* * *
Джейсон, сын мой, в отличие от тебя я вырос во влажных, удушливых лесах Агасси, где раньше летом мог безошибочно назвать число и месяц, всего лишь подсчитав, сколько детей утонуло во Фрейзере или отравилось бобами ракитника. Летом я днями ходил по каменистому берегу Фрейзера, наблюдая, как с высоких ветвистых деревьев орлы устремляются вниз за лососем. Но не волшебные картины природы, а слепая вера влекла меня сюда. Я знал, что, если оступлюсь, Господь спустится с небес и перенесет меня через самое глубокое место реки. Вода будто смывала мои грехи. Никогда больше я не чувствовал себя таким чистым, как в те годы. Сколько лет, даже десятилетий, минуло с тех пор! Теперь рыба во Фрейзере, наверное, ослепла от наносов с каменоломен, а берег усыпан телами тех, кто вырвался из цементных могил.
Осень? Осенью надо было перебирать страшно вонючие луковицы нарциссов, стряхивая их шелуху со слишком толстого свитера, из тех, что вязали для меня обе моих бабушки, никогда не разговаривавшие по-английски за работой. Зимой, под дождем, мы перепахивали поля: мне с детства внушали, что противоположность работе — воровство, а не отдых. Помню, как чавкала под сапогами грязь, как в ней тонули ноги до колен. Ну и весна — конечно, весна, когда на смену грязи и вони приходили цветы. Я тогда так ими гордился — это я-то, Реджинальд Клосен, гордый тем, что плоды его рук придавали на время нежность и красоту земле, которую до конца не удалось усмирить. Гордый тем, что можно зайти в безбрежную желтизну, пахнущую прощением и перерождением, — лишь затем, чтобы подолгу смотреть на север, в сторону леса, в его бездонную зеленую пасть. Лес всегда дразнил меня, звал к себе, прочь от солнца. Что-то он скрывал. Но что?
Может быть, саскватча? Легенда о нем всегда меня занимала. Саскватч — индейское слово для снежного человека — получеловека-полузверя, живущего в лесах. Я сравнивал себя с ним, с этим затерявшимся в глуши существом, вечным скитальцем, скрывающимся от людских глаз, страдающим от одиночества, мечтающим услышать хоть одно доброе слово. Как я хотел найти саскватча! Найти и вывести его из леса в наш мир. Я бы научил его говорить, одел и оберегал, как мог. Мама призывала меня спасти душу несчастного существа, принести ему свет, принять к себе, дать ему весь мир в обмен на его тайну. Иногда я спрашиваю себя: а стоит ли мир того, чтобы терять свою тайну? — и мне становится стыдно от таких мыслей. Мир — хорошее место, несмотря на дождь, грязь и леса, пожирающие людей. Я верю, мир сотворен Богом, хотя ни одна из предложенных теорий творения меня не устраивает.
Помню, как в третьем классе я узнал, что Земля — всего лишь одна из многих планет, и помню, как ненавидел нашего учителя, мистера Роуэна, который говорил о Солнечной системе, словно о кучке камней. Слова «мир» и «планета» не сочетались в моей голове: первое слово такое святое, а во втором — сплошное природоведение. В негодовании я выскочил из класса и неделю не появлялся в школе, пока учителя и отец пытались найти точки соприкосновения между теорией о происхождении Земли из космической пыли и более человечным, духовным понятием «мир». Соприкосновения так и не нашли. А меня перевели в другой класс.
Мой отец был вспыльчивым человеком, ты это знаешь. Но еще он был маловерным и озлобленным на весь мир из-за… Из-за чего? Из-за того ли, что, унаследовав ферму, он утратил шанс на лучшую жизнь, которую мог бы себе создать? Отец жестоко относился ко мне, а я — к тебе, Джейсон. И всякий раз, когда я бывал жесток, то презирал себя. И все же не мог ничего с собой поделать.
