Михаилу расчистили проход и толкнули его на верхние нары к окну, откуда позвал его "законник" - старший вор.
"Законника" в вагоне все называли кличкой "Борода". Из окна свежая струя воздуха как-то ободрила Михаила, и при свете он яснее разглядел все, окружающее его. "Борода" сидел по-воровски: с ногами подвернутыми под себя, по мусульманскому обычаю. Перед ним, к удивлению, Михаил увидел свою развязанную торбу, в которой виднелось кое-какое белье и немного продуктов. Сверху лежало уже развернутое льняное полотенце, вышитое красивыми узорами со словами: "Господь с тобой!"
Беззлобными, но проницательными глазами "Борода" посмотрел на него и коротко спросил:
- За что?
Михаил спокойно, с каким-то внутренним торжеством, посмотрел на искаженное шрамом лицо вора, подумал на мгновение: "Ведь это теперь моя семья, среди которой будет протекать вся жизнь." И с чувством христианской любви, сострадания и какого-то доверия, ответил:
- Верующий я!.. - вот меня за мои убеждения, за отказ от оружия, за проповедь Евангелия вначале хотели расстрелять, но потом, по милости Божьей, присудили к трем годам концлагерей. А тебя за что?
"Борода", как будто от неожиданности вопроса, шевельнул единственной бровью и, с легкой иронией в голосе, неохотно ответил:
- Да, ну а я совсем ни за что, - процедил он сквозь зубы, - на одной даме так безобразно была одета доха (шуба с мехом внутрь и наружу), вот я и решил за дамой поухаживать, поправить. А доха-то была тяжелая, каракулевая. Дама под ней споткнулась и на оземь. Ну, я тут, как джентльмен доху бросил да кинулся спасать даму, да видать неудачно впопыхах, да впотьмах ее шея оказалась у меня в ладони, а она, видать с перепугу, Богу душу отдала, да язык вывалился во-о-т такой. А я с перепугу, даму бросил, а доху схватил да бежать - в общем, все перепутал; вот за такую путаницу и получил десять лет.
- Ха-ха-ха-ха-ха... - раздалось по всему вагону.
- Понял? А не понял, подрастешь - поймешь, - продолжал "Борода". - Про нас ты уж брось, путного ничего не узнаешь; ты вот, расскажи лучше про себя: как ты богомольцем стал да что ты вычитал в Евангелиях? Мы ведь, кроме попов да монашек никого не видали, да и то, когда помогали им деньги считать, да учили, где их прятать!
- Ха-ха-ха-ха... - раздалось опять дружно по вагону.
Михаил понял, что если он не сумеет сейчас их внимание привлечь ко Христу, эти люди втянут его в свою трясину, и кто знает, что случится с ним. Поэтому, после очередного взрыва хохота, он поторопился и, про себя помолясь, стал им рассказывать.
Водворилась полная тишина, особенно тогда, когда "Борода" зыкнул на всех.
Михаил начал со своего скорбного детства, но заметил по их лицам, что их этим не удивишь. Видно, все они с той самой дороги, где он когда-то едва не замерз, только повернули они не в ту сторону. И, поправившись, он привлек их внимание рассказом о Христе. Только тогда Михаил почувствовал, как проповедь о Христе стала достигать их сердец. Лица арестантов стали серьезнее, сосредоточеннее. Слушая его, они изредка о чем-то перешептывались, но "Борода" и тогда одергивал их. Очень разумно, Михаил рассказал им простым языком о том, как Христос оправдал и спас блудницу от фарисейских камней, как обличил самарянку, очистил десять прокаженных, простил разбойника на кресте.
Напоследок, он рассказал им притчу о блудном сыне и, рассказывая, к своей великой радости, заметил, как головы многих из них, особенно тех, кто немного постарше, в раздумье опускались вниз, на грудь. Шутливая маска с лица "Бороды" исчезла, и он серьезным, сосредоточенным взглядом глядел куда-то в окно. Что происходило в этой неисправимой, испорченной душе, закоснелого, потерянного человека - знал только один Бог.
