ВВЕДЕНИЕ В ТЕИСТИЧЕСКУЮ ЭТИКУ 24 глава

Критика разума, проведенная средствами самого же разу­ма, остается также внутрифилософской позицией. Философ­ское мышление, так сказать, балансирует между апологией и критикой разума, проводимой за счет его внутренних ресур­сов. Иные мировоззрения не являются философскими в точ­ном значении этого слова, поскольку бессознательно, либо осознанно заменяют разум верой, суевериями, убеждением или мнением. Критическая линия в отношении к разуму, буду­чи реализованной до конца, в качестве цельного мировоззре­ния (насколько таковое вообще возможно для скептической установки) дает агностицизм и позитивизм. Критика разума, отрицающая разум радикально, порождает иррационализм, а позиция, утверждающая возможность преображения разума верой, развивается в различные формы теистического миро­воззрения. Материализм, который вообще сложно назвать фи­лософией, представляет собой эклектический синтез элемен­тов иррационализма, скептицизма, идеализма, даже теизма. Но ближе всего он стоит к мифологическому сознанию, являя собой миф, рассказанный языком науки.

Критическая позиция обрела классическое выражение в кантианстве, что символизируется названиями главных трактатов его основоположника. Кант, с одной стороны, по­дытожил длительную традицию философского скептицизма, с другой стороны, задал вектор ее возможного развития, а с третьей — высветил ограниченность философского крити­цизма как такового. Философский критицизм не отрицает разума, он лишь ука­зывает ему «должное место». Функция разума — служебно-надзирательная по отношению к рассудку. Рассудок оформля­ет данные чувственной способности, разум определяет рамки рассудку и систематизирует сформированное им содержание. Предельные же вопросы разум не в состоянии разрешить соб­ственными силами. С критической точки зрения все ответы разума о бытии Божием, бессмертии души, бесконечности вселенной и качестве ее универсальных законов суть не более чем его собственные конструкции, пусть и не произвольные, но и не поддающиеся однозначной верификации. В апологии и критике разума мы имеем две разновидности рационализма — догматическую и критическую. Догматизм здравого смысла — один из самых сложно преодолимых. Разум, тем не менее, разбивает его. Догматизм разума — самый системный и иску­шенный.

Из строго формальных принципов деонтологии, действительно, сложно дедуцировать какое-либо положи­тельное содержание. Его можно лишь волюнтаристическим образом добавить к понятию долга. Однако в идее абсолютно­го добра принцип долга уже содержится, но как аспект, модус, абстракция или отвлеченное начало. Другое дело, и в этом Кант прав, из разума самого по себе мы не в силах извлечь по­ложительного содержания идеи высшего блага. Разум форма­лен, не схватывая позитивного. Точнее говоря, разум не в со­стоянии породить идею блага своими собственными силами. Зло — онтологически иррационально, а Благо — метарационально. Однако разум может, усвоив идею Блага, попытаться выдать ее за продукт своей собственной деятельности, так сказать, дедуцировать. Причина этого в том, что дух мыслит, но может именно в силу имманентной ему свободы внести аберрацию в понятие о себе самом, представив дело так, что разум духовен. В действительности же не всякий разум явля­ется таковым. Положительное содержание идеи абсолютно ценного черпается из духовного или экзистенциального опы­та, где лежит мыслящее сердце человека, там и самое сокровенное и ценное для него.

4.4.2. Критерии истины: действительность, логика, канон

1. Действительность

Концепция соответствия самая распространенная среди философского осмысления, именно в рамках этой концепции мыслили такие философы, как Гераклит, Сократ, Платон, Аристотель, Августин, Фома Аквинский, Николай Кузанский, Декарт, Кант, Гегель, Маркс, Кьеркегор, Достоевский, Флоренский и др. Смысл этой концепции понятен: Истинными являются высказывания (а также чувства, мысли, интерпретации и т.д.), которые соответствуют действительности. Такой критерий вряд ли можно обличить в нелогичности, как раз с этим все в порядке, даже более чем. Гносеологический критерий критикуется не с позиции рациональности, а за то, что он рациональностью обосновывает свою рациональность. Проблема идеализма в том, что он слишком идеален для реальности. Он ищет одну истину, но в жизни сталкивается с множеством правд.

