Стул в углу скрипел. Игуменья поняла, что нельзя же так, надо добавить и «духовное», церковное, наставительно‑поучительное.
– Иди с миром, дорогая моя! Грех твой, какой и был, то самый житейский. Как же не жалеть денег‑то! (стул страшно взвизгнул). Сама ты бедная. Кто пожалеет, как останешься без работы, старая, нищая? Ну, к нам приходи – вместе голодать будем. А за лепту твою спасибо. Много о тебе помолюсь. И не размышляй много, лучше то помни, что и святые все грешниками довольно‑таки были! (стул отчаянно взвизгнул). Я так говорю, – храбрилась игуменья, – что были и они грешниками каждый в свое время, – объяснила она, обращаясь в темный угол, где скрипел стул. – Да и евангельская вдова, как грош отдавала, а на руках голодный ребенок – как было и ей не подумать: «Ну, и дура я!» Из угла поднялась темная фигура и громко заговорила: – Матушка игуменья, уж поздний час! – Но игуменья хотела закончить наставление.
– И дала‑таки она свою лепту! Дала! А вот юноша богатый, как пошел раздавать имение нищим, чтоб потом за Христом пойти, как пошел, так всё и ходит. Две тысячи лет скоро, а о нем так‑таки ничего и не слышно. Эх, милая, рассудительным людям нету места в христианстве. Верят‑то только малые дети, да глупые люди… А умные на себя полагаются, сами свою жизнь устраивают, независимо.
Мать Таисия стояла уже около игуменьи.
– Простите, матушка игуменья, перебиваю вас, но надо бы распорядиться… поздно… в кухне ожидает мать Стефания.
– Сейчас, сейчас, – заторопилась игуменья. – Вот только отпущу гостью‑благодетельницу…
Она смотрела на два последних яблока, и глаза ее выражали колебание, и ей, как видно, жаль было давать. Но она победила себя и, взяв яблоки, подала их гостье:
– Это вам и супругу вашему. Полезны фрукты для здоровья!
– Ну, – обратилась она к матери Таисии, когда гостья ушла, – сколько же народу надо нам завтра кормить?
– Во‑первых, вас, матушка игуменья, да сорок монахинь, да пятьдесят девять девочек, ну, и нищие завтра придут – потому праздник – считать надо еще тридцать человек.
– Владычица! Целая армия! А какая у нас есть провизия?
– Никакой нету, – Мать Таисия даже удивилась наивности вопроса. Провизия!
– Что ж, матушка Таисия, при таких‑то обстоятельствах и народ считать и провизию – только время терять. Возьми узелок‑то и скажи матери‑поварихе: рис, чай, сахар – всё завтра и дать на первую же еду.
– Но, матушка игуменья…
– Всё и подать…
Мать Таисия улыбнулась сардонически и, благословясь, ушла.
Наконец, игуменья осталась одна. Был час ее вечерней молитвы. Предчувствуя близкий конец, она молилась всё с большим сокрушением. Ей надо было собраться с силами и встать. Волнения дня улеглись, от них осталась смертельная усталость. Всё ее тело болело. Она обратилась к образу Христа со словами:
– Ты меня пока не слушай: я постону, да поропщу. Слабость человеческая… поохаю над моими болезнями.
Опираясь на палку, она заохала и тяжело поднялась со стула. Боль резнула ее по печени. – А уж ты не могла бы полегче? – с упреком сказала она своей боли. – Змея ты, право, змея! Тешишься над старухой. Эх, и тяжко же мне! Тяжко, тяжко! – Сделав два шага, она крикнула: – Не могу, не могу и не могу! – Слезы брызнули из её глаз, слезы слабости и малодушия. Но она торопилась взять себя в руки, – Сама же сказала: «пока не слушай меня» – вот и маюсь без Божьей помощи. Ну, буду молиться!
