Н. П. Храпов
Счастье потерянной жизни
Том 2. Огненное испытание
Часть первая. В поисках смысла жизни.
Глава 1.
Отец в ссылке.
Медленно, как бы переевшая, ненасытная утроба чудовища, судорожно вздрагивая от икоты, эшелон, набитый до отказа ссыльными, содрогаясь на стыках рельс, выползал из станционной тесноты на Север. За окном пестрел знакомый город, но в глазах у Петра Владыкина, через решетки вагона, стоял образ его сына - Павлушки: худенького, с длинной шеей, с живым лицом, любопытным взглядом, пылкого. Душою Петр чувствовал и видел его таинственное будущее, но ум был полон тревог за сына - что будет с ним? Чувство глубокого осуждения томило душу Петра: кто-то другой поднял его с пола, когда он упал из рук Луши при обмороке, кто-то другой выплакал и вымолил его у Бога из гроба, взрастил и ласкал, кто-то другой вложил в его сердце любовь и страх к Богу, кто-то другой научил его петь и молиться. Но не кто-то другой, а именно его сын, в эту роковую минуту, среди окриков конвоя и многих арестантских лиц, нашел его, передал в чистом детском взгляде свою искреннюю, согревающую любовь, горячее сострадание, готовность принять участие в скорби отца и заверить о будущем. Слезы неудержимым потоком текли по лицу, но Петр их не вытирал. "Пусть видят все, я плачу не столько о сыне, сколько о себе, что не сделал для него всего, что мог", - думал он.
Петр был готов выпрыгнуть из окна и крикнуть всего одно только слово своему сыну: "Прости!"
И он воскликнул это, только Господу, в горячей, потрясающей молитве.
В сердце же Павлушки было совсем другое. Он действительно не ощущал отцовской ласки, не получал и нежности ни от кого, но глубокая вера отца, его преданность и пылкость в служении Господу, неутомимая ревность и самоотверженность, как-то по-своему, по-детски, пленила сына, и отец для него остался, если не идеалом, то неоспоримым образцом, а в нежностях и ласках у него не было особых потребностей.
Почти никогда отец не беседовал отдельно с сыном, равно и мать, но всегда, по возможности, они брали Павлика на беседы и собрания, поэтому, если Павла нельзя было назвать воспитанником отца с матерью, то можно было бы безошибочно сказать, что это был воспитанник церкви.
За окном пробегали знакомые заводские корпуса, где проходили молодые годы Владыкина, а позднее, его первое свидетельство об Иисусе. Между ними промелькнул огромный купол заводской церкви, где крестили Павлика, больница, где он родился, проходные ворота, где с довольным видом сын часто вручал отцу домашний обед в "Починской кошелке". Потом замелькали домики, и Петр, как-то неожиданно, вздрогнул: прямо перед ним пробегал обрыв, а за ним дом Князевых. Здесь, в тесном от многолюдья полуподвале, простые слова Христа недавно звучали могучим призывом. Здесь духовно родился сам Петр, его семья и община; дом показался таким родным, дорогим, близким. Во мгновение промелькнули самые волнующие события и милые, дорогие лица друзей. Но увы, через минуту все скрылось, а перед окном открылись луга, по которым, совсем недавно, большая толпа окружающих зрителей и верующих, с пением гимнов, шли на реку для совершения крещения. Потом промелькнула широкая серебристая лента реки с ее гостеприимными зелеными берегами, на которых было испытано много потрясающих благословений в проповедях, пении и прочем богослужении.
- Вернусь ли и увижу ль, когда-нибудь еще, эти незабываемые места? - мелькнуло в сознании Петра, при этом он глубоко вздохнул и отодвинулся от окна, дав место другим.
Удушливый, спертый воздух дурманил сознание. Голод и жажда совершенно обессиливали людей, а неизвестное, мрачное будущее повергало их в гнетущее уныние. Многие из ссыльных, один за другим, рукавом не стиранной одежды, вытирали с лица неудержимо бегущие слезы, как будто чувствуя, что они никогда уже больше не вернутся в свои родные края.
Путь от Н. до Архангельска обычным поездом занимал не больше суток, но эшелон, в котором был Владыкин, проехал его более двух недель. Сутками стояли на станциях, и истомленные люди были рады, когда поезд двигался вперед, хотя впереди их не ожидало ничего утешительного.