Я был жесток не потому, что копировал отца, а потому, что старался поступать наперекор ему: быть правым там, где он заблуждался; сильным, где он давал слабину. Моя вера злила отца, и я бежал от его ярости, от кожаных ремней, которыми он точил свои бритвы, бежал далеко в лес, где оставался часами, а иногда и днями (да-да, я сбегал из дому), размышляя о Боге и о том, как Он мог сотворить такое животное, как мой отец — внешне религиозный, но совершенно лишенный веры. Шелуха, а не человек; пустая форма без содержания.
Я никогда не рассказывал тебе о моем детстве. Кенту — да. Но не тебе. Почему? Наверное, опасался, что ты повернешь мои слова против меня. Ты не очень-то много разговаривал, однако противником был грозным. Это читалось в твоих глазах еще с годовалого возраста. Дети беспощадны, если видят обман, а различать обман — твой особый дар и твое проклятие. Я так сомневался в прочности своей веры, что боялся, как бы собственный сын не устыдил меня. Как подло с моей стороны!
Пару слов о твоем детстве. Младенцем ты часто плакал, просто заходился от рева. Встревоженные, мы с твоей мамой обратились к врачу, он задал несколько вопросов, и оказалось, что ты плачешь либо прямо перед сном, либо сразу как проснешься. То есть ты просто спал и не знал, что плачешь, как лунатик не знает, что ходит. Ты плакал от собственных снов! Боже правый! Шли годы, а ты все не говорил, и мы боялись, что ты либо немой, либо ужасно замкнутый. Свое первое слово ты произнес в четыре года. О, это семейная легенда! Ты тогда сказал не «мама» или не «папа», а «уйди!», чем чуть не разбил сердце собственной матери. Я же услышал в этом слове только вызов моему авторитету.
Ну вот, вы послушайте меня, одинокого старика, стоящего одной ногой в могиле…
Взгляну-ка на себя со стороны. Может, так лучше получится.
Вот так:
Редж всегда считал, что у Бога есть для него какое-то исключительное откровение, какая-то особая задача, поэтому держался высокомерно и не вникал в суть происходящего вокруг. Еще бы: ведь он избранник Божий! А никакой божественной задачи Редж так и не получил. Вместо этого, как-то днем в столовую, где он жевал свой бутерброд, влетела секретарша и сказала, что в школе, где учится его сын, произошла перестрелка. И вот он, наш отец двоих детей, едет через город, слушая по радио новости, которые с каждым разом становятся все хуже и хуже, и мир кружится, как во сне. Редж не пересек еще мост Лайон-гейт, а репортеры уже подсчитывают убитых. Вот отсюда-то и начался путь к его преступлению: Редж возревновал Бога к Джейсону, решил, что божественная задача, которую он так долго ждал, досталась его сыну. Сыну, добавлю, который, со слов инквизиторов из одной молодежной организации, состоял в интимной связи со своей одноклассницей. Отношения между Джейсоном и Шерил были для надменного святоши что лимонный сок для пятна на плите. Конечно, Редж тогда не сознавал, что значил для него проступок сына. Ясность приходит с годами. В тот момент Редж просто злился на небеса и на Бога, хотя и сам не знал почему. Поэтому, примчавшись домой, он не замедлил истолковать сыновнюю отвагу как трусливый, греховный поступок. Пары минут хватило ему на то, чтобы вынести приговор и отвергнуть собственного сына.
Когда жена Реджа, услышав эти слова, превратила его в калеку, с потрясающей силой ударив лампой по колену, Редж растерялся. Он не понимал, почему мир вдруг восстал против него. На самом-то деле все было иначе: Редж уже давно не принадлежал этому миру. Его изгнали из собственного дома, где, как Редж сам понимал, он уже был не хозяин. В больнице его не навещал никто, кроме старшего сына, — кто пойдет навещать такого негодяя? Разве что раз в неделю из Агасси приезжала сестра — сварливая и нудная баба, требовавшая денег за потраченный на дорогу бензин и выговаривавшая Реджу, что ему никто не присылает цветов: в палате стояли только завядшие гладиолусы в пожелтевшей воде.