Она подошла к углу с иконами. Надо было стать на колени. Теперь для нее это было трудно. Шатаясь, балансируя рукою, опираясь о стенку, она всё же опустилась на колени, и, почувствовав почву, глубоко передохнула. «Иисус Христос!» прошептала она и подняла глаза к образу. Он смотрел на неё с иконы сурово и строго. Лампада слабо освещала обоих.
– Иисус Христос! – произнесла она громко, со скорбью, и опустилась в земном поклоне.
Она лежала перед Ним на полу, – останки человека, – кучка измученного, истерзанного тела, больных костей, иссохшей кожи, отравленных болезнями органов. Это тело распадалось, в нем не оставалось надежды на жизнь. И из этой темной, умирающей, безобразной оболочки человека она подняла к Нему сияющий, светлый, лучистый взор и вновь, уже радостно, позвала Его к себе:
– Иисус Христос!
Она давно перестала молиться словами молитв. Ей перед концом надо было говорить Ему не общими словами, а о себе лично, «рассчитаться с душею своею».
– Благодарю Тебя, Иисус Христос! Без Тебя куда бы мне пойти сейчас в такой тоске и болезни – в какую тьму? В какое отчаяние? Куда бы мне было теперь обратиться? А Ты сказал: «Не оставлю вас сиры». И еще сказал: «Придите ко Мне все обремененные». Иду, встречай! Скажи и мне в последнюю мою минуту: «Ныне отпущаеши». Твоя раба готова оставить земное рабство… А что не так было мною сделано – прости! Прости меня! Разве кто хочет грешить? Кому хочется быть темным и страшным? Зло много сильней человека. И я грешила и каюсь…
Тут раздался стук в дверь и голос:
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа…
– Аминь, – сказала игуменья и хотела подняться с колен, но не смогла. Беспомощная, она подползла к стене.
Вошедшая монахиня кинулась ее поднимать. За нею вошла посетительница. При виде ее игуменья забыла о своих болезнях. Лицо вошедшей выражало глубокое горе, почти последнюю степень отчаяния. Она опустилась на стул машинально, прежде чем ей предложили сесть, не ответив даже на приветствие. Она сидела, закрыв глаза, и лицо ее казалось лишенным жизни, темной маской.
Игуменья знала посетительницу только по виду. Это была русская беженка, в прошлом очень богатая. Ей удалось сохранить кое‑что из имущества, и она жила в Харбине со своим единственным, уже взрослым, сыном.
Игуменья отослала монашенку. Они остались вдвоем. Посетительница вздохнула, открыла глаза и, глядя на игуменью, заговорила:
– Прихожу к вам в отчаянии. Бывает горе, которым легко делиться, а есть и такое, о котором стыдно сказать. Дело идет о сыне. Был он прекрасным мальчиком. И вот – может вы уже слыхали, в городе все говорят – сделался наркоманом. Случилось с ним это, как со многими тут случается. Начал курить. Тут бы мне его остановить, да я – снисходительная мать. Пускай, думаю, он – взрослый. Курят же другие. Табачное дело – в руках японцев. Они подмешивают в табак героин, как теперь доктора наши узнали. Английские папиросы дороги. Курят, что подешевле, японские. Создается привычка. Дальше‑больше, а там переходят уж прямо на героин. Город полон наркоманами – всё молодежь! Стал мой сын бледный, раздражительный, невозможный. Но в голову мне не приходило, не догадалась. Начал красть у меня деньги, уносить вещи в ломбард, пропадать стал из дому… Даже, когда всё о нем стало мне ясно, не нашлось у меня характера связать его и насильно увезти в больницу. Я его умоляла, на коленях упрашивала, он плакал, обещал, клялся и начинал снова. Стали мы ссориться. Он бил меня несколько раз, да так безрассудно, чем попало. Боюсь – убить может, так, ведь, пойдет на каторгу – и пропала жизнь. И вспомнила я слова моей покойной матери: «где ничто не помогает, поможет молитва, просящему Господь указывает путь». И вот я пришла к вам, – и посетительница заплакала.
