ОБУЧЕНИЕ ЛЕММИНГОВ
Алексею Миронову
Иная кожа леммингов в воде,
шифр пенья птиц в пересечённом эхе
листвы дубовой белых наводнений,
из сумерек, где женщина плывёт
(читай: живёт в любом [читай] мужчине –
он перевёрнут). В полуоборот
к нему стоит татуировка звука.
На выдохе он из коры пустой,
как колокольчик, вытянул разлуку
и слушает не пенье, а покой
[поэтому они взошли, как смыслы,
над линией его береговой].
Асфальт. Светло. И липовый фонарь.
Браслет соломы в окиси отца.
И лемминги бегут, как бы вода
меж пальцев вверх, и йодом смерть полна,
повёрнута [как фомка воровская
исчерпана и сломана] у дна.
И паутиной день скользит в зенит –
одновременно, искоса и вниз,
паук в зрачке у дерева жиреет
и если ты, как карп, плывёшь в груди
у амальгамы, то она созреет
в тринадцать лет и женщиной падёт
осоке этой мягкой на живот.
И леммингов кленовых жирный дым
почти живой [но мёртвой всё ж] воды
вплывает, как сквозняк, в пролом. Утрою
изображенье это – колесо
и бабочек коллекция, как воздух,
но сунься и получишь до-ми-соль
и контур холода, как замысел. Короче –
там лемминги скользят в большой воде
и сбрасывают шкурки, где в помине
нет длинной памяти, и – очевидно – не
в том их вино и стыд, что не-
до-истребимы, что эпидермис плавится, едва
они достигнут роста в две ладони,
что треугольная, как призма, их слеза
ни шкуры, ни агонии не тронет,
когда они почувствуют, что их
слепое мясо чешуёй и жаброй
накроет этот девичий родник
татуировки женщины в мужчине,
и поплывёт стог мяса – по реке
не по теченью, с плавником, в невинность.
(03/07/14)
***
Там, где сон не опасен и сумма небес,
как и суффиксы птицы в силках травы,
будто – свиток поля скрутил Гомер
в слепоту, что сводится до двух дыр,
ты заходишь в чаши незримой лес,
словно в смерть, симметричную свету, Ахилл.
Ни ответа здесь, ни иных жильцов,
сохранявших точность пейзажу их –
раскачает млечный [как колесо]
акробат, что в сетчатке твоей стоит,
в поцарапанный смотрит контур отцов
и прядёт им саван за птичий цвирк.
Там, где свет рассекает зренье в два,
и руно крошится на знак и слог,
чья остра, как бритва и речь, листва
и гола [как ветвь или эпилог]
пораженья нашего речь – права
до вины тяжёлой, где свил ожог
оперенье себе, чтоб пустой воды
замедлённый в стрекозах скосить полёт,
щёлкать клювом в побеги света и
в дирижабли мятные тьмы войдет,
как в пасть церберов назывных – в дары
принесённую греком из тех краёв,
где и сон неопасен, и свиток спит
на боках овечьих, как некий шифр,
и пейзаж, как свет в слепоте стоит
и кроит из спартанцев свинцовых цвирк.
(07/07/14)
=====
ХАРИУС
Опухшая и вязкая звезда
вспугнула стаю ангелов, и тихо
стоит, как омут – сам в себе, верста
и птица Господа лежит внутри у психа
и лижет, будто пёс, ему живот,
уравновесив небо с облаками,
и край непуганый как всякий идиот
выходит на дорогу. Перед нами,
в колоколах развёрстанных озёр –
икон отвесный звук, и сеть хватает,
как тени, ангелов, лежащих поперёк
паденью вод, сгорая под холмами,
гляди – здесь псих лежит, вторым в ряду
его лежит Господь и дышит между
берёз, как медный хариус, из уст
своих ему дыханье дарит между.
(07/07/14)
***
Плещется набережная, как Адам
исчезая в полях плавучих, птичьих,
опрокинув смородину, как стакан…
- Где твой Бог?
- всё кого-то свищет,
в чайки тёмной взглянув глазок,
к недозрелой терпкой войдя погоде,
где и сад летит наискосок,
вопреки холодной своей природе.
