Отец мне является часто. Он приходит неожиданно и, как правило, только если нужна помощь. Поначалу я его боялась. После того как обнаружили тело, несколько дней я умоляла свекра, который у меня врач, дать мне снотворное. Свекор человек умный и снотворного не дал. Отец тогда мне мерещился постоянно, но с помощью свекра я поняла, что на самом деле это всего лишь проекция моих страхов и видения существуют исключительно в воображении. Когда же отец явился по-настоящему, он и виден был по-настоящему, и я заторопилась следом, едва поспевая за его длинными шагами.
Отец повернул ко мне голову на ходу и почти ласково сказал:
— Мне нужно идти. У меня очень много дел.
Я проснулась и долго, при сумрачном свете пустынного осеннего утра, смотрела в потолок.
Когда родилась моя дочь, отец пришел на нее посмотреть. Он ничего не сказал. Лишь протянул руку и коснулся ее тонким пальцем. А в пять лет она мне сообщила, что ей тоже приснился дедушка.
— И чем же вы занимались? — спросила я, стараясь скрыть тревогу.
— Играли, — ответила Элизабет с таким возмущением, будто все прочие предположения были нелепыми. — Я сидела у него на коленях, он дал мне конфету, а потом мы стали играть.
Отец редко говорит что-нибудь важное. Он приходит просто напомнить, что жизнь вовсе не такая серьезная штука, как кажется.
Когда-то я хвостом таскалась за Каденс, которая тогда часто ездила по делам в Аспен, где мы останавливались в пятизвездочном отеле «Крошка Нелл», вместе с самой богатой публикой, и я ужасно переживала из-за того, что надеть. Может, так приличнее, думала я, разглядывая себя в зеркале.
Отец заглянул ко мне в номер — в футболке, волосы спутанные будто от ветра, в руке крупная слива.
— Ианте, кого ты пытаешься обдурить? Плюнь ты на эти тряпки.
— Да, но у них часы дороже, чем весь наш дом, — возразила я.
Отец в ответ лишь пожал плечами.
Я надела джинсы, чистую белую футболку, нацепила на руку старенькие часы «Таймекс» и смело спустилась вниз.
ОБЪЯСНЕНИЯ
Сегодня ночью мне опять снилось, что отец застрелился. Снилось, будто мы с Каденс у него в квартире, Каденс сидит в кухне, а я роюсь в бумагах в поисках предсмертной записки. Я проверяю ящик за ящиком, но там ничего нет. Я проснулась в слезах. До сих пор не понимаю, что это за сон. Означает ли он, будто я подсознательно продолжаю винить себя в его смерти? И если так, значит, он мне еще приснится? Или же сон означает, что я вот-вот что-нибудь наконец пойму?
Элизабет вместе со своей лучшей подружкой сейчас стучат на машинке «Ройял», сочиняют рассказ о призраках. Такую же точно машинку двадцать пять лет назад мне подарил отец. Я вхожу к ним: подружка печатает, Элизабет просматривает странички. Когда я вхожу еще раз, они поменялись ролями. Я не спрашиваю, чем они занимаются, а они не спешат с объяснениями.
ОН ЖИВОЙ
На следующую ночь после этого страшного сна мне приснилось, будто отец живой, и это было так явственно, будто взаправду. Меня захлестывала радость. Я всех обегала, всем об этом сказала. Потом мы сели с ним рядом в огромном доме, где стены были отделаны деревянными панелями, и я принялась возвращать ему его жизнь — фрагмент за фрагментом, страницу за страницей. И чувствовала при этом огромное облегчение. Меня переполняло такое счастье, что, проснувшись, я едва не рассмеялась от радости.
