Антон ТЮКИН
Тюкин Антон Викторович, 26 лет;
В 2016 году включен в лонг-лист международного Волошинского конкурса среди поэтов. Лауреат в номинациях "Гражданская поэзия" и "За стихи, тронувшие сердце" Конкурса "Скрёбовские чтения" (2016 г.). Дипломант международного конкурса “Лохматый друг” (2016 г.). Член Российского союза писателей.
Адрес: 160009, Россия, город Вологда, площадь Бабушкина 6 – 21;
Контактный телефон: 89212358860, 88172561449, 88172561325;
Е – майл: anttyukin@gmail.com, (tnn@mh.vstu.edu.ru - временный почтовый ящик)
Форма участия в фестивале – заочная по причине занятости на работе.
Посылаю на конкурс подборку из семи стихотворений и двух рассказов.
Тюкин Антон Викторович
2.05.17
ПОЭЗИЯ
СЕМЬ СТИХОТВОРЕНИЙ
СТАРАЯ КАРЕЛИЯ
Был лес, говорливые воды,
И севера мёртвые сны
Белые - вот такая погода.
И темнота по полгода
С печатью большой тишины.
Да, сильные были мужчины.
Озёра брели не спеша.
И женщины, мёрзлые льдины.
Скрип снега, карандаша
В школе бедной. И трудно
Доставшийся хлеб. И рты.
С горечью беспробудной
Оскомина ела мечты…
Дом среди старых преданий
Исхлёстанный, и валуны.
Свидетелями мироздания -
Болота, и крик совы.
Смятение, и радости слово,
Где находил его,
Как семя. Мычание коровы,
Луга в синеве васильковой… -
Да мало ли было всего.
15.03.16
* * *
ЗИМНЕЕ ДЕРЕВО
Нагота в голубизне
Профилем, ладонями
Тянет спазм к тебе и мне,
К небу, к солнечной весне,
Больно душу тронув…
Прокалённое, в тисках
Ненависти ль, страсти?
Обгоревшей доли прах,
Верное несчастье
Чрез ненастье - на носках
Над сугробом-властью
До поры?.. Ему светло.
Ожиданье строго.
Не старание - крыло,
Обещанье Бога:
- “Не застудишь соки. Зло
Подобьёт итоги
И растает. Всё пройдёт.
Кинут ветки гриву
Листьев, пустятся в полёт
Пташки с переливами
С высоты…” Вовек живёт
Тот, Кто всех счастливыми
Сделает?.. Седая дрожь
Инея. Страданье
Жизни - черновой чертёж,
Шутка Мирозданья
Зря грозят тебе и мне
В мгле, в морозной тишине?
26.01.17
* * *
КОРОНЫ
Тяжёлая корона
Дремучести лесов -
Могучий лось. И клёны.
Их кроны - голосов
Весенних изумрудная
Поющая вода…
Рубиновое чудо.
Алмазные года
На небе ночью звёздной.
В мечтательный покой
Свет золотистый льётся.
Чу, ластится рекой.
18.05.16
* * *
ВЕСНА
Вижу: первоцвет сменил подснежник.
Ночью хлынул дождь. Через журчанье
Слышу крики перелётных стай.
Барабанит резвое отчаянье
По стеклу. А по железной крыше
Ручейки бегут. Без берегов
Миф туманный белой ночи. Слышу:
Набухание на лапах шишек
В колких чащах молодых лесов.
18.05.16
* * *
РОМАНТИК. В ЛЕСУ
Человек на камне. Мох - лоскут
В зелени прохлады у ручья.
Сумрак чащи. Мифом древних пут -
В небесах созвездия. Твоя
Песня в поднебесных кронах,
Зяблик, эти шёпоты и стоны -
Шелестом веков! Круговорота
Вечная симфония. Охота
Заглядеться в небеса. Закружит
Сумрак. Искр сверканьем в тёплых лужах -
Звёзды дальние. Горячей головою
Упади на мох, припав к покою.
По руке светящиеся капли -
Искорки. Бегут по склону лба,
Иcпаряясь. Плещет… Криком цапли
Кружится туманная судьба.
18.05.16
* * *
ЗВЁЗДЫВ РУЧЬЕ
(детское стихотворение)
Ручеёк лесной с высот
Воды бурные несёт
Прямо в море. Звёзды градом
Повалясь, камнепадом
Там лежат на дне. Во влаге
Тёмного архипелага,
Нам не ведомого. Руки
Погрузи скорей в волну.
Собери в ладони звуки
Мокрых капель и весну.
Искрит в капельках звёзда.
Убежала? Не беда.
18.05.16
* * *
ЛАТВИИ.
ИЗ ДЕТСТВА
Вот краснокожие сосны
И зимний иней в висках.
Россыпь горячечных звёзд,
Шум колосьев в руках -
Всё ты одна. Шумела
Морем суть материнства
Края лесного, несмелого
Видя, маня к себе Принца.