Высказывание «снег белый» истинно, если снег действительно бел. При этом нужно объяснить то, что снег бел так, чтобы это было всем очевидно. Но в современной философии и науке все больше возникает вопросов по поводу того, что означает «ясность», «очевидность», «достоверность»? В западном искусстве истина представлялась символично в аллегорической женской фигуре, которая держит золотой диск или зеркало. На картинах эпохи Ренессанса она часто изображена обнаженной или с покрывалом, сорванным ее отцом – Временем. Другие символы истины: чаши весов, угольники и т.п. Истина также тесно связана со светом вообще – светом дня, молнии, лампы, фонаря и факела. И все это точно и бесспорно по отношению к определению истины, пока истина не начинает говорить о другом, о самой действительности.

2. Логика

Другим критерием гносеологического дохода можно считать концепцию когерентности. Когерентность - от латинского «согласованность». Эта концепция исходит из того, что на первый план в проблеме отыскания истины выходит интерпретация, истолкования. Отдельные суждения приобретают значения лишь в контексте, в системе суждений. В многозвенных логических конструкциях приходится учитывать последовательность, системность суждений. Таким образом, под когерентностью понимается систематичность, связность и непротиворечивость системы высказываний. Эта концепция появилась в ХХ веке. Одним из первых, кто стал говорить об истине как результате взаимной согласованности истинных суждений, стал немецкий (немецко-американский) философ-позитивист Рудольф Карнап (1891-1970). Он и предложил дополнить концепцию соответствия концепцией когерентности.

Истина - не все что непротиворечиво. То, что логично, внутренне согласовано и последовательно. Однако бессодержательные утверждения так же логичны и внутренне последовательны. Утверждение что все жены суть замужние женщины логично, но бессодержательно. Это ничего не говорит о реальности. Оно было бы согласованным, даже если бы не существовало не одной замужней женщины. Несколько ложных утверждений тоже могут быть внутренне непротиворечивы и согласованы между собой.^[344] Если в суде оба свидетеля сговорятся говорить ложь, их свидетельства будут согласованы, но не истины. Опять этот критерий может быть в лучшем случае лишь негативным критерием истины. Набор утверждений ложен, если они противоречивы, но еще необязательно истинен, если они непротиворечивы.

Познание и познающий никогда не добьются тождества, т.к. само познание делает разрыв между вещью и мыслью об этой вещи (Самарин). Жить по разуму – это жить не в доме, а проекте дома. Хотя дом и не противоречит своему чертежу. Однако дом первичен для реальности.

Проблема истины начинается тогда, когда она пытается быть согласованной внутри себя самой. История науки хорошо показывает, чего стоило применение математики к природе, они никогда не достигают тождества. Точка математическая не имеет высоты и ширины, но не точка в тетради, даже по математике. Между математикой и физикой нужна геометрия, точно так же как между наукой и религией - философия. Философия, которая не будет делать из богословия науку, а из науки теологию. Несмотря на очевидность разума, в одной действительности он воспринимает множество апперцепций (восприятий), не сводимых одна к другой, при взаимодействии друг с другом.

Апперцепция - ясное и осознанное восприятие определенного содержания переживаний, чувств, мыслей. Одна апперцепция, неважно какая: чувство, разум, воля, сердце, дух, не может зафиксировать всю гамму истины. От этого аргументы сердца не ведомы разуму, а силу крови не убедить доводом логики. И самая большая проблема начинается тогда, когда мы попытаемся систематизировать все в одну систему, это все равно, что согласовать «запах» и «звук». Прав останется тот, чья система. Но это уничтожит другое и покалечит пограничное. Философия, следуя в методе науки, пытается вывести закон, зафиксировать истину света, но это будет всегда фото, которое не будет светить и греть, т.к. свет всегда движение, а не момент. Так согласование мира под науку уничтожает формальное и целевое, истину и благодать, выводя чудо за рамки реальности, не потому что чудес нет, а потому что они не согласуются в системе. Но исключив из реальности Реальное, и сама наука вступила на путь своего ничтожения, аннигилируя себя и свою цивилизацию. Механистическое понимание природы в Новое время, как казуальной взаимосвязи исключает возможность ее объяснения через идею высшей цели. Уже Кант будет различать царство природы, подчинение закону причинности и царство свободы, или царство целей, т.к. только человек способен ставить цели для своих действий.^[345] И именно поэтому и других людей он должен рассматривать исключительно как цель, а не как средство для своих действий.