Скудный паек, черного, непропеченного хлеба с селедкой, вызывал страшную жажду у несчастных людей, а воду раздавали кружками, только на больших остановках.
Никакой плен нельзя было сравнить с этим ужасным положением людей. И Петр, годы проведенные в плену, считал много лучшими, чем в этапе, так как там, по крайней мере, не было ограничений в воде и воздухе.
В Архангельск прибыли совершенно обессиленные; но страшнее всего было то, что среди несчастных людей вспыхнула эпидемия тифа, и прибывших ожидала жуткая смерть.
После длительного времени, в ожидании выгрузки, Владыкина и, прибывших с ним с левого берега Северной Двины, переправили в город и поместили в православный собор, отведенный как карантинное помещение в центре города. Медицинской помощи не было оказано никакой, и люди были обречены, фактически, на смерть. Огромное здание собора запиралось на замок, и сторож с винтовкой охранял его, чтобы ссыльные не могли разбежаться из него.
Голод и тиф беспощадно косили обреченных на смерть, ежедневно умирало по несколько человек. Умерших выносили не сразу, поэтому страшное зловоние наполняло помещение собора. По причине карантинного режима всякое общение с обреченными было, строжайшим образом, запрещено. Двух-трехэтажные яруса сплошных деревянных нар были полностью забиты ссыльными.
Петр Никитович Владыкин через некоторое время, помолившись, определил, что здесь могут оказаться верующие братья, кроме него, поэтому он пошел по рядам в поисках "своих". Вскоре братья, действительно, нашлись. Оказалось, что одним этапом прибыл вместе с ним арестованный из их общины - Н. В. Кухтин и еще один, из города Конотопа - брат А. Н. Хоменко.
Оказавшись втроем, братья, прежде всего, поблагодарили Господа за эту дорогую встречу. Поместились вместе, около окошка, и условились, по возможности, не разлучаться, но, поддерживая и ободряя друг друга, просить и ожидать милости от Господа. Остатки питания они объединили вместе.
Брат А. Н. Хоменко (старший из всех), будучи кротчайшим по нраву, был образцом твердости, и, хотя сильно болезненный, но духовно бодрый, с постоянной улыбкой умиления на лице. Он был сослан за то, что в Украинском союзе баптистов совершал служение благовестника, и был его членом. Много лишений перенес старец, но преданность Господу сохранил и в эту годину тягчайших испытаний. Безропотно переносил он это ужасное мучение, хотя в прошлом был состоятельным человеком.
Слабее всех чувствовал себя Николай Васильевич Кухтин. Будучи с Петром Никитовичем из одной общины, он часто вспоминал привольную жизнь на хуторе, ремесло пчеловода и сильно тосковал о семье и свободе. Находил оплошности в неблагоразумных поступках, считая, что следовало бы вести себя более разумно и остаться в семье, но смирялся, когда братья ободряли и указывали на эти страдания, как на неизбежные.
Так прошло несколько дней. Число умирающих стало возрастать, а продукты приходили к концу. Тогда братья горячо воззвали к Господу, чтобы Он указал им путь к избавлению.
- Братья! - пробудившись однажды утром проговорил Петр, - я в эту ночь почти не спал и пришел к выводу, что нам надо отсюда немедленно уходить, иначе мы здесь погибнем. Это решение пришло мне после того, как я вспомнил об Ап. Павле, который бежал из Дамаска в корзине.
- А как это осуществить? - спросили его друзья. Петр вполголоса изложил свой план:
- Пока мы еще не заболели и можем двигаться, нам надо немедленно, сегодня же, бежать через окно. В то время как сторож обойдет собор кругом, мы успеем выйти из окна, незамеченными отойти в сторонку, и спастись от гибели.
Все трое привели себя в порядок, собрали свои пожитки, покушали на дорогу и, помолившись, приготовились к выполнению намеченного плана.
Вскоре сторож мерными шагами прошел под окном и скрылся за углом здания.
- Пора, медлить нельзя! - решительно проговорил Петр Никитович и, осторожно приоткрыв высокое церковное окно, скользнул вниз, земля оказалась недалеко.
Вслед за ним вылез брат Кухтин, и при общем усилии спустили старца Хоменко. Сердце лихорадочно билось в груди от волнения и обилия свежего воздуха, но думать было некогда. Петр Никитович закрыл окно по-прежнему и скомандовал:
- Сколько есть сил, нужно добежать до угла улицы и, пока сторож выйдет из-за угла собора, нам надо скрыться из виду.