Вот на лесной тропинке
Он. В глубинах - вода
Глаз. И холодной льдинкой
Месяц… Вернусь? Никогда.
18.05.16
РЕАЛИСТИЧЕСКАЯ ПРОЗА
ДВА РАССКАЗА
Об орудиях железных, ко всякому делу приготовленных
(Лагерные рассказы)
Ираиде Метляевой посвящается
Военно-спортивный лагерь в Федотово. Год восемьдесят седьмой, перестроечный. В тот год мы поехали туда в первый раз, с Николаем Степанычем. С нашим Степанычем. С Шафранским. C Лысым. C нашим родным, самым любимым и дорогим военруком. Позади был восьмой класс. Все экзамены наши были уже позади. И слава Богу!
Дома, в школе, да и в городе дела наши пока что закончились. Накатило – летнее, новое, еще невиданное, неведанное… Спортивная, да и военная новь жизни тревожила и пугала. Эх, путь-дорожка фронтовая! Не страшна нам кормешка любая! Помирать нам рановато! Есть у нас еще дома дела!..
Потом, после будут вам дела. Когда обратно приедете. Через месяц.
* * *
Там хорошо. Там леший бродит…
Подъем и отбой – на скорость. И так – несколько раз. Когда старшина решит над нами немножко позверствовать. Хорошо, что мы пока – потешные войска. Солдаты мы еще не настоящие. Слава Богу… Впрочем, как там в песне поется: «Все еще впереди, Все еще впереди»…
* * *
Подъем - в шесть. Зарядка. Бегаем, как лоси, с голым торсом. Туалет. После - построение на утреннюю поверку. Как в песне: «Стоим мы на посту, Повзводно и поротно»… Дальше там слова будут всякие красивые. Про «страну», да про «народ». То что слова эти – фуфло, мы до конца еще не знаем. Не все доперли, по малолетству. Но отчасти об этом уже догадываемся… Второй год горбачевских реформ, которые так ничем путным и не кончатся… По крайней мере, добром не кончатся, это точно… После восторгов августа – придет кровь нового октября, а за ним – десятилетия печального безвременья… Вспомним еще и это – тоже песенное: «Есть у революции начало, Нет у революции конца!..»
* * *
Перекличка, где каждый должен орать: «Я!» Старинное военное средство от дезертиров и самовольщиков. Кого не обнаружат – того пойдут искать или ловить. Это уж смотря по обстоятельствам.
Нашу роту пасет и гоняет сержант Джалилов – широколицый среднеазиат. Он не добрый и не злой. Просто требовательный и плохо говорит по-русски. Падежи в словах вообще не склоняет. Просто не умеет, наверное. Командует: «Рота, сл-ю-шай утреняя поверка…» А когда идем строем - командует: «Ас. Ас. Ас, два, тры…» Все мы в пятнадцать - еще дети. Среди нас все - русские, и если даже есть среди нас хохлы и евреи, русский – наш природный, родной язык, и это странное коверканье нам неприятно и смешно. Передразниваем меж собой косоязыкого Джалилова, конечно, только тогда, когда он этого не видит.
Джалилов - парень не плохой. Но гоняет, как собак. Наряды там разные. Дневальные. Подворотнички пришывать надо беленькие. Из тряпицы. Cтирать и снова пришивать под шейку. А шейка-то в армии всегда нечиста. Баня полагается нам раз в десять дней. Пыльны, грязны, как чушки. Из примет цивилизации – краны с холодной водой в умывалке, да напольные чаши зловонного матросского гальюна… Кстати – вспомнил смешное! В Китае, в туалетах дешевых гостиниц, где останавливаются «челноки» из России, есть надписи на русском языке. Они гласят: «На пол не ссать! Иначе хозяин звать полиция!» Хозяева заведений специально не поленились найти переводчика с одного очень трудного языка на другой…
Стойко переносим трудности и лишения воинской службы. Итак, наряды. На кухне и в казарме. Мытье полов. Чистка гальюна. Ведь мы – на флоте. Федотово – база морской стратегической авиации Северного Военно-Морского Флота. Торпедоносцы, охотники за подлодками, авиаразведка и прочее. Сухопутные матросы. Моряки без моря. Поэтому и кормят, как пехоту. Жрать дают матросам в основном перловку с чаем. И еще – жидкие щи с капустой. Это правда, что на столы ставят еще и масло, и сахар… но до молодых эти лакомства не доходят. Все эти дары небес прибирают к рукам деды.
Нам-то, школьникам, - лафа. Дают гречу с маслом. И сахара – сколько хочешь. А матросикам-первогодкам такого лакомства век не видать. Пока сами дедами не станут. У других отнимать не начнут. Станут дедами - на чужом отожрутся.
