Итак, не может быть никаких сомнений, что именно венецианцы получили наибольшую выгоду в результате Четвертого крестового похода и что своим успехом они были обязаны почти исключительно Энрико Дандоло. Отказавшись принять византийскую корону (если бы он так сделал, это повлекло бы за собой непреодолимые противоречия с венецианской конституцией и могло даже привести к падению республики), он добился успеха для своего кандидата. Наконец, вдохновив франков на то, чтобы превратить Византию в феодальное государство — этот шаг, как он понимал, неизбежно вел к дроблению и разобщению: в результате империя никогда не смогла бы усилиться настолько, чтобы противостоять венецианской экспансии, — он сохранил положение Венеции вне феодальных рамок, удерживая за ней новые владения не в качестве данных в лен, но согласно праву завоевания. Для слепца, чей возраст приближался к девяноста, — замечательные достижения!
Энрико Дандоло — теперь он гордо именовал себя «Повелитель одной четвертой и одной восьмой части Римской империи» — хорошо послужил своему городу, однако в более широком контексте, с точки зрения мировых событий, вызвал катастрофу. Участники Четвертого крестового похода — если его можно так назвать, поскольку они так и не достигли мусульманской территории, — превзошли даже своих предшественников в безверии и двуличности, жестокости и алчности. В XII в. Константинополь был главным мировым центром интеллектуальной жизни и искусства и хранителем классического наследия Европы — и Рима, и Греции. После его разграбления западная цивилизация пострадала почти столь же сильно, сколь после разграбления Рима варварами в V в. — возможно, то была наиболее тяжелая потеря во всей мировой истории.
С политической точки зрения ущерб также был огромен. Хотя власти франков на Босфоре суждено было продержаться менее шестидесяти лет, Византийская империя никогда не смогла восстановить прежнее могущество или вернуть сколь-либо значительную часть своих утраченных владений. Она осталась с искалеченной экономикой, усеченной территорией, бессильной перед натиском османов. Не много проявлений иронии истории производят более сильное впечатление, нежели тот факт, что судьба Европы была окончательно решена — а половина европейского христианского мира обречена на пятивековое османское иго — людьми, сражавшимися под знаменем креста. Людей этих переправил, вдохновил, воодушевил и в конце концов возглавил Энрико Дандоло во имя Венецианской республики. Венеция получила наибольшую выгоду из этой трагедии; в равной мере она и ее великий старец дож должны принять на себя большую часть ответственности за хаос, учиненный ими в мире.
Глава VIII
ДВЕ ДИАСПОРЫ
Четвертый крестовый поход не только поставил Константинополь на грань уничтожения, но и вызвал потрясение во всем Восточном Средиземноморье повергнув в шок равным образом и православных, и католиков. Практически все знатные византийцы предпочли бежать из столицы с отвращением в душе, нежели подчиниться владычеству франков: их потянуло в те или иные государства — наследники Византии, где жители были верны византийскому духу и христианской религии. Первым из таких государств была так называемая Трапезундская империя (здесь мы не станем о нем рассказывать); ее территория ограничивалась узкой полоской побережья Черного моря. Вторым — так называемый деспотат Эпира, основанный (вскоре после взятия Константинополя латинянами) неким Михаилом Комнином Дукой — праправнуком-бастардом Алексея I Комнина. Действуя из Арты, своей столицы, Михаил постепенно установил контроль над северо-западным побережьем Греции и частью Фессалии. Последнее по порядку основания государство — с нашей точки зрения, однако, куда более значимое — Никейская империя, в которой зять Алексея III Феодор Ласкарис был признан императором в 1206 г. и коронован два года спустя. Никейская империя занимала северо-западную оконечность Анатолии, охватывая всю территорию между Черным и Эгейским морями. К северу лежала Латинская империя Константинополя; к югу и востоку — Сельджукский султанат. Хотя официально столицей являлась Никея (Изник), преемник Феодора Иоанн III Ватац сделал своей главной резиденцией Нимфей (ныне Кемальпаша, всего в нескольких милях от Измира); в течение пятидесятисемилетнего периода изгнания византийских императоров из Константинополя именно отсюда осуществлялось умелое управление Никейской империей — средиземноморским государством.
