ПРЕДИСЛОВИЕ
Начну я свой рассказ с января 1888 года, когда правил Россией Император Александр Александрович или Александр III. Сложно сказать, что побудило меня к написанию этого сочинения. Мне кажется, что в основном это связано с тем непреодолимым тяжким чувством, схожим даже и с совестью. Вероятно, я бы не стал этого делать, но в последнее время чувство стало таким навязчивым, что идея об описании произошедшей со мной истории, в общем-то, связанной не только со мной, но и с каждым русским человеком, стала буквально идеей фикс.
Сразу хочу предупредить привередливых читателей, охотных до критики всяких писателей – я себя таковым не считаю. Я не писатель и никогда им не был. Просто мне очень много нужно высказать, и я не вижу иного пути, как записать все мысли и хронологию событий на бумаге. Да простят меня те, кто увидит какие-то ошибки орфографического, логического или подобного толка. Могу себя оправдать тем, что мой рассудок был несколько затуманен в эти дни. Отсюда и отрывочность мыслей, и несоответствия по времени.
Но скажу несколько слов о себе – кто я, откуда и что из себя представляю. Зовут меня Максим Коншевский, я выходец из польской деревни, однако в Польше практически не жил, а переехал в возрасте десяти лет в Петербург. Не то чтобы я очень жалею о потерянных корнях, но порой во мне просыпается любовь ко краковской колбасе, согласным буквам и национализму, что так присуще польскому народу. Так как младшего образования я толком не получил, устроиться в университет было сложно, однако мне это удалось сделать, подтянув дома свои знания до нужного уровня. Однако, поступив, я разочаровался и в университете, и в системе образования в целом, и в знаниях, которые в меня пытались влить. В общем, меня благополучно отстранили от обучения на втором году. Не сказать, что я особо расстроился, ведь нет таких знаний, которые человек не может взять самостоятельно, но моя мать считала иначе. Писала она мне часто, с мольбами, а потом и требованиями вернуться в университет и окончить обучение. Правда, я ее не слушал.
Вот так и получилось, что я в свой 21 год остался в Петербурге совершенно один, без образования и планов на будущее, но с большими силами и амбициями. Работал я… да и не работал я практически. Иногда выполнял бумажную службу, однако происходило это редко, и платили, мягко говоря, не очень много. Благо, деньги у меня были, потому как я брал по чуть-чуть из завещания отца, с которым у меня были прекрасные отношения до его кончины.
Понимаю, вы спросите, чем я занимался в свободное время, коего у меня было очень много, раз я не учился и не работал. Ответить сложно, ведь я сам толком не знаю, чем тогда занимался. Помимо светских вечеров, которые проводились не очень известными дамами и господами, я посещал изредка балы, ужины и ходил по гостям. Большую часть времени я все же проводил дома, за книгами. Читал я много, взахлеб и почти неотрывно. Сейчас я уже не смог бы читать так по-юношески глупо, быстро. Читать, чтобы сжечь время, а не ради мудрости. Но тогда мне хотелось успеть прочесть все книги мира и приходилось, действительно приходилось глотать их в сумасшедшем темпе.
Кроме этого всего, я состоял в Тайном Обществе, коих расплодилось в последние времена невероятно множество, и которые похожи друг на друга как две капли воды. В моем случае это было типичное Общество с иерархической системой. Входило в него около пятидесяти человек, включая моего друга еще с университета, князя Клинкова, из почетного рода, впрочем, разорившегося. Верхушка этого Общества состояла из пяти самых важных и умных людей, но это было лишь по их собственному мнению. Однако они действительно заслуживают отдельного внимания.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Первым делом хотелось бы упомянуть еще раз – я смотрю сейчас на всю эту ситуацию сквозь призму времени, что позволяет мне с высоты опыта и осмысления всей той ситуации делать некоторые замечания и ремарки в сторону людей, их действий и некоторых решений. Я бы мог воздержаться от этих отступлений, но иногда возникает непреодолимое желание высказать свою точку зрения на происходящее.
Теперь приступим к описанию высших людей в моем тайном обществе:
Главой его был некий князь Воронцов, известный в светском обществе человек, нигде, впрочем, доселе не проявивший себя сколько-нибудь. Был женат, имел трех дочерей, которые были уже в свадебном возрасте, однако, увы, что-то у них не получалось, каждый раз жених упархивал буквально за месяц до свадьбы. Сам князь женился в глубокой юности, на 1890 год ему было около тридцати пяти лет, жена была чуть старше, и, кажется, нисколько это не скрывала (хотя стоило бы).
Характер у князя был командный, но мягкий. Его домашние практически манипулировали им, ведь детей и жену он любил безумно. Сам же Воронцов считал, будто это он управляет всеми в доме, что всех очень веселило. Впрочем, перечить ему, действительно, никто не смел, все играли роль покорных слуг.