После рассказа Михаил умолк. Молчали и все. Немного встрепенувшись, "Борода" совершенно осмысленно, со вздохом заметил:
- Да, парень, действительно, это так. Все мы здесь блудные сыновья, только каждый по-своему. Кто-то из нас только еще вышел из отцовского дома, а кого сама жизнь вытряхнула в те самые потемки, где и ты когда-то замерзал, кто-то уже напировался досыта - но все мы вот сейчас сошлись у свиного корыта и ждем, когда заскрипит вон та дверь на роликах, и хозяин нам поставит лоханку с баландой, которую никакая свинья не будет лопать, а мы черпаком будем делить ее, да еще ждать добавки. Мы здесь, действительно, никому не нужны. Может быть, только мать с отцом (у кого они есть), вспоминают о нас и то только тогда, когда свечку зажигают перед "Николаем Угодником".
Да вот, к примеру, взять меня. Сколько раз по этой пыльной дороге, в лохмотьях, я возвращался в родительский дом. Сколько раз меня обнимала мать, обливаясь слезами, а мне не терпелось смолоду. Неделю-другую побыл дома, да опять в разгул. А ведь разгул наш, видишь сам, какой: "приласкал" какого "бобра" или даму наподобие той, что я тебе шутя рассказал - да и пируешь. А ведь раз сумел, два, а на третий или пусть на десятый, все равно "погоришь" и опять вот сюда - к "поросячьему корыту". Теперь вот года уже прошли, пришел и ум. Да уж было дело, и в отцовский дом возвращался не раз с крепкой думкой: "Хватит! Довольно терзать себя да и мать-старушку!" И такая появлялась жажда к жизни, что я уверен, если бы тогда помогли, вот как ты рассказываешь про Христа, что блудницу спас от каменьев, глядишь - и стал бы человеком. А тут вместо Христа на пороге оказался "старший брат", как по твоей притче, "лягавый", милиционер по-вашему. Да вместо того, как Христос сказал: "И Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши", скомандовал: "Руки назад!" И в наручниках привел в милицию. Оказывается, в городе был грабеж. А я хоть и не был участником, но уж коль замешан был раньше в этом, так оно и пошло. Виновен, не виновен - давай сюда! А ведь у нас, парень, свое "Евангелие" - воровское, так же как и у вас: вор за вора должен жизнь положить, но не выдать. Жизнь мне, как видишь, положить не пришлось, а, спасая свою и товарища жизнь, получил вот этот шрам. До смерти обидно стало мне тогда, что вместо того, чтобы понять и помочь возвратиться к жизни - изуродовали меня. С тех пор я смертельной ненавистью ненавижу "старших братьев" и решил, что в отцовский дом мне возврата больше нет.
Ты вот счастливее меня, с твоего распутья повернул к стогу сена и не попал в руки к "старшим братьям" и, как я вижу, выбрался на светлую дорогу. Так иди по ней, парень, и не сбивайся. Нам же, видать, кипеть вместе с бесами в одном котле.
- Нет, дорогой, - прервал его Михаил, - если ты понял смысл любви Божьей в притче о "блудном сыне", то пойми ее так, как сказал Христос на кресте раскаявшемуся разбойнику. А насчет "старших братьев", у меня они есть свои и не лучше, чем твои, хотя и в других костюмах, и мне еще много придется от них претерпеть, если выйду отсюда.
- Это твое? - указал он Михаилу расческой, зажатой в руке, на его развернутую торбу и увидев, как тот утвердительно, слегка кивнул головой, продолжал:
- Забирай все, проверь и ложись вон в тот угол, - указал он все той же расческой, зажатой в руке.
- Эй ты, рыжий! Брысь на пол! - скомандовал он здоровенному парню с красными бровями, сидящему на том месте в углу, куда он приказал перейти Михаилу.