Выписавшись из больницы, Редж переехал на новую квартиру, выкупив ее у зятя своего начальника. Он вернулся на работу, где ему никто не радовался. Были соболезнования и поздравления с тем, что Джейсона оправдали, но сотрудники Реджа знали — он оставил семью и живет один. И все это как-то связано с его гордостью и ничтожностью.
Ничтожество
Как-то раз, ухаживая за своей будущей женой, Редж решил приодеться и отправился в дешевый магазин, где раньше продавали еду и кухонную утварь, а теперь — все больше старые, изъеденные молью обноски. И вот он там находит новехонькие ботинки — ненадеванные, черные, по размеру, и всего-то за доллар сорок девять. Хо-хо! Он так гордился своими новыми ботинками, что прямо в них и пошел на улицу, в дождь, на свидание с девушкой, у которой заканчивалась смена в пончичной. Редж заходит в пончичную, видит девушку, чью молочно-белую кожу не портил даже желтый свет флуоресцентных ламп, она надевает кофту поверх своей формы, смотрит на него и восклицает: «Ой, что это у тебя с ногами?!» На ногах у Реджа — мотки размокшей бумаги. Оказывается, он купил погребальные ботинки — в них хоронят, а не ходят. Мелочность и ничтожность!
Твоя мать
Формально она жива, но уже ничего не соображает. Слишком далеко зашло алкогольное слабоумие, да и пропитая печень на последнем издыхании. И опять я во всем виноват: мне нравилось, что она пила. Пьяной она становилась дружелюбной и покладистой, из глаз пропадал немой укор. Пьяной она производила впечатление королевы, увенчанной короной из звезд; казалось, жизнь полностью ее устраивает и она гордо едет через годы на белом коне. Этот пьяный вид отпускал мне грех медленного разрушения некогда хорошенькой девушки, которая всегда оставляла для меня два кремовых бостонских пончика, бесстыдно любила смотреть цветной телевизор и (как тяжело об этом писать!) казалась настолько духовной, что я даже не хотел ей проповедовать. Она могла выйти за любого, а выбрала Реджа Клосена. Почему? Наверное, думала, будто я тоже духовный человек. Не знаю, когда на нее снизошло, что я такой же, как и все. Просто говорил старомодными словами и понабрался религиозных идей от умерших предков. Наверное, тогда же, когда она запила — сразу после твоего рождения и операции по удалению матки. Какой, должно быть, удар — сознавать, что твой муж — религиозный лицемер. И я не вмешался в ее пьянство — это мой позор. А сейчас ее жизнь фактически кончена. Дважды в месяц я хожу к ней в дом престарелых, на бульвар Маунт-сеймур. Когда пришел в первый раз, долго стоял в нерешительности, не зная, заходить ли к ней: я был уверен, что она швырнет в меня капельницу или закатит истерику, как Элизабет Тейлор в фильме «Внезапно прошлым летом». А вместо этого она улыбнулась и сказала, что припасла мне пару пончиков. Она все повторяла и повторяла эти слова, и это было самым тяжелым наказанием за всю мою жизнь.