С князем произошел однажды очень забавный случай как раз по этому поводу. На одном из собраний общества на повестку дня выдвигался вопрос о судьбе города и деревни после успеха государственного переворота. В успехе переворота, прошу заметить, никто и не сомневался, что весьма забавно, ведь сил у Общества было раза в три меньше, чем у тех же самых декабристов. Но я опять отвлекся. Князь, как глава, взял слово первым. Он, вместо того чтобы выдвинуть какие-то идеи и мысли, двадцать минут рассказывал о важности своей роли в перевороте, о целях и причинах. Вначале все в недоумении переглядывались, не понимая, что вообще происходит. Затем, в небольшом перерыве, который образовался благодаря жажде князя, слово взял некто Петр Васильевич Онищин.
Онищин этот был довольно зрелым мужчиной, о чем сообщала большая сверкающая лысина, впрочем, еще не распространившаяся на всю голову. В городе он был известен как франт и игрок, что действительно очень легко уживалось в этом человеке. Одет он был хорошо. Видно было, что костюм ему шил опытный портной, действительно знающий правила стиля. Онищин был на короткой ноге с Воронцовым, а также очень бестактен, поэтому он и задал вопрос именно так:
- А могли бы Вы, дорогой князь, сказать, какое нам дело до ваших заслуг и целей?
Зал, который впал в спячку, пока князь говорил свою речь, вдруг ожил. Все обернулись сначала к Онищину, а затем к Воронцову, в ожидании ответа. Тот минуту стоял, не понимая, или не желая понимать сути вопроса, а затем вдруг встрепенулся, подбоченился и, как бы свысока, ответил Онищину:
- Если у Вас, Петр Васильевич, есть какие-то вопросы непосредственно ко мне – будьте любезны, задайте их после заседания. А пока, если вас, конечно, - это «конечно» он произнес с особым напором, - не затруднит – спрашивайте по теме.
- Так какая же тема, князь? – ухмыльнулся Онищин.
- Тема… Тема была… Темой был вопрос о деревне и городе после переворота, вы совсем не следите за ходом заседания?
- Напротив, очень даже слежу, просто вы, как мне кажется, слегка отклонились от темы.
Князь в растерянности стоял, не зная, что выдавить из себя, но затем выпалил со злобой:
- Вы, Онищин, подлец! Зачем вы, проиграв вчера около тысячи рублей, теперь свою озлобленность и недовольство выплескиваете на меня?
Лицо Петра Васильевича переменилось. Он поднялся со своего места и громко обратился к залу:
- Надеюсь, вы все слышали, как всемилюбимый князь в порыве злости перешел на личности, оскорбив меня и назвав причиной моей реакции на его ужасное выступление мой, якобы, проигрыш. Однако прошу принять во внимание, что я в казино не заходил с прошлого вторника, а значит, проиграться не мог. Зато знаю, кто мог. Дорогой князь, - Онищенко повернулся прямо к нему, - вчера я собирался зайти к вам около восьми часов вечера, однако, не застав вас, решился подождать. Через четверть часа я вдруг услышал у заднего входа крики. Изначально я не придал этому значения, но впоследствии я понял, что кричит ваша жена, и кричала она на вас. Я не буду передавать точно, какими словами она вас называла, потому как лексика ее явно не подходит для заседания, однако суть была в том, что князь проиграл внушительную сумму в рулетку у monsieur Lapran, в казино на Большом С-ком, 22. Тогда князь был весьма огорчен, и я не стал утруждать его своим визитом, но теперь, когда он столь нехорошо со мной обошелся, я вынужден вызвать его на дуэль. На сим и удаляюсь.
Онищин взял свое пальто и вышел из зала. Люди пару минут переваривали всю информацию, которую Петр Васильевич вывалил на них, а затем начали яростно перешептываться. Сам же князь, который продолжал стоять на своем месте, еле-еле держался на ногах. После пятиминутного ступора, он постучал молотком и сказал, что заседание окончено. Все разошлись по домам.
Дуэль действительно состоялась, оружием выбраны были пистолеты, но секунданты, которые были хорошими друзьями и стреляющихся, и между собой, испортили порох. Второй раз стреляться не стали.
Собственно этой информации достаточно, чтобы понять, что собой представляло это Тайное Общество. Лишь сброд, который желал поголосить, как у Грибоедова: «Шумите вы, и только?». Помимо Воронцова и Онищина, в верха входили еще три человека: торговец Штейманн, который был в Обществе практически с его основания, отставной генерал Гаврилов и господин Свыткин.
Они особо ничем не занимались, периодически с трибуны вещали о светлом будущем, однако сами ничего не делали и, говорят, параллельно вели дела с партией консерваторов.