* * *
Хорошо быть школьником. Пока. И деды ихние морские нас не бьют. Только свои деды своих матросиков и бьют. Бьют, говорят, жестоко – ремнем с бляхой. Самым якорем и отделают. Называется это – прописка. Такой уж тут у них порядок. Морской, мужской, народный, социалистический. Один – за всех. И все – на одного! Мушкетеры, блин…
В коридоре у тумбочки с зеленым бездисковым телефоном (чтобы звонили только в казарму) и сереньким толстым томиком устава ВС СССР – Красное Знамя. С кистями, бахромой и вышитым посередине Владимиром Ильичем. У тумбы стоит дневальный, на боку висит штык-нож. Рядом дверь в ленинскую комнату. Там покой, тишина и все сто томов его партийных книжек. На стене в ленинской – стенд «На страже мира и социализма». Там нарисован бравый молодой-боец с автоматом и под Красным Знаменем, торжественно принимающий присягу.
В коридоре напротив двери тоже стенд – «Откуда исходит угроза миру». Черно-желтые Кукрыниксы. Очкастый Пиночет, противный гориллоподобный Бота, разные змеи вьются, в микрофоны шипят. Тощий, козлобородый дядя Сэм скачет верхом на атомной бомбе. В общем – красота неземная.
Я не жалуюсь. Тут вообще санаторий. Весь день – строевая, футбол, турники… Нет, меня даже не били. Что само по себе, cчитаю, удача редкая. Джалилов матюгов, правда, загнет нам, как всегда. Но это – чисто для профилактики. Мы ведь на слова-то вообще не в ободе. Сами, и в школе, и во дворе, говорим и не такое. Ничуть не стесняясь. А как иначе? Не в версалях росли…
Видел, как Джалилов говорил со своими - на своем с чисто русскими матерными выражениями в конце фраз… Что и говорить, а главные слова в любом советском языке все равно чисто русские. Русский у нас в стране – язык межнационального общения!.. Пустячок, а приятно!
* * *
Сначала мы собирали-разбирали-чистили калаш на скорость. Соревновались, значит. Потом на большом темно-зеленом «Урале» поехали на стрельбище. C противогазными сумками, конечно. Куда же нам без них? Никак нельзя! Залезли в кузов. Кто на лавки вдоль борта уселся. Это те, кому мест хватило. Остальные - прямо задницами на дно. Как немного от ворот отъехали – так вояки бросили нам в кузов под брезент дымовуху. Чтобы ехать было нескучно. Дыму едкого сразу до фига. Весь кузов в дыму. Экая подлянка, думаем. Это, наверное, нам от сержанта Джалилова такой особый привет вышел. Чтобы сосункам служба медом не казалась! Готовьтесь, дескать, к будущим подвигам, сукины дети!
Дым ест нам глаза, а мы давай скорее противогазы натягивать. С подбородка – и вверх. Ничего, только за волосы дерет. Но не очень. Стрижки у всех короткие. Об этом заранее говорено было. Еще в городе. Хорошо Николаю Степанычу противогаз натягивать. Наш-то майор вообще лысый. Как яйцо. Лысому в армии – первое дело. И с противогазом хорошо, и вшам укрыться негде. Негде вшам круговую оборону занимать. Леса-то нет! А на лысине не каждая вошь сумеет окопаться! Открытая позиция. Прилетит сверху мозолистая рука бойца – тут ей, проклятой, и смерть! Вообще – умный человек придумал брить бойцов налысо. Гигиенично. А чистота на войне – дело святое!..
Сейчас понятно, почему перловкой кормят. От мышей! Они ее, поди, плохо жрут. Вот вся матросикам и достается…
Натянули противогазы. Посмотрели вокруг через мутные круглые стеклышки. Самим страшно стало. Кругом - одни слоны. Глазки круглые. Затылки гладкие. Хоботы ребристые в сумки наплечные заворачиваются. Зеленые человечки и морды резиновые у всех, как чёрти что… Ну, прямо фантастика. Напоминает незамысловатые декорации советского фантастического фильма. Одесской киностудии имени Горького. Какой-нибудь детской хрени типа «Алисы Селезневой», или чего-нибудь в том же роде… В кино попали пацаны…
И главное, все-все эти действия, противогазные пертурбации наши, происходят в движении. Как там в песне мельника, или вроде Кукольника, про паровоз поется? «Движенье, движенье!..»
Рычит наш «Урал» высокий, весело бежит по бетонке. На стыках плит, да и после уже на кочках грунтовки подпрыгивает. И мы в кузове вместе с ним. Пока добрались – дыма нажрались, задницы об пол отбили. Зато будет что вспомнить – внукам рассказать…
Добрались, слава Богу. Отдышались. Выползаем понемногу, осторожно спрыгиваем, держась за борт. Высоко все-таки. А испробовать первый закон Ньютона на практике никому особо не хочется. Поэтому тут лучше не спешить.