Кент
Со смертью Кента я узнал, как велико бывает желание покинуть эту бренную землю. Я возился в приемной с застрявшей в факсе бумагой. Секретарша сказала: мне звонят. Я раздраженно рявкнул, что не могу подойти — не видно разве, я делом занят — и надо переключить телефон на громкоговоритель. Вот тогда-то мать Барб мне все и рассказала. Я покачнулся, упал на колени, увидел вспышку света и металлические, блестящие, как пули, звездолеты, приближающиеся к солнцу. Как я хотел дойти до них, забраться внутрь, улететь и навсегда оставить все позади. А потом мир вернулся, видение — единственное в жизни видение — растворилось, не облегчив моего состояние ни на йоту. Кому нужно такое видение? И что осталось в моей жизни? На похоронах ни ты, ни твоя мать даже не подошли ко мне. Впрочем, я вас не виню. Мои родственники, кто еще живет в Агасси, — настоящие дворовые псы. А в прошлом году ты пропал, и у меня остались только близнецы — оба, надо сказать, вылитый ты. Барб общается со мной нехотя и (я не дурак) только из дружбы к Хэттер. Хэттер — замечательная женщина; тебе так повезло, что ты ее встретил. У ней огромное сердце, будто Гуверская плотина, а душа — чистая, как кубики льда.
Эк я нюни-то распустил. Хватит! Я не ищу эффектных слов, и я не пьян. Но изливать свои чувства на бумаге — значит принижать их. Бумага хорошо хранит только то, что может отнять моль, ржа или вор. Никогда не записывай сокровенных мыслей. Даже вслух их не произноси.
Руфь
Ушла и она. Она стала трубой, пробудившей меня к жизни. Я уверен, ты видел ее фотографию, когда приходил за моими вещами: от тебя не ускользала ни одна моя выходка. Так что ты представляешь, какова она собой: крупная, но не полная — ее ни за что не назовешь пухленькой, — с черными, как сырая земля, волосами и… Надо же, я описываю женщину, точно свинью на базаре.
К тому времени, как ты увидел ее фотографию, мы встречались (что за глупое слово!) уже несколько лет. Я познакомился с ней на семинаре по страхованию пожилых, где она выступала с коротким докладом. Мне понравилось, как среди технического блеяния ей удалось сохранить чувство юмора. От нее я узнал, что и у меня есть зачатки этого чувства. Вижу твое недоверчивое лицо. Ну и не верь.
Руфь ушла по двум причинам; одна вытекает из другой. Во-первых, я не взял ее на похороны Кента, сам не знаю почему. Я мог бы притвориться обезумевшим от горя, но даже так мне бы не удалось ей ничего объяснить. Она сказала — я стыжусь ее, потому что еще женат на твоей матери и, как школьник, опасаюсь, будто на нас будут глазеть и шептаться — вот-де, «они занимаются любовью!». Вот чушь! А только ведь Руфь была права. Она вообще всегда права. И, как верующий человек, смирилась с моим поступком.
Когда ты пропал, я начал разваливаться на части. Можешь мне не верить, но это так. Что еще прикажешь чувствовать отцу, потерявшему обоих сыновей? Поначалу Руфь сочувствовала мне. Однако когда узнала, что я навещаю твою мать, потребовала, чтобы я наконец развелся и женился на ней. Руфь, наверное, ждала, что я подпрыгну от счастья, заберусь в самолет и напишу на небе» слово «да». Не тут-то было. Я сказал: «Брак заключается до смерти». (Это я-то, человек, который за десять лет ни словом не перемолвился с женой! Что за лицемер!)
Мы пошли в закусочную у Лонсдейла, где Руфь изложила мне свои условия, а я ответил отказом. Ух, как она разъярилась! Похороны Руфь простила, но такого извинять не собиралась — и правильно. Мы столько пережили вместе, и тут она обернула наши воспоминания против меня. Руфь и не подозревала, что я, хоть и сидел перед ней, макая кабачки в соус и удивленно хлопая глазами, внутри давно умер и стоял перед воротами рая, оглядываясь на прожитые годы. Так я представлял себе смерть — наивная картинка, типичная для людей моего возраста. Прежде я полагал, что, несмотря на все пережитое, проплыву через эти ворота прямиком в рай. А вот после того, как Руфь стала перечислять все причины своего ухода, я вдруг осознал, что стою намного дальше от рая, чем когда-нибудь думал. Я-то полагал, будто веду нравственную жизнь и устойчив к любому дьявольскому соблазну. Однако, по словам Руфи, выходило, что я мыслю как младенец, мешаю собственные предрассудки с Божьими заповедями, меня труднее умаслить, чем самого Господа Бога, и «что я вообще о себе вообразил?». А потом она сказала, что уходит. И как только за ней закроется дверь, из моей жизни исчезнет последний любивший меня человек.