Я состоял в этом Обществе исключительно из-за юношеских настроений и своего долга перед Онищиным, который обыграл меня в карты и сказал, что простит долг (довольно крупный), если я вступлю в их Общество. Мне фактически ничего больше не остававалось делать, кроме как принимать предложение.
Общаться мне там было практически не с кем, но я сдружился с Преваловым, юношей лет 25, сыном известного купца Превалова, да периодически общался с тем же самым Онищиным. Впрочем, в основном на тему азарта, игр и долгов. В одном из таких разговоров и зародилась та история, которую я собирался изначально вам рассказать.
II
- Так вы, господин Коншевский, как думаете – долги на земле переходят на небеса? – Онищин смотрел на меня выжидающе, как бы предвкушая мой ответ.
- Здесь не все так просто, Пётр Васильевич. Коли есть там кто или что – так мы и не узнаем, пока не побудем там, как у них заведено, а коли нет…
- А вы какой точки зрения придерживаетесь?
- Вы про что конкретно?
- Вы в Бога верите? – Онищину явно было очень интересно.
Вопрос этот заставил меня задуматься. Сейчас бы я дал однозначный ответ, но тогда мне все казалось очень хрупким, ненадежным. Вера в бога стояла в одном ряду с домовыми и прочими суевериями. Стоит ли говорить, что я и Библии-то толком не читал в своем деревенском детстве, постоянно находил какие-то отговорки, чтобы увильнуть от изучения писания.
- Пожалуй, что нет, Онищин. Вы хитрый – вы спрашиваете юнца о вере, чтобы потом или припомнить, или использовать в игре эти сведения. Хочу же заявить, что, может, годам к пятидесяти я поменяю взгляды кардинально, поэтому нынешние слова – лишь трата воздуха.
Онищин посмотрел на меня если не с уважением, то с пониманием точно.
- Вы умный молодой человек. Я уверен, что у вас большое будущее. Но будущее зарождается в настоящем, не так ли? - Я кивнул ему, хотя до конца и не понимал, к чему он клонит, - Вижу, согласны. Так вот, у моей сестры сегодня день рождения.
- Мои поздравления…
- Оставьте. Оставьте их при себе. Моя сестра скончалась шесть лет назад от дизентерии. Я бы хотел пригласить вас сегодня к себе. Помянули бы усопшую. Впрочем, если не хотите…
Отказываться было глупо, и я согласился. Онищин сказал мне подходить к нему на квартиру в дом 86 по С-вой улице к семи часам. Я взглянул на часы в зале – было около половины третьего. День обещал быть долгим.
После окончания заседания я пошел в сторону своего дома. Жилище мое располагалось в комнатах на Из-ском проспекте, у Madame Duffoux, приезжей французской дамы. Она совершенно не знала по-русски, поэтому все дела за нее вела помощница Катя. Девушка была услужливой, но не льстила и не прислуживала, заискивая перед постояльцами. Никто не видел ее разозленной или расстроенной, всегда улыбчивая, Катя в любую минуту готова была записать вас в комнату.
Когда я вошел в квартиру, она что-то считала на счетах, сверяясь с книгой. Поздоровавшись, я спросил, не приходила ли почта.
- Да, Максим, приходило письмо.
Катя протянула мне запечатанный белый конверт. Марки на нем не было, отправителя тоже. Адреса, как ни странно, тоже.
- Кто же принес письмо?
В эту минуту в прихожую вошла хозяйка квартиры и начала тараторить что-то по-французски. В конце, после этой тирады и пары кивков Кати, она отстранилась и, уже собираясь уходить, спросила девушку:
- Katerina, demandez cher Maxim, il était pour un jeune homme suspect lui a remis une lettre?[1]
- Мадам Дюфо как раз просит спросить, не знаете ли вы кого-то, кто ходит в пальто размера на два больше его самого, носит фетровую шляпу чуть набок и говорит с непонятным акцентом?
Я попытался отрыть в своей памяти хоть одно похожее описание, но, увы, никого вспомнить не мог. Все, кого я знал, либо хорошо одевались, либо говорили без акцента.
- Не припомню. Впрочем, может из письма станет ясно.
- Передайте мне, если поймете. Этот человек весьма тревожит хозяйку.
- Хорошо, я передам.
Я договорился с Катей, что она принесет мне в комнату ужин к пяти часам, зная, что она, скорее всего, забудет и принесет только к половине шестого. Я жил там уже достаточно долго, поэтому мог предсказать некоторые вещи, ведь многое оставалось на протяжении всего этого времени неизменным.
Вот, например, идет господин Кортованский. Он опять пьян, потому что пьет он практически без остановки. Спросите, почему? Да бог его знает. Сам утверждает, что от горя; дескать, жена от него ушла, детей забрала, да еще и денег лишила. Но что жена ушла после очередного месячного запоя, он не упоминает.