НА КРЫЛЬЦЕ
Мне приснились короткое замыкание и распахнутый холодильник. Снилось, будто я вижу голубые искры, подхожу ближе. Внутри, на пустых белых полках, в холодильнике ничего нет, только лежат две потемневшие коричневые головы. Они похожи на африканские маски. В глазах их, пустых и черных, застыло страдание. Осторожно я отступаю в сторону и оказываюсь в кухне в Монтане. Ночь. В кухне пусто, включены все лампы. Я выхожу на заднее крыльцо, стою, в руке бумажный пакет, где уместилось все мое имущество. Вижу молодое деревце, к которому я когда-то привязывала свою лошадь, и чугунную белую ванну, всегда стоявшую во дворе неизвестно зачем. Чувствую прикосновение ночного чистого воздуха, но я думаю про измятый бумажный пакет в руках — среди вещей не хватает чего-то важного, от чего все могло бы измениться.
РОЖДЕСТВО
В конце 1979 года, вскоре после ухода Акико, у нас с отцом в его квартире на Грин-стрит в Сан-Франциско состоялся один разговор. Ковер с пола тогда исчез, как и стереопроигрыватель. Остались только диваны и непривычной формы восьмиугольный стол. В гостиной было будто в пещере: лампы сняты, свет только из коридора и от камина. Отец выдал мне чек на сто пятьдесят долларов. Мы помолчали, потом он вдруг поставил стакан с виски на стол и резко поднялся:
— Погоди минутку.
Правую руку я опустила на холодный диван, покрытый искусственной кожей, в левой держала чек. Подпись у отца была изящная, легкая, как и он сам.
Через несколько минут отец вернулся с папкой. Аккуратно извлек оттуда полароидный снимок.
— Вот твоя бабушка, — сказал он.
Я не сразу взяла снимок в руки. Подумала, откуда он у него, откуда фотография женщины, с которой он не разговаривает двадцать пять лет? Отец стоял и ждал. Потом я стала рассматривать снимок, там были пожилая темноволосая женщина и мужчина с азиатским лицом, сидевшие на каменной скамье возле плакучей ивы. Мужчина был в закатанных брюках, из-под которых торчали белые кальсоны. Женщина была с сигаретой, в черных широких штанах; она сидела нога на ногу и подавшись вперед. Глаза у нее были живые, будто не знавшие времени. Отец дал мне минуты две и тоже подался вперед:
— Насмотрелась?
— Да, — ответила я.
— Уверена?
Я кивнула.
Длинными, тонкими пальцами отец взял у меня фотографию, подошел к камину и швырнул ее в огонь.
Мы смотрели, как бумага вспыхнула и покоробилась. Отец повернулся ко мне:
— В последний раз я виделся с матерью в Сэлеме, когда меня выписали из психиатрической больницы.
Я затаила дыхание.
— Меня приговорили к принудительному лечению, — продолжал отец, — за то, что я бросил камень в окно полиции: я хотел, чтобы меня забрали в участок, там кормили. Я хотел есть. Но меня отправили в психушку.
Он потянулся, взял свой стакан:
— Черт возьми, потом-то я понял, как же я, блин, ошибся. — Он помолчал, а потом заговорил, голос у него стал самый будничный. — Я сделал все, что в моих силах, чтобы оттуда выбраться. Я был образцовым больным.
Сердце у меня стучало как ненормальное.
— Сколько тебя там продержали?
— Три месяца.
— Тебе делали шокотерапию?
— Делали.
И тут мне стало понятно, почему отец боится электроприборов. В детстве я удивлялась, почему ему страшно менять перегоревшую лампочку.
Отец повернулся ко мне спиной и стал смотреть в окно. Мне захотелось его попросить, чтобы он открыл окно. На улице был туман, и мне казалось; если он будет и в комнате, то у меня станет легче на сердце и у отца, может быть, тоже.
Вспоминая об этом сегодня, я понимаю, что отец тогда думал о смерти, потому и сказал то, о чем я, по его мнению, должна была знать. Ему не хотелось, чтобы я узнала обо всем из газет.
Больше мы никогда не говорили ни о его матери, ни о больнице. После того разговора, состоявшегося в полумраке, прошло десять лег. Иногда хочется взять губку, мыло и смыть напрочь все эти полумраки, но, кроме них, у меня ничего нет.