– Хорошо сделали! – деловито одобрила игуменья. – Тут надо, ох, как тут надо молиться! Хороший такой, говорите, был мальчик – и вот убивает мать! Будем молиться и день и ночь, без перерыва, шесть дней. Как христианское имя сыночка?
– Симеон.
– Симеон! Имя‑то какое чудесное! Значит: «услышан», то есть Богом услышан, молитва услышана. Ишь, ведь, как дело‑то хорошо начинается! Шесть дней пройдет, приходите, молебен отслужим. Бог нам откроет, где спасение. Для веры у Бога нет отказа. Уж мне поверьте: я тут пятьдесят лет наблюдаю…
Дама поднялась. Выражение лица ее переменилось. Казалось, она успокоилась, словно сын ее уже был спасен. Как во сне, она пошла к двери, но, вдруг вспомнив, открыла сумку, вынула конверт и подала игуменье.
– Это – на нужды монастыря.
– Дорогая, – сказала игуменья, – как ни бедны мы, но молиться – такое же горе у вас! – можем и даром. А ну, как эти деньги у вас последние…
– Нет, не последние. Я, конечно, не богата, но эту сумму даю вам свободно. И прошу взять. Мне надо чувствовать, что и я делаю для него что‑то.
– Ну, в таком разве случае!.. – радостно воскликнула игуменья, – в таком‑то случае, – возьмем! И иди, голубушка, с миром! День и ночь будем молиться. А Господь – всемогущ, да и милостив – будет твой сын здоров!
Игуменья говорила с уверенностью. Иногда с нею случалось, что она знала будущее.
Оставшись одна, она положила нераспечатанный конверт перед иконой, решив прежде помолиться, – «за раба Твоего, юношу Симеона», а потом уже взять деньги. Однако мысли ее всё возвращались к конверту: сколько же там могло быть? Но акафист она прочла добросовестно, честно. Да и молиться, зная о конверте, было радостнее и легче. «Уж, наверное, не менее десяти, а то и двадцати долларов».
Наконец она открыла конверт: там было триста долларов. Три ассигнации по сто долларов каждая. Не находя слов, она только взглянула на икону и перекрестилась.
Оставалось последнее – заключение ее дня. Она перед сном обходила сама весь свой монастырь, церковь и общежитие.
Комнаты, где спали дети, были тесные, душные, воздух был почти невыносимый. Детские легкие отравлялись тут на всю жизнь. Не лучше были и кельи монахинь. Бедность! Но в каждой комнате была икона и лампада. Перед иконой стояла монахиня на очередной молитве. Эта одинокая лампада искрилась и сияла, и ее слабый мерцающий свет примирял со всем остальным.
Игуменья медленно проходила по комнатам, осеняя спящих крестным знаменем. Всё было тихо, веяло от всего покорностью и покоем. Игуменья прошла в церковь. В алтаре сияли «неугасимые». Четыре монахини молились на коленях: это была ночная постоянная молитва о России. Всё было в порядке. Игуменья возвратилась в свою келью и снова стала молиться о юноше Симеоне.
В полночь к ней пришла мать Серафима. Ее игуменья особенно любила, так как, вопреки всем лишениям и тяготам монастырской жизни, мать Серафима была румяна, здорова, весела и оживленно радостна. «Хоть людям можно показать»! говорила о ней игуменья.
Этот визит тоже относился к порядку дня: в полночь они вместе читали полунощницу. Сегодня игуменья обсудила с ней, как организовать непрерывную молитву за юношу Симеона, кого и когда ставить на молитву. Мать Серафима решила, что час поздний, не стоит никого будить. На молитву она станет сама, а в шесть часов утра матушка игуменья пошлет ей смену.
Наконец день был закончен. Весь труд выполнен. Мать игуменья, перекрестившись, легла на свою узенькую, железную кровать и сейчас же заснула спокойным, ангельским сном.