Кортованский поздоровался со мной и, немного, пошатываясь, проследовал мимо. За ним, как за невестой, шлейфом пронесся запах сильного перегара. Невольно поморщившись от столь неприятного аромата, я направился в свою комнату, чтобы открыть и прочитать письмо. Как, оно было без всяких пометок, в полностью белом конверте, крепко запечатано и грамотно упаковано. Разобравшись с конвертом, я начал читать письмо. Оно было написано ровным, довольно мелким почерком, на обычной бумаге. В конце не было привычного «ваш …», это я сразу приметил. Значит, отправитель пожелал остаться анонимным.
Чем больше я читал письмо, тем чаще билось мое сердце. Я сидел, не понимая происходящего, ведь со мной раньше не бывало подобного. Пожалуй, приведу текст письма, дабы дать вам понять моё недоумение.
«Уважаемый господин Коншевский, хочу уведомить Вас, что вскоре состоится одно из самых важных событий в Вашей жизни. Вам может показаться, что это послание будет переполнено гиперболами, но поверьте, я знаю, о чем я говорю.
Как мне известно, Вам на данный момент 21 год. Вы проживаете в Петербурге, по адресу Из-ский проспект, дом 24. Вам, вероятно, уже передали, что письмо принес какой-то молодой человек в пальто и фетровой шляпе. Прошу Вас, не нужно думать кто это, ведь все равно эта информация останется тайной. Его не знает никто в этом городе, включая Вас. Теперь же к делу.
Вы наверно думаете, что это письмо, этот молодой человек – один сплошной розыгрыш, однако хочу сразу уведомить – здесь не будет ни одного шутливого слова, прошу принимать абсолютно всё всерьез и с глубоким вниманием.
Как я уже сказал, вскоре состоится событие, которое перевернет вашу жизнь, ваши взгляды на нее и, отчасти, мир вокруг вас, коль вы того захотите. Думаю, Вам очень хочется узнать, что же это будет. Пред тем, как раскрыть карты – хочу сделать лирическое отступление, дабы подвести вас к самостоятельному ответу на этот вопрос.
Помнится, Вы в разговоре с неким Петром Васильевичем Онищиным затронули тему веры, бога и, как вы тогда подумали, суеверий. Забавно было слышать от вас, сына священника, слова о неверии и неуверенности. В конце вы, кстати, сказали, что ваша точка зрения, быть может, еще переменится годам к пятидесяти.
Понимаю, для вас пятьдесят лет – это очень далекий, практически недосягаемый рубеж. Как и сорок, впрочем. Но что, если бы время шло быстрее? Можете вы себе это представить?
Я подобрался к сути вопроса, между прочим. Я пишу это письмо, чтобы подготовить вас. Вам придется пережить кое-что невероятное. Однако вы сами все узнаете в ближайшем будущем. На этом вся информация считается рассказанной, а дело сделанным. Au revoir, mon cher.
P.S. Да, не пытайтесь идти с этим письмом в полицию – лишь покажетесь сумасшедшим. К тому же я вам даже не угрожал».
III
Признаться, вначале я принял это письмо за розыгрыш, однако отправитель оперировал такими фактами из моей жизни, которые даже Клинков не знал, несмотря на нашу близость. Мне от этого становилось не по себе. Откуда неизвестный знал, например, что мой отец – священник? Тот умер, когда мне было 10, и я его очень плохо запомнил. Отдельные воспоминания, однако, периодически всплывали в моей памяти. Например, часто мне виделся наш маленький домик в деревне под Краковом. Насколько я знаю, там находилось родовое гнездо отцовского семейства, но я не помню ни одного нашего родственника из той деревни. Не уверен, что помню, где она вообще находится, ведь после смерти отца мы перестали туда ездить. Мы вообще тогда перестали куда-либо ездить.
Когда мы приезжали в эту деревню – начиналось веселье. Первым делом нужно было сходить в баню, иначе отдых пройдет неудачно. После бани идет время обеда, или ужина, а потом в любом случае шел сон. Стоит ли говорить, что мы с братом никогда не спали в такие часы. Обычно мы либо балагурили, на цыпочках выбравшись из комнаты, где уже вовсю храпел отец, либо тихонько разговаривали с Марфушей. Марфуша была прелестной девушкой, но очень застенчивой и скромной. Ей было около 17 лет, она работала со скотом, но сама не оскотинилась, а даже наоборот. Разговаривать с ней мы могли практически обо всем, ведь Марфуша была не по годам умна. Но это был не научный ум, а житейский. Тот самый ум народа, который помогает ему выживать в наших суровых реалиях. Она могла сказать мудрость, сама того не зная. Например, однажды мы с братом играли во дворе в салки. Я споткнулся перед крыльцом, на котором сидела Марфуша. Когда я поднялся, отряхнулся и глянул на колени – там было два красных, затекших кровью пятна. Я заревел и побежал к Марфуше, которая взглянула на меня строго и сказала: «В следующий раз, когда бегать будешь, помни, как больно было падать, чтобы быть осторожнее». Вроде и посыл понятный, но это же можно отнести ко всему в жизни. Я до сих пор помню, как больно падать, чтобы быть осторожнее, по завету Марфуши. К сожалению, я не знаю, что сейчас с этой подругой моих нежных лет, жива ли она, мертва, замужем ли или в девках… Впрочем, оно мне и не очень нужно.