С большим трудом, ковыляя и спотыкаясь, брат Хоменко со всеми остальными побежал к намеченному углу, хотя Петру Никитовичу пришлось почти буквально волочить его за руку. За угол скрылись почти одновременно, когда сторож вышел из-за здания, идя по своему кругу и, не обратив внимание на окно, пошел дальше. Брат Хоменко попросил отдохнуть, но Владыкин неумолимо командовал дальше:
- Сколько есть сил, нам надо сейчас же отбежать отсюда на городскую окраину, так как кто-нибудь из оставшихся в соборе или из окружающих жителей мог заметить нас, предупредить сторожа - и поднимут тревогу.
Поэтому беглецы быстрыми шагами пошли по дощатым тротуарам города на его окраину и скоро потерялись среди проходящего народа.
По ширине город был очень узким, и через 4-5 кварталов братья оказались на окраине. Старец Хоменко, тяжело дыша, повалился на сухой мох, будучи не в состоянии ничего проговорить.
Только тогда все трое почувствовали, что ноги у них совершенно отказались их держать, и они очень долго отдыхали под лучами ласкового северного солнца.
Мимо них проходили люди: и вольные, и ссыльные, и многие были гораздо хуже их одетые, так что здесь они не вызывали никакого подозрения, что окончательно успокоило беглецов.
По дороге, останавливая ссыльных, они разузнали о жизни и положении, подобных себе, а к вечеру набрели на деревушку.
По всему этому северному краю, как им рассказывали, ссыльными заключенными ведает Управление Соловецких лагерей особого назначения "УСЛОН", поэтому заключенные и ссыльные назывались "услоновцами".
Жизнь тех и других была невыносимо тяжелой, с той лишь разницей, что заключенные в концлагерях жили в городе и по тайге, в спецпоселках, а многие - на островах Белого моря; ссыльные же имели возможность поселяться на квартирах в деревнях и в городе, но регулярно, в определенные дни, должны были отмечаться в спецкомендатуре.
Некоторые из ссыльных устраивались сносно - врачи и люди других редких профессий. Большинство же ссыльных были заняты в лесопромышленности: на лесоповале, сплаве леса и лесозаводах. Суровая полярная природа, непосильно тяжелые нормы выработки и крайне скудное снабжение продуктами и одеждой - изнуряло людей, и они умирали огромной массой, как от истощения, так и от несчастных случаев. Лишь немногие из них вызывали свои семьи и постепенно кое-как устраивались, спасаясь от холода, голода и болезней, а некоторые погибали целиком, семьями.
Заключенные были в еще худших условиях: они под строгим конвоем выгонялись на работу, где должны были вырабатывать нечеловеческие нормы задания, получая мизерный голодный паек. Некоторые из них решались отрубать руку или ногу, в надежде избавиться от мучительного труда, но и это не помогало.
Кроме ужасных жизненных условий по концлагерям, заключенные подвергались, так называемому "конвойному произволу". Не могущих выполнить норму и отказчиков ставили на пенек срезанного дерева и, под страхом расстрела, заставляли стоять неподвижно. Люди коченели и падали на снег, после чего их, застывших, товарищи волочили в лагерь. Некоторых, издевательски, заставляли во льду делать проруби и кружкой переливать воду из одной в другую. Других принуждали бесцельно переносить груды камней из одной кучи в другую и обратно.
Это, и многое другое, в этих отдаленных городах, вдали от родных и семей, унесло большинство заключенных в безвестные могилы.
В этих страшных жизненных условиях оказались и трое наших братьев, вдали от своих близких и родных, за одну лишь вину, что они всем сердцем возлюбили Господа и в годину испытаний не отреклись от Него. Но они были очень рады и благодарны Господу за то, что, наконец, выбрались из душного вагона, и еще больше - из объятий смерти, свирепствовавшей в соборе.
После 2-Зх-дневного отдыха, они решили пойти в комендатуру, где их, без каких-либо осложнений, взяли на учет и отправили на работу.
Работа их заключалась в том, чтобы застывшие бревна, во льду, выкалывать и закатывать в штабель. Здесь Петр Никитович испытал нечто ужасное: он видел, как люди, не считаясь с собою, стараясь угодить надсмотрщику-десятнику, в обмерзшей обуви, скользя по обледенелому бревну, выворачивали его изо льда. По неосторожности, они соскальзывали в образовавшуюся прорубь и бесследно исчезали в ледяной пучине, при этом судорожно, но бесполезно хватаясь за кромки зыбкого льда. Беспомощно разводя руками, товарищи, с выражением ужаса, отбегали от опасности, и может быть, только кто, из особенно набожных, сняв шапку, перекрестит свой лоб, страшась той же участи для себя. Эти случаи были очень часты.