Леска света глухо клюнет окно
поплавка, будто мир оказался плотен
с глиняных и несбывшихся спин
чаек, где мрак подмигнул с ладони,
плещется набережная хвостом
там, где малькам разжимает веки
воздух [который станет ртом –
но пока что набережная в человеке].
(08/07/14)
СЛЕПОК ГОГОЛЯ
ГОЛОВУ В ТАЙНОПИСЬ ЗАПРОКИНУВ
НАВОДИШЬ РЕЗКОСТЬ СКВОЗЬ КРИКИ ЧАЕК
ВГЛЯДЫВАЕШЬСЯ В СЛЕД ПОРЕЗОВ УЗКИЙ
В ТОНКИХ СТЕБЛЯХ НЕМЫХ РОМАШЕК
или эхо сводилось к сумме
голоса что не находит связок
в слепке гоголя – где подумать
летаргию и с бока на бок
переваливаясь в ЗЕМЛЕ как в мамке
не геометрии ПОВТОРЯЯ полётом в чреве её
а бесформенных БУКОВ РАНКИ
(07/14)
***
Поскольку был полураспада
период нами разрешён –
у мельницы воды нам надо
бежать оленем и огнём,
поскольку яростные слепни,
в ручье петлявших, облаков
полны то светом отражённым,
как виноградины дождём,
то принципами одичанья,
как зрение кротов землёй,
веди меня меж лопастями
под дождевой своей дугой,
где я, такспятившийнанежной,
как Маша, пятке у земли
стою в покинутом мной месте
в любом соседстве от зимы.
(07/2014)
ПСАЛОМ 130
Июль – окаменевшее лицо
несметного молчанья беспородных
селений, опоздавших в колесо,
стоит, как дым осенний на колене
у гнёзд отрытых там, где свет свои
вытягивает листья, т.е. шеи
и руки, узнавая, что – они
случаются живыми. В каждой вене
его синеет август, как бы вдох,
в который он [как я] пытался верить
и пытку эту смертью превозмог,
чьё горло узкое разбив, стыдясь, утешит.
(09/07/14)
***
Под Кыштымом встретимся, в свой Тыдым
обращая тело, я стал седым
и ослеп, как и всякий рабочий люд,
что насквозь /и через/ меня идут.
На Тыдыме встретимся – с двух сторон
будут фиксы ангелов из бород
конопли (или шмали) навзрыд торчать
в каждом левом глазе, где – войдя во ад –
вытираешь перья и отмель рта
от того, что площадь сия пуста,
как сенатская не в своём декабре,
из которой сшил сироту брадобрей.
У него не руки – а кхтулху фхтанг –
изо всех речей только правый глаз
[что там? рай и дерево, гул и стыд,
чирик птицы, что через дым летит]
На Тыдыме встретимся, где плывёт
на глагол причастия суд и срок
а на небе – чужая, как тьма, звезда,
и вода всё уже, вертикальней. Я
на Тыдыме встречусь с тобою и –
осуждён, сочтён и – собой гоним –
поспешу на встречу, где прощён/рождён –
крайний суд, как древо под огня зерном.
Ничего не запомним, покинув тут
как невнятную речь разоряет звук
этот славный парк, что сошьёт с водой
ту тропу, что лежит над другой тропой.
И как славно, что память у нас слаба –
остальное всё у алькова рта
оживает и остаётся им,
как бы речь неназванная живым.
(07/14)
ПСАЛОМ 150
Где лодку высекает из песка себе вода, как бы свою свободу,
ещё не так, как сумерки, тонка,
где сад и зверь – в одном лице – по своду
Его идут и выпуклы внутри природ безвестные изгибы и цари.
Пуста же лодка – изнутри искусства
НОЧЬ НЕ СТРАШНА НАД РОДИНОЙ МОЕЙ
И НЕПОДВИЖЕН САМОЛЁТ УКУСА,
КАК ЛОДКА БЕРЕГА СРЕДИ ВОДЫКОРНЕЙ.
Но темноты дневной восплачет зренье –
пейзажи от стрекоз не оторвать –
многоочит пескарь, как лодки нёбо,
что учит нас, как воды вырезать.