«Рота, стройся! – орет Джалилов – На первый-второй рассчитайсь!..» «Первый, второй, – несется нестройная, запыхавшаяся перекличка… - Расчет окончен». И снова: «Рота, на пра-а-во, шагом арш-ш!»
* * *
Поле, поле, полигон. Русское по-о-ле… Выходим на огневой рубеж.
Тут птицы не поют. Деревья не растут. Впереди мишеньки. Черные человеческие профили. По ним – белые круги. Условный для нас противник. Вот они какие – те, кто в упряжке НАТО! А может, это – духи афганские? Кто ж их, чертей, разберет? Это, значит, те, от кого угроза миру и социализму! Хотя и условно. Пока… Но все равно - держитесь, гады! Велика Россия!..
Дали нам в руки калаши. Уже настоящие, боевые. Не макеты позорные из списанного старья с просверленными дырками в стволах. Оружие! Из такого и убить можно! Настоящее, грозное! Вот он – в твоих слабых, полудетских руках. Черный, стальной - в стволе, в рожке, в крышке, и лаково-ласково-деревянный на казенной части и на прикладе. Немного масляный, тяжелый, настоящий. Родной, свой, советский. Свое ведь – и плечо не тянет? По крайней мере – тянуть не должно… Наверху так считают – и, наверное, они правы. Правы. «Всегда правы?» - «Да, всегда… всегда… заткнись, салага…»
Скорый помощник в бедах. Калаш. Вот он и открылся нам тогда. И был он - страшен и велик. Любим – и отвратителен. Сейчас он весь перед тобой, во всей своей наготе, в простоте, в славе. Вознесен на трон, возвеличен, запечатлен и отпечатан на самом дне глазных яблок. Запечатан в памяти мозга. И остался там навек, грозным, разящим силуэтом. Как на флаге дикой африканской страны.
Он – калаш могучий - был с нами и перед нами тогда, на том условном рубеже. Ясен и прост, как первый вздох, первый крик, первый шаг человеческой, земной цивилизации. Основа культуры и грозный страж законов людей - неприкосновенной личности и частной собственности, и извечного закона - мое не твое!
Он – не просто орудие. Он – оружие. Оружие. Каиново творение и родовая печать первого горожанина. Мужская игрушка. Любимая во всех временах и у всех народов. Оружие - Альфа и Омега. Начало и конец. Оружие – первая суковатая дубинка неандертальца и последний хиросимный, могильный ядерный гриб… Оружие, оружие…
* * *
Смотрели за нами – как мы патроны в рожки загоняем. Снарядили магазины. Присоединили мы их к нашим богам. Легли на животы. Ноги в стороны раскинули. Совсем как и в тире под Горбатым мостом, когда мы со Степанычем на ПВП с черных, чуть разодранных по краям матов из мелкашки стреляли.
Лежу. Локтями в землю упираюсь. Животом и коленками – тоже. Подо мной – весь шар земной. И я лежу на этом шаре. Когда ногами по земле идешь – так никогда не чувствуешь этого – всего. Всей Земли. Шара земного. Привыкаешь ходить вот так – просто, прямо. Привыкаешь смотреть вперед.
Вот – школа, «Кулинария», вот друзья, Серега, вот мама и папа. Смотришь на то, что перед тобой. Думаешь конкретно. Ненужные вопросы привыкаешь не задавать. А тут лежишь на всей Земле, задерешь голову немного вверх, и вдруг видишь – небо над тобой. Огромным куполом висит буквально ни на чем. Не падает. Высокое, глубокое небо. Сейчас - голубое. Всегда новое. Изменчивое. Вечное. Живое.
Родители наши уйдут, и мы уйдем, и дети наши уйдут, и внуки, и правнуки. И правнуки правнуков – тоже. А небо останется. Только о том, какое оно будет тогда, и будет ли кому в него смотреть – не знает, да и не узнает никто…
Жаркое солнце стоит в зените. Палит нас нещадно. Соленый пот струйками течет за воротник, бежит каплями на лицо, противно висит на носу, заливает глаза, мешает смотреть вперед. А смотреть – надо. Надо совместить прицел и мушку. И мишень. Плавно нажать на спусковой крючек. И выстрелить. Выстрелить.
В высоком небе плывут белые облака. Смотришь на них - и кажется, что ты очень маленький. Маленький-маленький, как лилипут из детской книжки. И нет других людей. Нет машин, и городов тоже нет. И ты под этим огромным небом совсем-совсем один.
Непонятный, неведомый ранее первобытный страх приходит к тебе. Ты затерян, оставлен, пропал! А небо большое. Задерешь голову вверх – смотришь, и становится страшно. Ты смотришь в него, а оно – в тебя. Так друг в друге и отражаются человек и небо. Небо милосердствует людям теплом и светом, сечет – наказует их ливнями и градом, судит – бурями, буранами, смерчами, грозными грозами, хвостатыми кометами… Там в небе древние люди встретили своих богов.