Глава восемнадцатая
Утро в монастыре началось шумом в одной из детских комнат. «Грешница» Вера была и причиной шума и его жертвой. Ее так и называли все «грешницей» Верой, потому что она упорствовала в одном тяжком грехе: Вера была лгуньей. Уличенная публично во лжи, она обычно смотрела на всех широко открытыми, испуганными глазами, потому что сама не замечала, как, покинув правду, уносилась в царство фантазии. Она охотно, сердечно каялась, обещала навсегда исправиться. Но стоило ей начать рассказывать, – а рассказывать она любила, – стоило только войти во вкус, увлекая всех за собою, как вдруг раздавался чей‑нибудь голос:
– Неправда! Ты врешь!
И подруги тащили «грешницу» Веру на суд к высшим инстанциям монастыря. За нею следовали добровольные свидетели для дачи показаний. Все эти девочки, только что бывшие под очарованием ее фантазии, превращались в благочестивых детей, полных справедливого негодования. Обычным судьей тяжких преступлений была сама игуменья. Иногда Веру вели на исповедь к отцу Луке, который отпускал грехи всем в монастыре. Но, к удивлению одних и негодованию других, обе инстанции, казалось, питали особую симпатию к Вере. От них она возвращалась улыбающаяся и счастливая. Поэтому особенно усердные преследовательницы «грешницы» старались направить ее к матери Таисии, из чьей кельи она возвращалась поникшая, дрожащая и в слезах.
Еще накануне, проходя мимо одной из детских комнат, мать Таисия услыхала вдохновенный голос Веры, вспоминающей о своем раннем детстве в отчем доме.
– И каждый вечер, как только, бывало, лягу я в свою кроватку, на круглую, на пуховую подушечку, как укроюсь шелковым одеяльцем, то и притворюсь, что уже заснула. Но один глаз оставляю чуточку открытым, и вижу – отворяется дверь, тихонько, без шуму, и входит мой Ангел‑Хранитель и становится у изголовья с мечом – на часах! И стоит, и стоит, а я подсматриваю.
– А какой он из себя?
– Хорошенький такой молодой мальчик, постарше меня, как я сейчас. А крылья у него, как рамочка, по бокам. Из перьев. Но перья не те, что на птицах. Перья другие, не настоящие. Мягкие и такие легкие, что от них льется свет.
– Свет?
– Ну не такой, как от свечки. Светлее и бледнее, и хоть теплый, но сжечь не может, только – чуть‑чуть освещает.
– А ты с ним разговаривала?
– Разговаривала. Только говорит он лишь по большим праздникам, да и то когда уже поздняя ночь, и никто совсем не услышит.
– Ты его спросила, как у них на небесах?
– Как же! У каждой, – говорит, – там девочки своя отдельная комнатка, и разные птицы к ним залетают, чтобы петь вместе. В саду – качели. Платья у всех цветные. Постов нет. Работать никто не работает, только отдыхают весь день. А пища – сколько хочешь – всё самое вкусное, по выбору, и никто не останавливает. Замечаний ни от кого нету. Богу никто не молится, и церквей нет. Никто ничем не болеет. Елка – круглый год, так и стоит в углу, только игрушки каждый день меняют. Елку наряжают ангелы. И на кухне тоже, где пища готовится, – ангелы.
Тут мать Таисия переступила порог детской комнаты и кратко распорядилась, чтоб Вера немедленно отправлялась в церковь, на исповедь к отцу Луке, и рассказала бы ему дословно эту же историю. А завтра она сама поведет Веру к обедне и поставит от всех отдельно, где ставили кающихся, – у всех на виду.
Сегодня утром она шла за Верой и уже издали услыхала ее вдохновенный голос:
– Почему Бог не помогает голодным, раз они молятся? Да Он не может. Бог сам бедный‑пребедный. У Него сначала всё же кое‑что было, но люди просили, просили, а Он давал да давал – ну и роздал всё до ниточки. И Христа Его распяли, а детей у Него больше нету. И уж теперь Он старый. Жалко Его как!