Я еще раз перечитал письмо. Мне казалось, что где-то в тексте скрывается подсказка, кто же надо мной так зло шутит. Хоть там и писалось, что шутки никакой нет и все предельно серьезно, однако я в это очень мало верил. Уж слишком расплывчато было написано о каком-то непонятном событии, которое, якобы, изменит всю мою жизнь навеки. Странным казалось еще и то, как сильно автор письма поддерживал конспирацию. И в полицию не идите, и юношу этого никто не знает, да и вообще лучше сделайте вид, что ничего не было.
Так я и решил поступить. Пока письмо отправлялось в ящик стола, в комнату зашла Катя и принесла обед. Это означало, что у меня еще час до встречи с Онищиным. Если честно, у меня уже не было особого желания куда-то выходить, учитывая еще и непонятные слова в письме о переменах в ближайшем будущем. Однако мне ничего не оставалось, поэтому около половины седьмого я шел бодрой походкой по Ново-Петергофскому проспекту, дивясь на непривычно яркое солнце. В Петербурге это было редкостью.
Я пришел в комнату к Онищину за пять минут до срока, однако его не оказалось дома. Тогда я решил подождать в прихожей. Хозяйка, госпожа Беленкова, милая старушка уже предсмертного возраста, предложила мне чай, но я отказался, сославшись на сытость. Отчасти это было правдой, перед уходом я поел, но больше всего я боялся, что пока я буду пить чай, Онищин все же заявится домой.
Я сидел около десяти минут, рассматривая интерьер прихожей. Обставлена она была интересно: в углу, справа от двери, располагалась вешалка, на которой было полным-полно всяческих пальто, тулупов и шинелей, ведь была зима, а в Петербурге зима скорее мокрая и пронизывающая, чем холодная. В другом углу находилась печка, в которой теплился небольшой огонек, согревающий помещение. У левой стены, как и у правой, располагалось два дивана, на которые гости могли присесть в случае ожидания, как я сейчас.
Вскоре мне надоело, и я пошел в комнату хозяйки, чтобы все-таки распить с ней чаю, ведь уходить не хотелось, а ожидать в одиночестве было не интересно. Старушка обрадовалась, что кто-то составит ей компанию и начала суетиться. Я бы и рад был ей помочь, но она отказывалась и даже возмущалась моим попыткам, поэтому мне пришлось оставить все как есть. Мы побеседовали за чашкой чая, речь шла о разных вещах, но все каких-то безобидных: здоровье, молодежь, нравы… Я и не заметил, как прошло сорок минут.
Ничего так и не произошло. Онищин не пришел, и я, ни капли не огорченный, с приподнятым настроением духа я пошел обратно домой. Зайдя в прихожую, я сразу почуял неладное. Катя подозвала тихо меня к себе и попросила проследовать в мою комнату. Я хотел было спросить, что же произошло, но она лишь молча шла, даже не смотря на меня. Когда дверь в мою комнату открылась, я вскрикнул.
На моем диване лежал Онищин. В руке у него было утреннее письмо, а посреди его груди виделось большое красное пятно. Рядом с Онищиным на диване лежал обрывок бумажного листа. Подойдя поближе, я прочел содержимое и ужаснулся. «Великие события начинаются в Ваше отсутствие»
IV
- Его застрелили? – спросил я у Кати.
- Вероятнее всего, что да. Однако выстрела никто не слышал.
- Когда он пришел ко мне в комнату? Вы его впустили?
- Пришел через пару минут после вашего отбытия и при входе сказал, что имеет письменное разрешение на вход в вашу комнату. Я очень удивилась, ведь Вы мне ничего подобного не передавали, и попросила предъявить. Действительно, там Вашим почерком было написано «Я, Максим Коншевский, разрешаю господину Онищину войти в мою комнату в квартире номер пять, по адресу Изм-ский проспект, дом 24, дабы господин Онищин совершил все необходимые ему действия».
- И вы его впустили без моего слова? – я был огорчен и сильно озлоблен.
- А что мне оставалось? – Катя вдруг начала срываться на крик, - Этот мужчина, Онищин, начал буквально требовать пропустить его к вам, как будто в этом заключался вопрос жизни и смерти!