На сей раз Михаил ни слова не возразил ему, догадываясь, что этим может испортить настроение. Но впоследствии мирно договорился поместиться с ним безобидно рядом, на что весь ряд "привилегированных молодцов", охотно согласившись, немного передвинулись во главе с самим "Бородою".
Эта особая честь, оказанная Михаилу, была не последней. Во время обеда он поделился с окружающими его остатками продуктов из торбы, что расположило к парню арестантов еще больше.
После обеда "Борода" громко распорядился:
- Братцы - ворье! Давайте-ка немного покультурнее, курите в окошко, а то ведь хвоста можно откинуть (умереть), любую тварь пусти сюда - сразу подохнет. Да и лаяться кончай, не на малине чай (воровская сходка), а то уж у староротских (старых воров) и то уши вянут.
И в вагоне, действительно, немного прояснилось, так что можно было хоть разглядеть лица друг друга. От сильного утомления или, более от свежего воздуха, после традиционной этапной проверки Миша и не заметил, как упал на нары и заснул, как говорят, по-мертвецки.
Проснулся он только ночью; где-то недалеко впереди паровоз, извергая снопы искр, вздыхал на подъеме: "Ой, как тяжко! Ой, как тяжко!" А под вагоном колеса мерно выстукивали в ответ: "Все пройдет! Все пройдет! Все пройдет!"
Обнаженная до кальсон семья арестантов спала тревожным сном. Январский свежий воздух, периодически, мощной струей врывался через решетки окошек в вагон и боролся со спертым смрадом от человеческих тел.
То и дело, вперемешку с людским храпом, слышались то стоны, то бессвязные бредовые выкрики, или бессознательный скрежет зубов.
- Да тяжел арестантский сон, - подумал Михаил и тихонько, нащупав впотьмах рубаху, оделся, встал на колени и в сладкой молитве стал изливать душу свою перед Господом. Не из родной земли увозили и не от материнской ласки отнимали, да и впереди ничего хорошего не манило его, но неизвестная будущность томила его душу, а юноше шел только 24-й год.
В горячих слезах он изливал перед Богом свою душу: он молился за оставшихся друзей, особенно вновь обращенных, за эту бедную арестантскую семью, среди которой ему теперь суждено прожить годы, и годы самые цветущие, юные. Вспомнил и бедного старичка, обвиняемого в убийстве какого-то неизвестного ему Кира, и этого несчастного "Бороду", потерянного, ожесточенного на все окружающее, но у которого где-то в тайнике души нашлось доброе чувство к Михаилу. В молитве он ясно увидел то самое, настоящее, безнадежно погибшее, для спасения которого, Сам Спаситель оставил небо и пришел, чтобы взыскать его; а теперь посылает его, Михаила, в самое пекло, чтобы этим погибшим засвидетельствовать о Христе. Молился он и о своем неведомом будущем, чтобы Господь провел его и сохранил.
Ехали они очень долго и томительно, ужасы этапного скитания изнурили все жизненные силы, однако Господь чудно сохранил Михаила. В конце февраля 1935 года их выгрузили на окраине Ташкента.
Через несколько дней из пересыльной тюрьмы их перегнали в лагерь, расположенный среди полей, где по берегам журчащих арыков изумрудным ковром пробивалась первая весенняя зелень. Белоснежными пятнами пестрели, расцветая, абрикос, алыча, черешня, и ярко-розовыми рукавами покачивался при малейшем дуновении ветерка персик.
Теплый, бодрящий воздух пьянил, обессилено склонившуюся голову, и поднимал к жизни. Михаил вдохнул полной грудью и, с затаенной улыбкой на устах, тихо произнес: "Господи, в какой благословенный край Ты привел меня!"
С первых же дней его определили на работу по механической части, и Господь послал к нему расположение начальствующих. Скоро его стали брать за зону для устранения всяких неполадок.