МЕРИ ЛУ
Тетя Барбара, с которой мы познакомились через тридцать два года после моего рождения, прислала фотографии родственников и детские фотографии отца. Речь у нее такая же четкая и точная, как у него. Отца она очень любила. Она уверяет, что воспитал ее он. Мать уходила на работу и оставляла его смотреть за сестрой.
— Похоже, Ричард не восставал: дома мы с ним почти не сидели, он меня брал с собой на рыбалку, — со смехом сказала она. У тети Барбары очень хороший смех.
Если отец охотился на фазанов, а был не сезон, то добычу он отдавал сестре, и та прятала ее под курткой. Отец рассуждал правильно: встреться им лесник, он не стал бы обыскивать девочку.
— Ричард был такой добрый, что я готова была сделать для него что угодно, даже прятать под курткой убитую птицу, — говорила она. — Мы мазали хлеб арахисовым маслом, наливали бутылку «Кулэйда» и шли в лес, за несколько миль от города, останавливались у речек, а он ловил форель. Он везде находил красивое, — рассказывала Барбара. — Мы тогда оба еще были совсем маленькие, но он все замечал — какое-то особенное дерево или как цветы наклонились на ветру. У нас в семье — и даже, наверное, во всем городе — он был такой один.
Фотографии она мне прислала замечательные. На одной моя прабабушка Бесси, в элегантном шелковом платье, с длинными красивыми серьгами в ушах. На другой — мой двоюродный дед, легендарный дядюшка Эдвард, о котором отец написал стихотворение «1942», — едва увидев это лицо, я сразу поняла, что это он. Тогда я и решила нарушить молчание и разыскать бабушку. Тетя Барбара сказала мне, что ее зовут Мери Лу, дала номер телефона, но предупредила:
— С ней не очень легко иметь дело.
И однажды я позвонила.
К моему изумлению, она сняла трубку сразу:
— Алло.
— Это дочь Ричарда, Ианте, — быстро проговорила я, сердце колотилось. Я боялась, что она бросит трубку.
Наступила долгая тишина.
Потом я и не дала ей ничего сказать. Я торопилась сказать все, что хотела. Про свою жизнь.
— Мне нужно выключить газ и налить себе чая.
— Я подожду, — сказала я.
— Не клади трубку, — сказала она. — Не клади трубку.
— Я подожду.
Я слышала, как, снова садясь на стул, она охнула от боли:
— Смещение позвонка.
— Вы ходили к врачу?
— А что толку? Хороших врачей больше нет.
— Сколько вам лет?
— Восемьдесят пять. У нас в роду еще никто столько не жил.
— Хотите дожить до девяноста?
— Бог ты мой, нет, конечно. Правда, если помрешь, до чего-нибудь точно не доживешь. Сколько ты весишь?
— Сто сорок семь фунтов.
— Батюшки, да ты толстая.
Я засмеялась:
— Мери Лу, во мне росту почти шесть футов. А вы, стало быть, маленькая.
— Что правда, то правда.
В черной зияющей пропасти прошлого вдруг появилось движение, замелькали даты и имена. Мери Лу рассказала о матери, о моей прабабушке Бесси, которая была настоящей бутлегершей. Во времена сухого закона Бесси торговала виски и купила закусочную в Такоме, Вашингтон.
Сама Мери Лу уехала от родителей с моим отцом на руках и поселилась при кондитерской фабрике, где нашла себе место официантки. Холодильников тогда не было.
— Еду приходилось покупать на день.
О Бернарде Бротигане Мери Лу рассказывать не пожелала. Сказала только:
— Я ушла от него с бумажным мешком, где были все мои пожитки. Я не знала, что я беременна.
Зато рассказала, что ее дед с бабкой держали в Миссури дом для бедных.
— Знаешь, что такое дом для бедных?
— Нет.
— Место, где живут люди, которым не на что жить.