В этот момент в дверях показалась мадам Дюфо. Она, вероятно, услышала Катин крик и решила проверить, что происходит. Как только бедная старушка увидела, что произошло в комнате – сразу же крикнула «Mon Dieu!» и упала в обморок. Катя бросилась ее поднимать, мне приказала принести воды, и я помчался за стаканом. Когда я вернулся, вокруг хозяйки уже было человек пять. Среди них я разглядел Кортованского, он что-то пытался сказать Кате, но та его совершенно не слушала, все стараясь заговорить с мадам Дюфо. Подле них стояли братья Алтовы, они что-то обсуждали, и, кажется, их абсолютно на самом деле не волновать здоровье хозяйки. Был еще кто-то, но я не разглядел.
- Вот вода, Катя, - я протянул ей стакан.
- Спасибо, Максим. Madame Duffoux, - обратилась она к хозяйке, - сomment vous sentez-vous? D'accord?[2]
- Katherine, pourquoi chambre Monsieur Konshevsky se trouve un cadavre? Ce fut lui qui l'a tué? Qu'est-ce qui se passe?[3]
Я смотрел на девушку выжидающе. Она должна была сейчас объяснять, что происходит, но не могла, ведь сама не знала этого. Слава богу, французского кроме меня и Кати никто не знал, поэтому сброду даже не пришло в голову заглянуть в мою комнату.
Мадам Дюфо вдруг начала что-то шептать Кате на ухо. Лицо ее было озлобленным и бледным. Когда старуха договорила, я понял, что сейчас будет очень неприятный разговор, ведь Катино лицо приняло огорченный и горестный вид.
- Максим… Хозяйка говорит, что Вам нужно в ближайшие три дня съехать, в связи с.. инцидентом, который произошел. Она считает, что данная информация задевает ее честь и порочит все ее хозяйство… Я пыталась ее переубедить, но…
- Спасибо, Катя. Я все понял. Я съеду сегодня же.
- Но вы же оплатили…
- Оплатил, и бог с этими деньгами. Я считаю невозможным оставаться боле там, где меня держат за осквернителя чести и чуть ли не убийцу… - я осекся, ведь никто еще не знал про труп. Катя смотрела на меня с ужасом, но я продолжил, - убийцу якобы хороших взглядов на это место. Уверен, что половина здешних жильцов порочит эти комнаты много больше, чем я! Взять, например, Кортованского. Он пьяница, каких свет не видывал. Он не работает, холост и не понятно до конца, где он берет деньги на проживание, чтобы от этих денег хватало еще и на бутылку.
- Уважаемый, я бы советовал Вам быть осторожнее, - Кортованский смотрел на меня с ярко читаемой злобой в глазах, - Зачем вы говорите о том, в чем совершенно не понимаете? И я бы попросил извинений за такие грубые слова обо мне.
- Извинений? Вам? – я наигранно и язвительно рассмеялся, - Кто вы такой, чтобы перед вами извиняться?! У меня еще осталась честь, в отличие от вас, и чести этой хватает, чтобы не подлизываться ко всем подряд, в ожидании подачки, как собака или, говоря грубее, шавка! Но что вы хотите от меня? Отойдите!
Все время, пока я говорил – Кортованский подходил ко мне. Когда я назвал его шавкой, что было, конечно, с моей стороны очень, очень опрометчиво и глупо – он сжал кулаки и встал буквально рядом со мной, прижав меня к собственной двери. Я попытался нащупать ручку, чтобы зайти в комнату.
- Либо вы сейчас же извинитесь, либо я…
Мне удалось открыть дверь, но первым, кто увидел комнату, был Кортованский, стоящий лицом прямо в нее. Естественно, он увидел труп. Он вскрикнул, но в следующий момент лицо его стало очень веселым. По-злому веселым.
- Так вот в чем разгадка… То-то вы заикнулись давеча про убийство. Смерть этого господина – ваших рук дело?
Я смотрел на него спокойно, понимая безвыходность своего положения. В конце концов, одно неверное слово – и он вызовет полицию. А полиция мне нужна была меньше всего.
- Нет, не моих. Я пришел и увидел здесь труп.
- Почему же в вашей комнате? И где вы были?
- Я не знаю, почему убийство произошло в моей комнате, однако в тот момент, когда оно совершались, я ожидал в прихожей одной квартиры на С-вой улице. Хозяйка той квартиры может подтвердить мои слова.
- То есть, вы утверждаете, что вышли в гости, в это время кто-то прошел в вашу комнату, и кто-то убил этого кого-то в вашей комнате? И все это время, никто не слышал ни криков, ни выстрелов.
- Да, именно так и было.
Кортованский рассмеялся. Видно было, что он уже чувствует себя если не гениальным следователем, то просто гениальным уж точно. Столько самоуверенности и фамильярности он не источал на моей памяти ни разу.