Следующее, что потрясло братьев: однажды, изнемогши от беспрерывного напряжения, они втроем решили встать под навесом на солнышке, перевести дух и перекусить, размоченным в воде, куском черного хлеба. Не успели они проглотить и первый кусочек, как из-за угла навеса подскочил к ним десятник, с багровым от злости лицом, и, потрясая перед ними кулаками, закричал во все горло:
- Что, греться сюда пришли, а кто за вас норму должен давать?... На повал вас, в тайгу, там вас научат, как свободу любить-то!
На ходу, подбирая крошки ладонью и пряча их во рту, братья поспешили отойти от этого обезумевшего человека, упивавшегося кровью не одной жертвы.
По дороге у Петра Никитовича, где-то в глубине души, шевельнулась страшная мысль: "Сказал бы ты это мне тогда, когда я был, как ты, да подпоясанный кишкой со свинцовым набалдашником, я бы..." - но он сразу остановился и, силою молитвы, отогнал эту мысль.
- Господи! Будь милостив к нам и спаси нас, - едва слышно проговорил старец Хоменко.
Однако силы у друзей слабели, как говорят, не по дням, а по часам. И они в горячей молитве вознесли свои вопли к Богу.
Вскоре после того, положение их изменилось, и им суждено было расстаться. А с Кухтиным - расстаться по-серьезному...
Старца-брата Хоменко, уже совсем изнемогшего, перевели на подсобное хозяйство - ухаживать за огородными теплицами, чему он был бесконечно рад и благодарен Богу, оказавшись после таких мытарств в тепле, чистоте, а главное - в дорогой тишине, как он выразился: "Прямо из ада в рай попал".
Кухтин, какими-то неизвестными путями, переселился в другой конец города, на более легкий труд (он по профессии был первоклассный краснодеревщик).
Петру Никитовичу Бог судил перенести очень тяжелые испытания: он заболел страшной, а для большинства ссыльных смертельной болезнью - водянкой.
С работы в деревню еле-еле довели, так что он едва успел на клочке бумаги передать жене коротенькое письмо:
"Луша, я прибыл на место, но описать тебе всего не могу, страшная болезнь уложила меня в постель, не знаю, останусь ли жив", - внизу записки, едва разборчиво, был написан адрес.
Глава 2.
Студенческие годы.
До тех пор, пока Павлик своими глазами не увидел отца за решеткой арестантского вагона, пока вагон на его глазах не дрогнул, и медленно, не останавливаясь, скрылся в тесноте станционного хозяйства, ему не верилось, что он расстался с отцом и должен возвратиться домой. Теперь что-то переменилось в сознании Павлуши: появилась какая-то смутная ответственность за свою жизнь и за жизнь оставшейся семьи. Приближалось его шестнадцатилетие.
Отказ в устройстве на бирже труда опечалил его. Страшил и совет верующих, посещавших семью, чтобы Павлик поехал в Москву и, смешавшись с беспризорными, попал при облавах в дет-колонию. Единственное место, где он находил себе развлечение по вечерам, была библиотека. Однажды, придя туда и усевшись за стол, где он обычно занимался техническим оформлением книг, не замечая себя, задумался, никакое занятие в голову не лезло.
- Павлуха, ты что приуныл? - спросил его зав-библиотекой, проходя с дедом Никитой мимо мальчика. Павел ничего не ответил, но нагнувшись, спрятал свое лицо.
- Ты что молчишь? - теребил его, наклонившись, заведующий. Но Павлик опустил голову еще ниже.
Из-за книжных стеллажей на разговор обратила внимание новая заведующая, дама лет тридцати - Александра Васильевна. Подойдя с другой стороны, положив тихонько руки на плечи мальчика, ласково спросила его:
- Павлуша, что-нибудь дома случилось? Скажи мне, пожалуйста.
- Да, - тихо ответил Павлуша, едва крепясь от слез, - папку арестовали ГэПэУшники и отправили куда-то на поезде.
- Кто же у вас остался дома-то? - поинтересовалась Александра Васильевна.
- Двое детишек маленьких, братишка с сестренкой, да мы с мамкой, - ответил Павел.