Обо всем этом, однако, в нашей истории достаточно было бы сделать маленькую сноску, когда бы не болгарский царь Калоян, которому греки Фракии обещали императорскую корону, если он изгонит латинян из Константинополя. 14 апреля 1205 г. Калоян буквально уничтожил армию франков.[136]Он не смог взять город, однако ему удалось захватить в плен самого императора Балдуина — тот так и не вышел на свободу и вскоре умер. Всего через шесть недель, 1 июня, старый дож Дандоло, который, несмотря на то что ему перевалило за девяносто, стойко сражался на стороне Балдуина, последовал за ним в могилу. Тело его (весьма удивительный факт) не было возвращено в Венецию: его погребли в соборе Святой Софии. Саркофаг был уничтожен во время позднейшего турецкого завоевания, однако надгробный камень, вмурованный в пол галереи над южным приделом, можно видеть и сегодня.
Таким образом, всего через год после взятия столицы власть латинян была сломлена. Они сохранили за собой Константинополь; во всей Малой Азии, однако, в руках франков оставался только маленький город Пиги (ныне Карабиджа) на южном побережье Мраморного моря. Теперь Феодор Ласкарис смог сосредоточиться на формировании своего нового государства; в каждой детали он следовал старой Византии как образцу, поскольку никогда не сомневался, что его соотечественники рано или поздно вернутся в родные места. Благодаря ему теперь на Востоке фактически было два императора и два патриарха — один католический, в Константинополе, другой православный, в Никее. Очевидно, не могло быть и речи об их гармоничном сосуществовании: обе партии были полны решимости уничтожить противника, но ни та ни другая не были достаточно сильны, чтобы осуществить это без посторонней помощи. И случилось так, что наследник Балдуина, Генрих Эно, ввел в это математическое уравнение такой новый член, какого никак нельзя было ожидать, — сельджукского султана Коньи по имени Кей-Хюсрев.
На протяжении долгой и мрачной истории Крестовых походов христиане весьма часто бились между собой. Призвать союзников-мусульман, однако, было чем-то совершенно новым. Турки-сельджуки к тому моменту хозяйничали на участке Средиземноморского побережья протяженностью несколько сотен миль. Они проделали долгий путь от тех мест в Центральной Азии, где зародилось их племя. В XI в. они быстро распространились по Персии, Армении и Месопотамии — где сделались хозяевами Багдада, правя именем халифов Аббасидов, — и многому научились от тех, кого покорили. После вторжения в Анатолию и победы в 1071 г. над византийцами при Манцикерте[137]они сделали своей столицей Конью (Иконий), а к XII в., достигнув расцвета, создали сильное государство. Румский султанат, как они гордо именовали его — разве он не был частью Римской империи? — во времена наивысшего могущества охватывал фактически всю Азию (около 250 000 квадратных миль). Население было смешанным: турки, греки, армяне. Сельджуки продержались недолго — ближе к концу столетия их власть повергли монголы, — однако оставили выдающееся архитектурное наследие, многое из которого сохранилось до наших дней: величественные мечети, фасады которых, как правило, фланкированы двумя минаретами и покрыты сложной резьбой (часто их украшает искусная каллиграфия); мосты, словно парящие в воздухе — так они изящны; укрепления и верфь в Алании — летней резиденции султанов; великолепные караван-сараи — расположенные в двадцати милях друг от друга вдоль главных караванных путей. Каждый из них имел собственную мечеть, помещения для ночлега, стойла для лошадей и верблюдов, а также постоянно проживавшего здесь сапожника, который чинил обувь бесплатно.
Интересно поразмышлять, что бы произошло, если бы император из Константинополя и султан из Икония укрепили свой союз, одержав грандиозную победу? Однако им этого не удалось. Произошло несколько жарких битв, однако все они, кроме одной, не имели решающего значения; во время последней, весной 1210 г. близ Антиохии на Меандре, Кей-Хюсрев лишился коня и погиб — если верить греческим источникам, то от рук самого императора Феодора во время единоборства. Его преемник немедленно пошел на уступки, что оставляло Феодору свободу действий в отношении франков; ситуация окончательно разрешилась лишь в 1214 г., когда два императора заключили в Нимфее мирный договор. Генрих, в соответствии с соглашением, сохранял за собой северо-запад Малой Азии; все остальное, вплоть до сельджукской границы, отходило к Феодору. Этот договор ознаменовал начало процветания Никеи. Наконец-то молодая империя получила формальное признание права на существование от своего латинского соперника.
