Глава двадцать четвертая 12 глава




– Эй, Бог! Если Ты существуешь, ударь‑ка меня так, чтоб и я в Тебя поверила!

Лида, пораженная, смотрела на нее. В глазах Лиды был великий испуг, более того – ужас. Потом она закрыла лицо руками, как‑то жалко всхлипнула и побежала от Даши прочь.

 

Глава двадцать четвертая

 

Миссис Питчер сидела в кабинете врача. Это был уже второй визит к нему. На столе лежала горка больших конвертов: рентгеновские снимки, анализы и прочее. Она смотрела на эти конверты – ее судьба! – и волновалась. Доктор молчал. Их разделял только письменный стол, и на этом малом расстоянии она мучительно чувствовала, словно это были прикосновения, его быстрые, как бы случайные, но пронизывающие взгляды. Он быстро взглянул на ее лоб, как бы что‑то отметил, затем так же взглянул на ее рот, глаза, плечи, руки. Казалось, он делал моментальные фотографические снимки и куда‑то складывал их. Затем он окружил ее всю своими взглядами, как бы заключив ее в круг – приговор! – и в его взгляде не было ни теплоты, ни сожаления, ни внешней профессиональной ласковости, присущей очень популярным докторам. В его взгляде была скорее беспощадность. Миссис Питчер начала слегка дрожать. Доктор произнес наконец:

– Расскажите подробно, как вы проводите день.

Но ей нечего было рассказывать. Что можно было сказать о том, как она проводит дни? Она их не проводила никак. Они сами шли мимо нее, потому что движение времени – закон жизни. Она молчала.

– Как вы начинаете день?

– Я встаю… – начала она нерешительно.

Он ждал.

– Я встаю, одеваюсь, выхожу в столовую… – Смущаясь, как чего‑то постыдного, миссис Питчер рассказала, как она приводит день.

Она говорила, волнуясь, нервно; она слегка дрожала. Ее глаза все возвращались к большим желтым конвертам. Ей хотелось скорее услышать диагноз, но доктор не торопился.

– Какие особенные, выдающиеся события произошли в вашей жизни за последние пятнадцать лет?

– События? В моей жизни? Никаких.

– Все эти годы вы жили в Харбине?

– Да.

– Но вы уезжали иногда на лето? Куда?

– Мы были два раза в Японии, раз – в Корее, раз – во Владивостоке, затем в разных курортных городах Китая: Чифу, Пэ‑Тай‑хо.

– И ничего не случалось с вами во время поездок?

– Ничего.

– Вам нравится уезжать на лето? Вы ожидаете этих поездок?

– Нет, дома спокойнее, удобнее. За последние годы мы и лето проводим дома.

– Вы пробовали брать в дом приемных детей?

– Нет.

– Есть у вас в доме собаки, кошки, птицы?

– Нет.

– Гостят ли иногда в вашем доме знакомые или родственники?

– Нет.

– Есть ли у вас близкие, задушевные подруги, друзья?

– Нет.

– Любовники?

– О, нет!

– Кто ваш любимый писатель?

– О… Я затрудняюсь сказать, доктор. За последние годы я мало читаю. Чаще всего по медицине.

– Живя так долго в Китае, вы изучали, например, китайский язык?

– Нет. Зачем же? Я говорю по‑русски, по‑французски и по‑английски, но это – с детства. У меня были гувернантки.

– К каким обществам, клубам, кружкам вы принадлежите?

– О, меня они не привлекают… Я не принадлежу…

– Занимаетесь ли вы какой‑либо общественной работой?

– О, для меня Харбин скорее иностранный, чужой город. Я держусь в отдалении… Я не чувствую себя дома в Китае. Но если вы подразумеваете благотворительность, мистер Питчер дает ежегодно определенную, довольно крупную сумму.

– Спорт?

– Я была воспитана по старым обычаям. Я не занимаюсь спортом.

– Искусства?

– Мы иногда ходим в театр.

Доктор помолчал.

– Вы дружны с вашим мужем?