Мери Лу обожала даты. Они так и мелькали — кто, когда родился и умер, — я ничего не успевала запомнить, но просить сбавить темп не рискнула.
— У вас хорошая память, — сказала я.
— А знаешь ли ты, что у твоего отца память была фотостатическая?
Я поняла, что она имеет в виду «фотографическую».
— Да.
— А знаешь ли ты, что в двадцать один год он был шесть футов шесть дюймов ростом? Он был левша, но отличный стрелок и попадал в любую движущуюся мишень. Не все правши так стреляют.
Мне показалось, разговор ее утомил.
В конце концов и она призналась:
— Устала я что-то.
Я спросила, можно ли мне позвонить еще раз.
— Звони. Мы ведь не очень еще знакомы, правда?
— Правда. До свидания, Мери Лу.
— До свидания… детка, — сказала она.
ШОКОВАЯ ТЕРАПИЯ
В девять лет я познакомилась с одной хромой женщиной. Однажды я спросила, почему она хромает. И та рассказала, что, когда ей было шестнадцать лет, они с подружкой не слушались родителей, родителям это надоело, и они собрались и решили излечить девочек от непослушания методом шоковой терапии, практиковавшимся тогда на Юге, откуда эта женщина была родом. Во время сеанса лопнул ремень, и она осталась хромой на всю жизнь. А подружку ее долечили до того, что с тех пор она только сидит, мажет кремом руки и всё.
Один раз, когда у меня барахлил приемник, я слушала ток-шоу, где какая-то женщина рассказывала, как лечилась в бесплатной больнице и ей сказали, что если она хочет выздороветь, то придется пройти сеанс шоковой терапии.
— Частично я потеряла память, — сказала она.
Отец все же рассказывал мне о детстве. Закончив школу, он начал работать на овощеперерабатывающей фабрике.
— Помогал развозить бочки с маринованными огурцами, а маленькие таскал и ел, пока не объелся, — хохотнул отец. — Я их долго потом даже видеть не мог, — беззаботно сказал он, жуя корнишон.
Когда шла та передача, я отчаянно крутила ручку настройки. Потом бросила. Все равно она шла слишком тихо.
В 1955 году моего отца — юного, романтичного, совершенно безобидного, единственная ошибка которого заключалась в том, что он пытался заработать на жизнь писательским трудом в крохотном городке Юджин, штат Орегон, — приговорили к принудительному лечению в государственной психиатрической лечебнице в Сэлеме. Там он получил кормежку, которой так добивался, шоковую терапию и ночные кошмары на всю жизнь. Тогда при шоковой терапии не пользовались анестетиками. Отца привязывали ремнями, в рот вставляли резиновый кляп, чтобы он не откусил себе язык, и включали электрический ток.
Услышав передачу по радио, я поняла, что не знаю, терял ли отец память. У той женщины стерлись воспоминания всего о двух неделях после сеанса. Вряд ли за это время случилось что-нибудь важное, сказала она.
Я позвонила свекру:
— Как называлось это лечение?
— ЭШТ, — ответил он.
— Вам когда-нибудь приходилось видеть пациентов, его прошедших?
— Разумеется, — отозвался он, — хотя давно, последний раз в конце семидесятых. По-моему, его больше не применяют.
— Те люди, что вам попадались, теряли память после лечения или нет?
— Иногда теряли. Но большинство прекрасно помнили и что было, и как было, и как это было больно. Тогда, в те годы, применяли не только электрошокотерапию, но еще и инсулиновую. Больному делали укол инсулина, вызывая инсулиновый шок. Не было других средств. Не было у врачей лекарств, какие есть сегодня.
Я рассказала про свою давнюю знакомую, как вместе с подругой «приводили в чувство» в воспитательных целях.
Он удивился:
— Электрошок применяли только в случаях шизофрении и маниакальной депрессии.
— А как же отец? — Я вдруг на мгновение испугалась. Не означает ли это, что отец был шизофреником. — Может ли быть, что его так вылечили?
— От этого лечения эффект если и есть, то временный, его приходится повторять.