- Я думаю, нужно вызвать полицию.
Начался какой-то хаос. Толпа в коридоре начала расти, прямо сразу же начали ползти слухи. Одни говорили, что я убил какого-то господина, другие утверждали, что это Кортованский спихивает свою вину на меня, потому как убил кого-то в борьбе за очередную бутылку. Старуха вопила что-то по-французски, а бедная бледная Катя успокаивала ее, но безуспешно. Я смотрел на Кортованского – тот ожидал моей реакции на его слова. В тот момент мне казалось, что какая-то секунда отделяла меня от реального убийства, и я сдерживал себя изо всех сил, дабы остаться спокойным.
- Что же вы молчите, господин Коншевский? Неужто вам страшно?
- Отнюдь. Я хочу лишь сказать, что сам пойду в полицию и вызову участкового. Если не доверяете мне – приставьте какого-нибудь молодца. Однако уверяю вас, я честный и добропорядочный человек, помимо этого абсолютно никого не убивавший, а, следовательно, бояться мне нечего.
- Отлично. Будьте уверены, я вам доверяю, но молодца все равно приставлю. Так, для уверенности, - Кортованский рассмеялся, - А забавно вышло, да? Вы вот невиновны, а все улики против вас…
- Вы меня уже обвинили, а это несправедливо. Бога побойтесь.
Я приостановился. Забавно, что именно с Онищиным, который сейчас лежал на моем диване замертво, я разговаривал о Боге. Помимо этого, в письме… в письме упоминался этот разговор и чуть ли не мои мысли. Как же это все странно…
- Не могли бы вы, Кортованский, и вы все, господа, - я обратился к толпе, которая ломилась уже в мою комнату, - покинуть мое уже бывшее жилище? Мне нужно обследовать мои бумаги на предмет пропажи. Все-таки два посторонних человека в мое отсутствие проникли в комнату.
Кортованский попытался что-то промямлить, но покорно вышел вместе со всеми из комнаты. Я остался наедине с мертвым Онищиным. Вдруг в комнату постучали.
- Да? Я же попросил…
- Это я…, - в комнату вошла Катя.
- Да, что ты хотела? Ой.. Я на ты, это от нервов…
- Ничего, можно и на ты. Так даже сподручнее. Я спросить хотела, может, нужна тебе помощь.. или что-то в таком роде?
Я взглянул на нее. Она робко стояла у двери, как будто боялась пройти дальше. Мне вдруг показалось, что она что-то недоговаривает, ведь по ней видно было, что внутри происходила борьба, настоящая борьба за высказанное и невысказанное слово. Она боялась, как на суде, когда свидетель думает, что сказать, чтобы судья поступил справедливо.
- Нет, я думаю, что нет… Но ты же пришла не за этим? – после этих слов Катя очень смутилась.
- Что ты имеешь в виду?
- Я вижу, что на уме у тебя совсем иное, чем жажда помочь. Чего же ты хотела?
Она где-то с минуту молчала, получив глаза в пол. Я не хотел ее торопить, потому как понимал, что может произойти важное событие, хоть и не очень понятно, какого толка.
- Можешь сказать, куда собираешься переехать? Или хотя бы.. пиши мне письма. Мне ужасно неловко это говорить, но… я привыкла к тебе, то есть… я не могу представить уже, что ты не придешь завтра, - она совершенно смешалась.
- Я обязательно напишу. Ты мне тоже дорога, Катя. Надеюсь, ты не веришь в мою причастность к этому…
- Нет, что ты! Я же знаю, что тебя не было в комнате в этот момент. Я скорее поверю в вину Кортованского, чем в твою. Впрочем, я пойду. Спасибо тебе, Максим.
Я улыбнулся и обнял её. Потом затворил за ней дверь и бессильно опустился подле неё. Я совершенно не знал ни где я дальше буду жить, ни что мне делать с трупом. Я просидел около десяти минут возле двери, затем поднялся и глянул в сторону Онищина. Он все так же держал в руке мое утреннее письмо. «Конечно, - подумал я, - куда ж он его отпустит. Надо проверить его карманы». В карманах его я не нашел ничего такого, за что можно было бы зацепиться. Какие-то монеты, перочинный ножик… Ничего ценного для разъяснения ситуации. После этого я решил посмотреть на клочок бумаги с той ужасающей надписью. Бумага сама была тонкая, как из тетради. Написано было пером, а значит на столе. Соответственно, писал это не Онищин. Значит, все же убийство.
Но зачем же он рылся в моих бумагах? Что ему нужно было? Откуда он получил письменное разрешение на проход в мою комнату, написанное моим почерком? Я начал сверять свои бумаги. Внезапно я обнаружил несоответствие, однако это была не нехватка, а переизбыток бумаг. Сверив все еще раз, более досконально, я вычислил новый документ. Это было еще одно письмо, написанное той же рукой, что и первое. Сразу приведу вам его содержание.