«Я не стану, — писал Эдуард Гиббон, — прослеживать загадочные и сложные судьбы династий, переживавших взлеты и падения как на континенте, так и на островах». У него и не было на то особых причин — ведь он писал историю Римской империи. Однако те, кто пишет хронику жизни Средиземноморья, не должны столь легко отметать подобные задачи. Никто из путешественников, проезжающих через Центральную Грецию и Пелопоннес, не может избежать потрясения, увидев, сколько здесь средневековых замков: иногда кажется, что они венчают почти каждый пик и гребень этой страны с ее замечательными горами. Для тех, кто жаждет узнать больше, несомненно, требуется какое-то объяснение; и все же даже в наши дни книг, затрагивающих их историю, увы, очень немного.
Причина во многом заключается в том, что история эта дьявольски сложна. Основные факты состоят в том, что рассеяние греков, последовавшее за катастрофой, вызванной Четвертым крестовым походом, происходило одновременно с еще более драматическими событиями — территориальной экспансией со стороны латинян. Франкские бароны, отправившиеся в Крестовый поход — вкупе со многими, кто в походе не участвовал, но прослышал о выгодах в результате его и не собирался оставаться в стороне, — заполонили Грецию, захватывая все плохо лежащие земли и добиваясь поместий для себя, как они это делали на западе. Однако происходило это в стране, где феодальная система в том виде, как они ее понимали, была практически неизвестна. В западных странах воплощением ее являлась феодальная лестница, строившаяся с учетом богатства и власти; вершину ее занимал король. На востоке Латинская империя Константинополя была чересчур слаба, чтобы успешно устанавливать какой бы то ни было контроль. В результате появилось множество независимых городов-государств, которые почти непрерывно воевали друг с другом, постоянно плели интриги и не стеснялись в средствах для достижения цели. В Эгейском море с его множеством скалистых островов, где первостепенным влиянием пользовалась Венеция, сложилась еще более непростая ситуация. Неудивительно, что многие историки, пытавшиеся описать эти места и времена, в ужасе отшатывались и обращали свое внимание на другие предметы.
По существу, история этой латинской диаспоры начинается с маркиза Бонифация Монферратского. И без того разъяренный тем, что его «обошли» и не сделали императором, он еще более разгневался, когда Балдуин предложил ему большие владения в Анатолии. Вопреки этому предложению, ссылаясь на то, что брат его четверть века назад благодаря женитьбе на дочери Мануила I Комнина получил титул — так называемый «титул учтивости»[138]— короля Фессалоник, он заявил свое формальное право на этот город. Балдуин, в свою очередь, был против, и лишь благодаря посредничеству дожа Дандоло и некоторых франкских лидеров — прежде всего молодого знатного бургундца Оттона де ла Роша — удалось избежать прямого военного столкновения. В конце концов император дал вынужденное согласие, коль скоро Бонифаций принес ему присягу, при том что владения его все еще оставались воображаемыми, и получил их в качестве имперского лена.
Следующая задача маркиза состояла в завоевании своего нового королевства. С этой целью он начал в 1204 г. длительную кампанию, продвигаясь по северной и Центральной Греции. Вместе с ним следовало разношерстное сборище крестоносцев: французов и немцев, фламандцев и ломбардцев, — рассчитывавших получить владения для себя. Среди них были — назовем лишь четырех — француз Гильом Шамплит, внук графа Шампанского; Оттон де ла Рош, бургундец; фламандец Жак д’Авен и, наконец, молодой итальянский маркиз Гвидо Паллавичини. Двигаясь к югу через Фессалию, они достигли Фермопил — горного прохода, где Леонид Спартанский героически противостоял врагам почти семнадцать столетий назад. На этот раз сопротивления оказано не было, однако Бонифаций, понимая величайшую стратегическую важность этого места, тут же, на том же самом месте даровал Паллавичини маркизат Будоница, дабы прикрыть подходы к нему с севера. Этому маркизату наравне с соседним баронством Салоной суждено было просуществовать двести лет и сыграть важную роль в истории франкской Греции.[139]
Беотия сдалась без боя, как и Аттика — включая сами Афины, где Бонифаций немедленно разместил гарнизон на Акрополе. В то время Парфенон служил городским собором, однако нечего и говорить, что солдаты-франки отнеслись к зданию с недостаточным пиететом. Повторилась история со Святой Софией, хотя и в меньших масштабах: разграбленная сокровищница, расплавленные золотые и серебряные сосуды, разбросанная и уничтоженная библиотека. Две области сразу были дарованы Оттону де ла Рошу — возможно, в награду за посредничество во время ссоры Бонифация с императором Балдуином. Поначалу Оттон именовал себя относительно скромно — сир д’Атен (государь Афин), но его греческие подданные приукрасили этот титул, именуя его «великий владыка» (мегас кир). Только в 1260 г., через много лет после его смерти, Афины формально стали герцогством.