– А чьи же все вещи и деньги, дома?
– Чьи? Народа. Ведь не бывает: ничей дом.
– А почему этих вещей Бог не отнимет у них и не раздаст.
– Да ведь Он – Бог. Брать чужие вещи – грех…
Тут мать Таисия вошла в комнату. Крепко взяв дрожавшую Верину руку в свою, она уже была готова начать опрос свидетельниц и назначить для Веры новую расправу. До ранней обедни оставалось минут десять – достаточно для разбора дела. Но тут вошла игуменья и после обычного приветствия объявила:
– Дети, вы усердно постничали вчера, и за это сегодня вам послабление: не пойдете к ранней обедне. Сейчас вы будете завтракать кашкой, милые! А после постоите у поздней обедни. Идите с Богом! Мать Стефания ждет вас. Кашка готова!
Есть до обедни было нарушением правил. Лицо матери Таисии потемнело. Она на минуту позабыла даже о Вере, хотя и держала, крепко стиснув в своих, ее маленькую руку.
– Вера! – воскликнула игуменья, увидев ее. – Что случилось?
– Обычная история, – ответила за нее мать Таисия. – Рассказывает девочкам ложные, неподходящие для монастыря истории.
– Ах, – вздохнула игуменья, – давайте отпустим и простим ее на этот раз. Очень я устала. Да и не хочется наказывать в праздник. Отпустите ее руку. Беги, Вера!
Девочка рванулась от матери Таисии и побежала из комнаты, спотыкаясь в своем длинном, до пола, платье.
– Простите меня, матушка‑игуменья, – заговорила мать Таисия, – но где‑то должна быть этому граница. Вера – закоренелая лгунья. Она плохо влияет на других девочек: она растет, ее рассказы принимают такой характер…
– Знаю, всё знаю. Но как вспомню, что эта Вера своими глазами видела, как убивали ее родителей, как вспомню это – не подымается моя рука ее наказывать.
– Но при чем тут ее лживость, если родителей убили? Одно другого не касается.
– Касается, матушка, касается. Ребенок напуган жизнью, вот и приукрашивает всё, чтоб было получше, полегче, не так уж страшно. Но где ж, как не в фантазии, и найдет человек лучшее?
– Пусть так. Но нам надо обратить это её вдохновение, что ли, на религиозный сюжет. Тут ведь – монастырь. Она – послушница. Как же мы допускаем и прощаем такую лживость?
– Да что нам суетиться, наказывать! Придет час суда, Господь разберет всех да и простит всех и за всё, нашего совета не спросит.
– Что? – в негодовании воскликнула мать Таисия. Но игуменья, не отвечая ей, вышла из комнаты.
Поздняя обедня в монастыре совершалась торжественно и продолжалась долго.
Девочки стояли впереди, рядами. Они привыкли к долгим стояниям. Поведение их было безукоризненно, хотя стоять было нелегко. Общим горем их и матери‑игуменьи была обувь. Шутка ли, для одних только девочек требовалось пятьдесят девять пар! У монастыря не было средств, чтоб покупать новые ботинки. Обычно собирали поношенные среди прихожан, и потом подыскивали подходящую ногу. Но редко ноги и ботинки были созданы друг для друга. Ноги болели у всех в монастыре. Но длинные платья, касавшиеся пола, скрывали обувь от посторонних глаз. А боль все умели переносить в монастыре молча, – и физическую и духовную. Все пятьдесят девять девочек были круглыми сиротами, почти то же можно было сказать и о монахинях.
Одетые в черное монахини заполняли левую часть храма. Игуменья стояла у чудотворной иконы монастыря. В праздники церковь бывала переполнена молящимися, стояли даже на ступеньках входа и в палисаднике. Семья Платовых, госпожа Мануйлова, Лида – все пришли к обедне.