V
«Приветствую Вас вновь, господин Коншевский. Надеюсь, вам понравился первый штрих нашей с вами великолепно-удивительной истории. В то же время, я уверен, что у вас возникло множество вопросов, связанных с гибелью достопочтенного господина Онищина. Что ж, я постараюсь приоткрыть вам завесу тайны над этим случаем.
Во-первых, я хотел бы уточнить, что Онищин пришел сюда по своей воле, убежденный, что спасется в вашей комнате. Вы не поймете эти слова, пока, все-таки, не придете к нему на квартиру. Не то чтобы я советовал вам врываться к нему в апартаменты… Вы, например, можете туда заселиться. Только заселяйтесь не позже вечера следующего дня – иначе можете не успеть.
Кроме того, я уверен, что вы считаете вашего покорного слугу виновным в смерти Петра Васильевича, но сказать, что это правда – лишь обмануть себя и Вас. Я не убивал Онищина, так как я не присутствовал в вашей комнате вовсе. Господин этот погиб… в результате несчастного случая, если можно так выразиться. Он сам, по своей глупости, спровоцировал собственную смерть.
Человек этот хоть и не заслуживал особого внимания, но оно у него было. Однако я понимаю, насколько он был пустым, ничтожным и маленьким. Зачем же я даже сейчас говорю о нем? Да лишь потому, что он играл немаловажную роль именно в вашей жизни. Иными словами, для меня ваши взгляды, ваши реалии много важнее, чем собственные. Я действительно волнуюсь за Вас, но лишь из-за того, что ваши решения могут очень на многое повлиять.
Мне кажется, что на данный момент сказанного мною достаточно, чтобы вы продолжали ваш путь. Ваш извилистый путь по жизни, которая столь непостоянна и изменчива. Будьте бдительны. Будьте здоровы. Будьте внимательны».
Дочитав письмо, я осознал, что мне очень хочется встать и убежать подальше отсюда, подальше от трупа, хоть и заботливо прикрытого кем-то полотном. Я понимал, что мне не убежать прямо сейчас. Странное чувство овладело мною: было что-то наподобие смеси страха, боли, печали и чего-то непонятного. Неприятно и тяжело осознавать, что все это происходит со мной. Хотелось думать, как будто я читаю это, как будто это кто-то другой переживает все эти странные события. И эти письма…
Я вышел в коридор и кликнул Кортованского. Тот вышел из-за угла, как будто все это время только сидел и ждал, пока я позову его. Может, так и было.
- Кортованский, я иду в полицию. Со мной пойдете вы, или?..
- Могу и я. Впрочем, я вам доверяю. Можете пойти сами.
- Премного благодарен, - сказал я, и выписал ему язвительный реверанс. Он лишь посмотрел на меня недовольно, затем скрывшись за своей дверью.
Мне ничего не оставалось, кроме как действительно идти в полицию. Даже если бы я очень хотел, я не мог начинать свои дела, пока хотя бы не сообщу о трупе. Учитывая, что смерть произошла именно в моей комнате, я мог предсказать бурный интерес полиции ко мне. С такими мыслями я побрел к участку.
Когда я зашёл туда, меня встретил неприятный душный запах, который создается очень дешевыми сигаретами. Я начал кашлять, так как дышать этой смесью было невозможно. Откашлявшись, я постучал в дверь. Мне крикнули обождать в течение нескольких минут, что очень меня расстроило и даже разозлило. А вдруг моей жизни бы угрожала опасность? Что бы они тогда делали? Сейчас я понимаю, что злиться в этой ситуации глупо – ты лишь маленький человечек, один из пяти тысяч на их околотке. Однако тогда для меня не было ничего важнее, чем собственная жизнь, а, значит, и собственные проблемы. Решив, что здесь я либо задохнусь, либо отравлюсь дымом – мне показалось верным пойти на улицу.
Рядом со зданием, в котором располагался участок, было построено небольшое здание, привлекшее мое внимание. Мне вдруг показалось, что если я зайду туда – что-то определенно произойдет, хотя до конца и не совсем понятно, что именно. Однако я сразу обогнал от себя эти мысли, ведь помимо этого здания у меня было еще очень много забот. Я простоял на улице около десяти минут, пока не решил, что наглость участкового переходит все границы, мыслимые и немыслимые. Когда я зашёл и постучал еще раз – меня все-таки впустили.
- А я думал, мне здесь уже не побывать, - съязвил я.
- Я освободился практически сразу, как только вы постучались, однако вы не зашли, когда я вас окликнул.
- Странно, я не видел, чтобы кто-то от вас выходил.
- Не странно. Господин пожелал выйти чере