И еще - если долго смотреть в эту голубизну, страшно и странно становится на душе от этой океанской его безмерности, от бездонности. Голова начинает кружиться. Мысли в голову лезут дурацкие. Лежишь вот так и думаешь: «Неужели над всей Россией такое небо? Большое!.. И над всем СССР, наверное, тоже - оно?.. Ну да, небо это же самое… Ведь оно же - одно - и над всем миром! И границ в нем нет… На Земле – по одну ее сторону живут одни люди. На одном языке говорят. А по другую – другие. И у них, наверное, уже все свое. Свои горы, свои реки, язык свой. На Земле все разделить можно. А небо-то им как разделить?..» - вот какие глупости в голову лезут. Даже самому смешно.
* * *
Держу автомат. Калаш тяжеленный. Специально, наверное, так сделали. Чтобы прикладом можно было драться. Он у калаша массивный, деревянный. Хорошая дубина на врага… Рядом инструктор топчется. Они за нас отвечают. Ведь мы еще дети. Детки-деточки. А скоро ведь будем солдаты…
Ничего себе деточки! Лбы здоровые! Гайдар в пятнадцать лет полком командовал, скажете вы. Ничего не говорите. Не будите лихо, пока оно тихо. Не поминайте черта в глухую ночь. Будет вам еще ваш герой… Не на дедушку – на внучка нарветесь… Вспомните после сами: еще плодоносить способно было чрево…
* * *
Слышал, что одно время делали калаш с пластиковым прикладом. Вроде как для республик Средней Азии такое чудо планировали. Говорили – там дефицит дерева, жалко его, пластиковый приклад и в изготовлении проще, или еще чего другое умники придумали… Потом быстро отказалиcь. Плавился приклад от жары, лип к солдатским лицам. Пришлось оставить эту идею.
И в штыковой деревянный приклад сподручнее – тяжелее. Это когда штык-нож в живот другому человеку вгонять надо будет, и кроить кишки вдоль и поперек, как ученый Базаров – озерных лягушек… Дикость все это! Но вы уж простите меня. Я вам все прямо и откровенно говорю…
Так что наш калаш – самый натуральный продукт в мире. Никакой пластмассы. Фирма гарантирует. Прославленный бренд оптовых торговцев смертью.
* * *
Упер приклад в плечо. Тугой, еще не разношенный предохранитель перевел на одиночный выстрел. Держу калаш, тяжеленную дуру эту железную, аж двумя руками, со всех сил. Локтями в родную землю упираюсь. Сил от земли жду, как греческий герой Антей. Ну… скорее бы уже… Командуют: «Це-елься-я!» Левый глаз закрыл. Примериваюсь правым глазом. Совместил мушку и прицел, как и учили. А впереди мишеньки эти дурацкие на поле торчат - дивизия «Эдельвейс» и «Мертвая голова»… Сейчас, сейчас… Теперь палец – на крючок. Тут главное – раньше времени не дернуть…
Инструктор командует: «Пли-и!» Нажимаю плавненько на спусковой… Грохнул выстрел. Сильный толчок в плечо. Такой сильный, что чуть не вырвал калаш из моих рук. Cтреляная гильза покатилась на траву. Ни черта себе! Калаш крепко держать надо, а то из рук улетит. И в плечо упирать покрепче. Чтобы при такой его отдаче не съездить в морду прикладом самому себе, любимому. Плечо жалеть не надо. Чай, не выбьет. Впрочем, кто его, бешеного, знает?.. Русское чудо.
* * *
Стреляли одиночными и очередями. Потом собирали медные гильзы. Сдавали. Медь – сырье стратегическое, понимать надо. Да и для проверки. Вдруг кто патрон притырит? Потом бросит его в костер, или кирпичом по нему вдарит. Убьет дурака, к черту, а армии отвечать.
* * *
Попали ли мы тогда? Куда и в кого? Хоть в те мишени черные, в круги белые, да в профили вражеские? Бог весть – я не знаю. Уши только всем позакладывало. Назад ехали глухие, как тетерки, но довольные. Не каждый день родина оружие нам доверит! Боевое! Слышал я где-то уже потом про «орудия железные, ко всякому делу приготовленные». Как услышал – сразу вспомнил мальчиков на поле, инструкторов наших и калаш… Джалилова вспомнил. Жив – ли еще? Бог знает…
Только кажется мне через много лет – было во всем этом что-то не совсем хорошее… Даже и объяснить Вам это точно не могу… Вдруг, думаю, вместо мишеней фанерных были бы на поле люди живые. А у людей тех – горы свои, и реки свои, и язык свой. Вот только небо у нас было бы на всех одно…
Спросите меня: откуда цитата такая ценная? Кто сказал? Ей-богу, не помню. Но точно – не из Ленина. Просто где-то услышал. Запало. Понравилась…
И стрелять из калаша – тоже!