В праздники, после поздней обедни, обед подавался в трех монастырских столовых. В первой, куда приглашались посторонние, бывшие за обедней, председательствовала сама игуменья. Во второй столовой ели монахини и дети монастыря. В третьей – кормили нищих. Обед состоял обычно из горячего чая и того, чем монастырь обладал и из чего мог приготовить в тот день. Часто этот обед и ограничивался чаем с куском хлеба. Иногда прихожане присылали продукты для стола накануне, иногда приносили с собой в церковь для раздачи. Но все хлопоты по сбору провизии, приготовлению пищи, накрыванию столов, подачи обеда, затем уборки посуды и комнат, делали праздничные дни тяжким физическим испытанием для монахинь, которые, к тому же, были и так изнурены и слабосильны.
Сегодня почетным гостем был профессор Волошин. Игуменья, увидав его в церкви, лично приветствовала его и пригласила к столу. Его почитали за самого выдающегося христианского философа в местных краях, и присутствующие предвкушали интересную беседу. Мать Таисия, в чьих мыслях всё еще держалось утреннее происшествие, обратилась к нему с речью:
– Уважаемый профессор, как известно всем чтущим Священное Писание, в нем определенно указывается и с подробностями повествуется о том, что праведников ожидает рай, а грешников – геенна огненная. Однако же находятся некоторые среди верующих, кто склоняется к иной мысли, полагая, что Господь всех простит. Такое отрицание ада и наказания за грехи повергает в смущение. Прошу вас объяснить мне, есть ли для сей последней мысли указания в Священном Писании?
Профессор Волошин ответил: – Конечное решение судеб мира и людей остается тайной, но человеческое сердце всё более склоняется к мысли о всепрощении. Думаю, эта мысль – отсвет Божественного решения, и присоединяюсь к молитве об этом и к этой надежде.
Неприятно удивленная подобным ответом, но не смея выразить своего неудовольствия, мать Таисия обратилась к монастырскому священнику:
– А вы, отец Лука, как полагаете об этом?
Отец Лука принял священнический сан не так давно. Решение это явилось результатом его переживаний во время революции и гражданской войны. Рожден он был в богатой дворянской семье, учился в военном училище. Женился счастливо, по любви. Была у него дочь. Жили они в полном благополучии, и никто в семье не отличался особой религиозностью, скорее, наоборот: исполняя обряды, подсмеивались над обрядами и духовенством. Затем революция, гражданская война и беженство разрушили всё это благополучие. Но и тогда о Боге не думалось. Национальные и личные несчастья, желание вернуть всё обратно, восстановить прежнее – наполняли всю жизнь, для размышлений иного порядка, казалось, не было места. Но потом случилось нечто, что сразу изменило этого человека, заставив его бросить всё и погрузиться в духовную жизнь.
Спрошенный матерью Таисией, он поднял к ней свое склоненное до этого лицо и ответил:
– Господь любит человека. Он простит его.
– Но как же? Как же? – заволновался кое‑кто из старых монахинь, словно у них отнимали что‑то. Это были люди того старого склада, в котором не возникало сомнений о самой необходимости ада. Среди же более молодых, наглядевшихся на ужасы, последовавшие в России за революцией, на непомерные, невероятные человеческие страдания, появилась и всё возрастала уверенность, что Господь не станет налагать казней. Получался один из психологических парадоксов: благополучные люди веровали в ад, а очень много страдавшие прощали всем и отвергали его.
– Почему же простит? – посыпались вопросы.
– Потому что, – начал отец Лука и на мгновение опустил голову, прикрыв глаза. Лица его не было видно. – Потому что…
Внутренним взором, как при свете молнии, он увидел снова тот день, который сделал для него неприемлемой мысль о наказании. Тогда он был не отец Лука, а капитан Карпов Он увидел себя лежащим на полу в грязной и дымной юрте бурята. Белая армия была разбита. Остатки ее оставили город после боя в беспорядке. Он прятался в этой юрте. В городе у него остались жена и дочь. А через реку, в ясном морозном воздухе, вдали виднелся город. Что там теперь происходило? Ночью из города пробрался бурят и рассказал, что видел. Он видел, как вели на расстрел, с другими, и жену, и дочь капитана Карпова. Девочка понимала, боялась, хваталась за мать, кричала и плакала. Всех расстреляли. Потом поснимали с них верхнюю одежду – уже наступили холода, а бедность везде была страшная – и поделили между собою.