- А чем же вы живете теперь? - продолжал дед Никита, - карточки-то хоть оставили?
- Карточки взяли, как папку арестовали. Ходил я на биржу, просился на работу, дядька сказал: "Лишенцы вы, на работу устраиваться бесполезно." - А чем живем не знаю, мамка где-то достает, да сухари, что от мышей остались, доедаем, - рассказал он в ответ.
Все трое долго, сочувственно смотрели на Павлушку, потом молча разошлись на свои занятия.
Мальчонка остался один и, механически перелистывая картинки в книге "Домби и сын", увидел там всякие сцены с оборванными беспризорниками. Еще больше его сердечко сдавило горе, Павел встал и направился к выходу.
- Ты куда? Посиди до конца, - сказала Александра Васильевна. Когда отпустили людей, достала свои карточки, выстригла талоны и отдав Павлушке, сказала:
- Приходи каждый вечер, обязательно, может, чем поможем.
- Не горюй, парень, завтра поеду к своим, где-нибудь устроят, - утешал дед Никита.
Придя через день, Павлик сразу встретился с дедушкой.
- Ну как твои дела? - выходя из-за стола спросил его дедушка Дутиков. - Я был у сына и племянника и говорил с ними насчет тебя. Они велели приехать тебе туда на рабочем поезде - куда-нибудь устроят. Так что утром садись на поезд да поезжай, захвати какие есть справки. Адрес его я вот тебе написал, - с такими словами участия обратился к Павлушке дедушка. Это его так ободрило, что он с большой радостью возвращался домой, чтобы утешить мать.
* * *
Утром рано встал сам и, горя нетерпением, пришел на станцию заранее, чтобы не опоздать на поезд. Указанный дом он нашел без труда, но не нашел мужества войти в него, поэтому сел на ступеньки крыльца, не представляя себе, как же ему увидеть дядю Костю.
На заводе за рощей послышался предварительный гудок. Один за одним люди торопливо проходили мимо мальчика, заглядывая ему в лицо. Несколько человек прошли и с того крыльца, где он сидел, но никакой дядя Костя к нему не подошел. Так прокричал и второй гудок, а Павлушка упорно сидел на своем месте до самого обеда.
После обеденного гудка такой же людской поток еще раз прошел мимо него, рассыпался на улице и исчез, расходясь по домам. Некоторых женщин он приметил даже с утра, по одежде, но и опять Павел сидел на крыльце, никому ненужный.
Давно уже урчало в опустелом желудке, и знакомое чувство голода ощущалось где-то внутри. То ли обида, то ли какое-то отчаяние стало сжимать душу, слезы очень близко подошли к глазам и готовы были брызнуть. В кармане путался двугривенный на обратную дорогу. Бездомный пес уже не раз останавливался против Павлика, сочувственно заглядывая ему в глаза. "Пойти обратно на станцию", - мелькнуло у него в голове. Он поднялся и шагнул от крыльца.
- Ты кого здесь ждешь, мальчик? - прогремел густой бас в спину Павла.
- Дядю Костю Дутикова, - обиженным тоном ответил Павел и с надеждою поглядел в лицо незнакомого мужчины.
- Я дядя Костя Дутиков, но ведь ты просидел бы здесь до утра и никакого дяди Кости на улице не нашел бы. Откуда ты и кто тебя послал?
- Я из города, а меня послал дедушка в этот дом, вот я и... - Тут Павел не знал что сказать, но понял, что он сделал что-то не так, опустил голову, ему так хотелось заплакать, но этого сделать ему не дали.
- Эх, парень, а на работу приехал, разве таким надо быть в людях-то? Ну-ка, давай сюда руку, - проговорил дядя Костя и, ухватив мальчика, потащил его по ступенькам вверх, завел на кухню и представил удивленным женщинам Павлика, не выпуская его из рук:
- Вы поглядите на него, с утреннего поезда сидит на крыльце и ждет на улице дядю Костю! А я утром и на обед прохожу мимо, да еще подумал, чей это мальчишка ждет? И только теперь догадался, наверное, тот, что отец говорил. - Нате-ка, да покормите как следует, - обратился он к женщинам, из которых одна была женою дяди Кости, а другая - матерью жены.
- Через часок я приду за ним, - распорядился он и торопливо вышел.
