих церквей вызывалось поэтому с церковными документами к ближайшей церкви, находящейся на пути епископа, на ревизию Владыки. Так был вызван и я с моим причтом для представления Его Преосвященству к Стреленской Богоявленской церкви. Маршрут архиерейского путешествия хотя и сообщался отцам благочинным и полицейскому начальству, но исполнялся неточно. Приходилось иногда духовенству трех и более церквей жить по несколько суток, в числе 9 или 12 человек, без всякого дела, в рабочую пору, на счет соседнего причта в ожидании своего архипастыря. Что было делать? Кто твердит ставленную грамоту, кто катехизис, кто играет порою в городки, а кто из более смелых, хотя и далеко не пьяниц, от скуки и выпивает. Случалось, что человек ошибется и выпьет под вечерок лишнюю рюмку, даже из ряда священников. И вдруг, - о ужас! - прискакавший отец благочинный говорит, что через четверть часа архиерей прибудет... Суматоха начинается невообразимая. Местный причт не идет, а бежит в церковь, за ним следует и пришлое духовенство, церковные документы которого давно уже лежат в алтаре на особом столе с южной стороны престола. Но кое-кого отец благочинный все же не видит. "Где же они?" - пугливо спрашивает кого-либо из старшего духовенства отец благочинный. Получается ответ: "отправляются и будут" или "этих уже не ждите, уехали с требой". Иногда действительно бывали в это время приглашения с требой, иногда это была фикция, и отец благочинный понимал, в чем тут дело. В это время ошибившийся слабый человек то умывался, то ел крупу, чтобы не пахло от него водкой, то, безнадежно махнув рукой, уходил в поле и ложился там почему-то в рожь. Но справедливость требует заметить, что последнее обстоятельство имело место очень редко и являлось исключительным, почему отец благочинный и докладывал епископу об отсутствующем как о заболевшем или увезенном с требой. Но вот начатый с минуты прибытия у церкви отца благочинного благовест на колокольне прекратился и начался звон "во вся". Это значит, что с колокольни увидели карету Преосвященного. Духовенство вышло вне храма с крестом, св. водою, с кадилами и подсвечниками на встречу Владыки, которая вообще и тогда происходила также, как бывает она и ныне.
После краткой молитвы и многолетия Преосвященный, осмотрев св. алтарь, казнохранилище и церковь, приказал документы церковные принести в квартиру местного священника о. Прокопия Степановича Рождественского, у которого, в виду позднего времени, и согласился ночевать. При этом спросил его только, нет ли у него великих людей. А так как никто из нас не понял этого вопроса, то, идя в дом священника, сам и объяснил, что под великими людьми разумеет он детей, которые знать, мол, не хотят ни архиереев, ни царей. Хозяин дома успокоил Владыку, что детей нет, они устранены. После стакана чаю Преосвященный начал просматривать документы по порядку церквей одной после другой, в присутствии причта данной церкви. Таким образом, дошла очередь и до документов моей церкви, для чего и приглашен я был с причтом в комнату, занимаемую епископом, из священнической кухни, составлявшей на этот раз "переднюю". Разговаривая со мною о церкви и прихожанах, Владыка изволил заметить, что он меня помнит, и добавил при этом в виде вопроса: "Ты, кажется, кончил курс студентом?" "Да, Ваше Преосвященство", - отвечал я. После этого он берет в руки клировую ведомость, где об этом, конечно, было сказано, и, сличив ее с бывшим у него в руках списком духовенства, подававшимся тогда благочинными при представлении последнего, говорит строго благочинному: "Как же ты пишешь, что окончил курс во втором разряде? Я тебе!" - заключил епископ. Благочинный должен был сказать, что он ошибся. Но Владыка, взяв в свои руки один ряд метрических книг, а другой подав мне, сказал: "Ну, будем поверять твои метрики, читай отчетливее ст. 17-ю мужеского пола первой части". Читаю. "Читай ст. 5-ю второй части". Читаю. "Как?", - спрашивает он? Повторяю: "Деревни Загорья", - и т. д. "Ну, вот видишь, там произносишь ты "Загорья", а здесь написано "Загория" разность пустая, но метрики такой документ, в котором оба ряда их должны быть тождественны до последней мелочи". Мне оставалось только благодарить Владыку за вразумление. Замечательно и то, что этот Преосвященный приказал поставить карету под самые окна священнического дома и охранять ее всю ночь причетникам посменно, по два вдруг. Так оберегал он архиерейскую ризницу, бывшую в большой Стефановской карете (по имени преосвященного Стефана, которому будто бы подарена она была одним из лиц царствующего дома), вес которой определялся в 90 пудов, скажу уже кстати. На следующий день ранним утром, благословив в последний раз представлявшееся духовенство, епископ поехал с благочинным и протодиаконом в Устюг, до которого оставалось 45 верст, а мы, нагостившись в Стрельне, где здравствовал еще мой дядюшка, заштатный уже дьячок Афанасий Алексеевич Кичанов, напугавший предшествующего епископа Феогноста своим большим голосом, поспешили вернуться домой.