– Мы никогда не ссорились.

– Но много ли у вас общих интересов? Политика?

– О, мы никогда не обсуждаем политических вопросов.

– О чем вы говорите, прочитав утреннюю газету?

– За последние годы я почти не читаю газет. Меня отталкивают все эти ужасы, преступления…

Доктор опять помолчал.

– Вы работаете в саду?

– Нет.

– Но у вас есть сад? Кто работает в нем?

– Садовник. Китаец.

– Как его имя?

– Имя? – удивилась она. – Я не знаю его имени. Мы его называем «Садовник».

Они говорили еще с полчаса. Он задавал вопросы, а она отвечает. Перед ее глазами медленно развертывалась как бесплодная, безжизненная пустыня, ее собственная жизнь.

Доктор был по‑прежнему холоден и строг. Это как‑то даже оскорбляло миссис Питчер. «Обращается, как с вещью, – думала она. – Ему платят. Он должен высказать какое‑то участие. Ведет себя, как судья. Я пациент, не подсудимый».

Наконец доктор взялся за конверты. Он подал их ей и сказал, что у нее не найдено никакой болезни, то есть никакой органической, физической болезни, подчеркнул он. Но ей грозит опасность со стороны внутренней, психической ее жизни. Ей нужно немедленно и коренным образом перемениться. Он предлагал ей критически взглянуть на себя самое. Посоветовал не бояться болезней, а лучше по‑настоящему заболеть – и раз и два, – это научило бы ее наслаждаться здоровьем. Он осудил весь комфорт ее жизни. Ей полезнее было бы физически работать, и не для удовольствия или там для упражнения, нет, из необходимости. Ей хорошо бы стать бедной, зарабатывать кусок хлеба и волноваться не оттого, что она съела, а оттого, что есть нечего. Физическая усталость, голод и боль прогнали бы все ее теперешние фантастические волнения и страхи, и она, вероятно, быстро бы поправилась.

Она слушала и возмущалась: «вот это совет, вот это доктор». Он, конечно, угадывал ее чувства.

– Но поскольку я не совсем верю, в радикальное изменение вашей жизни, испробуйте хотя бы полумеры: старайтесь наблюдать жизнь, читать о ней, интересоваться ею, принимать в ней участие. Ежедневно, после завтрака, длиннейшие прогулки пешком, во всякую погоду. Ходите по тем улицам города, где вы никогда не бывали. Пусть не останется в городе угла, куда бы вы не заглянули по нескольку раз. Разговаривайте с людьми, которых встречаете: с торговцами, прислугой, нищими…

– Но позвольте, – перебила она, – все это не в моем характере. Это не облегчит меня, а затруднит. Вы мне советуете именно то, к чему у меня отвращение. Боюсь, непреодолимое. Скажите, доктор, что будет, если я ничего этого не сделаю, если я стану жить, как прежде?

– Видите ли, – начал он как‑то очень осторожно и медленно, – есть различные нервные и душевные болезни… довольно тяжелого свойства… иногда трудно излечимые, если запущены, иногда неизлечимые… Зачем же идти в этом направлении, если есть еще возможность избежать? Вы говорите – это трудно для вас. Но при серьезных болезнях не рассуждают о невкусности лекарств, а прибегают к решительным мерам.

Он замолчал. Она встала, поблагодарила и ушла.

– Я попробую начать сегодня, – думала она. – Буду ходить по улицам до полной, до смертельной усталости.

Она шла и старалась смотреть на все и интересоваться всем. Но как? Но чем? Город за последние годы опустился, обеднел, стал грязен. Бульвары – все до одного, – по которым она шла, не имели права даже называться бульварами. Дома стояли в запустении. Давно‑давно никто ничего не красил, не поправлял. Конечно, повсюду двигалась люд… Проезжали извозчики, рикши, иногда автомобили «Но, Боже мой, что мне до этого? Пусть идут. Ни я им не нужна, ни они мне! Но эта бедность, – думала она опять. – Откуда это? Давно ли Харбин считался одним из богатейших городов Дальнего Востока. Он ведь центр очень богатой земли, плодоносной Маньчжурии. Здесь всегда хороший урожай, все по‑прежнему работают, и вот почему‑то все обеднели. И еще его называли «веселым». Я ехала сюда впервые, и кто‑то, помню, сказал мне и мистеру Питчеру: «В Харбин? Веселый город!» Но вот я гляжу и не вижу, чтоб он был веселый. И это куда‑то ушло!»