Гносеологическая концепция истины ищет мифическую «вещь в себе», которая есть за всякими апперцепциями заслоняющими, искажающими ее. «Вещь в себе» - есть бытие, доступное исключительно чистому мышлению, без всякой примеси чувственного познания. Но что есть мир без апперцепций, что есть красота без глаз, что есть знание без разума, торт безо рта? Это чистое бытие тождественное самому себе, обварачивающееся в ничто, чистое бытие эквивалентно своему антониму. Человек и червь не отличаются в критерии познания действительности, вопрос лишь в диапазоне восприятий, но и один и другой обнаруживают действительность, согласованную в себе.

Все философы возлагали надежды лишь на наши апперцепции, с чем не смогла смириться реальность истории. В эпоху постнарратива христианство выступает не критиком науки, а ее апологетом. Не теории науки, но нарратива, в котором науки только и возможны. Доказательством тому являются достижения науки, податливость реальности к ее освоению. Все старание разума этого мира лишь в достижении скуки.

Стоит признать, что больше всего ответов в идеализме, в атеизме и теизме - меньше, в иррационализме только вопрос. В теизме - Бог, творец вопросов и ответов. Чего больше это вопрос конфессиональный. В теизме возможно откровение, в атеизме нет, только ничтожение. Теизм - тайна, идеализм - задача, иррационализм - безумие. Теизм - истина, идеализм - ответ, иррационализм - молчание. Идея объясняет мораль, но не обосновывает ее, и, отсюда, моральные нормы, в контексте идеи, гносеологизируются, отчуждаясь от индивида как объективно-универсальное законодательство.^[346]

Когда мы говорим о разуме как источнике авторитета для богословия, то имеем в виду понимание мира, достигнутое через систематическое философское размышление и научное исследование. Следовательно, спрашивая о соотношении между Писанием и «разумом» как источниками авторитета, мы ищем лучший способ скоординировать культурную логику Нового Завета с культурной логикой нашего времени. И здесь нельзя априорно исключать возможность серьезных, а то и неразрешимых, противоречий между этими источниками.

3. Канон

Если для гносеологического критерия «Буква» является критерием, формой и содержанием истины, то с богословской стороны таким критерием можно назвать «Канон», где слово человека заменяется Словом Божьим, логика - откровением. Этика откровения, наверное, самое доминирующее этическое мировоззрение религиозного сознания. Аргументированность не вызывает сомнение, воля Бога есть аксиома для любой религии. Вопросов гораздо больше внутри самого критерия. Как применить заповеди, написанные для людей, живущих в прошлом, с их мировоззрением, экономикой, политикой, социальным укладом? Что делать тогда, когда возникают конфликты между заповедями, особенно между Ветхим и Новым Заветами? Может ли список заповедей исчерпать Божий стандарт правильного поведения? Ведет ли такая система к законничеству, где принципы применяются бесчувственно?

Крайностью такого критерия может быть как либерализм, так и традиция. В первом случае - убеждение, что Писание содержит не Божественное откровение, а лишь религиозный опыт человека. Здесь мы имеем свой собственный взгляд на вопросы морали еще до того, как открываем Писание. Иными словами, все мы подходим к Писанию со своими личными предрассудочными оценками. Во втором случае, когда Писание замыкается в самой букве, а откровение и дела Бога, становятся самим богом. Это образ древнего Нехуштана, которого Бог использовал для своей славы, но впоследствии, который стал идолом, предметом поклонения (4Цар 18:4). Эта крайность называется «библицизмом», как феномен библилатрии. Библицизм связан с чересчур буквальным толкованием Библии. Библицизм – атомистический подход при использовании Писания, где ставится знак равенства между поступком в прежнюю эпоху и в настоящее время.^[347] Так проклятие Хама многократно использовалось в защиту рабства негров (Бытие 9:25), а обличение Амоса против богатых направлялось против капитализма (Амос 5:11, 6:3-5).