PS. Цитата из Библии… или стилизация под нее. Точно не помню, а врать не хочу…
* * *
Балтии. Последнее лето
C тревогой и надеждой,
посвящаю – всем
Яркий свет золотыми косыми лучами вырвался из-за низкой, темно-синей, почти фиолетовой, набухшей дождем огромной тучи. Ворвался через вагонное стекло. Бегущими, исчезающими и вновь появляющимися полосами протек в коридор. Исчезал и накатывал вновь в заоконный полусвет-полутьму стремительно летящего вперед по железным рельсам неверного, недолгого пассажирского ковчега.
Полосами, искоса мелькнул по красной ковровой дорожке и тут же выпрыгнул на белый пластиковый глянец дверных панелей. Снова погас. Растворился. Исчез. Но через минуту вновь ворвался, вломился, заискрилcя, задрожал на белой простыне вагонной стены. Свет – тень – свет – тень – свет – тень – свет – тень – и вновь – только свет – свет – свет - свет – свет.
Стучат тяжелые колеса. Летят-летят-летят-летят за окном бетонные столбы cо стеклянными рюмками изоляторов. Меж ними – быстро текут провода. И струятся-струятся-струятся, и несут голубой грохочущий электропоезд убегающие вперед железные быстрые змеи рельс.
Дробящийся свет набегает, отбегает, выхватывает ослепительным пятном в коридоре новые никелированные ручки дверей, маршрут движения и расписание прибытия в аккуратных, лакированных деревянных рамочках на белой, чистой вагонной стене, бросается и пропадает вновь на разлинованных полосах висящего в простенке календаря. Выхватывает из полутьмы месяц и цифры. Месяц июль. Год тысяча девятьсот восемьдесят второй. Еще миг – свет померк. И вдруг в стекло застучало. Косые, злые капли яростно били в окна вагона. Сыпали на крышу. Словно кто-то хотел остановить, задержать стремительно летящие вперед по блеску рельс голубые вагоны.
- Закрой окно. Дождь пошел, – cказал отец, уже укладывая в чемодан наш нехитрый дорожный скарб. - Да и подъезжаем уже скоро. Собирайся, пора, – добавил он.
- Приезжать в дождь – к счастью, – робко заметила уже одевшаяся мать.
- Надеюсь, что так, – сказал отец – Надеюсь, надеюсь, – повторил он, снимая с железного штырька на вагонной раме провод самодельной антенны, второй конец которой был прикреплен радиомонтажным «крокодилом» к выдвижной антенне радиоприемника «Невский», все еще стоящего на вагонном столике.
Мне десять. И мы едем. Все едем, едем, едем, едем…
* * *
Мокрый, синий электропоезд грохочет над Даугавой. На носу электровоза под большой красной звездой - три огромные латинские буквы, как бы пришедшие в нашу повседневную советскую реальность из другого мира.
В оконном квадрате замелькали решетчатые фермы моста. Один промельк. И снова – свет. Свет… Проехали остров - и снова мелькание. Но вот слева - видение берегу – чудо-город. Два шпиля – два, нет, три… нет, четыре… да сколько же их… - шпили, шпили… Один – стойная, высокая игла – с петушком. И второй поменьше, поприземистее – тоже… И еще… А петушки сверкают на солнце позолотой. C теленка они, так сказал про них папа…
А впереди на самом берегу пузатится бочонком башни чудо-бастион. И еще, еще башни. А над ними – шпили, шпили, шпили. А кругом – дома, дома, дома, дома…
Распахнул дверь в коридор, а там в окнах – желтая громада центрального рынка, и ступенчатым утесом, уже за ним, серый звездно-шпильный Дворец Науки.
- Подарок Сталина, – сказал отец. – Даже тут надо было нагадить… Одевайся, скоро прибываем.
Хрюкнуло вагонное радио: «Граждане пассажиры, скорый поезд…» Ну, все. Пора. Пора…
* * *
Рига ласково встретила и затащила нас к себе шумным белым прямоугольно-пилонным вокзалом. Недалеко, с противоположной стороны площади - прямо на торце стены на несколько этажей были нарисованы река, и замок, и башни с петушками. Неведомая еще тогда в Союзе суперграфика – отголосок западной моды тех лет.
Перед нами был город. Но словно – не один. Целых две Риги… Одна – словно и правда нарисованная на стене. Одна – она - бесчисленные карты, путеводители, открытки, буклеты, удивительные значки – под бронзу и фотоальбомы, в основном на английском и латвийском языках. Вот отражается она в тонированных стеклах Икарусов, в дымчатых линзах солнцезащитных очков и оптических пушках фотокамер. Большой, красный аквариум на колесах, полный диковинных рыб… Передняя дверь новенького «Интуриста» отъезжает – и перед нами компания хорошо одетых людей. Щелкают затворы. Слышна английская, немецкая, французская, испанская речь… Счастливая горстка туристов под началом расторопного гида, ведущего гостей столицы Советской Латвии осмотреть ее достопримечательности… А вторая – просто город. Город людей.