Знаешь ли ты, что значит быть нелюбимым? Может, и знаешь… Хотя нет, это невозможно, тебя всегда любила мать. А я? Я не знал, что делать, мой мир покачнулся, и в минуту слабости я позвонил твоей Хэттер. Решил, что, раз ее семья далеко, она тоже должна чувствовать себя нелюбимой. Я оказался прав, однако она тут же меня раскусила. Как стыдно. Впрочем, Хэттер сказала, что этого не стоит стыдиться.
Удивительно: как только признаешься в одной своей слабости, сразу тянет признаться в другой. А результат — удивительное чувство свободы. Я чувствовал себя как во время пищевого отравления: желчь и яд хлынули во все стороны и хлестали те несколько недель, пока мы с Хэттер искали тебя. Только когда я очистился от всей лжи, то начал чувствовать, что выздоравливаю.
Хэттер
Я хотел обсудить с тобой эту обманщицу-медиума, которой ты заплатил, чтобы передавать Хэттер послания из царства мертвых. Идея хорошая, только вряд ли ты мог представить, сколько надежды она подаст бедной Хэттер. А эта телепатка — какой номер она провернула с твоей подругой! С самого начала она стала требовать деньги — целые тысячи! Взглянешь на нее и подумаешь — кому пришло в голову, что в человеке заложено добро? Мне кажется, каждый из нас в полушаге от того, чтобы податься в террористы. Мы обмениваемся приторными любезностями, не веря ни одному произнесенному слову. Достаточно взглянуть, сколько оружия все вокруг запасли, сколько покупают патронов, посмотреть, кого задерживает полиция. Если напоить человека и завести разговор о Боге — тогда точно поймешь, с кем имеешь дело. Не спрашивай людей о мотивах, просто смотри, на какие они способны дела.
Под конец Хэттер разгадала игру телепатки. И при этом успела рассказать мне про ваших вымышленных персонажей, о существовании которых я даже не подозревал. Оказывается, в твоей голове скрывался целый мир. Ты, наверное, краснеешь, читая эти строки (если они тебя, конечно, найдут). Полно! Квакуша, Бонни, Жирар — твои персонажи сияют счастьем, они как лимонный шербет, как сахарная вишня в ликере, они почти святые. Вот про кого мне надо было рассказывать тебе по ночам, а не требовать список совершенных за день грехов. Экий старый зануда! Кстати, тебе, наверное, будет любопытно узнать, что Хэттер бросила работу в суде и сейчас пишет детские книжки про твоих персонажей. Хорошие, добрые книжки; может, их даже опубликуют. Хэттер и Барб разрешают мне читать их вслух близнецам, так что и я оказался в выигрыше от решения твоей подруги. Просто удивительно, как похожи на тебя близнецы. Интересно, что бы сказал Кент? Знаешь, он постепенно стирается из моей памяти. Приходится изрядно потрудиться, чтобы представить себе его лицо, услышать его голос. Зря я тебе это говорю: значит, и тебя я когда-нибудь забуду. Пожалуйста, не истолковывай так мои слова.
Да, забыл сказать — я пишу это письмо в одном центральном компьютерном салоне, который работает круглые сутки. Я единственный по эту сторону зала. В противоположном конце двое (полагаю, ностальгирующие немецкие туристы) пытаются отправить факс.
Наверное, рай похож на этот салон: чистота, порядок, каждый при деле. А какое освещение! Зайдя сюда, кажется, что прежде бродил в ирландском тумане.