Теономисты ставят авторитет законов как вневременное выражение нравственной̆ воли Бога для всех обществ. Основываясь на этом, они утверждают, что Моисеев закон был дан Богом как божественное откровение не просто для руководства Израиля, но чтобы дать совершенную модель справедливости для всех обществ - древних и современных. «Христианский̆ реконструкционизм» — это название выбрано руководителями движения, в котором верят, что церковь должна готовиться реконструировать общество и вершить законное владычество. Но часто за одержимостью наказаний, игнорируется шкала ценностей древнего Израиля. Теономия переоценивает важность законов Пятикнижия в общей системе ветхозаветного канона. Ведь очевидно, что Тора как целое включает в себя как законы, так и повествования. На самом деле, если бы закон был настолько решающим, как они утверждали, тогда повествования отображали бы явную непоследовательность, самыми яркими случаями были бы отсутствие наказания Каина или Давида.

Люди, склонные к библицизму, обычно делают акцент на отдельных словах, игнорируя историко-критический метод, прибегая к свободному ассоциативному толкованию, вырывая текст из контекста. Хотя Писанием всячески злоупотребляют, однако это не исключает его добросовестного использования. Еще фарисеи пользовались Писанием совсем не так, как Христос, а иудаисты — не так, как Павел. Однако это обстоятельство не стало основанием ни для Иисуса, ни для Павла, чтобы выпустить Писание из своих рук. Для апостола Петра вполне очевидно, что в письмах Павла имеются трудные для понимания места. Однако при этом он возлагает вину на «невежд и неутвержденных» в том, что эти письма, как, впрочем, и другие книги Писания, они «к собственной своей погибели, превращают » (2 Пет 3:15,16). Священное Писание, богодухновенное (2Тим 3:16), остается словом Божьим, какое бы множество рук ни пыталось его замарать. Не забывая, что и сатана, искушая Иисуса, ссылается на Писание (Лук. 4:1-13). Для этого требуется отдельная глава, посвященная герменевтике (см. раздел «Богословская этика»), принципам толкования Писания. Эти принципы должны дать понимание как прошлое должно влиять на настоящее, а настоящие проблемы, которых не было, должны пониматься в свете прошлого.

4.5. Духовно - персоналистический подход

Модель, которая способна разрешить антиномии предыдущих моделей и в то же время обосновать объективность ценностей и норм, — это персональная модель. Личность понимается, как ее определяет Боэций, naturae individua substantia (индивидуальная субстанция рациональной природы). В человеке личность раскрывается как индивидуальность, являющая себя в теле, одушевленном и структурированном духом.^[348] Персоналистическая традиция своими корнями уходит в сам разум человека и в сердце его свободы: человек — это личность, потому что он единственное существо, в котором жизнь становится способной к «размышлению» о себе самой, к самоопределению; он единственное существо, которое обладает способностью постигать и открывать смысл вещей, осмысливать свои проявления и свой сознательный язык. Разум, свобода и совесть представляют собой, по выражению Поппера, «растущее творение»,^[349] несводимое к потоку космических и эволюционных законов. Я не сво димо к цифре, к номеру, к атому, к клеткам, к нейронам. Онтологическое и аксиологическое расстояние, которое отделяет человеческую личность от животного, несравнимо с расстоянием между растением и пресмыкающимся или расстоянием между камнем и животным. В каждом человеке, в каждой человеческой личности воспроизводится и обретает свое значение весь мир и в то же время преобразуется и преодолевается космос. В каждом человеке заключен смысл вселенной и вся ценность человечества: человеческая личность — это единство, целое, а не часть целого. Человек, каждый отдельно взятый человек, для верующего есть образ Божий, сын Божий и брат Христов. С позиции всякого рационального размышления, даже и внерелигиозного, человеческая личность представляет собой точку отсчета, цель, а не средство, реальность, превосходящую экономику, право и саму историю.

Персонализм, из которого мы исходим, не следует смешивать с субъективистским индивидуализмом — концепцией, в которой как основная черта личности рассматривается исключительно ее способность к самоопределению и выбору. Она ценна потому, что она есть, а не только благодаря выборам, которые она совершает. Нельзя растворить и расплавить человеческую личность и ее ценности в череде выборов, не имея единого источника, где берут начало эти выборы, и, не зная содержания ценностей, которое они выражают.