Павлика за это время не только успели накормить, но и расспросить о домашних. С удивлением выслушали от него стишок: "Вот ворота пред тобою, А за ними два пути!" Обложили его книжками с картинками, а бабушка успела даже полюбить его.
- Ну, герой, пошли! - с дружеской улыбкой, вскоре входя в комнату, поманил его дядя Костя.
В заводском лесочке их ожидал высокий полный мужчина: это был прораб строительства. По национальности немец, он показался ему очень строгим. А оглядев мальчика, встретил возгласом:
- Уж очень ты щупленький-то, как зовут-то тебя?
- Павел Владыкин я, - ответил ему мальчик.
- Ну, ничего, пойдет! На кого ж тебя послать-то: плотника, столяра, арматурщика? - спросил его прораб.
Павлику вспомнилась картина арматурного завода, куда они от школы ходили на экскурсию, а в этой картине - блестящие бронзовые краники, трубочки, вентили и он, недолго думая, ответил:
- Арматурщиком!
Карл Карлович, так звали прораба, быстро написал записку и, подав в руки Павлика, указал ему, куда идти. Дядя Костя, расставаясь, объяснил:
- Это тебя пока, а осенью я определю или к себе - в конструкторское бюро, или пошлем в училище. Вечером, как на работе оформишься, нигде не болтайся, сразу же приходи ко мне, прямо на квартиру. Там тебя устроим, где жить - слышишь?
Павлушка кивнул головой и все разошлись, кому куда нужно.
В конторе, после несложной операции, мальчика оформили учеником-арматурщиком, и как артельщик не упирался, но был вынужден взять его и отвести под навес к артели:
- Вот привел вам работника! - насмешливо объяснил он артельным рабочим, - прошу любить и жаловать.
Загорелые и покрытые ржавчиной бригадники с усмешкой презрения приняли нового члена в свою семью, а когда артельщик надел на Павлика жесткие холщовые спецштаны, да затянул пояс у самой шеи мальчика, все хором расхохотались над ним. Но слава Богу, Павлик не понял в этом хохоте едкой насмешки и презрения, просто по-детски рассмеялся с ними и он. Потом, сложив остальную спецовку и инструмент в указанный ему шкаф, запер его и встал в ожидании.
- Да ты, говорят, ученый парень-то, городской, семилетку кончил, а вот в этих грамотках-то разбираешься или нет? - спросил его артельщик.
Только тут Павел пришел в себя и понял, что это не та блестящая арматура, какую он видел на заводе. Под навесом, на большущем столе, лежали стопами ржавые хомуты, скобы, мотки проволоки и прутья, а по поляне, уложенные в штабеля, топорщились железными ребрами, связанные колонны и перемычки.
На вопрос артельщика, Павлик всмотрелся внимательно в синие страницы чертежей и, подумав, взял со стола согнутый хомут в руки, а пальцем ткнул в синий эскиз:
- Вот он! - ответил он бойко артельщику.
- А почему ты думаешь, что это он? - спросил тот испытующе.
Павлик взял деревянный метр со стола и, измерив хомут, указал соответственно размеры на эскизе.
Артель сразу примолкла, а артельщик, хлопнув Павла по плечу, одобрительно проговорил:
- Да ты смотри, какой бедовый, оказывается! Пойдет дело парень, не робей! Сегодня иди домой, а завтра, по гудку, будь как штык на работе, понял?
Павлик кивнул головой и счастливой походкой, слегка вприпрыжку, вышел на улицу. Оглянувшись назад, он заметил, как артельщики, глядя ему вслед, что-то говорили, наверное, о нем.
С этого началась трудовая жизнь Павла Владыкина. И все-таки он был бесконечно рад, что в конце месяца, если будет хорошо работать, получит свои обещанные 27 целковых. Вечером старушка отвела его в деревню, к своей знакомой, на квартиру.
Нового жильца, в прокуренной избе, встретили с недопитым стаканом водки и пачкою недорогих папирос. Непредвиденный прием привел его в недоумение, но старушка защитила мальчика, устыдив компанию подвыпивших жильцов. Однако, как только старушка вышла, к парню приступили с новой силой, склоняя его выпить.
Страхом наполнилась душа Павлика, увидевшего перед собою этот соблазн. В мыслях его ярко проплыл образ Катерины, охранявшей его с детства, деда Никанора, строгий образ проповедника Николая Георгиевича, вспомнились слова его последней проповеди: "Блажен муж, который не сидит в собрании развратителей" (Пс.1, 1)... Растерянная, вечно бегающая мать, и ее наставления. Наконец, отец за решеткой арестантского вагона...