Тем временем Жак д’Авен, наемник-француз, покинул основные силы армии и двинулся на восток, где привел к покорности остров Эвбею. (Во время раздела он достался Венеции, но у венецианцев до сих пор не было времени предпринять что-либо в отношении его.) Он, однако, оставался там лишь столько времени, сколько потребовалось для того, чтобы построить маленькую крепость посреди Эврипа (таинственного пролива[140], отделяющего остров от материковой Греции) и оставить там небольшой гарнизон. Затем, горя желанием принять участие в предстоящем завоевании Пелопоннеса — и, по-видимому, получить ожидаемые в результате выгоды, — он поспешил назад к Бонифацию. Маркиз, однако, отправился осаждать Навплию, поэтому Жак — вместе с присоединившимся к нему по дороге Оттоном де ла Рошем — атаковал Коринф. Не без труда им удалось захватить нижний город; с другой стороны, высокая крепость Акрокоринф была неприступна и осада ее по-прежнему продолжалась, когда однажды ночью обороняющиеся неожиданно предприняли вылазку и нанесли существенный ущерб лагерю франков, серьезно ранив самого д’Авена.
Однако Пелопоннес был обречен, но завоевать его оказалось суждено не Бонифацию Монферратскому — ему вскоре пришлось вернуться в Фессалоники, чтобы отразить нападение болгарской армии царя Калояна, — не Жаку д’Авену и даже не Оттону де ла Рошу. Сделал это Жоффруа де Виллардуэн, племянник и тезка хрониста, писавшего о Четвертом крестовом походе. Годом или двумя ранее этот молодой человек отправился в паломничество в Палестину. Будучи в Сирии, он услышал, что франки взяли Константинополь, и немедленно вновь взошел на корабль, чтобы присоединиться к ним. Вскоре после отплытия, однако, его корабль сбился с курса из-за жестокого средиземноморского шторма и вынужден был укрыться в гавани Модона (Метона) на юго-западном побережье Пелопоннеса. Жоффруа по-прежнему находился там, когда узнал о том, что Бонифаций осадил Навплию. Менее чем через неделю он явился к последнему Морея[141], заявил он маркизу, формально может принадлежать Венеции, но этот плод созрел и следует сорвать его. Самое большее несколько сот человек — и весь край окажется в их руках.
Бонифация эта идея не слишком вдохновила: он предпочитал придерживаться собственного плана кампании, — однако Жоффруа нашел в лагере нового союзника в лице своего старого товарища Гильома Шамплитта. Гильом согласился присоединиться к нему, потребовав только, чтобы, какие бы завоевания они вдвоем ни предприняли, Жоффруа признавал его своим сеньором. Иного от него не следовало и ожидать — ведь он был внуком графа Шампанского, и Жоффруа не возражал. Бонифаций дал добро на проведение экспедиции, и два друга вместе с сотней рыцарей и примерно пятью сотнями солдат отправились навстречу неизвестности.