– Кто расстреливал? – спросил капитан Карпов, вставая. Он взял свой наган, сосчитал пули. Имена и где кто жил, запомнил хорошо. Шел двенадцать часов, не замечая времени. Он шел мстить.
В город он проник незамеченным. Он даже подошел к избе, где жил один из убийц, рабочий со своей семьей. Вокруг было пустынно. На завалинке избы сидело дитя, девочка, много моложе его дочки. Она сидела, скорчившись, и он видел ее со спины. На ней было серое пальто с вышивкой, и он узнал пальто своей убитой девочки. На пальто были темные засохшие пятна, по‑видимому, крови, то есть, крови его ребенка! В злобной радости, в восторге, что нашел врага, он сжал револьвер в руке, целя в голову. В этот момент девочка обернулась. Он увидел испитое, жалкое лицо больного ребенка.
Он бросил револьвер. Жизнь его переменилась. Мстить? Кому? За что? Он понял, что корни зла глубоко уходят в прошлое, где все они переплетены, что все виновны, и единственный выход – простить. Он стал священником. Помня имена убийц, ежедневно молился о них. И когда ему приходилось в церкви читать… «и о ризах Его меташа жребий» – он видел серое пальто – и снова и снова прощал.
Это всё было видением, пронесшимся перед его духовным взором. И отец Лука еще раз ответил матери Таисии:
– Полагаю, Господь простит всех. Если человек находит силы прощать и молиться за врагов, такая молитва получит исполнение.
– Но как же грешники? О них сказано…
– Это мы и есть грешники, о коих сказано… Но кто же из нас – грешников – отчаивается в прощении?..
В конце стола зашептались старушки.
– И хороший священник, а поди ж ты! Сказано «скрежет зубовный» – кто же будет скрежетать, если всех простят? Эти новые священники, из светских, не доведут людей до добра!
– Да что вам‑то, матери, жалко что ли, если грешников Господь простит? – заговорила игуменья. – Разве не молимся мы о том ежедневно в запрестольной молитве: «Но и отступившим от Тебе, и Тебе не ищущим явлен буди». Сами молитесь, а потом удивляетесь о своей же молитве!
Из молодых одна Лида заинтересовалась темой. Она слушала, очевидно, волнуясь. Затем, вспыхнув, застенчиво, но горячо стала на сторону отца Луки, сказав, что Христос «не вытерпит» и простит всех, как простил на кресте. Увидев, что она не сумела высказать своей мысли, она заторопилась, попрощалась и ушла.
Игуменья долго смотрела ей вслед, потом сказала:
– Эта девочка Богом хранима. Охраняет ее невидимая рука. Под пулями пройдет невредимо. Кто‑то молится о ней на том свете…
– Пророчествует матушка‑игуменья, – зашептались, заволновались старушки. – Слушайте, замечайте!
Но игуменья замолкла. Любопытство не было удовлетворено.
– Что ж, матушка‑игуменья, – осмелилась одна, – вы девице этой особое счастье предвидите в жизни? Какое же? Судьбу необыкновенную? Славу? Богатство?
– Какое там счастье! – отмахнулась от них игуменья. – Да я не о том совсем говорю. Какое же счастье на земле возможно нынче? Я говорю, защищена она невидимой рукою от порока, зло не найдет к ней пути.
– А что же всё‑таки вы ей предвидите, матушка? – не унимались старушки.