— Значит, если отец, насколько я помню, был не шизофреник, то и тогда тоже?
— Скорее всего, да.
После этого разговора я вздохнула с облегчением. Скорее всего, у отца тогда была тяжелая депрессия. При депрессиях и сейчас, бывает, назначают электрошок, когда те не поддаются другим методам лечения. Кто-то — вроде той женщины, выступавшей по радио, — считает это спасением. Но что-то от отца я ни разу не слышала, чтобы он благодарил врачей, устраивавших ему еженедельную пытку.
— Это что-то вроде небольшого электрического стула, — подвел итог свекор.
Через несколько лет после выхода из больницы отец написал стихотворение:
СУМАСШЕДШИЙ ДОМ
Часть 8
Бодлер, прикинувшись
психиатром,
пришел
в сумасшедший дом.
Там он провел два месяца,
и дом его полюбил.
Дом
отправился следом
и таскался
за ним
по пятам
по всей Калифорнии,
а Бодлер веселился,
когда он терся у ног,
будто приблудная кошка.
ПОХОД
Я приняла решение осуществить мечту всей своей жизни — поехать на север Тихоокеанского побережья, чтобы своими глазами увидеть места, где отец рос, и то, от чего он бежал всю жизнь. Клянусь, ровно в ту самую минуту, когда я это решила, я услышала его смех. Отец на меня злился:
— Давай. Вперед. Отправляйся в свой чертов крестовый поход в память о многострадальном папаше.
Я решила пройтись по его тропинкам вдоль ручьев, где играет форель, навестить дом, в котором он жил.
Я боялась этих мест, не знала, хватит ли у меня сил выдержать боль, которая происходит оттуда. Но мне очень хотелось найти ключ к тайнам его магии. Конечно, это было глупо — обладай его магия силой, он остался бы жить.
«ПРОШЛОЕ НЕ УШЛО. ОНО ДАЖЕ НЕ СТАЛО ПРОШЛЫМ»
(УИЛЬЯМ ФОЛКНЕР)
Во сне я попала в Орегон. Меня привели к дому, где вырос отец. На передней двери окошко было хрустальное, в нем играло солнце. Окрестные поля были залиты светом. В старом курятнике в углу сидела бабушка и горько плакала. Отец лежал мертвый на старой грязной дороге. Медленно я подошла и, чтобы лучше его рассмотреть, опустилась на колени. Вдруг голубые его глаза широко открылись. Но тут появилась Каденс, схватила меня за руку, и мы бежали, бежали, бежали.
ВЕТЕР
Каденс любит быструю езду. Любит, чтобы задние колеса едва не летели по воздуху. Приятель ее терпит до последнего, а потом уж не просит: «Пожалуйста, помедленней», а вопит во все горло: «Страшно! Да страшно же!»
Вот уже три дня дует восточный ветер, наполняя комнаты рябью теней, цветочной пыльцой и страхом. Я в кабинете у ортодонта, где женщина-врач не замечает, что мне страшно. Потом я на заднем крылечке и меня утешает Пол. Его теплый высокий голос не теряет твердости даже при этом ветре. «Ты можешь жить дальше», — повторяет он в сотый раз. Нет, вслух мы говорим не о смерти. Вслух Пол произносит другое. Он говорит: «Ты вполне в состоянии поехать в Вашингтон. Будь там поосторожней, но ничего не бойся».
Ветер не утихает, страх сгущается темной тучей. Мне необходимо жаркое солнце — чтобы согреться, чтобы на душе потеплело. Когда дует восточный ветер, мне везде мерещится смерть. Я боюсь за всех. Все ненадежно. Я боюсь за здоровье Пола. Вспоминаю опасности, подстерегающие Элизабет. Ей хочется пойти в школу пешком. Поехать в школу на велосипеде. Хочется стать астронавтом.
Мы с ней садимся в машину, и она говорит:
— Помнишь, как в подготовительной школе я хотела стать астронавтом?
Я киваю головой.