Зачем я здесь? Я здесь потому, что у меня нет своего компьютера. А еще потому, что сегодня мне позвонили из полиции Чилливака и сказали, что нашли твою «изношенную» фланелевую рубашку с платежной банковской картой в кармане. Нашли на болоте около леса: она запуталась в камышах, и ее приметили ребята, ходившие стрелять из пневматических ружей. Я спросил полицейских, собираются ли они прочесать лес, но копы, хоть не рассмеялись в трубку, дали четко понять — ничего подобного не планируется. Лишь прислали мне карту.
Так что я сейчас допишу письмо, распечатаю его, сделаю тысячу копий и с рассветом поеду на то самое болото. Там я прикреплю копии к деревьям яркими кнопками — я видел коробку на прилавке, когда регистрировался, чтобы поработать за этим компьютером. Я хорошо знаю этот лес, знаю, каков он в это время года. Пустые паутины, где их многоногие ткачи притаились с краю; сумах и завитой клен с разноцветными листьями и запахом мятной карамели; кедры, ели и тсуга, вечнозеленые и вечно темные. Знаю, как звуки превращаются в тени и как легко при желании оставаться незамеченным в этом лесу. Теперь ты саскватч, ищешь кого-нибудь, кто спасет тебя от одиночества, и гибнешь от осознания своей непохожести на других. Пусть ты прячешься, но ты жив, Джейсон. Ты там. И я хорошо помню из времен своего детства: саскватч никогда не теряет надежду, даже если эта надежда — всего лишь однажды столкнуться со мной. Впрочем, это уже что-то.
Ты спросишь, верю ли я все еще в Бога. Да, верю, хотя, может быть, не в истинном смысле этого слова. В конце концов, может, когда-нибудь выведут уравнение, вроде тех, какими мы пользуемся в страховом деле, что верить на три процента проще, чем не верить. Скажешь, цинично? Надеюсь, нет. Пусть я и страховой агент, но тоже горюю, принимаю, бунтую, смиряюсь. И вновь бунтую, повторяя цикл снова и снова. Вряд ли я смогу верить так искренне, как когда-то верила Шерил.
Шерил
Мы ни разу не говорили о ней. Даже не говорили. Я так и не рассказал тебе — восемь лет назад мне позвонила ее мать (мой телефон есть в справочнике) и сказала, что до этого дня считала тебя виновным в гибели ее дочери, а потом… «Удивительное дело, сегодня утром я варила кофе, а потом решила положить еще одно яблоко Ллойду в портфель — они сейчас такие вкусные, яблоки, — и, раскрыв портфель, увидела между двумя папками книжку о Делбрукской трагедии. И в книге была фотография Джейсона, фотография, которую я не видела уже несколько лет. Не знаю почему, но я вдруг поняла, что Джейсон невиновен». Глупая, глупая женщина… Но что взять с человека, чья дочь так ужасно погибла? У тебя-то детей нет; ты не знаешь, каково их терять. Это не упрек, было бы нелепо с моей стороны его делать. Просто констатация факта.
Только я не потерял тебя, сын мой. Нет, нет, нет! Ты найдешь мое письмо, я знаю, найдешь. Ты не пропускал ни одну из моих выходок — не пропустишь и сейчас. А знаешь, что будет, когда ты его прочтешь? Произойдет нечто необычайное. Наступит обратное солнечное затмение — представь, солнце засияет посреди ночи, — и, увидев свет, я побегу по улицам, крича: «Вставайте! Вставайте! Мой сын пропадал и нашелся!» Я буду стучаться в каждую дверь, и крик мой достигнет ушей самого Бога: «Вставайте! Слушайте все! Свершилось чудо, сын мой был мертв и ожил. Ликуйте! Ликуйте все! Мой сын возвращается домой!»
Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке RoyalLib.ru
Написать рецензию к книге
Все книги автора
Эта же книга в других форматах
[1]
[2]
[3]
[4]
[5]
[6]
[7]
[8]
[9]
[10]
[11]
[12]
[13]
[14]
[15]
[16]
[17]
[18]