Вблизи она увидела церковь. Это была небольшая деревянная церковь пригорода, расположенная в саду. Но сад был пуст и гол зимою. Раздавался благовест к вечерне. Народ шел в церковь. Была суббота.

Она остановилась: не зайти ли в церковь? Но ей не хотелось. – «Боже, как мне ничего больше не нужно! Боже, как я никому не нужна!» И все же решила: раз надо лечиться – пойду.

Нищие всех возрастов, видов и состояний толпились у входа в ограду и на ступеньках храма. Оборванные, продрогшие, голодные и грязные они протягивали страшные, изуродованные болезнями и старостью, дрожащие руки. От одних несло дешевым табаком, от других – водкой, от всех исходил запах затхлости, сырости, болезней. Миссис Питчер, проходя по этой аллее из нищих – от ограды до дверей храма, – старалась и не дышать и не смотреть. Но она заметила все же, и это ее поразило, что в них не чувствовалось той подавленности духа, которая, в ее воображении, неизменно связывалась со всякой человеческой заботой, болезнью, нуждой. Наоборот, это была оживленная толпа; одни что‑то громко рассказывали, другие жаловались, третьи переругивались, кое‑кто поддразнивал соседа. При приближении миссис Питчер они останавливались на полуслове и, меняя тон, многословно и жалостно молили о подаянии.

– Как поживаешь, доченька? – обратилась к ней страшная старуха, подсовывая сухую темно‑коричневую руку почти под самое лицо миссис Питчер. – Помоги убогой, Христа ради, будешь мне дочкой, перед Господом Богом! Как о дочке, буду о тебе повседневно молиться.

Миссис Питчер даже вздрогнула от внезапного враждебного чувства к старухе. Не останавливаясь, она прошла мимо. Ее мутило от отвращения к человеку.

Она вошла в церковь. Давно она не была здесь, не видала всего этого: иконы, свечи, кадильный дым… В полумраке она вглядывалась во все окружающее. «Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу». – «Я пришла, я рада поклониться, – думала она, – только бы успокоиться, только бы найти душевную свободу, душевный мир».

Кто нынче ходит в церковь? Несчастные люди, конечно. Для счастливых есть другие места, где провести зимний вечер. Сюда же идет овдовевшая женщина, мать больного ребенка, брошенная жена, сирота, не знающая, куда деваться, люди старые, люди больные, люди забитые судьбой, люди, преследуемые невинно, люди, живущие в страхе за близких… Они идут сюда с просьбами, с упованием. Они пробовали найти утешение или защиту у людей, они искали их повсюду и, не найдя нигде, шли сюда, к последнему прибежищу человеческой надежды. Отсюда уже некуда было идти, да никто и не торопился покинуть храм, все располагались на три‑четыре часа жаркой молитвы. С усилием опускались на колени, со стоном разгибали спины после земного поклона, трещали больные и старые кости. «Работайте Господеви со страхом и радуйтеся Ему с трепетом»…

«Как странно, я все еще помню эти слова! Я когда‑то пела в гимназической церкви. Годы прошли – как все переменилось! А у них те же слова, тот же напев… «Яко весть Господь путь праведных, а путь нечестивых погибнет»… Но кто праведен? Где праведники, когда все люди вокруг так противны? – думала миссис Питчер. – Все людские пути погибнут. Они уже гибнут, как гибну я, неизвестно за что, почему. – «Аллилуия!» – Мне страшно грустно здесь. Я могу закричать. Лучше уйду отсюда».