С самого начала им сопутствовал успех. Город и замок Патрас пали первыми. Затем они направились на юг, практически не встречая сопротивления, до тех пор пока не достигли окрестностей Каламаты в Мессинской области. К этому времени греки собрали собственную армию, насчитывавшую четыре-пять тысяч человек и включавшую значительные силы под командованием Михаила Дуки, деспота Эпира. В 1205 г. среди оливковых рощ Кундуры в северо-восточном углу области два войска встретились лицом к лицу. Прекрасно зная о своем подавляющем численном превосходстве, греки были полностью уверены в победе, однако их отличала абсолютная неопытность и франки врубились в них точно в масло. С этого дня Пелопоннес стал полностью франкской территорией. Греческий фольклор изобилует историями о локальных проявлениях героизма: например, о великом воителе Доксапатре — его булаву не мог поднять ни один человек, а панцирь весил более 150 фунтов, — и его дочери, бросившейся с башни замка, чтобы не стать жертвой похоти завоевателей. Действительно, сохранялось несколько очагов сопротивления, в том числе Акрокоринф, Навплия (с которой Бонифацию пришлось снять осаду), гигантская скала Монемвасия и темная крепость Тайгет в Мани. Но уже 19 ноября 1205 г. в письме папы Иннокентия III Гильом Шамплитт именуется «князем всей Ахайи»[142]— и, в сущности, так и было.
Таким образом, случилось следующее. За три года, прошедших с момента завоевания латинянами Константинополя, франки-крестоносцы успешно и практически без усилий очистили девять десятых территории континентальной Греции и Пелопоннеса. Своим успехом они были обязаны не столько собственной храбрости, сколько малодушию местного населения, которое по большей части сопротивлялось только для виду. С другой стороны, в Македонии сложилась иная ситуация. Император Балдуин, как мы видели, попал в плен к болгарскому царю и исчез в тюрьме, откуда ему так и не суждено было выйти. Узнав эту новость, Бонифаций снял осаду с Навплии, чтобы защитить свои северные владения, и через несколько недель погиб в вооруженной стычке. Мертвецу отрубили голову и отправили в подарок царю. Как раз в тот момент, когда так велика была нужда в уверенном и твердом руководстве, трон Бонифация перешел к его сыну-младенцу. Ситуацию, однако, спасло то, что вскоре после этого Калоян, в свою очередь, был убит (по наущению жены), и могущество Болгарии заметно ослабло.
Но довольно об успехах и неудачах франков. Возникает другой вопрос: а что же венецианцы? Благодаря навыкам старого Дандоло в ведении переговоров они завладели львиной долей полученного. Вскоре, однако, они поняли, что добыча слишком велика, чтобы легко переварить ее. К тому же они занимали свои новые территории куда медленнее, нежели их союзники франки; промедление в этом деле уже привело к тому, что они потеряли Пелопоннес. Кроме того, налицо было различие между позициями франков и венецианцев. Первые, воспитывавшиеся в рамках феодальной системы, рассматривали свои новые владения как феоды, а их держателей — как вассалов. Однако феодальная система базировалась на владении землей, а Венеция, будучи морской республикой, никогда не обладала подобным преимуществом. Венецианцы были купцами и торговцами, и для них иностранные колонии оказывались полезны лишь постольку, поскольку их наличие способствовало развитию коммерческих интересов республики. Именно по этой причине Дандоло в своих претензиях ограничился, помимо Пелопоннеса, только прибрежными областями и островами. Но даже тут он позарился — если так можно сказать о слепом — на слишком многое. Он и пальцем не пошевелил, когда Жак д’Авен двинулся в Эвбею или когда Шамплитт и Виллардуэн создали Ахейское княжество. По-настоящему его интересовали только два порта — Модон и Корон — на южной оконечности Пелопоннеса. В 1206 г. он отправил своего сына вместе с небольшим флотом, чтобы тот отвоевал их для республики. Задача была быстро выполнена, и порты оставались в руках венецианцев в течение нескольких следующих столетий.
Что же до множества островов, в том числе всех Кикладских, которые им достались, то венецианцам вновь пришлось признать: несмотря на значительные возможности Серениссимы[143], справиться с задачей прямого управления ими всеми было невозможно. Решение, таким образом, заключалось в следующем: некие частные лица займут большую часть островов и будут править ими от имени Венеции. Случилось так, что в число венецианцев, отправлявшихся в Крестовый поход, входил племянник дожа Дандоло, Марко Санудо, который, прослышав новости, не стал терять времени даром. Снарядив за свой счет восемь судов, он быстро набрал группу молодых венецианцев, придерживавшихся сходного образа мыслей и имевших вкус к приключениям, и вместе с ними отправился в путь, чтобы заявить свои территориальные претензии. Там, на Наксосе, Андросе, Паросе и Антипаросе, Мелосе, Иосе, Аморгосе, Санторини и дюжине других островов они добились приобретения личных владений, получив их в лен от Санудо, ставшего графом Архипелага.[144]Такие же меры они приняли в отношении Корфу и других островов Ионического архипелага близ Адриатического побережья.