— У меня тогда было видение.
Я вопросительно, молча смотрю на дочь.
— Видение?
Элизабет объясняет.
— Такой сон наяву, это не то, что сам выдумал.
— И какое же у тебя было видение?
— Будто бы я сажусь в космический корабль, поднимаюсь к облакам, а потом привожу кусочек облака тебе, в стеклянном ящике, чтобы ты рассмотрела.
— Замечательная идея.
— Но я уже не хочу быть астронавтом.
— А кем?
— Ты же знаешь.
— Мне хочется услышать это от тебя.
— Я буду лечить змей.
Раз в месяц мы с мужем по очереди возим ее на собрание в клуб серпентологов. Туда все приходят кто со змеей, кто с игуаной, рассаживаются на складных стульях и слушают доклады. Владельцев игуан можно определить сразу — на руках у них глубокие царапины. Доклады бывают иногда скучные, и тогда Элизабет спит, прикорнув на плече у Пола. Но высиживает до конца, потому что в конце лотерея.
Элизабет у нас девочка смышленая, осторожная, но мне спокойней, когда я незаметно еду за ней следом до самой школы. Владелец школы тоже не любит, чтобы в вестибюле толклись родители. Он хороший человек и отлично следит за порядком. На Хэллоуин он оделся в настоящий пастуший костюм и ходил с большим посохом. Элизабет нарядилась тогда заклинательницей змей.
Все мои пустые страхи — оттого, что мне от отца по наследству достались его отчаяние и страх. Не знаю, возможно, мысли о смерти в самом деле заразны. Будто бы, когда он ушел, дверь туда осталась открытой. Не хватит ли трагедий и смерти? Есть ли предел горю? Что происходит с душой, если она страдает? Может, боль нужно разнашивать, как, например, обувь? Начинаешь бояться смерти, которая караулит всех. Я думаю над всем этим, пью свой кофе и чувствую себя сиротой, такой же, как светло-рыжий короткохвостый кот, нашедший себе пристанище у нас во дворе под лодкой.
Пол и Элизабет говорят, что его нужно взять себе. Я им отвечаю, что тогда везде будет кошачья шерсть.
— Он может жить у нас во дворе, — возражает муж.
— А у змей нет шерсти, — добавляет Элизабет.
Я делаю вид, будто я не боюсь змей, готовлю дочери завтрак, выдаю деньги на обед, напоминаю про свитер, который сегодня нужно надеть, потому что ветер. Сейчас я пишу все это, и мне странно, что он не сдувает с бумаги слова. Слова остаются. Ветер над ними не властен.
Страсть Каденс к превышению скорости тоже заразна. Тем же вечером, возвращаясь из университета домой, вынырнув из тоннеля, над которым играет радуга, я съезжаю в скоростной ряд, давлю на газ и с упоением жму под уклон. Я еду со скоростью шестьдесят миль в час, а мне кажется, будто все сто, потому что на спуске рядом сбавляют скорость. Наверное, они не знают этой дороги, как я. Я валяю дурака и представляю себя отважной мотоциклисткой.
ОТСЕЧЬ ЛИШНЕЕ
Все, что бы я ни сделала, кажется мне неверным. Ветер не прекращается. Отец сказал, что в такую погоду все чувствуют себя плохо, потому что в воздухе накапливаются отрицательные ионы. Всю прошлую неделю у нас бушевали грозы, которых обычно в июне здесь не бывает. Это Монтана сама пришла меня навестить. Я хотела засесть за работу, но в мой маленький, тесный кабинетик набились полицейские. Я забилась в угол, от сигаретного дыма нечем было дышать.
— Чем вы занимаетесь?
— Что вы пишете?
В гостиной безмятежно спала собака.
Я сбежала от них в сад, начала подстригать кусты и выдирать сорняки. Внутри все кипело, жгло, я кляла себя на чем свет стоит, и невыносимо хотелось все бросить. Я с ума сходила от собственных обвинений.
Я должна была его уберечь.