Мы вошли в этот город. Вдохнули – и не могли выдохнуть от восторга. Перед нами была она. Рига. Город, взятый Петром у шведов и нами - советскими – у Европы. Надолго ли? Тогда этого мы еще не знали. Да и не могли знать…
* * *
В далекой Москве, в игрушечно-сказочном, еще прочно закрытом для туристов Кремле, доживал свой последний год дряхлый бровастый старик. Генеральный коллекционер, пятизвездный пламенный маршал-лауреат. Старик был еще жив. Он давно уже словно и не жил, а спал. Ходил, что-то говорил невнятно, кого-то принимал и куда-то ездил… но словно спал… спал. Вокруг него - была величайшая страна в истории человечества, где он был - хозяин. Превосходя все бывшие до нее империи мира – Римскую, Российскую, Британскую, его империя простиралась на три континента и уже вполне серьезно пускала корни на четвертом.
От Ростока – до Хошимина, от Кабула – до Манагуа. От Северной и Новой Земли – до Анголы и Мозамбика. Крупнейшая тяжелая промышленность. Прежде всего – военная. Танковые дивизии – в самом центре, нет – в самом сердце старой Европы. Тысячи ракет с боеголовоками, готовые нести смерть и разрушения в любые уголки земного шара. Крупнейшая стратегическая авиация и океанский флот. Армия – более десяти миллионов человек. И это – в мирное время. Миллионы политвоспитателей, законоучителей, надзирателей над жизнями сотен миллионов людей. Почти полная самонезависимость - самоизоляция всего и всех от внешнего мира – в технике, в науке, в культуре, в морали.
Многие думали, перед нами – Рим. Веками строился – веками Риму падать. Думали и такое: «Мы так живем. И дети наши так жить будут. И внуки. И правнуки… если не война. Иначе – всему конец». Говорили другим: «Так будет всегда… Умрет один – придет другой, и конца им не будет… Рассказывай в курилке анекдоты. Голосуй на собрании или на идиотских выборах с одним кандидатом… Крути ручку приемника, лови, не лови через глушильный вой радиоголоса – ничего не изменится…
Но уже дыхнуло соленым с Балтики. Ощетинилась красно-белыми флагами гданьская судоверфь. Приземистый усатый человек. Вот он идет через толпу и выходит на трибуну…
* * *
Свежесть листвы и гарь бензина. Старые дома и широкие бульвары. И храмы невиданной архитектуры и красоты. Закрытые на замки – они, как ларцы, до поры хранили от чужих свои драгоценные сокровища и секреты. Не желали трясти тайнами. И ждали – ждали – ждали своих…
Этот город закружил нас, умчав с вокзала быстрым промельком желтого такси, накатил морем мокрых зонтов и латинских букв, оглушил звоном трамваев, удивил богатством прилавков и воистину циклопической величиной бровастых портретов на торцах своих старых зданий. Но даже они, эти бровастые старики со словами про мирный мир, были нарисованы здесь как-то по-особенному, со вкусом, и потому не казались таким безобразием.
* * *
Улица Меннес, двенадцать. Баба Зина. Это она шлет в наш северный город красивые новогодние открытки какой-то особой, несоветской полиграфии. Слишком яркие и буквы на них не наши. Европа!..
Едем от вокзала по прямому, как стрела, проспекту. Потом – через какие-то железнодорожные пути. Поворачиваем. Какая-то фабрика. Потом – снова прямо. Или направо. Не могу сказать точно. Наверное, все путаю. Уже не помню… Старый район. Дома вдоль улицы – плотной стеной. В России так не строят.
Двухэтажный старый дом. Каменный. Постройки, видимо, еще двадцатых. Квартира на втором этаже. Только холодная вода. Туалет со сливом – на первом. Один – на четыре квартиры. Ключи – у хозяев. Вход в подъезд даже не со двора – из подворотни. Арка. Вход во двор. На дворе – трава, как в скороговорке. Собаки, лавочки, сараи.
Баба Зина. Встреча. Пироги. Разговоры… Славик и Света на работе до вечера. В свободное время дядя Слава разводит аквариумных рыб. Молчаливые рыбы за толстым стеклом. Хобби, как говорится… Много больших аквариумов с нагнетанием воздуха и подсветкой. Рыбы, лампы, пузырьки из трубочек… Голоса из кухни:
- Слава вообще молодец. Сам научился шить модные брюки. Это сейчас надо. Даже в Риге. А то в магазине продают всякую дрянь. Приличной вещи не купишь… Да, c продуктами пока все нормально. Слава Богу, даже более чем… Сами-то они весь день работе. На ВЭФе. И Света там же. Внук Алеша - в детском саду…
Алешины игрушки. Ковбои и солдатики. Таких – каучуковых – в нашем «Детском Мире» никогда и не бывало…
- Иди, поиграй пока, – говорит баба Зина.