Однако с учетом персоналистической модели становится необходимой интеграция между моментом выявления и обоснования ценностей и норм и моментом их корректного и последовательного применения. Метод исследования и преподавания этики не может строиться ни как индуктивный метод (когда нормы слагаются из наблюдения над фактами), ни просто как дедуктивный метод (когда из принципов непосредственно выводится норма поведения ).

Однозначное и общепринятое определение истины в фи­лософии отсутствует. Для теистического религиозного сознания характерно отсут­ствие сомнения в существовании истины, а также в том, что истина противоположна лжи. В свете сказанного Истина — одно из важнейших имен Бога. Такая Истина порождает не факты, а догмы, которые застрахованы от сомнения не доказательством, а лишь авторитетным комментарием.

В этом свете софистические разглагольствования о том, что истина и ложь суть одно и то же, создают философии дурную славу пустого времяпровождения. Сама способность суждения, умения связывать субъект и предикат в единство, способность утверждать и отрицать имплицитно содержит в себе свет истины. Если истины нет, то само вышеприведен­ное суждение «Истины нет» бессмысленно.

Христианство еще от отцов церкви впитало в себя идею, что все то, что истинно, и есть христианство. У христианства есть слабость, она всегда податлива истине. Эта слабость делает ее самой сильной и неуязвимой. Каждая новая эпоха, открывающая истинные положения вещей уживается с христианством, которое всегда симпатизирует истине, легко расставаясь с огрубевшими традициями истин прошлого. Такой гибкости реформации нет ни у одной религии. Поэтому исповедуя один канон, христианское богословие остается открытым для развития и восприимчивости новых истин. Христианство не боится искать или быть обличенным, оно уже научилось каяться. Умеет сказать, но не против и послушать.

Духовно-персоналистическая пози­ция самая комплексная. В ее контексте истина постигается как уникальное живое существо, отношения с которым строятся не как с объектом (бытием, разумом), а как с субъектом. Таков Бог, а также (особенно в христианской традиции) и человек в той мере, в которой он несет в себе образ Божий и отвечает на Бо­жественный призыв. Такая истина, собственно говоря, и не по­зиция, если под последней понимать отношение к чему-то внешнему. Духовная истина — это жизнь «в духе и истине», которая включает в себя, в том числе и рефлексию по поводу себя самой.

«Филипп сказал Ему: Господи! пока­жи нам Отца, и довольно для нас. Иисус сказал ему: столько времени Я с вами, и ты не знаешь Меня, Фи­липп? Видевший Меня видел Отца…» Ин 14:8-9. Боговоплощение есть противоречие раr ехеllеns. В акте творения Бог устанавливает отношение напряжения между Собой и миром — Своим иным. Творец и тварь — пре­дельные противоположности в сущем. В Боговоплощении Тво­рец становится тварью. Вечность входит во время, Бытие ста­новится событием. Абсолютно свободное существо, Личность в подлинном смысле слова погружает себя в поток истории, подвластный имманентным для него законам рока. В этом по­гружении Жизнь умирает, и смерть становится жизнью.

В отличие от философского рационализма христианская истина постигается не только в понятии, хотя содержит в себе понятие о себе самой. В сравнении же со строгим монотеизмом иудеев и мусульман, в христианстве Создатель дает постичь Себя не только в слове или в символе, но и в плоти — через живого исторически конкретного человека. В христианстве Бог не только предписывает, как надо правильно жить, формули­руя внешний критерий праведности, но Сам показывает этот путь человеческой жизнью Своего Сына. В Иисусе Христе ис­тина открывает себя всей полноте человеческих возможностей — вере, разуму, чувствам. Иисус Христос не только являет истину, но в Нем истина сама свидетельствует о себе, что со­впадает с Его самосвидетельством: «...Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только чрез Меня» (Ин 14:6).