Оставался лишь Крит — богатейший и наиболее значимый среди всех греческих островов, в отношении которого Дандоло заключил сделку с Бонифацием. Однако вновь возникла неожиданная проблема — со стороны Генуи. Еще до того как венецианцы завладели островом, генуэзцы основали здесь торговую колонию, и с самого начала было ясно, что они не отдадут ее без боя. Поэтому Венеция выслала большой флот, которому удалось на время изгнать энергичного графа Мальтийского, пиратского капитана Энрико Пескаторе. Тот, однако, обратился к папе Иннокентию, и борьба продолжилась еще пять лет, вплоть до 1212 г., когда его самого и его соотечественников в конце концов вынудили отступить. С этого момента и в течение следующих четырех с половиной веков островом правил венецианский губернатор, носивший титул дожа, — очевидный знак того, какую важность придавала этому Венецианская республика.
Со смертью Генриха Эно в 1216 г. (в возрасте сорока лет) империя франков вступила в длительную полосу упадка. Генрих был замечательным правителем. Он оказался единственным владыкой Латинской империи, кто проявил одаренность в искусстве управления государством; выражаясь языком экономистов, он унаследовал дело, на которое уже махнули рукой, и менее чем за десять лет превратил его в перспективное предприятие. Если бы у его наследников имелась хотя бы крупица его способностей, на троне Константинополя никогда бы вновь не появился правитель-грек. Теперь же, когда Генрих более не стоял у руля, было очевидно: окончательное восстановление города в качестве столицы Византийской империи — лишь вопрос времени. Между тем Никейская империя, находившаяся под властью Иоанна Ватаца (зятя Ласкариса), постоянно усиливалась. К 1246 г. его владения охватывали большую часть Балкан и значительную территорию Эгеиды, его соперники понесли ущерб или были уничтожены. Он приготовился к достижению последней цели, которой посвятил свою жизнь.
Иоанн Ватац, как никто другой, заслуживал того, чтобы с триумфом ввести византийскую армию в Константинополь. Увы, его здоровье с давних пор давало повод для беспокойства. Он страдал эпилепсией, и с возрастом приступы становились все чаще и тяжелее, временами серьезно нарушая его психическое равновесие, — в эти моменты он был снедаем нездоровой завистью к своему главнокомандующему Михаилу Палеологу. Что еще ужаснее, эта болезнь передалась его сыну и преемнику Феодору II, причем в более тяжелой форме. Когда же Феодор умер — в августе 1258 г. в возрасте 36 лет, — процарствовав всего четыре года и оставив наследником маленького сына, в результате дворцового переворота на трон взошел Палеолог. Молодой военачальник, которому было всего 34 года, уже был знаком с превратностями судьбы. В первую очередь он должен был одолеть своего врага — императора, который в 1252 г. зашел так далеко, что отлучил его от церкви и заключил в тюрьму. Проблемы, однако, продолжали преследовать его и после восхождения на трон: ему пришлось противостоять союзу, в который входили деспотат Эпирский, созданное крестоносцами Ахейское княжество, расположенное на Пелопоннесе, и молодой Манфред Сицилийский — незаконный сын правителя Западной империи Фридриха II. Последний был по-настоящему страшным противником. Однако когда две армии встретились близ Пелагонии (нынешнего Битолья) в начале лета 1259 г., коалиция просто-напросто развалилась.
Решительно настроенный не упустить шанс, в начале 1260 г. Михаил двинулся на Константинополь. Первая его попытка взять город провалилась. Его тайный агент, находившийся в столице, не смог открыть ворота, как то было условлено; равным образом оказался неэффективным другой план — нападение на Галату, расположенную на дальней стороне бухты Золотой Рог. Но в ту зиму Михаил одержал дипломатическую победу: 13 марта 1261 г. он подписал соглашение с Генуей. Согласно его условиям, в обмен на помощь в предстоящей борьбе генуэзцам было обещано, что они получат все привилегии, которыми пользовались до того венецианцы, включая венецианские кварталы в самом Константинополе и других главных портовых городах империи, а также свободный доступ в порты на Черном море. Для Генуи это соглашение имело историческое значение: оно заложило основы для формирования ее господства в торговле на Востоке. На Византию же в конечном итоге оно навлекло катастрофу, так как две итальянские морские республики постепенно завладели всем, что оставалось от ее власти на море, и продолжали свое вековое соперничество, так сказать, над ее беспомощным телом. Однако это было уделом будущего. Весной 1261 г. союз с Генуей, несомненно, казался Михаилу Палеологу и его подданным даром небесным.