* * *
Недалеко от дома – русская церковь. Действующая. Напротив – кусок старого, заросшего кладбища. Краснокирпичные столбики ограды с выломанным между ними зеленым штакетником. За оградой - высокая трава. Огромный ветвистый чертополох чуть ли не в человеческий рост. Деревья растут, как в лесу. Гранит и мрамор старых, нерусских могил. Обелиски. Чаши. Печальная дева склонилась над кувшином. Грязно-белый ангел с перебитым крылом. Странные домики семейных склепов у богатых семейств. Бывших богатых… И бывших семейств…
Могилы, в основном немецкие. До войны в Риге жило немного немцев, и даже уже позже - при латвийской независимости. В глубине кладбища – сильно разрушенный католический или протестантский храм, а может, часовня, Бог знает. Дырами зияют пробитые стены. Стропильные балки проломленной кровли свалились внутрь, поросли мхом. Внутри руин растут кусты и сорные травы. У подножья стен и поверху сквозь каменную кладку прорастают молодые деревья. Жизнь берет у смерти свое. Нагло, безжалостно, бессмысленно, но верно.
* * *
С дальнего от Меннес участка, параллельного широкой улице с трамвайными путями, слышится шум моторов, визги бензопил. Часть кладбища власти решили превратить в городской парк. Там пилят старые деревья, машины увозят мусор, трактора и грейдеры ровняют будущие асфальтовые дорожки. Рабочие в синих комбинезонах сдирают с мест «лишние скульптуры». «Наиболее ценные образцы» будут оставлены и расставлены по прихоти новых жизнеустроителей. Двери семейных склепов распахнуты настежь, и заместо гроба - в полу зияет черная дыра. Гроб выдернут и свезен куда-то, как хлам…
Позже это и подобное прибалты будут называть «русским варварством»… Кстати, ради справедливости надо сказать, решение на такие дела и подобные принимали в основном местные коммунисты…
* * *
Гуляли по узким улочкам Старого Города. Собор Святого Петра. На верхушке – золотой страж – петушок. Церковь Яна. Церковь Святого Екаба – c петушком. Пороховая Башня. Шведские Ворота. Кошкин Дом. Столько всего – глаза разбегаются…
Домский Собор. Тоже с петушком. Почему собор Домский? Дом – по-немецки, собор. Получается – Соборный Собор. Масло масляное.
В собор мы не попали. Так и не послушали живой орган. Купили пластинки в магазине «Мелодия». Иоганн Себастьян Бах. И еще - Гендель в обработке…
Башня собора Святого Петра. Петушок золоченый – выше всех над городом. Экскурсия. Поднялись на площадку. Девушка-экскурсовод бойко рассказывает:
- Впервые упомянут в тысяча двести девятом году… Шпиль металлический высотой сто двадцать три и пять десятых метра. В тысяча семьсот двадцать первом году в башню собора ударила молния. Возник пожар. В тушении принимал участие Петр Первый, бывший тогда в Риге. Но огонь потушить не удалось… На высоте пятьдесят семь и семьдесят один метр – обзорные площадки… Башня была разрушена во время войны… В настоящее время восстановлена…
Площадь с памятником Красным Стрелкам и модерновым музеем. Не ходили. Набрели случайно в самом центре на действующий католический храм. По стенам – большие картины. Трубами в потолок – чудо-орган. Священник в красном одеянии и маленькой смешной шапочке что-то читал по-латыни. Деревянные резные скамьи. Посидели сзади. Поглядели издали, со стороны. Как пришельцы из космоса или как чужие в этом европейском странном доме, так не похожем на наш бородатый, ладанный византийский Восток.
* * *
На нетронутой еще части кладбища было таинственно и как-то сумрачно, даже днем. Прибалтийский серый денек стоял над старым городом, над северным морем, на самом краю великой, но уже обреченной империи. Большие кладбищенские деревья почти закрывали неяркий солнечный свет. В их высоких кронах шумел ветер. Шумел так, как и тысячелетия, и столетия назад. Соленый балтийский ветер гнал облака. Он гнал их над всем миром. И плевать ему было на все границы.
Он летел - над Восточной и Западной Германиями, над Данией и над Польшей, над Литвой и Латвией, над Эстонией, Швецией и Финляндией. Над всем божьим миром, чьи стены и следовые полосы, пограничные посты и минные поля не удержат ветер. В тот год в рваные бреши империи потянуло - из Польши. Хотя и начинали бреши эти затыкать, но уже как-то робко… Кончалась безветренная эпоха. C Балтики шла гроза. Начались восьмидесятые - время по-гданьски.
Стрелки на часах истории на секунду замерли, дернулись и вновь пошли…
* * *
Налетал ветер, рвал в высоких кронах деревьев, как всегда, во все времена. Ветер – много видел… Видел викингов и Ганзу, Карла