Затем, убедившись (после некоторого испытания) в его трезвости, честности и аккуратности в исполнении всяких поручений, разрешили ему бесконвойное (вольное) хождение по городу.
Первой его мыслью было, когда он оказался в людском круговороте на улице города: "А как отыскать своих?" И в этом Господь оказал свою милость. Без особых затруднений он у двух или трех человек спросил:
- Не знаете ли вы, где тут в городе собираются баптисты на молитву?
Один из прохожих, осмотрев его подозрительный костюм, сказал:
- Где собираются на молитву, не знаю, а про одну баптистку скажу, где живет. И указав ему дверь дома, долго смотрел ему вслед, пока Михаил не подошел туда, куда он его направил.
Миша постучал, и вскоре к нему вышла женщина средних лет. В ее открытом, но испуганном лице, он прочитал, что это христианка.
- Извините, пожалуйста, мне сказали, что в этой квартире живут верующие - баптисты, это правда? - спросил Михаил.
Женщина как-то смутилась и, закрыв за собою дверь, вышла на ступеньки. Долго, пытливо осматривала юношу, потом робко ответила:
- Да, здесь живут верующие, а вам кого?
- Да я никого вообще не знаю, - ответил Михаил, я только что недавно прибыл в этот город и так бы хотел найти "своих". А где проходит собрание, вы мне не скажете?
Женщина еще больше растерялась и так ответила:
- Да собрания у нас закрыты уже два года назад, а где собираются... я не могу вам сказать.
Михаил, увидев, что женщина сильно мучается от его вопросов, решил пощадить ее и не настаивать дальше, но все же спросил еще:
- А вы, как я вижу, христианка?
- Да! - ответила та, уже свободнее.
- В таком случае я приветствую вас, сестра, и прошу, если можно, зайдем к вам и вместе помолимся, меня зовут Миша Шпак.
Женщина тоже протянула руку и ответила:
- Приветствую, Зиновьева. Зайдите, помолимся. - И, поправляя на голове платок, она повела гостя в тесную кухню, затем вместе с ним склонилась на колени и про себя тоже молилась.
Брат непринужденно, сердечно благодарил Господа за все пережитые трудности, особенно за то, что нашел в этом городе "своих" и просил, чтобы Господь благословил его пребывание в этом городе.
Сестра молиться вслух не решилась, но после молитвы предложила гостю покушать.
Миша поблагодарил ее, но видя их материальную скудость, извинился и, пообещав зайти в следующий раз, распростившись, вышел на улицу.
Проводив его, сестра сильно мучилась в душе своей, а вдруг - это искренний брат, может, даже одинокий, и негде ему преклонить голову? Вечером, когда сошлись домашние, она с ними поделилась о неожиданном визите. Хотя они и не советовали торопиться и открывать, где проходят общения, но она всю ночь промучилась в самоосуждении.
К вечеру следующего дня, когда Миша вновь постучал в дверь, она с радостью открыла и, впустив его, созналась:
- Брат, сильно я мучилась, что так недоверчиво приняла и скрыла от тебя наши общения, а ночью мне Бог открыл, и я решила тебя повести.
Дело в том, что у нас дом молитвы отняли, и на богослужения не собираются. Но наша молодежь тайком сходится по домам, да кое-кто из пожилых; больно уж сильно преследуют власти. Пятнадцать человек братьев посадили в тюрьму после того, как дом отобрали - вот мы и остерегаемся. А сегодня я решилась, поведу тебя сама. Пойдем! - и одевшись, они уже в сумерках пошли на общение.
Знакомство с молодежью, о которой мы уже знаем, было такое радостное, что друзья забыли про все предосторожности, и на следующий вечер прямо ватагой пришли к самой вахте лагеря. Долго и с любопытством они разглядывали через железные прутья ворот и обходили вдоль зоны, но не знали, как увидеть им Мишу Шпака. На вопросы надзирателя ответить боялись, пока, наконец, увидели проходящего в зону заключенного вольнохожденца и попросили передать о них Михаилу Шпаку.