Христоцентричность понимания истины не устраняет ее онто­логического, гносеологического и экзистенциального, волюнтаристического образов. Напротив, только она и придает им цельность, стягивая в единый смысловой узел. Христос как Бог-Сын явля­ется бытийственным истоком всего сущего: «Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть» (Ин 1: 3). Бог-Логос выступает смысловым яд­ром космической жизни, т.е. той субстанциальностью, кото­рую метафизика выражает посредством своих абстракций типа Форма форм, Перводвигатель, Абсолютный разум. Иисус Христос есть отправная точка антропологии, второй Адам: «Се, Человек ».^[350]

Как ветхозаветный Закон не спасал от греха и смерти, лишь предохраняя от них, так и логика не спасает от ошибок и лжи. Формально-логическая правильность может высту­пить оправданием по содержанию ложности. Кантовские кри­терии истины как соответствия содержания априорным формам мышления есть не что иное, как ветхозаветный норматив соответствия Закону, перенесенный в область философской рефлексии и подкрепленный римским юридическим формализмом. Как формально-логическая правильность не гаран­тирует от материальных (содержательных) ошибок, имеющих опытное происхождение, так соблюдение закона не уничто­жает собственно грех, который поселился в самой материи жизни. В онтологическом порядке это означает, что ни одна вещь не соответствует полностью своей идее; идея остается в той или иной степени трансцендентным идеалом, и это ста­новится более заметным по мере восхождения от неживого к живому и от него к лично-сознательному порядкам сущего. В плане гносеологическом такое понимание материального мира оправдывает представление об истине как всего лишь корреспондировании, а не тождестве. В аспекте этическом сказанное означает, что нет человека без греха. На вопрос фа­рисеев о женщине, взятой в прелюбодеянии и, следовательно, подлежащей смерти, Иисус Христос отвечает формально-юридически не по существу вопроса. Но содержательно Он го­ворит именно по существу дела (Ин 8: 3—8).

«Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об ис­тине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего. Пилат сказал Ему: что есть истина?» Ин 18:37-38. Знамени­тый вопрос Понтия Пилата — «что есть истина?» был остав­лен без ответа Иисусом Христом потому, что на него нет ответа, которого требовало язычество в лице римского прокуратора. Древняя мысль искала истину в области чтойного. Вода и Огонь, гомеомерии и атомы, идеи Платона и формы-энер­гии Аристотеля и есть «чтойность» вещей, а Аристотелев Нус-Перводвигатель — чтойность всякой чтойности, приведенная к своему пределу неоплатониками в понятии Первоединого. В христианстве Истина — это Кто, по отношению к Которому все что и чтойности суть Его материальные и идеальные про­явления. Как вещи во всем многосплетении их качеств, так и их сущности вводятся в существование творческим глаго­лом Того, Кто по истине есть Кто.

При этом нельзя сказать, что рациональное мышление блуждает в потемках. В сфере чтойного просвечивают образы истины. Таковы логическая правильность и фактическая дос­товерность. Эти критерии истинности, собственно, и притяги­вают философский разум. Над их синтезом он размышляет, а они, смешанные в разных пропорциях, составляют содержа­ние тех или иных философских ответов на вопрос «что есть истина?». В религиозно-онтологическом контексте «истины» повседневности, вроде «дождь идет», или «истины» рассудка типа «2x2 = 4» вообще не являются истинами. Они истинны, т.е. несут в себе отблеск Истины, но не являются ею. Наши мысли или поступки правильны или верны, но они не явля­ются истинами, поскольку таковыми выступают слова и дела Божии. Можно сказать, что истина — атрибут Божий или Его имя. Бог есть Истина. Но истина не есть Бог, в бога превраща­ет ее философия, которая ищет «истину саму по себе» вне Бо­га. Истина — это свет Божий преимущественно в сфере разум­ного мышления, которое не исчерпывает всей полноты жизни человеческой личности, наделенной также чувствами и сво­бодной волей. В этой сфере у истины есть достойные корреля­ты. «Абсолютное проявляет Благо через Истину в Красоте», — пишет Вл. Соловьев. Истина не исчерпывается разумом, так через чувства она выражается в формах «добра и зла», а в воле противопоставляет «Христа и Антихриста».