Все они остались теперь где-то далеко, но страх Божий помог одержать великую первую победу теперь, когда он оказался среди развратителей, вдали от святого христианского влияния.
- Нет! - ответил Павел, строго поглядев на старшего из них, и рукою отодвинув прочь соблазн греха, встал и пошел к двери.
- Я никогда не буду пить это зелье, этот яд, погубивший многих!
Вслед ему компания пьяными голосами грянула песню, но захлопнувшаяся дверь за спиною паренька, оборвала ее.
Утром Павел встал со всеми. За завтраком хозяюшка объявила ему, что с него она будет брать в месяц 20 рублей за квартиру и двукратное питание, утром и вечером, а в праздники три раза.
По воскресеньям, раз в месяц после получки, он навещал семью и оставлял матери 4-5 рублей.
В артели его скоро полюбили за смышленость и исполнительность, так что жалованье ему повысили до 45 рублей. Это принесло большую радость Луше и немалую материальную поддержку, потому что ежемесячно сын стал привозить ей 18-20 рублей.
Осенью было исполнено обещание дяди Кости. Из предложенных двух вариантов Павел избрал училище и, сдавши экзамены на отлично, в составе 30 человек, юношей и девиц, поехал в г. Подольск на учебу.
Училище он полюбил из-за ласковых старых преподавателей, дружных и простых товарищей, какие окружали его, а с ним полюбил и свой закопченный заводской поселок.
После приемного экзамена Павлу объяснили, что он принят сразу во второгоднюю группу, где он с большим усердием принялся за учебу. Особенно полюбились ему практические занятия в мастерской, среди живописной природы, на берегу реки Пахры.
За выдающиеся успехи Павлик был вскоре награжден хорошим костюмом, а его изделия помещены среди экспонатов других учеников на показательном щите. Блестяще он сдал экзамены и за полугодие, в результате чего было решено: трех человек из их группы перевести в группу с повышенной программой.
Правда, голодное лето 1931 года заставило некоторых ребят, в том числе и Павла, добывать себе пропитание нечестными путями. Темными вечерами они уходили за поселок к городу и там, украдкой, выкапывали овощи, чем поддерживали себя и девушек-учениц от недоедания. Это дало повод к составлению более опасных планов, которые, к счастью, совершить им не удалось, так как здравый рассудок и сознание остановили их.
Павлик как-то сразу повзрослел и посерьезнел, особенно после того, как ему передали, что Маруся, соседняя девушка по слесарным тискам, не чает в нем души. Она была тихая, скромная и внешне приятная. Когда он однажды подошел к ней, чтобы спилить изделие в тисках, она любезно и с улыбкой согласилась, но при этом залилась ярким румянцем. С этих пор Маруся, в его глазах, стала хорошеть с каждым днем. Павлуша вспомнил недавние школьные годы и привязанность к Вере, но по сравнению с той, чувство и влечение к Марусе было совсем другое: более глубокое, сильное, волнующее. Девушка эту взаимность заметила, и хотя они на словах не объяснялись еще, но во взаимоотношениях стали заметно и сдержанно сближаться, страх Божий у Павла угасал.
* * *
Вскоре Павел был привлечен к общественной работе. Совершенно незаметно для себя, он стал самым явным активистом и, в числе значительной группы молодежи, выезжал по селам с антирелигиозной пропагандой. Правду сказать, отрицать Бога и достоверность Библии он боялся, но в беседах с деревенским православным духовенством, оказался очень опасным для них противником, доказывая обман православных обрядов. Где бы и с кем бы Павел не состязался - противники были явно удивлены, откуда парень знает так хорошо религию.
Связь с Марусей, общественное положение, успехи на работе и учебе быстро подняли его над окружающей молодой средой и создали ему авторитет.
До этого он был малозаметным подростком, а с возрастающим авторитетом Павлик заметил, как стал привлекать к себе внимание окружающих девушек, и по внешности он выглядел уже не подростком, а юношей.
Правда, надо сказать, что семена целомудрия, посеянные в детстве, делали его сдержанным и, порой, строгим к девушкам, что еще больше поднимало его в их глазах. Он избегал тех ребят, от которых слышал непозволительные отзывы о них. С сожалением относился к девушкам более свободного поведения, но не оскорблял из них никого и не презирал, поэтому и был обожаем ими.