Она вышла из церкви.

В ограде за это время появился еще один нищий.

В маленькой низенькой тележке, сделанной из деревянного ящика, к которому прилажены были колеса, а впереди длинная оглобля, находилось туловище человека, с головой, но без рук и без ног. На голове была надета старая солдатская шапка, из‑под нее глядело распухшее синевато‑белое лицо – и на нем весело сверкали два коричневых глаза. У оглобли стоял оборванный мальчишка, заменявший лошадку, он же – телохранитель и казначей. Мальчишка держал в руках шапку, в ней уже светились две копейки.

Отвращение судорогой прошло по всему телу миссис Питчер. Но она решила сделать усилие над собою и, стиснув зубы, остановилась у тележки. Нищие поняли это движение, как желание подать милостыню. Мальчик протяжно произнес заученное. Миссис Питчер молчала, стояла, не двигаясь. Удивленное туловище, взглянув вверх на нее, спросило:

– Как поживаешь, сестра?

Но она все еще не находила сил ни заговорить, ни уйти.

К ней уже начали тесниться и другие нищие. Ее дорогое меховое пальто и ее странная остановка возбудили надежды. Она же дрожала от отвращения к этим лохмотьям, этим лицам и запахам.

Но, помня советы доктора, продолжала бороться с собой.

– Что это… с вами? – наконец спросила она туловище и заставила себя, широко открыв глаза, прямо взглянуть на него вниз, в тележку.

– Со мной? Ничего, – удивилось, и даже как будто смутилось, туловище.

– Но где… ваши ноги и руки? – Миссис Питчер мучительно чувствовала, что не умеет разговаривать с калекой и нищим.

– Немецкая техника! – засмеялось туловище. – С немцем сражался в Великой мировой войне. Вот он и отделал меня – на память!

– Кто вас содержит? – спросила она.

– Что?

– Кто помогает вам?

– Петька вот, мальчишка этот, катает коляску.

– Он ваш мальчик?

– Нет, нанимаю. Работает за процент, – и калека опять засмеялся. Петька швыркнул носом и сунул ей шапку в самое лицо. Она отмахнулась от дурно пахнувшей шапки, где мех ссохся в войлок, и спросила:

– А чей мальчик Петька?

– А кто же его знает! Приблудился, вот вместе и орудуем.

Мальчишка нетерпеливо тыкал ей шапку:

– Подайте, ради Христа! Ради мучеников святых страстотерпцев, живот на поле брани положивших…

– Постой! – остановила его миссис Питчер. Она снова обратилась к туловищу.

– Но почему вы так живете? Раз вы были изуродованы на войне, вам должна быть пенсия… Правительство и общество…

Тут загалдели, загудели все нищие:

– С луны свалилась! Пенсия! Это от какого же правительства? От какого же общества? – в голосах этих слышалось недоброжелательство, нарастающее негодование:

– А еще русская! Где же ты была все это время, матушка? Не знает ничего про нашу русскую жизнь. Пенсия! – передразнивали ее на все лады. – Слышь, от правительства да потом еще и от общества! Надела меховое пальто, тепло ей, вот и забавляется – расспрашивает…

– Эх, матушка! – заговорила одна старушка. Растолкав толпу, она стала вплотную к миссис Питчер. – Нынче один Бог у нас остался. Нету нам правительства и никакого нету обчества. Ну, есть кое‑кто верующий, тот и бросит копеечку. А ты, голубушка, чем расспрашивать, дала бы, милая, рублик на все наше тут нищенство, а сама бы шла с миром домой.

– Даст она тебе, как же! – заговорили вокруг.

– Такая чистенькая дамочка скорее позовет полицию.

Миссис Питчер один доллар дала старухе, а другой бросила в коляску и поспешно ушла из церковной ограды.

Немного успокоившись, она пошла медленно, раздумывая над тем, что ее более всего поразило. Эти люди не были в том безнадежном состоянии духа, какое испытывала она. Разрушаемые физически, они не были подавлены духовно. Она же, как сказал доктор, была благополучна физически – почему же она больна душою? Где причина? Где помощь? Где выход?