Брат уже в сумерках вышел к друзьям и, отойдя в сторону от лагеря, они долго наслаждались в беседе, а расходясь, были очень рады, что пришли проведать и послужить узнику.
Глава 5.
Образцы.
Тут же Миша установил прочную связь со своими юными друзьями и в откровенной беседе признался, что такого количества христианской молодежи он нигде не встречал и о такой организованности ни от кого не слышал. Регулярно посещать собрания он не мог, так как был в неволе, но при всякой возможности старался со всем усердием служить Господу. За короткое время Миша успел лично познакомиться со всеми, побывать во многих домах, и был глубокоуважаемым, даже среди старцев. Юные друзья, не считаясь с опасностями, угрозами и слежками, с первых же дней знакомства посещали Мишу в лагере, что еще больше сблизило его с молодежью.
Чаще они стали встречаться с Женей, и вдвоем много беседовали об общем состоянии дела Божия и, особенно, о труде среди молодежи.
Миша имел уже некоторый опыт в служении по Церквам, т.к. ему немало пришлось перенести обид, огорчений от "своих" как на Кавказе так и в Крыму. Со многим он знакомил Женю, еще молодого христианина. В глазах Жени, а также новых своих друзей, брат Миша был на гораздо высшем духовном уровне, чем они сами. С чувством некоторой зависти и явного превосходства над собой, они смотрели на Мишу как на юного узника, самоотверженного борца, одаренного служителя Церкви и как на своего представителя от христианской молодежи, среди старших.
С Женей они спаялись в одно целое. Вместе намечали мероприятия, обсуждали меры предосторожности, и как-то почувствовали, что судьба молодежи вверена, именно им, Господом. Одно стесняло их - это то, что они не были рукоположены, а в работе с молодежью все больше и больше нарастала нужда в рукоположенных служителях. Из числа обращенных юношей уже немало было принято в Церковь; надо было крестить, совершать Вечерю Господню, а делать это было некому.
После арестов, оставшиеся служители так дрожали от страха, что боялись показаться на каких-либо общениях.
Буквально на пальцах, молодые братья считали дни, когда должны были возвратиться их братья-узники, чтобы можно было разрешить с ними все церковные вопросы, горячо молили Господа о благополучном и своевременном их освобождении.
Однажды, сидя вдвоем, Миша с Женей глубоко задумались, и Женя спросил у своего друга:
- Брат Миша, скажи мне, почему так получается? Одни братья, не считаясь с семьями, со своей жизнью, ради дела Божья, жертвуя всем, идут в тюрьмы на мучения и дело Божие считают выше всего и не оставляют его; возьмем, к примеру, наших дорогих, благословенных служителей Господних по Оренбургским степям и Поволжью, братьев: Янченко Ефима Сидоровича и Зук-кау Андрея Петровича.
Вот Ефим Сидорович с молодых лет отдается на служение Господу. Вместе с Рябошапкой И. С., будучи помощником ему, в конце 1880-х годов совершали служение в эпоху тягчайших гонений.
Однажды, прячась от озлобленных жителей, Янченко совершал после крещения Вечерю Господню в посевах ржи. Налетевшие по доносу конные, стальными цепями безжалостно избивали христиан, а самому Ефиму Сидоровичу концом цепи выбили глаз. Но он и после этого продолжал неустанно нести служение свое, не боясь ничего. Заканчивая его, он заботился, чтобы дело Евангелия продолжалось, для чего рукополагал молодых благовестников, в числе которых был и Кирилл Сергеевич Новиков. Все они впоследствии отдали жизнь свою, неся свет истины русскому народу. Но ведь с ними же вместе Ефим Сидорович рукоположил и нашего Савелия Ивановича Глухова и еще кое-кого из "самарских беженцев", а где они? Они теперь прячутся здесь, в Ташкенте.