Окончательное обретение Константинополя произошло почти случайно. В середине лета 1261 г. Михаил отправил во Фракию одного из своих военачальников, Алексея Стратегопулоса, с небольшой армией. Когда тот достиг Селимбрии (совр. Силиври), расположенной примерно в сорока милях от Константинополя, Алексей узнал, что состоявший из латинян городской гарнизон отсутствует: венецианцы призвали его, дабы атаковать остров Дафнусию, принадлежавший Никейской империи (тот, кто обладал этим островом, контролировал вход в Босфор со стороны Черного моря). Алексею также сообщили о калитке в стене, ограждавшей город с суши, через которую вооруженные люди могли легко проникнуть в столицу. В ту же ночь небольшой отряд проверил эти сведения. Незаметно проскользнув внутрь, солдаты застали стражей-франков врасплох и сбросили с бастионов, после чего тихо открыли одни из городских ворот. На рассвете 25 июля 1261 г., в понедельник, остальная часть армии вошла в Константинополь, почти не встретив сопротивления.
Император Балдуин II, спавший во дворце, проснулся от шума и криков и спасся бегством. В конце концов он случайно нашел венецианское торговое судно, на котором и бежал на Эвбею. Тем временем Алексей Стратегопулос и его люди подожгли весь венецианский квартал, так что моряки, возвратившись с Дафнусии, обнаружили, что их дома разорены, а перепуганные семьи, оставшиеся без крова, толпятся на пристани. У них не хватило духу предпринять контратаку. Не имея иного выхода, они, безутешные, отправились в свою лагуну. Среди оставшихся в городе франков распространилась паника, что с удовольствием отмечают греческие хроники. Однако беспокойство было безосновательным: ожидавшаяся резня так и не последовала. Вскоре франки вылезли из своих разнообразных укрытий, собрали все свое имущество, какое могли унести, и побрели в гавань, где дожидалось около тридцати венецианских галер. Когда все поднялись на борт, эта флотилия также отплыла к Эвбее — очевидно, даже не задержавшись для того, чтобы запастись в достаточном количестве провиантом (так как сообщают, что многие беглецы умерли от голода, не добравшись до места назначения).
В двухстах милях от Константинополя император Михаил также спал в своем лагере в Метеоруме, в Малой Азии, когда пришла великая новость. Его старшая сестра Евлогия, которая баюкала его, когда он был еще младенцем, напевая о том, как он однажды станет императором и войдет в Константинополь через Золотые ворота, разбудила его (согласно одному источнику, пощекотав ему пальцы ног) и сообщила эту весть. Поначалу Михаил отказался верить, и лишь когда ему вручили корону и скипетр, которые Балдуин оставил во дворце, он убедился, что это правда. Три недели спустя, 15 августа, он в надлежащее время миновал Золотые ворота и проследовал пешком через город к собору Святой Софии. Там патриарх во второй раз короновал их с супругой Феодорой, а малолетний сын Андроник был провозглашен наследником.
С самого начала своего существования Латинская империя Константинополя представляла собой нечто ненормальное. Несчастное порождение предательства и жадности, за пятьдесят семь лет своего существования она ничего не достигла, ничему не способствовала, не пережила ни минуты славы, не снискала даже мимолетного признания. После 1204 г. она не завоевывала новых земель и вскоре сократилась до территорий, непосредственно прилегавших к городу, — тех, что были опустошены и разграблены в момент ее появления на свет. Из семи ее правителей лишь один, Генрих Эно, поднялся над уровнем посредственности; никто из них не сделал ни малейшей попытки понять своих подданных греков или перенять их обычаи, не говоря уже о языке. И падение Латинской империи, пожалуй, было еще более позорным, нежели начало существования оной, — ее одолела в одну ночь горстка солдат.