Если ложь — это не­бытие, то как может существовать не-сущее? Теологически это звучит как вопрос о возможности противобожественного. Вы­ведение понятия истины из ограниченности чисто онтологи­ческого горизонта, в котором склонна замыкаться философия, и перевод его в связь с делом и свободой дает возможность от­вета. Дело — источник ложности. Ложь не существует субстанциально, она не естина. Ложь бессущностна, выступая лишь как отклонение. Первая ложь была ложью фактической. Таково грехопадение, смысл которого в неверности. Мы говорим о факте или о поступке как о верном или неверном. Верность в данном случае есть соответствие некоторому нормативу. Верность или неверность фактичны, правильность или непра­вильность критериальны. В грехопадении неверность и не­правильность совпадают. В первичном грехопадении личная и фактическая неверность Богу были одновременно наруше­нием положенной Им нормы, правила, закона. Грехопадение и создает основание для появления абстрактного в противо­вес жизни закона, измеряющего случаи неверности. «Ибо, как непослушанием одного человека сделались многие грешными, так и послушанием одного сделаются праведными многие» (Рим 5:19).

В Боге слово и дело суть одно и то же, в творении и исто­рии Он являет Себя нам как совпадение противоположностей. В дьяволе слово и дело, напротив, суть абстрактные различия, он — отец лжи. Иисус Христос, можно сказать, усиливает ветхозаветный прагматизм, переводя его в вечность и сообщая праведности онтологический смысл. «Какая польза человеку, если весь мир приобретет, а душе своей повредит?» Иисус Христос в не­котором смысле Иисус, полезный для человека. Грех не поле­зен человеку, т.к. ведет к болезням, страстям и смерти. Истина, открытая христианством, полезна в том смысле, что она спасает, но не от невзгод исторического существования, а от богооставленности человека в вечности, от «тьмы внешней» или ада. Если истина — это то, что хорошо для меня, то хоро­шо мне быть со Христом.

Ограниченность ограничительной этики Декалога Иисус Христос преодолевает заповедями блаженства. Нравственные максимы Нагорной Проповеди не являются безосновными, подобно абстрактному долженствованию, но содержат в себе онтологические аргументы. Христианская этика — это не де­онтология, напротив, она-то и есть в подлинном смысле фун­даментальная онтология, содержащая в себе экзистенциально-персоналистическое измерение, поскольку строится не на таящейся «αλήθεια», а на истине, открывшей себя человеку. В этом контексте понятен афоризм Сартра: «Ад — это другие». Дело отрицания Другого и составляет сущность зла. В свете новозаветного откровения этика онтологична, а онтология этична. Зло, источник которого в свободе, может быть преодолено свободно. Абсурд ненависти побеждается любовью. Любовь — онтологична. Своей любовью Бог возводит не-сущее в бытие и удерживает тварное сущее от ниспадения в его исходную бытийность. Иудей смотрел на Бога снизу вверх со страхом, и именно этот экзистенциал подразумевался подлинным стоянием в истине: «Начало мудрости - страх Господень... » (Пс 110:10), Иисус Христос призывает быть праведными по любви к Богу. Такая истина — это не закон, который нельзя не исполнить, но дар, который можно не принять. Истина выступает как но­вое отношение Бога к человеку и человека к Богу, реализуе­мое в свободе. Откровение о том, что «...благодать же и истина произошли чрез Иисуса Христа » (Ин 1: 17), следует осмыс­лить с большим акцентом на процессуальность этого отноше­ния.

Иисус побеждает не в истории, а саму историю. Это озна­чает, что истина является в истории эсхатологически, явление истины в мире приближает его конец, а полное осуществление истины в истории — это окончательный суд над ней. Духов­ный персонализм не только синтезирует гносеологический, экзистенциальный, волюнтаристический и онтологический аспекты в понимании истины, но и возвышается над ними. Как религиозный прагматизм, так и онтологизм грешат тем, что мыслят истину в категориях здешнего бытия. Боговоплощение открыло истину духовно-онтологически — Истину. Оно же указало на творческий ас­пект истины. Эсхатологически истина — не только естина, не только правильность, не только право и не только праведность, хотя все это в ней есть. Истина в явлении Царства Божиего в истории и в участии человека — в его существовании. Истина, раскры­вающая себя эсхатологически, — это Воскресение.