– Я ей предвижу чистую жизнь, добрую и христианскую. И она понесет тяжелую ношу, как полагается, по несовершенству человеческой природы: бедность, болезни, слезы, сокрушение – всё, как полагается. Но от злого духа не возьмет ничего: зависть, злоба, отчаяние, сумасшествие, самоубийство – это ее не коснется.
Наконец гости разошлись. Монахини бесшумно прибирали столы Дети отдыхали. В монастыре воцарилась тишина: в этот час не полагалось разговаривать. И матушка‑игуменья собиралась было прилечь на минутку: в этот час, в праздник, разрешалось. Но вдруг она услыхала грубый окрик, и затем где‑то громко захлопнулась дверь. Хлопать дверьми в монастыре – нарушение устава. Она двинулась на место происшествия навести порядок. Пожилая усталая монахиня была в коридоре.
– Что случилось? – сурово окликнула игуменья. – Это ты громыхаешь дверью?
– Матушка‑игуменья, каюсь, захлопнула дверь. Сил моих нет. Мало народу было сегодня? Мало кормили нищих? Так вот только прибрались – лезет еще один, в неусловленный час. Есть просит!
– Где он сейчас?
– Я его прогнала.
– Не накормив?
Монахиня низко опустила голову и молчала.
– А ты не подумала… может, это был сам Иисус Христос… в образе нищего…
Монахиня как‑то всхлипнула.
– Беги! – крикнула игуменья. – Беги на улицу! Смотри! Найди и проси сюда.
Монашенка бросилась вон искать нищего. Вскоре она вернулась.
– Пуста улица. Ну ни души нигде не видно. Исчез.
– Гм… – сказала игуменья.
Глава девятнадцатая
– Зачем он пришел? – в недоумении задавал себе вопрос мистер Райнд, глядя на гостя. Это был профессор Кременец. Казалось, им нечего было сказать друг другу, и начало визита проходило в молчании, которое, очевидно, нисколько не стесняло гостя. В том же грязном, поношенном костюме, он непринужденно сидел в кресле, с удовольствием куря сигару, предложенную мистером Райндом. Сигара была хорошая. Гость наслаждался ею. Его глаза были полузакрыты и он, казалось, даже мурлыкал от удовольствия.
– Может быть, он голоден, – размышлял мистер Райнд. – Я мог бы предложить ему пообедать. Но как явиться с ним в ресторан отеля? Его могут просто не впустить в таком виде. Просить подать нам обед сюда, что ли?..
– «Пиковая Дама» – самая популярная из опер Чайковского, по крайней мере, в России, – неожиданно сказал гость и еще неожиданнее для мистера Райнда добавил: – Могу я попросить вас одолжить мне вашу иголку?
– Иголку?! Какого рода иголку?
– Иглу для шитья. Я бы хотел пришить мой рукав. Он почти совсем оторвался.
– Боюсь, что у меня нет иглы, я не шью сам, – ответил мистер Райнд, стараясь не выразить голосом своего изумления.
– Так не разрешите ли вы мне позвонить и одолжить иглу у прислуги?
– Пожалуйста.
– Бой, – сказал профессор Кременец вошедшему слуге, – мне нужна игла и черная нитка, покрепче, чтоб вшить этот рукав, – Со слугой он говорил по‑китайски, что, конечно, последнему было очень приятно. И слуга ответил почтительно:
– Могу я предложить мои скромные услуги, чтобы исправить рукав вашего почтенного пиджака?
– Благодарю вас, – ответил в той же учтивой манере профессор, – но у меня много свободного времени, тогда как вы, несомненно, переобременены работой.
Получив иглу и нитки, гость очень любезно попросил у хозяина разрешения снять пиджак и произвести починку в его присутствии. Получив разрешение, он деловито осмотрел рукав и погрузился в работу. Воцарилось молчание.
– Были ли вы когда‑нибудь в Америке? – спросил мистер Райнд, чтобы прервать тяготившее его молчание.
– Как же, несколько раз, – ответил гость, вынимая большую черную пуговицу из кармана и исследуя на пиджаке место, откуда она оторвалась.