Проходя мимо другой церкви, мимо собора, где также шла служба, светились окна, и где нищие тоже стояли на всех ступенях крыльца, она уже не вошла в ограду. Она лишь остановилась на минуту, посмотрела вверх, на купол и крест, и горько обратилась к Богу: – «Скажи, чего Ты от меня хочешь?»

Дальше она шла по освещенным улицам, останавливалась, глядя в окна магазинов. Ничто не привлекало ее, ничто ей не нравилось. Ее все сильнее охватывала глубокая грусть, обволакивая, как туман, двигаясь за нею, как туча. «Конечно, все кончено – я не хочу жить. Жизнь мне в тягость. Ничего мне не нужно. Ничего больше. Ничего».

Перед книжным магазином миссис Питчер опять остановилась. Здесь она покупала медицинские книги. Она машинально вошла внутрь Приказчик, увидев и узнав ее, сообщил, что из новых медицинских книг пока получена одна, из Москвы, о шизофрении. Пока он завертывал для нее покупку, она машинально рассматривала книги на прилавке. Раскрыв одну из них, она прочла слова, которые вдруг проникли в ее сознание, оставив там мучительную загадку: – «Разлюбив человека, я лишился вселенной»…

– Что? – сказала она вслух, быстро захлопнув книгу. «Разлюбив человека, я лишился вселенной!» Может быть, это… может быть, это и есть всему причина? Кто сказал это? Она искоса взглянула на обложку: Бальмонт. Она еще помнила это имя, когда‑то в молодости читала его стихи.

Взяв книгу о шизофрении, миссис Питчер направилась домой. Она шла и думала о Бальмонте.

Она вообще не любила поэтов, давно не читала стихов. Она не умела войти в их поэтический мир, увидеть их глазами. Поэзия казалась ей притворством, царством лжи. Поэтическая метафора часто оскорбляла ее трезвый ум, как нарочно придуманная насмешка над доверчивым читателем. Менее всего она стала бы искать в поэзии правды. Но это: «Разлюбив человека, я лишился вселенной»…

Почему слова эти так поразили ее? Вдруг, на мгновение, они обдали ее светом, подобно молнии. Какое они имеют к ней отношение?

«Разлюбив человека»… но кто же любит его? Разве возможно любить человека? Боже, Боже, Ты, создавший его, разве Ты его любишь? Нет, Ты прогнал его от себя, изгнал из рая. Ты не являешься ему, Ты не отвечаешь на его зовы, на его слезы, на его вопли. Ты оставил его, удалился от него до такой степени, что он перестает верить в самое Твое существование. Как же можно требовать от нас, чтоб мы любили друг друга? «Я лишился вселенной»… Да, все то, чем была мирная жизнь, разрушается, гибнет».

Домой она пришла поздно. Она опоздала к чаю. И хотя мистер Питчер знал, что она была у доктора, да еще так задержалась, он не кинулся к ней навстречу, с расспросами, – это не было в обычаях их дома.

Она нашла мужа и гостя, мистера Райнда, в гостиной. Подали чай, сливки, сахар, лимон, печенье и булочки. Все трое одинаковым движением развернули салфетки у себя на коленях. Пили чай не у стола, а в креслах, неподалеку от камина. Обменивались короткими фразами.

– Вы слышали о соглашении в Мукдене? – спросил гость.

– О, конечно – ответил мистер Питчер, и так как он уже ответил, миссис Питчер могла не говорить.

– Что вы думаете об этом соглашении? – спросил гость.

В ответ мистер Питчер повел плечами. Так как вопрос был обращен к нему, миссис Питчер опять могла не отвечать.

– Еще чашечку? – спросила она гостя, немного погодя.

– Пожалуйста.

Затем она спросила мистера Питчера:

– Еще чашечку?

– Пожалуйста.

И опять стало тихо, тепло и уютно в гостиной.