А Андрей Петрович? Ведь от одного только рассказа о его беседах и проповедях как среди немцев по Оренбургским степям так и среди русских, сердце загорается огнем благовестия. Хочется подражать его бесстрашию и мужеству, его жертвенной жизни. Другие же, при малейшей опасности, бросают все дело Божье и идут на всякую нечисть, лишь бы не быть гонимыми, а по домам также молятся, также поют духовные гимны, участвуют в Вечере Господней, проповедуя другим Евангелие... В упоении хвалятся тем, что уверовали от Зуккау, крестились от самого Янченко, с ним ездили в одной телеге по деревням...
- Я скажу тебе более того, - перебил его Миша, - даже осуждают тех, кто идет страдать за дело Божие.
- Да, вот именно, - согласился Женя, - но почему это так? Неужели они не боятся Бога? Ведь Господь строго за это взыщет. На что они рассчитывают?
- Женя, Женя, а ты не знаешь на что? Я тебе отвечу, - сказал ему друг. - Они знают, что все-время гонения не будут; пошлет Господь и время отрады, пошлет и свободу. Вот тогда посмотришь, как они вылезут из темных и укромных своих уголков и приползут на собрание. Да усядутся не на скамьи с рядовыми членами, а полезут в передние ряды, за кафедру; а если ты заметишь им их нечестность, они тебя унизят, как захотят, и еще прочитают тебе: "Благоразумный видит беду и укрывается, а неопытные идут вперед и наказываются", понял?
- Я понял, - ответил Женя, - но ведь это же низко, нечестно, мерзко. Ну, а как же теперь нам быть? Я вот, к примеру, не могу быть равнодушным к голодным, жаждущим душам, надо же им дать пищу, иначе они пойдут в мир питаться рожками.
Нет, я не могу быть спокоен, я пойду к ним и скажу, что это нечестно, что Бог взыщет с них, на них же сан служителей!
- К кому ты пойдешь, кто послушает тебя? - заметил Миша,
- К кому пойду? Пойду к Крыжановскому, к остальным, кто запрятался, и скажу им...
Тут Миша своею ладонью остановил его руку и проговорил:
- Пойдешь? Они посадят тебя, предадут. Ты же сам рассказывал, что ходил уже к ним, - потом, помолчав немного, добавил: - Ты помнишь, как Христос, увидев людей идущих за Ним, сжалился над ними? Женя! Я очень рад, что ты имеешь те же чувствования, что и во Христе Иисусе. Ты спрашиваешь, а как же теперь нам быть? А помнишь, что сделал Христос-Учитель, когда увидел толпы народа и сжалился? Он посмотрел на Своих учеников и сказал им: "Вы дайте им есть", а у них и нашлось-то всего две рыбки, да пять хлебов, но Учитель благословил это малое, преломил, вверил это благословенное ученикам, а те накормили этим народ.
Женя, мы не будем смотреть на них, пусть Сам Бог считается с ними, это Его рабы: верные они или неверные; а мы вот это малое, что вверил нам Господь: наши малые силы, знания и способности, и самих себя - давай тоже предадим нашему Господу, чтобы Он благословил это наше малое; и понесем раздавать жаждущим и алчущим, вовремя ли то, или не вовремя. Давай склонимся пред Господом! - и они оба, в пламенной молитве склонились пред Господом, изливая свои нужды и нужды дела Божия.
Дверь тихо скрипнула, и в нее вошли две девушки, раскрасневшиеся, видно от быстрой ходьбы. Войдя, они замерли в благоговении, ожидая конца молитвы.
- Братья, мы принесли вам радостную весть, наши дорогие узники Баратов А. И. и Седых И, П. освободились, и теперь они оба в одном месте, хотите, мы вас поведем туда? - выпалили с восторгом девушки, едва брат Миша произнес: "Аминь".