С машинкой для стрижки я балансировала на ограде, пытаясь дотянуться до верхушки куста. Сосед заметил меня и крикнул: «Ноги себе не пораньте!» Не могла же я ему ответить, что мысленно уже представляла себе этот маленький, аккуратный, кровоточащий порез. Я стояла обрезала ветки. Листья летели на плечи холодным дождем.
Я устала, но руки и ноги остались целы. Желание причинить себе боль было невыносимым. Я стояла, пока оно не прошло.
За компьютер я не садилась три недели. Убирала дом, чистила, красила и боялась.
— Когда ты начнешь писать? — спросил муж.
Уходя на работу, он велел и Элизабет тоже сказать мне, чтобы я начала заниматься делом. Я позвала ее одеваться, а она, ткнув в мою сторону пальцем, крикнула самым строгим, каким только умела, тоном: «Сядь и пиши!» Мы с дочерью очень похожи, и это каким-то образом делает нас ближе.
— Хорошо, хорошо, — засмеялась я.
Через три часа я села за стол, оказавшись со своим страхом один на один. Решение взять себе прах отца было непростым и рискованным — теперь он весь принадлежал только мне.
С раннего детства я чувствовала в отце этот страх. Я всю жизнь стояла и смотрела, как страх растет и, материализуясь, хватает отца железной хваткой. По едва не младенческим воспоминаниям я помню тот, особенный взгляд и вдруг неуверенные движения. В такие минуты отец часто подходил к окну (тогда оно выходило на Бэй-стрит в Сан-Франциско) и смотрел, ничего не видя — ни домов, ни деревьев, склонившихся на ветру. Я была рядом, я видела перемену и понимала, что это страх. В четыре года я выглядывала на улицу посмотреть, чего он боится, но там не было ничего страшного.
Когда мне было лет семь или восемь, отца стала мучить бессонница. Приезжая в гости, обычно первое, что я слышала, — это сколько он ночью спал. В лучшем случае он спал часов семь или восемь, в худшем четыре-пять. Стоя там на пороге, в коридоре квартиры на Гири-стрит, глядя снизу вверх на отца, я уже понимала, что он нуждается в помощи, и придумала сотню способов, как ему помогать. Например, задавала вопросы. Я научилась задавать правильные вопросы — такие, чтобы он увлекался и отвечал долго, так долго, что каждый продлил ему жизнь не на один год.
В четырнадцать лет, выслушивая, почему он изрешетил пулями стену, разнес топором потолок или почему не покончил с собой, когда я была дома, я ни разу не испугалась. Ни разу не заплакала. Мне тогда было не то что плакать, а дух было не перевести. На страх не оставалось времени. Когда отцу становилось страшно, во мне просыпалась храбрость и я без слов пыталась справиться с той беспомощностью, которая надвигалась на нас со всех сторон.
Мы договорились с Каденс ехать в августе в Орегон, посмотреть на реку Маккензи. Едва я об этом вспоминала, под ложечкой начинало тянуть. Мне хотелось увидеть бабушку — пусть бы она даже не пустила меня на порог. Я постояла бы рядом, все равно увидела бы дом, где подростком жил мой отец. Мне хотелось побродить по берегам ручьев и речек, где он ловил форель. Хотелось найти, как когда-то он, «ядовитый дуб». Мне было необходимо увидеть все, что привело его к гибели.
ЕЩЕ ОДНО САМОУБИЙСТВО
Одним из лучших друзей отца был прекрасный писатель Дон Карпентер.[35]Как-то вечером мне позвонила его дочь. Она сказала, что Дон покончил с собой. Она хотела сама мне это сказать, чтобы я узнала от нее, а не из газет. Я не заплакала. Я пошла приготовила обед, подстригла газон, разобрала белье для стирки.
Когда отец застрелился, Дон позвонил мне и кое-что посоветовал. Друзья прозвали его Телефонный Будда. Благодаря Дону и тому короткому разговору я не стала алкоголичкой. Дон не стал говорить: «Надеюсь, ты понимаешь, что алкоголизм передается по наследству, и не будешь пытаться залить горе вином», вместо этого он спросил:
— Пьешь?