«Боже, я гибну! – думала про себя миссис Питчер. – Я не могу любить человека. Никак. За что любить? Вот сидит мистер Райнд. Он мне совершенно безразличен. Что бы с ним ни случилось, мне абсолютно все равно».

– Это уличное побоище в Мукдене, нечто вроде бунта, может вызвать осложнение в области международных отношений в Маньчжурии.

Вопроса не было, и Питчеры хранили молчание.

– Еще чашечку? – спросила миссис Питчер.

– Благодарю вас, пожалуйста.

– Вам?

Мистер Питчер, устав от слов, лишь кивнул головою.

– Советское правительство готовит ноту протеста, – сказал мистер Райнд.

– Как будто, – с трудом проговорил мистер Питчер.

«Я гибну» – думала миссис Питчер. – Я не должна читать этой книги о шизофрении. Я уверена, что и эта болезнь окажется у меня в полном разгаре. Но что делать мне? Что? Что?»

Вдруг заболело где‑то внутри. «Боже! – вдруг спохватилась она, все эти нищие прикасались ко мне, а я не умылась, придя домой, не приняла ванны… Как я могла об этом забыть? Боже! Боже!» – И она поднялась, побледнев, со своего кресла.

– Простите, я должна вас покинуть… – а сама думала: «Ванну! Скорее ванну! Карболовое мыло!»

 

Глава двадцать пятая

 

На следующий день, после завтрака, миссис Питчер отправилась на прогулку. К ее собственному удивлению, в Харбине оказалось немало мест, где она никогда не бывала. Выбор места прогулки не представлял затруднения.

Она шла, смотрела вокруг и вновь удивлялась запустению и заброшенности города. Вопреки мнению, что японцы – очень хозяйственны, чистоплотны и хорошие организаторы, Харбин под их властью доказывал противное: никогда еще он не был так беден, запущен и грязен.

Дойдя до окраины и остановившись передохнуть, миссис Питчер случайно заметила какое‑то объявление в одном из окон ветхой покосившейся хибарки. Подойдя ближе, она с удивлением прочла: «Сдесь дети отдаюца варенду».

«Что это?» – изумилась она. – «В аренду!» В ней зашевелилось давно забытое любопытство, интерес к чужой жизни, как некий отблеск живой и подвижной миссис Питчер во дни ее молодости. «Это надо исследовать!» Она вошла во двор и, стоя на дрожащих под нею деревянных ступенях кривого крыльца, постучала в дверь. Растрепанная, косматая женщина распахнула дверь, но, окинув миссис Питчер подозрительным взглядом, не пригласила ее войти. Она загородила дверь своим телом, как бы защищая вход от врага, и грубо спросила:

– Чего надо?

На минуту миссис Питчер растерялась, она молчала. Женщина же вышла на крыльцо, захлопнув за собою дверь, как бы спеша скрыть от посетительницы внутренний вид жилища. Она взглянула на ее меховое пальто и еще более грубо спросила:

– Ну, чего надо? Чего молчишь? Зачем ты, барыня, тут шляешься, беспокоишь честных людей? Уходи!

Но в миссис Питчер проснулась настойчивость ее прежних молодых лет.

– Это ваше объявление? У меня есть подходящее дело. Нужен ребенок в аренду.

Эти слова произвели впечатление. Женщина еще раз окинула миссис Питчер критическим взглядом, но уже без прежней настороженности и враждебности.

– А тебе для чего же нужен ребенок?

– Да вот… – запнулась гостья, – для развлечения… Я – одна. Мне грустно. Мне иногда бывает очень грустно.

– Ага! Значит, держать компанию. Что, у тебя свой ребенок умер, что ли? Чего тебе грустно?

– Нет, у меня не было своих детей никогда.

– Так что ж тоскуешь? Любовник бросил? – и она покосилась на меховое пальто.

– О нет, – заторопилась ответить миссис Питчер.

– Или пить начала? От запоя отвода ищешь?

– Нет, нет. Просто я всё сижу дома и одна, мне скучно.