Тот и другой не знали, как выразить им свой восторг и благодарность за их подвиг. Тут же они оделись и побежали, в сопровождении сестер. Они, впрочем, не бежали, а летели, как им показалось, кривляя по лабиринтам узеньких восточных улочек - нырнули в калитку, а через минуту уже, в горячих слезных объятиях, приветствовались с дорогими узниками.
Огнем счастливого довольства сияли глаза девушек, когда они, стоя у порога, наблюдали за этой драгоценной встречей. Затем, скромно извинившись, скрылись за дверями, счастливые от сознания того, что и они чем-то служат Господу.
Первые час-два прошли в рассказах узников о тех страданиях, какие им пришлось перенести от самого момента ареста до освобождения.
Брат Александр Иванович и брат Игнат Прокопьевич спокойно рассказывали друзьям о самых важных моментах, о тех великих чудесах Божиих, какие они испытывали на себе в период заключения. Брат Женя, молча и внимательно следил за тем и другим, и заметил, как они измучены пережитыми скорбями, как заметно изменились они во внешности, особенно брат Седых.
После их рассказа, Женя Комаров обрисовал состояние дела Божья в городе, о своих радостях, опасностях и дивных благословениях Божиих. В разговоре познакомил братьев с Мишей и не скрыл от них ничего, рассказывая как о своей дружбе с ним, так и о печалях.
Во время рассказа Жени, взор брата Баратова заметно просиял. Он был искренне рад тому, что их страдания не были забыты, несмотря на то, что служители после их ареста попрятались, но пламя любви Божией загорелось в сердцах юных, и дело Божие не остановилось. В такой взаимной радостной беседе время подошло уже к полуночи, а Мише надо было еще возвращаться на свои нары.
После того, как оживленная часть беседы стала иссякать, и в разговоре появились некоторые паузы, Женя решился не откладывать, а именно теперь, объявить братьям свою созревшую нужду в деле Божием:
- Братья! Мы видим, как вы измучены от пережитых скорбей и тягостной разлуки с семьями, с родными. Вы вышли из раскаленной печи, и вам, конечно нужен хоть малый отдых, мы это сознаем и до глубины души рады вашему возвращению, и искренно желаем вам отдохнуть от всего пережитого. Но что делать? Вот несколько юных душ томятся уже долгое время, ожидая крещения, а крестить некому. Оставшиеся служители либо разъехались, либо от страха не решаются исполнить волю Божию. Да уж неизвестно, как давно многие из нас не участвовали в Вечере Господней. Не будем скрывать того, что мы ждем вашего возвращения. Что вы можете нам сказать на это?
Игнат Прокопьевич посмотрел на брата Баратова и откровенно попросту сказал:
- Дорогой Александр Иванович! Ты знаешь мои прежние скитания, знаешь, что я имею семью, и семья заждалась меня, что вот уже столько времени я не могу приласкать моих деток, а у тебя детей нет. Может быть, ты отважишься совершить это служение?
Баратов Александр Иванович, хоть и был женат, но детей не имел. Женою его была скромная, преданная Господу сестра - дочь почтенного труженика Божия, всеми уважаемого служителя, брата Дрепина. С молодых лет эта чета посвятила себя на служение Господу и искренно, нежно любя друг друга, не имея детей, служила Ему со страхом, самоотверженно, не считаясь с плотью и кровью.
Когда Игнат Прокопьевич обратился к Баратову с такими словами, он долго ничего не мог сказать на это. Голова его медленно опускалась на грудь, из глаз выкатились крупные слезы, и один только Бог мог понять, что делалось в душе этого самоотверженного слуги Его.
Но потом, подняв голову, он тихо произнес:
- Друзья мои, поймите меня и не осудите! Боюсь! Но будем молиться Богу. Ведь решиться на это, значит, сегодня же надо опять собирать арестантскую торбу и идти туда, откуда я только что вышел на днях, и теперь уже приготовиться навсегда. Будем молиться - к этому может приготовить только Дух Божий.