(10/07/2014)
ЦИКЛОП
Андрею Пермякову
В глазу циклопа дивный вид,
где сердце нежное лежит,
раздвинув два свои крыла
[чтобы ментовка замела],
изящный столб внутри его
дрожит, как девочка, своё
желанье полагая внутрь,
чтоб после бабою вздохнуть,
скользит ночи велосипед,
где всяк - Никто, коль нимфы нет
в его единственном глазу.
Накинь овечию лозу,
шагай в метафору пруда,
в чьём средостенье облака
и пятничный обширный свет
мигнёт циклопу: дев здесь нет
(10/07/14)
***
Теченье птиц, которым речь суха,
как книга в золотом сеченье вдоха
и бритва тишины разделена
постскриптумом из сурдоперевода,
растёт проколом в зобе [изнутри]
венозных птах, скручённых в жгут крови
паденьем в фотографию, в разводе
бензиновом локтя её хрустит
тьма гальки, возвращённая природе.
И тяжестью соломенной легка
её река в иной реке, с другими,
не уберечь от участи меня
она идёт, но чтобы опрокинуть,
чтоб утерять от уст моих ключи,
переливаясь то зерном, то страхом
… всё говоришь себе: молчи, молчи
свинцоголовых птиц,
чей клюв из праха.
(11/07/14)
INFUSUM
Рассчитывай вино и время,
что списаны твоей бумагой,
мерцает на клубке сирени,
лежащем в тёмном начертанье.
Но сколько требуется третьих
свидетелей и пепла с дымом,
берёзовых колен поленьев,
что ждут пока их дым обнимет?
И обречённый вестник зренью,
как к переправе припадает,
признав, что в речи – пораженье,
что свет – нет, ни меня – узнает
Стоящего в дымах низинных,
как стадо коз, что пьют пустырник,
настой своей непоправимой
крови, и будто бы безвинны.
(12/07/14)
*
То мир просторен, то идёшь,
где мир сужается на нож
ВИД ОТЕЧЕСТВА
Александру Павлову
утробная неволя – двадцать пять
прошедших со счетов моих снимает
всё больше двор внутри у тесака
и сумашедший кибальчиш в коробке
готовит внове бомбы знаменатель
и Буратино вставший с верстака
идёт в мой слух и – кажется за водкой
утробная неволя – магазин
где в правом сердце пахнущем портвейном –
укусы от одной из сучьих зин
и непонятный люду Циолковский
ракете мёртвой заварил уста
и лошадиный хлебников высокий
за ласточкой охотится в прудах
пока за ним во псах идёт чайковский
болит его лицо – горит камыш
на берегах – с понтами жизнь попутав
тут место никакое – говорит
как беломор у плотников округлых
шмель держит свою родину меж жвал
и псы стоят на животе у пруда
как кесарь Август сваленных держав
утопленных в опухшей чёрной клюкве
подходишь ближе – та же всё доска
отечества и отчество проплывши
под мухою проросшей на висках
земли морозной что с обратной видищь –
как и тоску и звук или осу и звук
потёкшей нашей капители
где уходя ты псом лай повторишь:
не избегай же шалашов питейных…
(13/07/14)
ABLATIO RETINAE / ОТСЛОЕНИЕ СЕТЧАТКИ
Продолжать быть скорлупой
этого [того ли?] мира –
что ещё сщебечет лира –
с тошноты до тишины
человек стоит в конверте,
слепленном говном и смертью –
никому не верит. Двери
хлопают – до слепоты
в паузах улитки чёрной
слышны голоса негромкой
и невнятной роговицы
отслоившейся земли.
Смотришь в почву и обратно
гробовые её пятна
тянутся к тебе и – рук их
вишня галит и болит.
***
Янису Грантсу
Что, недотёпа, сирота, щегол,
в чьём горле эмбрионом
свернулся лес, где кровь твоя
бежит в прочитанном вагоне?
Ты не отбрасываешь тень,
[не успеваешь] и щебечешь,
и с металлических колен
своих, как бы чужие вещи,
в ребро своё, как спирт, кладёшь,
как улицу в глухом Свердловске –
хоть правды в нас нет ни на грош
и механизм у снега плоский.
В каких углах прямой твой дом?
на Руставели дрель достанешь,
идёшь сквозь речь и в горле – кровь,
которую не понимаешь.
Что недотёпа, белый грач,
подавимся своею встречей [?]
маниакальной, как психоз,
делириум нечеловечий.
(14/07/14)
*
Ты помнишь? Плыли мертвецами
мы –
пугались света и не
говорили
на берегах Тыдымской
гопоты
не отражённый смех
и глухота ли,
что вложена, как засуха,
в ребро –
как о в мишени птицы –
хохотала
и из шести восьмых
своих кругов
припоминала все, что плыло
малым
глоссарием синичьим
из земли,
где всё – друзья, и падают
на сны,
как листья тополиные
с заводом
в струне натянутой меж Господом
с оливой
с блаженных этих юношеских
мест
ты смотришь сквозь просвет –
хоть света нет
и тянется ничто
неторопливо.
(07/14)
*
Мост, что висит над водой,
как фрагмент Архилоха,
отцов наших помнит ли стыд,
то где рай зарыт в ворде.
Намедни письмо получил
и теперь ношу в горле,
как ссадину, адрес
в потребном для птиц переводе.
(07/14)
ЛОВУШКА
ни гений и злодейство, а ловушка –
сопротивленье голосу молчаньем
где сад своею затенённой тушкой
двоится как и небо с чудесами
где пьяные, как дерево, овидий
в обнимку с гесиодом видят берег
к которому нипочему приплыли
а вопреки и что возможно через
ТОТАЛИТАРНЫЙ ДИКТАНТ
Медь сосны шлифует сторож.
Ты кого узнал здесь? – спросишь.
Тёмный профиль скомкан, сброшен
в угол зренья, как экзамен, и пловец бликует в Каме,
обращая лик и душу
в чайки кованый гекзаметр.
Тот, что внутрь, а не наружу,
катакомбами народа пробирается на стужу,
в поиск вбив тоску к искусству,
дождь голодный разговора,
где на грунта корж дешёвый
гвоздь крошится словно рёва.
Рыжий или конопатый
ангел пятку в полвторого
чешет водостоком: справа
кровь и слякоть наизнанку
сочиняют свету тело
и укладывают в мамку.
Только стук дождя сферичен,
и огромный снег в усталом
насекомом накренился в два мгновенья, как овала,
где тотально, но вторично
смерть, как свет, в лицо ложится
и шуршит ребёнком справа.
(19/07/14)
***
Невероятна трещина шмеля
в его пустынях, нами не согретых,
где камень – это лес, а плачу я,
а платят нас родители – что в третьих.
Вот смотришь в трещину, в двоение вокруг,
где слово стало словом, не оставшись
в зерне из вещи, чей завис в тень звук,
слюною смазанный обильно. Отдышавшись,
чей шмель кусает глаз и, сняв с него
себе фотоальбом, шевелит лапкой левой
и падает в его сквозной живот,
как мак, в свой рой проросший? Переспелый
невероятный рой средь слепоты,
что есть двоенье кадров тёмно-синих,
как шмель шевелит тросточкой во рту,
зрачка орех прокусывая дымом.
(18/07/14)
ОКРАIНА
О, Господи, помилуй мя,
как зренье, нить мне в глаз вдевая,
где берега сшиваю я
меж этой станцией и раем,
меж всех нечётных берегов,
где влит в чернила текст о жизни,
где прах мой без меня живёт
из благодарности к отчизне,
где по мозаике из луж
шагают на параде куры –
пока стоим мы меж берёз
с тобой в фаршмачном перекуре.
О, Господи, помилуй их –
нет, не меня, а их и – третьих,
которым дал ты проклинать
меня возможность – в понедельник.
(21/07/14)
ГЕРБАРИЙ
Е.С.
В гербарии листвы роса лежит –
печальная чужбина света – это
косноязычье траектории осы,
ныряющей в длину волны из ветра,
где ультразвука перегиб двойной
в лиловом гипсе тьмы не настоящей
блуждает и касается спиной
картофельного клубня или чащи,
и жалит в губы полумёртвый стыд,
ворочая угли и жилки, от простуды
вдруг проступившие там, где листва лежит
и думает: её никто не любит.
И душит опоздавшая вода
четыре провода налипшие на небо,
вскрыв их пыльцу, как речь мою словарь,
которой мы мигрируем на свет и –
продолжим! – и продолжимся, как нить -
разматывая паука из острых
зигзаг-образных пальцев не своих,
нам оставляя пруд, в котором осень,
как монолог, самой себе сверчит,
скрутивши в список календарный сроки,
в гербарии листвы роса дрожит
и ждёт, когда её [рукой] мы скосим,
когда, из алюминевых стеблей
к ней накренившись, дождь себя заполнит
и сквозь чужбину света полетит
но снова мимо неба [номер восемь].
(20/07/14)
АПОЛОГИЯ ВДОХА
В мыльный пузырь своего живота
осень древесный взрывает скелет
выдоха [в смысле – окружность плода
режет [на две тёмных сущности] свет]
и начиная молчанье [как дождь]
входит в дом женщина – мягкий её
[дудочкой названный шелестом] сон
в лодке из слуха по днищу скребёт.
Рвётся ли ткань или это вода
в жажды воронке закручена внутрь?
так в сентябре и шестого числа –
сорок два года пытаюсь вздохнуть.
(04/08/14)
* * *
Где скудный пёс в песках
слепил из глины сад,
и лижет рук бобо –
умноженно в стократ –
проточная жена
от лота отстаёт,
и горло вдоль лежит
сей тени поперёк,
где ты, попав наверх
[в чердак] завёл в гнездо
свой вдохновенный страх,
что разделён на вдох
и алгебру иных
овальных словно смерть
с собачьей головой
[и выдохнутых] сфер,
ЧТОБ ВЫБРАТЬ И – ВЕРНУТЬ,
ВВЕРНУТЬСЯ В ПОЧВЫВЗРЫВ,
ГДЕ СКУДНЫЙ НАДО МНОЙ
ПЁС ТВАРЕН И ДРОЖИТ,
и меж зубов его
проточная жена
блестит [как будто соль] –
в слюне отражена.
(05/08/14)
ПСАЛОМ 122
Неизлечимо живёт тело,
где небо кажется нам слева:
то скажет таять в насекомых,
то, с тенью облака знакомя,
плывёт по ряби из листвы,
и иргой, покинувшей кусты.
О, стебель озера внутри
у сумерек смотри – сгорит
весомая, как тьма, земля,
где на обратке мотылька
неизлечимый и живой
прозрачный бог дышал со мной.
(05/08/14)
ЧЕРЕПАХА В РАЮ
Дмитрию Машарыгину
Водная черепаха делит свою
сферу дыханья на ад и рай
то всплывает вовнутрь
(т.к. пространства здесь нет) –
то ныряет в свет [и иной сарай
даст ей имя своё, так и тень кожуре
от лица воды говорит: стирай].
Черепаха плывёт по самой себе
то ли учит себя, то ли свой язык
надкусив, как яблоко бросив, всё
как бы выдох смерть свою повторит:
в глубине у рая, помещённом в зрачок,
и меняется местом с моим ребром,
где дыханье в окружности своей спит
Черепаха похожей на дно воды
прошивает, как зренье иглой, края –
это ад геометрии произнести
мир пытается ей – то ли неправа,
то ли лопасть её щекотал Протей
замещая мальками своё лицо,
чтоб она [как сумерки] истекла.
Вот стоим у моря – прикинь, стоим,
соблюдая слайды, кефир их пьём
черепаха плачет внутри, молчит –
принимает матрицу: не плывём никуда –
потому что сад – отраженье воды,
и один за всех вокруг говорит
[даже если мы говорим втроём].
(06/08/14)
ПСАЛОМ 105
Что родины туман, что эти две других,
которые в себе соединяю
дыханья отпечатком на лице
у света, за которым исчезаю
[читай: я стал невидимым тебе,
где не угнаться по следам из мёртвых
за всем живым и запертым на свет,
двоящимся и от того неплотным].
что родины туман, что эти две иных –
с одной отплыл, а на другой пристану,
когда жасмин засветится меж них,
как щель на свет, приподнятый холмами.
(08/08/14)
ПСАЛОМ 61
И мне случалось родину свою
увидеть, умереть себя – не стыдно
касаться дна, как женщина земли
касается изгибом своим дивным.
И мне бывало счастье ощутить:
за светом свет превыше и больнее
и хворь свою, как срам, благодарить
и понимать, что всё-таки успею
здесь лечь и стать лишь частию её,
умолчанной во тьме своей цитаты
и видеть как проросшее зерно,
сквозь плоть мою клюёт невиноватый.
(11/08/14)
=====
* * *
Действительно казалось: без усилий
нас произносит этот внятный холод,
который мы с тобой в детей вложили,
где агнец цел и лишь подклад отпорот,
где отраженье падает и длится
в свою воронку, в тот вагон, что справа –
чтоб не запомнить богу наши лица,
как дым – скребёт и псовая облава.
И конь вставал и, удлиняя губы,
сосал своё лицо и, убывая,
он доходил, что здесь всего четыре
глотка до нам невидимого рая,
И сосны серебрились, словно иней,
в губах у ос последним урожаем,
положенным, как мертвецы средь тёток
и проводниц, к которым уезжаем.
Действительно, казалось, что возможно
остановиться и чесать за ухом
собаку, не успевшую за Богом
в четыре [ночи или дня] проснуться.
(25/08/14)
КЕНИГСБЕРГ
Вадиму Месяцу
Не всё изъято, выбрано, забито
кузнечными гвоздями и глазами
слепыми смотрит небо в нас – как взрывы
вдруг щебетать растут над головами.
Нечеловечий голос свой расслышишь,
растянешь «бу», как грозди птиц в портвейне –
и мясо всем стремится где-то выжить,
а слово всё пытается ответить.
(18/08/14)
ЗАКХАЙМСКИЕ ВОРОТА
Они явились. Конь и смерть,
и выдох выращенной розы,
и я на них всю жизнь смотрел
сквозь атом тёмной своей рожи.
Я пил коньяк в чужом саду
с молчаньем, севшим на колени.
Как женщина бежит в меду
у старой яблони и тени –
так я их ждал. Они пришли –
из кипариса вышли, лижут
молекулярное лицо
моё до крови темно-рыжей.
(16/08/14)
ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ
Нас завершает математика и пёс
реки, сложивший руки на коленях,
горит то наизнанку, то внахлёст
и смотрит, как в нём тонет поколенье.
Он по колено надо мной стоит,
бормочет сумасшедших, как старухи,
то насекомых, чьё лицо из бритв,
то алкашей, которые не в духе
следят за ним – ослепшие, и я
плыву в его окаменевшей коже
и понимаю: следующий я –
с одним из сумасшедших этих схожий.
(01/09/14)
БАРАБАН ИММАНУИЛА
Вадиму Месяцу
С утра лежал в нас дождь, потом бежал
вослед костям наполеонов местных.
И свет пейзаж безлюдный освещал
и резкость наводил в лорнет раскосый.
Им путь был в Томск – дорога высока,
и рядом, как пила визжал, четыре
эпохи Чкалов из нутра моста,
которому всё это вдоль, по вые,
по морю Кёнигсбергскому читай,
кури, гашиш, глазей в сухие ветки
Смотри, как этот ржавый мистер Шмидт
становится вальтером, и не метким,
ленивым [словно ночь глушил бензин],
крылом исправил всю береговую.
По канту ходим мы среди могил
и каждую целуем, как живую.
Я перейду в любой иной язык,
в латиницы – коль станется – вериги,
и баржами в Тыдым свой отплыву,
где нас могилы ждут [и все живые
с утра лежим в дожде, в дыму, в плену,
в угаре – будто слово мимолётном],
где всухомятку бог плывёт во рту,
вскрывая нас за коньяком неплотным.
(17/08/2014)
* * *
Прилипла к свету мошкара,
жара плывет в своём востоке,
перебирает чайхана
базар шофёров невысокий.
И контрабандный этот путь
неправильной – но русской – речи
возможно ангелам вздохнуть
позволит из её увечий.
(31/08/14)
РЕПЕЙНИК
И репейник в тёмном мире
будет светом [хоть и тем],
что меня уже не хочет
и сужается со всем
своим скарбом и повозкой
на которой мiр везут
по рыжеющей полоске,
как немецкое sehr-gut.
Не обиды не прибавит,
не убавит сраму мне
все на горло переплавит
что смеркается в окне
у репейника. Глаз рыбы
видит сверху, как везёт
нас из хляби этой рыжий
и похожий на авось
там, где ангелы Челябы
так похожи на народ,
для кого и смерть – забава
а обида – тоже Бог.
Там стоит репейник в круге
улицы своей густой –
не заслужен, как испуга
стрекоза [в себе самой
растворяется до зренья –
хоть её самой здесь нет].
Спой, репейник, мне Челябу
не похожую на свет.
(02/09/14)
ПРОБЕЛЫ
От страха замирая до пробела,
до детства [в снега белой голове
мерцающего, где его задела]
крылом из воробиных прутьев сфера
щекочет чёрный холод изнутри
бессмертия, с которым не сумела
тропы и тропа общего найти.
И от того так катится в сугробе
[почти, как в мамке] чёрно-белый мяч
вслед голосу, который слишком громко
уносится от тела – будто грач
по негатива [свет надкусан] кромке –
похожий на чеширского ловкач-
вийон ложится в гроб, где свет и стужа
срифмованы до темноты. [Поплачь].
Поплачь, я говорю, как на исходе
любая рифма рушится вконец,
а сфера входит в кадр, как будто всходы
осмыслены и, приподнявший дно,
мерцающий сквозь зевы георгинов
чудовищных – ещё в одно окно
нам сообщит, что детство не невинно –
скорее с нашей смертью заодно.
(03/09/14)
* * *
То склонится вода вертикально,
разъедая земли леденец,
то окажется воздух летальным
и оставит на жабрах рубец
у меня, выходящего долго
из собрания плотных колец
годовых, перечёркнутых кроной
и детьми, что купаются ей.
И останется только природа
недопонятой этой воды,
что насквозь вытекает из лёгких
разрывных, что от счастья легки.
(04/09/14)
* * *
ни любви, ни боли – никого
только ангел на столе холодной крошкой
задержался – тихо говорит и молчит
стуча по смыслам ложкой
только смыслу нету – никого
кто его бы понял или принял
в середине света труп лежит
и прощает всех кого обидел
(05/09/14)
* * *
Порезанный на длинный дождь Орфей
спускается обратно, понимая,
что одиночество нигде не настаёт,
что он живёт, себя не разливая
когда еще и мир неразделим
и неразмечена до тьмы архитектура,
и дно, что меж рогов холма горит
напоминает воды те, что утром
по маякам разметит инженер
чтоб их замолвить в численник столетья,
порезавшись о бритвы этих вод,
те, из которых сделан он, бессмертье
своё предчувствует, как наказанье, он
и видит пчёл, что свили сон из стужи
его, и проливной козлиный стон
стоит [как столб огня] всегда снаружи…
Но если он внутри – то эхо, что
блуждает в сотах, лепленных из жажды,
которой он – как время – растворён
хоть будущего нет, куда однажды
он взглянет из своей пустыни, из
пути, который не приводит к воле,
где дождь прекрасный, как лицо, лежит
и звук его насквозь, как кедры, колет.
(09/09/14)
СВИНГ
там где свет замыкает [свой ли?] кошачий глаз
чтобы лечь и уснуть или себя рассказать
разворачивая – как бумагу без надписи – сон:
все пути приводят в тыдым под которым рождён
или [что точнее] зарыт в чёрном воздухе лаз –
что себя узнавать по цинге даёт урке шанс
на другой стороне от сумерек – под его глубиной
зверь лежит [словно шорох в ветке
что дрожит вдоль со мной]
безупречный как шрам –
всею своей длиной
этот свет, что уложен как лялька в люли-люли
раздвигает буквы а дёсны его больны
и любой просвет вернётся цингою и
так ли уж важно кто в этом свинге завис
и смутившись до морфия смотрит как саранча
тот которому запись что Вена где без врача
не пройти кипяток, ангельский этот смех
что свернёт глаз кошачий в холодный [как Бог]
конверт
(31/08/14)
В.К.
Не путешествуй с Гоголем, и не
стирай, как летаргийный иней, с глаз
изображенье мёртвое бровей
деревьев – тех, что точно не для нас.
Поворотившись сынками в гробах,
мы повторим заученный отказ
от мира, что – как взрослых – нас надул,
и от того, конечно же, не спас.
И потому в урановых руках
идёшь, как гоголь, чтобы спать, как псих,
и стрелочник летает между гланд,
среди неплодородных слов твоих.
И потому – на Каме заводной
всплывает осень из пластов земли,
расчёсывая плоти твоей пятна
до хохота, что спит в комках золы.
(10/09/14)