– Что ж муж‑то? Живой? С другой что ли гуляет?

– Нет, – объясняла миссис Питчер, – он – сам по себе, делами занят. А я одна – сижу целый день и вяжу. Поговорить не с кем.

– Для разговору, значит. Есть мальчишка постарше. Разговаривает.

Женщина раскрыла дверь и, войдя в сени первой, пригласила посетительницу:

– Ну, что ж, иди! Торгуйся!

За темными холодными сенцами следовала кухня. Это была комната престранного вида: тут глаз не встречал прямых, вертикальных или горизонтальных линий, все в ней покосилось, покривилось и опиралось одно о другое: потолок, стены, пол, окна, печь, мебель. Все, чему полагалось иметь горизонтальное положение, здесь подымалось вдруг то бугром, то волной. Казалось, эта комната была задумана и выполнена в минуту вдохновения новейшим живописцем, «ультрамодерн», который презирал прямые углы, перпендикуляры и параллели; он мыслил кругами и рисовал так же.

Женщина выдернула откуда‑то из‑за печи скрюченный, как бы завитый парикмахером стул, с которого посыпалась лакировка. Она вытерла ладонью пыль с сиденья, твердо поставила и придавила стул к полу, в ответ на что он жалобно пискнул, и сказала гостье:

– Ну‑ка, сядь на стульчик. Попробуй.

Миссис Питчер осторожно, с опаской, водрузилась на стул, упираясь ногами в покатый пол и локтем зацепившись за выступ стены. Но стул оказался устойчивее, чем обещал его внешний вид. Успокоившись на этот счет, миссис Питчер внимательно оглядела хозяйку. У той было какое‑то стертое, изношенное лицо, как старая копейка, на которой, конечно, угадываются знаки, где и что должно было быть. Она подумала: «Животное, не человек».

– Давай толковать про дело, – сказала хозяйка. – Ты начинай. Предлагай цену. Мальчишка есть славный. Десять лет. Никитка.

Гостья не знала, что сказать. Она опустила глаза и смотрела на свои руки в белых перчатках. Не слыша предложения, хозяйка начала объяснять положение.

– Это не мои дети идут в аренду. Тут живет другая женщина, то – ее дети. Те, что поинтересней, уже сданы. Дашь хорошую цену, можно их взять оттеда. Тебе мальчика или девочку?

– А кто взял в аренду?

– Разные люди. Младенец‑то всё у той же подлой Нюрки. Ну, тебе к чему же младенец!

– А как велик младенец?

– А кто ж его знает! Должно, месяцев восьми.

– А что делает этот младенец?

– Делает? Да ты что! Он же еще не ходит, куды ж ему работать! – Она засмеялась, и по кухне понесся запах алкоголя. – Да ты знаешь Нюрку?

– Нет, не знаю.

– И хорошо делаешь! А встретишь – не связывайся. Подлая баба. Лентяйка, вруша, воровка, ну и пьет, конечно. Да еще скандалистка и потаскушка вдобавок. В хорошем обчестве для нее – нету места. Тюрьма по ней давно плачет… Ну, есть полицейский знакомый, выручает до поры, до времени.

– Но младенец?

– Младенец – что ж! Младенец ничего. Как он еще маленький, то его не касается.

– Но зачем его арендует эта… Нюрка? – Миссис Питчер произнесла ее имя с брезгливостью.

– Да ты с луны свалилась? Как зачем? Она же милостыню просит. Кто же подаст этакой здоровенной бабе, если она без младенца?

– Но… если она такая… она может обидеть этого… младенца? – миссис Питчер вдруг почувствовала жалость к неизвестному младенцу и беспокойство за его судьбу.

– Нюрка‑то? Может. Обидеть может!

– Но она заботится о нем? Кормит… чем‑нибудь?

– Ну а как же! Ты его не покорми день‑другой, он и помрет. А нужный, младенец‑то.

– А он… часто плачет? Он не болен?