Через неделю, не более, когда друзья встретились на собрании, брат Баратов оставил Женю и некоторых других после собрания и решительно заявил:
- Где эта молодежь? Я готов исполнить волю Божию и крестить их, и служить среди молодежи! Господь открыл мне, что трудиться мне в Его винограднике осталось немного, день отшествия моего очень близок.
Пусть сам сатана будет препятствовать мне в служении, но я пойду, при содействии Господнем, буду проповедовать.
На первый случай, к крещению было приготовлено пять человек, наиболее ревностных: Миша Тихий, Лида и Катя Грубовы, Надя Чердаш и еще один юноша, хороший друг Жени.
Со всеми предосторожностями было приготовлено место для крещения. Высокое чувство благоговения наполняло сердца как крещаемых так и самого крестителя. Дух Божий исполнил брата Баратова особой силой. Он, конечно, не знал, что совершал сие служение на земле в последний раз. Не знал и того, что погружая крещаемых в мутные воды реки, он прилагал к Церкви тех, кому впоследствии предстояло нести вперед знамя истины, заменяя почивших борцов. Во время крещения, стоя в воде, он с особым чувством запел:
О, Образ совершенный Любви и чистоты!
Спаситель, Царь Смиренный,
Пример мой вечный - Ты!
На лик в венце терновом Хочу душой взирать;
Хочу делами, словом Тебе лишь подражать...
Глава 6.
Гонения.
Комарову Жене шел 24 год. Покаяние его и принятие в члены Церкви на домашних не произвело особого впечатления, так как в характере его не произошло резких изменений. По-прежнему, он оставался добр и ласков как с домашними, так и со всеми родными. Тем более, что один его дядя со своей женой, еще до переезда в Ташкент были членами Церкви. Только к своей маме Женя относился с еще большей лаской. Отец уже был чужим человеком для них, хотя часто заходил к семье, но это только увеличивало страдания матери.
В семье их с мамой было четверо, и материально они жили, сравнительно в достатке. Для матери Женя старался жить так, чтобы все было ей в утешение. Однако после крещения, когда юноша сблизился с молодежью, он все реже и реже оставался вечерами дома и приходил всегда далеко за полночь, а нередко и ночевал у людей. Мама его вначале сильно беспокоилась, заметив в нем такую перемену. Женя пытался объяснить ей, но когда бы он ни приходил, мама ждала его и не спала. Тогда он стал приглашать друзей к себе, и мама, увидев юношей и девиц-христианок, вскоре полюбила их, и сердце ее стало успокаиваться. Но однажды, когда он с группой сестер-девушек ушел вечером на общение и, задержавшись, домой пришел только после работы следующего дня, мама, приготовив ему покушать, и, садясь рядом с ним на стул, сказала:
- Сыночек мой, Женя! Болит душа моя о тебе, сколько ребят вокруг тебя, а девушек еще больше, хоть я и люблю всех их (они такие ласковые, умные и скромные) и я ничего подозревать не могу, но скажу тебе: искуситель-то хитрый, он ведь губит не только падших, а много погубил и опозорил таких прекрасных, которые и сами не заметили, как попали в его сети. Я вот гляжу на тебя, забегался ты совсем и в лице-то изменился, осунулся. Сынок, пора тебе видно жениться, хватит уже хороводиться, невест много: девушки одна краше другой, выбери себе по душе, да и благослови вас Господь.
Женя смиренно выслушал совет матери и, подумав, ответил:
- Мама! Я правда не думал еще об этом, да и думать не хочется. А почему не хочется? Я как посмотрю на других: как поженились - то как куры на нашестах, сидят в своих кутках и не видно их нигде; мне же хочется еще быть свободным и любить всех их, посмотри, какие они все хорошие да ласковые!