— Иногда. Раза два в месяц, стаканчик-другой вина, — ответила я.
— Зачем? — сказал он. — А знаешь ли ты, что я сам не стал алкоголиком только благодаря твоему отцу?
— Как это? — спросила я недоверчиво, прекрасно зная, сколько пил отец.
— Я тогда уже не мог есть, только пил и как-то, совершенно уже невменяемый, ему позвонил. Он сказал, что потом я все равно не вспомню про наш разговор, и потому велел взять лист бумаги. Он велел написать одно только слово: «ПОЕСТЬ». Утром я продрал глаза, увидел записку и что-то съел. В первый раз за неделю. С того раза я хоть понемногу, но ел и таки продержался до тех пор, пока не начал соображать, и, например, сообразил, что пора это кончать, хватит.
Несколько дней у меня в ушах стояло его «зачем?»— а потом желание выпить пропало. Каждый раз, едва я собиралась налить себе стаканчик вина, я слышала его сухой, иронический голос.
Не глядя на светофоры, я шагала по залитой солнцем благополучной Милл-Велли-стрит в Книжное собрание, где прощались с Доном, и пыталась убедить себя в том, что он имел право свести счеты с жизнью. Дон был много лет болен. Не только отчаяние или депрессия бывают причиной самоубийства. Бывает, что безнадежно больной человек не видит иного пути избавиться от страданий, а кое-где, в других странах, при определенных обстоятельствах самоубийство считается даже единственно достойным выходом из положения. При воспоминании, какой он выбрал способ, к горлу подступала дурнота, но я старалась принять и это его решение. Во время прощальной церемонии выступил Майкл Макклюр[36]и сказал, что Дон был одним из тех немногих, кто до конца сохранил дружбу с моим отцом. У меня потекли слезы. В некрологе в «Нью-Йорк Таймс» я прочла, что Дон так и не смог пережить самоубийства Ричарда Бротигана и в конечном итоге это и привело его к тому же исходу. Я едва не швырнула газету на пол.
Помню, как примерно за месяц до гибели Дона умирал от рака один человек по имени Харлоу. Харлоу принял другое решение: он прошел свой долгий страшный путь до конца, до последнего вздоха буквально держась за людей. Он обнимал детей, утешал жену и шутил с друзьями. Что тут можно сказать?
Дня через два после похорон я начала сползать в настоящую депрессию, примерно такую, какая была у отца. К счастью, Элизабет находилась тогда в летнем лагере. Каждое утро, проснувшись, я собиралась провести очередной день в полном одиночестве, но кто-нибудь непременно приходил. Мои друзья, те, кто любил ходить по магазинам, увлекали меня с собой в магазин. Те, кто любил наводить в доме уют, приходили и у нас убирали, заставляя и меня шевелиться. Звонила моя сестра Эллен. Каденс костерила всех самоубийц, вместе взятых, на чем свет стоит. Мне ей нечего было ответить. Мне опять начало казаться, что смерть отца на моей совести. Я обвиняла себя даже в смерти Дона.
Каким-то чудом мне удалось заставить себя собрать вещи, свои и дочери, которую мы обещали по пути отвезти к подружке. Чтобы Элизабет в дороге не скучала, я купила ей книжек, а на случай, если надоест читать, взяла напрокат магнитофонные пленки на двадцать часов звучания, где книги читали дикторы, купила и упаковала консервы. Я нашла для нас с Каденс спальные мешки, сгоняла машину на станцию техобслуживания, постаралась ничего не забыть. Деньги. Бабушкин адрес, найденный на открытке с ответом от издателя, датированной 1956 годом, где отцу сообщалось, что его рукопись отклонена. Солнечные очки. Гигиеническую помаду. Дневник. Фотоаппарат. Леденцы. Карты. Много дорожных карт.