– Да кто ж взял бы в аренду больного? Хлопотно очень. Нет, младенец – первый сорт. Да и то Нюрка поит его маковой настойкой, как берет на улицу. Он вроде как бы в оцепенение от того приходит, и таскать его по улицам удобно, не беспокойно.

– Но… но… это же вредно! Это влияет на его организм. Этого нельзя делать! – возмутилась миссис Питчер.

– А тебя это касается? – насторожилась хозяйка. – Ты тут при чем? Твой это ребенок? Ты распоряжаться пришла?

– Нет, нет, – заторопилась миссис Питчер. – Я только так… подумала, трудно младенцу переносить это…

– Не беспокойся. Ему легкая жизнь, чистый фарт – сыт, прогуливается по городу на руках у этой кобылы Нюрки. И всей работы – поплакать кой‑когда…

– Поплакать? – у миссис Питчер сжалось сердце.

– А как же, в таком‑то деле! Публика проходит, не обращает внимания. Если нищий будет молчать, кто ж и подавать станет. Тут голос нужен. Нюрка ущипнет младенца – он заверещит. «Ах, ребеночек!» – и сразу – внимание, женское больше. «Как его зовут? Ах, миленький! Вы говорите – сиротка? Ах, он плачет!» и скажет мужу ли, любовнику ли – какой есть мужчина с нею: – «Ах, дайте, дайте ей денег!»

– А как зовут младенца?

– Это смотря, кто спросит. Простой бабе – Ванька, Петька; даме с благородством – Модест, Викторин, Олег или всё равно, Игорь. Ты не думай – это всё просто, тут догадываться надо, да и помнить, кому что сказано, на случай другого раза. А то расспросы пойдут. Рассказывать надо по спрашивателю, и интересно и жалобно. Но тут, я скажу, Нюрка – мастерица, вот уж расскажет, так расскажет.

– А сколько эта… Нюрка… зарабатывает?

Женщина вдруг рассердилась.

У этой скотины узнаешь правду? Знаешь, – она нагнулась к самому уху миссис Питчер и свистящим шопотом поведала ей тайну о Нюрке, – да у ней ни капли совести не осталось! Честное слово! – заключила она уже громко. – Уж моему‑то честному слову поверь. За младенца – два доллара платит.

– В день.

– В месяц!

Тут женщина переменила обращение с гостьей на самое ласковое. Она вытащила из‑под стола табуретку с каким‑то выпуклым сиденьем, похожую на половину глобуса на подставке, примостилась на ней и, хлопнув гостью по колену своей большой распухшей рукой, заговорила вкрадчиво.

Эй барыня, арендуй себе компанию… Вижу, нужен тебе разговор. Дорого не запросим. Я для матери этих ребят работаю, вроде – агентство, значит, контора по найму. Дай и мне заработать, на процентах мы с ней идем. Пожалей и меня, слабую женщину, женского полу. Страдалицы все мы, то есть женский наш пол. Ну, а у матери детей‑то деловых мозгов нету, никакого денежного смыслу. Я за нее дело веду.

– А где отец детей?

– Убили, давно, уж сколько месяцев…

– А кто убил?

– Кто, спрашиваешь? Не оставил имени‑отчества‑адресу.

– Но, ведь, есть закон, полиция…

– Полиция, говоришь? Ты, должно быть, не из здешних мест, приезжая.

– Кто был отец детей?

– Касимов ему фамилия. Каменщик был. Японцы взяли на свою работу, силой взяли, потому отличный был каменщик. Строют тут где‑то тайное что‑то, военное, под землей. Раз, вечером, приходит человек незнакомый, стучит в эту дверь и говорит: «Ты жена Касимова – каменщика. Не жди, говорит, мужа ужинать: убили».

– А она?

– Она, было, туды‑сюды: закон – японский, суд – японский. Побегала и перестала.

– Она горюет?

– Горевала бы, кабы время на то было. Ей детей кормить, а не горевать надо. Детей же – семеро. Чтоб горевать – деньги нужны.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-10-12 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: