Посмотри, как блестят бриллиантовые дороги,
Послушай, как хрустят бриллиантовые дороги,
Смотри, какие следы оставляют на них боги
Чтоб идти вслед за ними, нужны золотые ноги,
Чтоб вцепиться в стекло, нужны алмазные когти…
(НаутилусПомпилиус, Бриллиантовые дороги)
Вечность находится не так далеко, ее можно увидеть глазами. Наверное, вечность похожа на длинный гулкий коридор с мозаичными полами и узкими окнами. В котором всегда слышен топот ног, звук голосов и грохот. Каждый, кто когда-либо шел по нему, становится частью вечности навсегда.
Дикая лоза стремительно ползет по трещинам сводчатого потолка, мох закрывает древние красные кирпичи и стершиеся на них меловые надписи с именами. Из открытых кранов умывальников течет вода; переливаясь через фаянсовые края раковин, она ручьями течет по полу; ручьи превращаются в большую полноводную реку, шумно стекающую по ступеням главной лестницы. У заросшего папортником грота посреди древнего святилища образовалось небольшое болото, в котором громко квакают лягушки. Лунные лучи и блуждающие огни бродят среди тысяч шепотков, доносящихся, кажется, из самих стенных кирпичей.
В конце Мили слышен громкий гул шагов – это идут двое Атлантов, наконец-то принявших свой настоящий облик. Они ростом по пять метров, и у них есть чуткие уши, рога и длинные хвосты, как у мифических зверей. Их лица грубы и почти лишены выражения, но зато глаза большие и полные доброты и сострадания. У них крепкие пружинистые ноги и длинные руки со стальными когтями, а тела – поджарые и сильные, покрытые мягкой синеватой кожей.
Атланты ступают по Миле, и из их спин тянутся назад ослепительно сияющие нити, уходящие встены наподобие странной паутины, которая все растягивается по мере их движения, но не рвется. Нити входят Атлантам под кожу, становясь их венами и сосудами и питая пульсирующее горячее солнце, находящееся в солнечном сплетении. Вот одна нить вздрагивает, и из-за незаметной белой двери, полускрытой в зарослях плюща, раздается негромкий кашель. Атлант хватает нить рукой и держит несколько секунд, направляя в нее чуть больше света. Кашель прекращается, и Атлант удовлетворенно кивает.
Оба садятся на мозаичный пол и огромными ладонями зачерпывают разноцветный песок, которого каждый день наметаются целые курганы.
– Александр. Максим. Игорь Николаевич. Дед Кирилл. Итальянец... – низким голосом говорит старший Атлант, медленно ссыпая песок обратно на пол.
– Владимир, Михаил, Георгий, Людмила, Светлана, Малой... – продолжает молодой.
Нет уже давно ни Итальянца, ни Малого, но их песок все еще здесь.
– Рената, Андрей...
– Татьяна. – На лице молодого проскальзывает улыбка.
– Анна. – Тихо произносит старший и ссыпает маленькую горсть белого песка в нагрудный карман просторной серой робы.
Лунный свет режущими лезвиями врезается в противоположную стену, четко вырисовывая две бесплотные тени.
– Вы все-таки пришли нас навестить! – молодой Атлант улыбается, на этот раз широко, по-человечески, и делает шаг им навстречу.
– Вы назвали наши имена, – Рен делает легкий книксен, – грех было не прийти.
– Мы хотели попрощаться, – немного смущенно говорит Андрей. – Нам пора.
– Спасибо за все, – старший Атлант пожимает руки им обоим, чувствуя легчайшие прикосновения. – Летите с миром. – В его голосе слышится печаль.
– Не забывай, о чем говорили, – шепчет Ренмолодому.
– И не прогоняйте из Дома кошек, – улыбается Андрей. – Они вообще очень полезные...
– Не будем! – хором отвечают Атланты. И Тени исчезают, крепко взявшись за руки. Только на самой грани слуха еще где-то слышится счастливый смех Рен...
– Вот и все, – старший Атлант продолжает путь по Мозаичной Миле, убрав руки за спину. – Их история наконец-то закончена. Рад, что мы имеем к этому отношение... – он подмигивает своему спутнику.
– Но всегда будут другие, – отвечает молодой. – Поэтому вы зря грустите, босс. Для нас еще будет работа. Всегда. – Он обводит взглядом коридор, а затем ласково касается рукой десятка новых нитей, идущих из его тела.
– Мне все-таки интересно: как ты понял?
– Понял что? – молодой Атлант звонко смеется. – Что вы все тут немного чокнутые, и вам вечно мерещится всякая мистическая фигня?
– Нет. Как понял, что ты один из нас, – настойчиво говорит старший. – Важно не то, что ты видишь, а то, что ты делаешь.
– Никак. Просто я всегда это знал, – молодой Атлант пожимает плечами. – Знал, но подзабыл, а потом снова вспомнил. Ведь это уже мое восемнадцатое воплощение, в котором я занимаюсь все тем же делом...
– У меня двадцать девятое, – немного смущенно говорит старший Атлант. – Это имеет мало значения, но все же... говорят, нельзя несколько раз в одну и ту же реку.
– Только если это не правильная река, – философски отвечает его собеседник. – Если уж вы целых двадцать девять раз делали этот шаг, значит, вы познали истину. Кстати, думаю, к ней приближались все, кто ходил по этому коридору.
– Философ, блин... – усмехается старший. – И в чем же истина, по-твоему?
– Все просто. В смерти истины нет, если человек постоянно борется с ней. Значит, истина в жизни.
– Все еще проще, коллега. Истина – жизнь. И мы всегда будем за нее бороться.
– Значит, никогда ничего не боимся, да, босс?
– Никогда не забываем.
– И всегда идем до конца.
Красный Дом обнимает их обоих.
Тарасов
Доктор Тарасов помнит каждого своего пациента. Выписывая из клиники очередного выздоровевшего больного, он с ностальгической усмешкой говорит, что любит их всех как своих детей. Со многими Тарасов поддерживает связь, периодически напоминая о себе смс-камис ненавязчивыми: «Как жизнь?». Следуя принципам доктора Козырева, Тарасов, уделяя пациентам все свое время, все же старается не привязываться к ним, но очень часто сам становится объектом тесной привязанности. Ох, сколько раз больные хлопали его по плечу, называя «отличным мужиком» и «братаном»! Сколько чая, кофе и водки было выпито на ночных дежурствах за выслушиванием различных историй и секретов, которыми пациенты щедро с ним делились! Все-таки, торакальный хирург – это вам не сиделка и не психолог, но Тарасов всегда придерживался правила: оказывай людям ту помощь, которой они от тебя ждут. Ему нравится выслушивать людей и вообще ему нравятся люди. Без этого общения его работа имела бы мало смысла. По вечерам, после окончания рабочего дня, карманы его белого халата до краев полны цветного песка, собранного в разных частях Мозаичной Мили. Оставаясь на дежурство, Тарасов просеивает и ссыпает особо редкие песчинки в большую глиняную бутыль, которую несколько лет назад привез из Херсонеса.
Этой весной доктор Тарасов ловит себя на мысли, что ему более других симпатична Аня – бывшая пациентка Козырева, которая снова поступила сюда спустя пять лет после лечения. Тогда дело обошлось трехмесячной интенсивной терапией под присмотром местного фтизиатра, но теперь речь идет об удалении нескольких долей, причем в обоих легких. Такая картина хирургу Тарасову не особо нравится, но пока он не видит в ней ничего страшного. К тому же, состояние пациентки хорошее, поэтому повода для тревоги нет, все идет по плану.
Когда он обходит Милю с целью проведать свое отделение, ему нравится видеть девушку на дежурном диване возле ординаторской, где она сидит, полностью погруженная в книгу. Потолочные лампы в этом месте особенно яркие, поэтому это место для чтения самое лучшее, и Тарасов внутренне рад такому раскладу. Иногда, проходя мимо, он заговаривает с Анной, небрежно бросая какой-нибудь неожиданный вопрос, который заставляет пациентку оторваться от печатных страниц и с удивлением взглянуть на своего врача. Удовлетворенный произведенным впечатлением, Тарасов отправляется дальше, не заботясь о том, чтобы услышать ответ. Ему нравится делать вид, что он царит на Миле; он надеется, что Аня видит его именно таким.
Впрочем, и без того ясно, что девушке он симпатичен. Иногда она заходит посреди дня в ординаторскую, чтобы перекинуться с ним парой слов; пару раз, оставаясь в ночную смену, он приглашал ее поиграть в шахматы. И даже по-идиотски продул ей одну партию, слишком увлекшись нападением пешек.
Анна не боится ни болезни, ни предстоящей операции. Кажется, ее вообще ничего не волнует из происходящего здесь. Точно такой же она была и пять лет назад – строгой, рассудительной девочкой, всегда готовой выслушать любого, кто к ней обращался. Лечивший ее в те дни Козырев был спокоен относительно ее здоровья; однако с проницательностью Атланта предрек ей серьезные неприятности в личной жизни – как-то раз он вскользь упомянул об этом при своем молодом коллеге. Так и получилось: спустя немного времени после выписки Аня вышла замуж за какого-то упыря, который вскоре ее бросил, да еще и обвинил во всех своих бедах. Тарасов никогда не понимал таких людей, которые вот так вот, без зазрения совести, выжимают из других все соки, а потом оставляют у разбитого корыта. Его натура врача требует, чтобы все люди были живы и здоровы. Его человеческая натура требует, чтобы хорошие люди были счастливы. А АняЛесникова, без сомнения, хорошая.
– Сам я родом из Брянска, – рассказывал он ей во время одной из их немногочисленных бесед. – Папа всю жизнь хирургом работал в местной больнице, да и сейчас до сих пор там. Он меня всему научил.
– С детства прививал вам любовь к медицине? – улыбнулась Анна, размешивая большой ложкой (другой в ординаторской не нашлось) горячий крепкий чай.
– Я не дерево, чтобы меня прививать, – фыркнул Тарасов. – Я рос и развивался, как хотел. Всерьез увлекался футболом, играл за наш клуб. Но в девяностые годы пришлось выбирать. Я выбрал серьезную профессию… – Тарасов откусил сразу половину бутерброда и продолжил с набитым ртом. – Я доволен. Люблю людей.
– Но почему вы именно в туберкулезную больницу пришли? – с любопытством спросила Анна. – Все-таки, инфекция, риск…
– Знаешь, как говорят: рак ведь тоже инфекция. Не место определяет человека, а человек место. Сам впустишь в себя черноту – и, считай, пропал.
Однажды утром, проходя с парковки через сад, Тарасов замечает, что рядом с ближней аллеей зацвел белый шиповник. Почти машинально он срывает пышный махровый цветок и бережно опускает в карман; придя в ординаторскую, он ставит цветок в бутылку с водой.
– Что, на свидание собрался? – подкалывает его доктор Вахрушин, развалившийся в кресле за своим столом.
– Ага. Уже назначил время и место, – ухмыляется Тарасов.
– И где же? В ирландском пабе? – голубые глаза коллеги загораются любопытством. Работать ему явно не хочется.
– Лучше. На операционном столе. Три часа – только я и она. – Тарасов тщательно надевает перед зеркалом форменную шапочку – так, чтобы ни один волосок не выбивался. – Ну, как тебе?
– Скажи ей, пусть обязательно надевает белые чулки, как ты любишь, – советует Вахрушин.
– Ну да. Только чулки – и ничего больше! – Тарасов, полностью облачившись во врачебную одежду, выходит на Милю, прихватив с собой бутылку с цветком. У поста медсестры, где пациенты стоят в очереди за таблетками, он вручает бутылку остолбеневшей Анне и, ни слова не говоря, крайне довольный собой, уходит в рентгенологию.
Перед обедом он находит на своем столе большой румяный персик и пакетик черешни.
Сказки на ночь
Вопреки уставу, по вечерам в Красном Доме не запирают дверей. Делается это потому, что большая часть здешнего населения – заядлые курильщики, которые готовы ради своей потребности нарушать любые правила. Правда, мало кто пользуется послаблением: больные предпочитают дымить в туалетах и душевых, приводя в бешенство санитарок и своих некурящих соседей, в чьи палаты затягивает едкий дым. Для маскировки (или, скорее, для очистки совести) курильщики носят с собой одеколон, после которого маленькое помещение превращается в настоящую газовую камеру с удушливым запахом чего-то сухого и сладкого.
Открытыми выходами пользуется еще кое-кто. После одиннадцати скрипит железная дверь, и одинокая тень выскальзывает в освещенный оранжевыми фонарями сад, ныряя в приоткрытую дверцу с другой стороны здания. Короткая полутемная лестница ведет в небольшой холл, заставленный клеенчатыми креслами, диванами и коробками. Когда-то здесь была стоматология, но теперь это место используется как склад для старой мебели и оборудования. Белые двери кабинетов намертво заперты, тут и там на них видны надписи: отметились исследователи здешних подземелий.
Сегодня в стоматологии собрались картежники – те, кто не удовлетворил свою потребность в азартных играх до отбоя. Их пять человек. Играют, используя в качестве стола длинное стоматологическое кресло, в ярком свете зеленой лампы, обозначающей выход. Играют на деньги, семечки и сладкие таблетки для печени.
Владимир здесь уже в четвертый раз. Он хорошо знает сидящих за столом. Вот дед Кирилл в неизменной синей клетчатой пижаме, который каждый день по нескольку часов упражняется в настольном теннисе, а потом уходит играть в нарды во Второе отделение. Вот однолегочная тетя Валя с ярко-рыжими крашеными волосами и в розовом халате, сварливая бабка, которая постоянно говорит про своих пекинесов. Тощий долговязый парень в очках и с бородкой – чудаковатый поэт Саня, который, по рассказам, попал сюда из-за депрессии, связанной с тем, что никто не хотел издавать его стихи. И еще Анька Лесникова... на чьих коленях Владимир так уютно устроился. От ее драных джинсов пахнет ментоловыми сигаретами и почему-то луговыми цветами, совсем рядом с его лицом сквозь дыру виднеется лаково-блестящая в свете лампы коленка, и Владимир уже который раз думает о том, чтобы провести по ней пальцем, но не решается. У Аньки белые волосы, белая футболка и белые джинсы, и все это ей очень идет, можно сказать – делает похожей на ангела, но Владимир не настолько лиричен, чтобы думать так всерьез. Главное, что девушка совсем не против терпеть его растрепанную голову на своих ногах, а остальное, в общем– то, неважно.
Ведется ожесточенная игра в подкидного дурака– для большего романтизма местные называют его блэкджеком. В игре остались только двое – Анька и дед Кирилл. Дед, кряхтя, звонко припечатывает картами о тугую клеенку, запальчиво приговаривая: «А это мы так! А вот так!»; Анька кладет карты аккуратно и молча. Игра заканчивается изящной победой беловолосой девушки; проигравший угрюмо отсчитывает мелочь.
– Ну что, еще партийку? – оживляется задремавший, было, Саня.
– Да задолбал уже этот ваш блэкджек! – с чувством произносит тетя Валя и закуривает вонючую сигарету. – Никакого культура с вами нету, ей-богу!
– Ну что ж, давайте устроим культур... – дед Кирилл кряхтит и кладет собранную колоду на стол. – Даешь истории рассказывать. Только, чур, не про бронхоскопию – от такого уши вянут!
– Чем это тебе бронхоскопия не угодила? – вскидывается Валя. – Я вчера три часа там в очереди сначала отсидела, потом, когда мне этот ирод в нос полез своей штукой, я думала, вообще сейчас помру, мать свою увижу! Ироды, мучители, еле оклемалась потом, до сих пор сердце аж заходится...
Все смеются, Саня кашляет. Повисает молчание, среди которого в тишине слышно, как урчит у стены старый холодильник.
– Тогда давайте сказки рассказывать, – предлагает Анька. Голос у нее низкий, Владимиру нравится его слушать, и он заранее рад, что вот сейчас она что-нибудь скажет.
– Жили-были дед да баба, ели кашу с молоком! – беззубо смеется дед Кирилл. – Эх, старость не радость. Помнил я раньше много сказок, да теперь-то что...
– А я одну притчу знаю, – говорит Саня. – Однажды король, объезжая свои земли, встретил пастушка и спросил его: сколько секунд в вечности? И пастушок ответил: «Есть в далекой стране алмазная гора. Чтобы подняться на нее, нужен час, и чтобы вокруг обойти, нужен час, и чтобы вглубь спуститься – тоже час. Раз в сто лет прилетает маленькая птичка и точит о вершину свой клюв. Вот когда она всю гору сточит, – тогда пройдет первая секунда вечности».
– Хорошая птичка... – протягивает дед Кирилл. – Это про нас всех здесь. Сидим, перемалываем время, ждем, когда вечность наша пройдет...
– Боже, какая вечность! – фыркает тетя Валя. – Не говори ерунды, Кирилл Иваныч! Тебе через месяц уже выписываться...
– Да куда же мне выписываться-то, миленькая? – старик сразу грустнеет. – Живу я один, дочка видеть меня не хочет. Так и пялюсь с утра до ночи в окно. Всего-то развлечения – за пенсией сходить, да в магазин. Тут-то я на свежем воздухе да в приличном обществе, хоть человеком себя чувствую!
Саня неприлично хихикает, остальные принимаются утешать деда, расписывая ему прелести наружной жизни. Советуют завести собаку или кошку, но дед Кирилл отнекивается, утверждая, что жить ему осталось слишком мало, и о животинке будет некому позаботиться.
– А вы знаете, что у Константина Львовича нашего кошечка в кабинете живет? – кривозубо улыбается тетя Валя.
– У Козырева? Кошка? – Владимиру становится весело. – И он ее до сих пор не съел за нарушение порядка?
– Да я сама ее видела, когда за анализами к нему пришла. Серая такая, Маняшкой звать. Константин Львович сказал, что она через окно с крыши к нему забирается. Уж как гоняет он ее – все равно приходит.
– Кошек нехорошо гонять, – подает голос Анька, и Владимир у нее на коленях зажмуривается от удовольствия. – Они наш Дом охраняют.
– От кого это? От нечистой силы? – подзадоривает ее Владимир, лишь бы поговорить с ней. Девушка пожимает плечами.
– От нори, – вполголоса отвечает дед Кирилл. – Чтобы не расползались. Говорят, они в таких местах заводятся, как наша больница...
– Следствие не может стать причиной, – туманно возражает Анька. Дед смотрит на нее водянисто-голубыми подслеповатыми глазами, и Владимиру от этого взгляда почему-то становится неуютно. Только что между этими двумя проскочило что-то мистическое, но разговор сам собой сошел на нет.
Саня прихлопывает таракана, бегущего по стене над его головой.
– Завести, что ли, домашнее животное?.. – задумчиво произносит он. – Знаете, в нашем саду, на дальней аллее, расплодились жуки-солдатики. Их там целая куча, я хожу их смотреть каждый день. Когда пытаешься их потрогать или посадить на руку, они тут же разбегаются, потому что им не нравится тепло. Это просто удивительно! – его глаза за стеклами очков блестят маниакальным блеском. О Саниной любви заводить себе питомцев в Красном Доме ходят легенды. Кого он только ни приносил в свою палату: и кротов, и воробьев, и червей. Однажды у него даже жил щенок несколько дней, которого он нашел у больничной помойки. Щенок сидел в тумбочке, пока санитарка не услышала его тявканье. С тех пор Сане приходилось быть осторожным и не приносить в палату крупную живность. Но именно с него у пациентов началась мода прикармливать тараканов, пауков и птиц.
– А вы знаете, откуда появились тараканы? – говорит Анька. – В давние времена они были белыми и пушистыми, размером с собаку. Тараканы жили бок о бок с людьми и были их лучшими друзьями, понимали их речь, но сами говорить не умели.[2]
– Прелесть! – улыбается Владимир.
– Так вот, – продолжает Анька, – однажды у одной принцессы была свадьба, на которую позвали весь город, но только забыли позвать одного колдуна. Ну, он обиделся и решил отомстить. Сказал, что тот, кто первым поцелует принцессу, рассыплется на миллион противных существ. Это услышал маленький тараканчик, бежавший в город на церемонию. Вот, бежит он, весь белый и пушистый, нарядный и в бубенчиках, прибегает на свадьбу, а там принц уже готов поцеловать принцессу... – Анна обводит значительным взглядом всех присутствующих. – Ну, в общем, тараканчик вклинивается между ними, и ах! – рассыпается на миллион гадких существ. И с тех пор все тараканы такие. А если вы хотите снова их сделать белыми и пушистыми, вам нужно всего лишь поцеловать миллион тараканов, и тогда, может быть...
– Теперь понятно, почему наш Александр со своими жуками целуется! – ухмыляется дед Кирилл, и стоматология взрывается от хохота. Саня заливается краской.
– Что ваши сказки! Я вот как-то раз видел доктора нашего, Цаплина, который мертвеца с собою вел! – отсмеявшись, говорит дед Кирилл. Вид у него очень загадочный.
– Как это – мертвеца? – Валентина прикладывает ладонь ко рту.
– А вот так! Жил у нас за стенкой парнишка из Второго отделения, Семеном звали. Легкие были как решето, спасать уже нечего было, вопрос нескольких недель только. Скончался, наконец. А потом через день иду я вечером в туалет и вижу: идет наш Цаплин и тащит за шкирку парня, а он – вылитый Семен, говорю вам! Ругается, упирается ногами, а Цаплин его силком за собой тащит. Ну, братцы, я перекрестился, о делах своих позабыл и шмыг домой, в палату! Благо, он меня не заметил...
– Приснилось тебе все, болезный, – качает головой тетя Валя. – Совсем у тебя мозги от таблеток съехали.
– Не спешите судить, Валентина Дмитриевна, – возражает старик. – Я, хоть и старый, а видел все отчетливо. У нашего доктора были шипы на голове, а руки были с большими когтями, и видно было, что тащить того пацана ему совсем не трудно, хотя Семен тот при жизни здоровенный был и жирный.
– А я двух призраков видел недавно... – подает голос Саня. – Ночью пить захотелось, пошел к кулеру,а они там стоят, в коридоре, парень и девушка... – он нервно сглатывает. – У девушки волосы длинные и платье, как до революции носили. А парень в форме военной, такой старинной...
– Что, страшно? – Владимир все же решается и щипает Аньку за коленку и в ответ тут же получает подзатыльник.
– Ничуть! – белозубо улыбается девушка. – А вот знаете ли вы, что прямо над нами находится церковь? И что в ее стене когда-то замуровали главврача нашей больницы?
– Как – замуровали? – испуганно ахает тетя Валя.
– А вот так! Во время революции большевики вломились сюда, сделали здесь штаб военный, а он не давал. В результате всех выгнали, а его по голове стукнули, у стенки положили и кирпичами по-быстрому заложили. Живьем!
– Какой ужас! Вот вы ироды, а. Теперь точно спать не буду из-за вас, капли пить придется... – тетя Валя встает с кресла, хватаясь за больную спину. – Пойдем, Кирилл Иваныч, время-то уж позднее...
– Иду... – дед с кряхтением поднимает свои кости с дивана и берет женщину под руку. За ними увязывается беспрестанно зевающий Саня. Анька ерзает на диване, и Владимир с неохотой принимает вертикальное положение.
– Ну что, вдвоем мы остались... Сыграем еще по одной? – предлагает он.
– Давай... – с зевком соглашается девушка. Несколько минут слышится только вялое шлепанье карт о клеенку. Анька предсказуемо выигрывает, оставив его с полной рукой мелких карт.
– Где ты так играть научилась? – интересуется Владимир, чтобы завязать разговор.
– В этой самой комнате.
– Так ты была здесь раньше? – Владимир сильно удивлен. – И как давно?
– Пять лет назад... – Анька широко зевает, тасуя замызганную колоду. – Но с тех пор здесь ничего не изменилось. Поэтому я почти серьезно отношусь к теории деда Кирилла о том, что наше местное время никуда не движется.
– Вот, почему мне кажется, что ты была здесь всегда, – улыбается Владимир. Это почти правда. – Как будто ты часть этого места и знаешь о нем все!
– Как-то раз Алексей Петрович назвал меня старейшей пациенткой, – спокойно отвечает девушка. – И это как будто бы дает мне некоторые привилегии, поскольку я помню это место в прошлом. Но все это бред, никакая я не старейшая – на днях сюда поступила одна тетка, которая лежала здесь в девяностые.
– А, это та, которая постоянно сидит в коридоре и всем рассказывает про то, как раньше тут лежали люди из мафии и водили в палаты проституток, а врачам платили деньги, чтобы те им не мешали? – веселится Владимир.
– Ага. И еще про посиделки во дворе с гитарами и какие-то разборки с перестрелками, – смеется Анька. – Вот ведь ностальгия у человека!
– А у тебя нет ностальгии? – сам не зная, почему, интересуется Владимир. – Ну, по тем временам, когда ты была здесь в первый раз?
Анька долго молчит, задумчиво перебирая карты, и Владимир пугается, что обидел ее.
– Есть, – наконец говорит она. – Но это плохо.
– Почему?
– А как можно скучать по худшим временам в своей жизни? – девушка грустно улыбается. – Когда долго живешь здесь, все становится пресным – и еда, и воздух, и люди, которые тебя окружают. И ты сам. Все в итоге сводится к тому, что ты, как заведенный движешься по схеме от завтрака до ужина, и малейшее отступление от нее бесит. Скандалы из-за булочек с изюмом – нет, серьезно, разве можно такое представить в нормальной жизни?
– Не знаю насчет нормальной жизни, но по себе знаю, если полдник не раздадут до четырех часов...
– Это будет катастрофа! – заканчивает за него Анька, и оба нервно смеются.
– Знаешь, меня до этого в терапии три месяца держали, – говорит Владимир. – Так я два из них безвылазно сидел тут, даже во двор не выходил. А потом вдруг меня дежурная медсестра попросила сбегать в магазин за йогуртом. И я впервые за долгое время вышел на улицу и дошел до метро... – Владимир мечтательно улыбается. – Мне показалось, что я оказался в раю. Такой феерической радости я не испытывал, наверное, никогда в жизни. Когда вдруг понимаешь, что мир,с которым ты попрощался, по-прежнему существует, и ты часть его... это непередаваемое чувство. Я шел на подгибающихся ногах и улыбался, как кретин, все от меня шарахались. Хотелось просто всех обнимать просто за то, что они есть, понимаешь?
– Еще как! – хихикает Анька, сгребая с кресла круглые коричневые таблетки, оставленные игроками. – Карсильчик будешь?
– Мне больше нравится Б-6. Он кисленький.
– Хорошо, тогда отдам его Михе, а то у него скоро печень от водки отвалится... – она заворачивает таблетки в бумажку и прячет в карман.
– Хорошая ты девчонка, – с чувством говорит Владимир, приобнимая ее за плечи. – Так бы и замутил с тобой.
– Прости, братец, ты не в моем вкусе. Не обижайся.
– Да ладно, я же понимаю... – Владимир тяжело вздыхает. Жаль, очень жаль. Анька реально красивая.
– Нет, правда. Хочешь, я тебе на руке погадаю? – она берет его широкую ладонь в свои маленькие прохладные руки и водит пальцем по высеченным в коже линиям. От ее легких прикосновений по всему телу разбегается щекотка.
– Ну и что там? Жить долго буду?
– Как сказать... – Анька присматривается к его ладони. – Если будешь много курить, то скоро помрешь, и придется тебя в холодильник засунуть.
– Но я не могу не курить! – возмущается он.
– Учись, – строго говорит Анька. – Линия жизни у тебя длинная и четкая, это значит, что ты из живучей породы.
– Ну, так! Я ж один столько лет в этом городе выживал!
– А вот линия судьбы кривая. Занятие тебе нужно найти постоянное. Вот ты чем хочешь заниматься?
– Мультфильмы хочу делать. В стиле аниме. Чтобы самому все на компьютере рисовать и монтировать... – Владимир вспоминает свой любимый «Сейлор Мун», все серии которого надежно хранятся у него на четырех картах памяти под крышкой телефона. – Вот, выйду отсюда и куплю себе новый компьютер, чтоб тянул все эти программы...
– Штаны себе лучше купи! А то совсем уже прохудились на заднице.
– Чем это тебе моя задница не нравится? – сварливо отвечает Владимир, пряча смущение. Черт возьми, надо срочно где-то достать иголку с ниткой...
Анька достает телефон. Вспыхнувший экран высвечивает черные надписи на двери ближайшего кабинета. Владимир подходит поближе, чтобы рассмотреть.
– Ничего себе! Посвети-ка сюда. Не знал, что тут стихи... –«Я люблю этот дом, я дитя этих стен, мои кости — его кирпичи, его трубы — сплетения вен...»– вполголоса читает он.
– Это Слава Грушин написал, – объясняет Анька. – Был тут такой парень.
– В твое время, что ли? И с тех пор дверь не отмыли?
– Да кто же будет этим заниматься? – Анька пожимает плечами. – Тут мало чего сохранилось. Основное, конечно, в тридцать третьей палате, где он жил – там даже стены пришлось штукатурить заново после того, как Славка их гвоздем исцарапал.
– «Этот дом стал последней вехой, последним из рубежей... и лишь только холодный рассвет прикасается к стеклам его витражей, ты отточенным, таким привычным движеньем превращаешь свое лицо в маску лет»... – от неровных черных строчек у Владимира мурашки бегут по спине. Словно эти слова читает рядом с ним чей-то надрывный голос на грани безумия.
– Он был сумасшедшим? – уточняет Владимир.
– Вполне, – соглашается Анька. – Все время искал что-то по всей больнице. Когда его выписывали... – ее голос слегка дрожит, – я ни разу до этого не видела человека, который ТАК не хотел уходить отсюда. Говорили, что Славка даже вены себе пытался вскрыть в туалете, но не смог, только запачкал все кровью. Вообще, ему еще положена была терапия после операции, но он так всех достал, что решили вытурить. Только через пару месяцев те, кто поселились в его палате, увидели, что оконная рама снаружи вся исписана мелом.
– И что же там было? – Владимир с разочарованием отлепляется от стены: там больше ничего нет.
– Стихи, как обычно, – Анька пожимает плечами. – Могу почитать, если хочешь, я их запомнила.
– Давай.
– Быть Тенью — это не сознавать
Своих поступков и слов,
Бесшумно ходить, прислоняясь
От стены к стене.
Быть Тенью — это
Отказаться от тела
И быть наблюдателем извне.
Это значит — видеть насквозь все,
Кроме сердца любимого человека
Это значит — борьба
От заката и до рассвета.
Быть Тенью — это
Значит, отказаться от счастья
Это значит — сходить с ума,
Зная, что никто не услышит,
Жить в иллюзорном мире,
Ища спасения в нем.
Быть тенью — это
Не бояться ничего в жизни,
Поскольку худшее уже случилось.
- Грустно, - заключает Владимир. В этих строчках слишком много правды, и она ему не нравится.
- Холодно здесь, - Анька поднимается с дивана. – Пойдем домой.
Они выходят в сад. В пятнах оранжевых фонарей по растрескавшемуся асфальту носятся кошки, гоняя друг друга. Владимир пытается позвать их, но звери шустро убегают в темноту.
Вот и родное отделение. На лестнице уютно пахнет резиной и камфорным спиртом. Расходиться не хочется, поэтому молодые люди на пару минут пристраиваются на жесткой банкетке у кабинета старшей медсестры. С лестницы приходит какой-то смуглый парень в белой рубахе, чулках и с дренажами. На длинном бинте к руке привязана большая банка, полная красноватой жидкости.
- А я тебя помню, - хрипло говорит он, обращаясь к Владимиру. – Мы с тобой вместе в реанимации лежали.
- Да? – Владимир вглядывается в его остроносое лицо, но не может ничего вспомнить.
- Я позже тебя поступил. Парни звали тебя Гладиатором.
- Почему Гладиатором? – интересуется Анька.
- Потому что от обезболивающего отказывался, - мрачно отвечает Владимир, отгоняя неприятные воспоминания о недавней операции.
- Ну, ты мужик! – вздыхает смуглый парень. – Кто твой врач?
- Тарасов. Знаешь такого?
- Неа. У меня Венский, усатый такой. Мне через два месяца вторую операцию делать… - парень снова вздыхает. - Ну, бывайте… - молодые люди пожимают друг другу руки, и Ходок шатающейся походкой уходит восвояси.
- Ты его знаешь? – Анька провожает баночника долгим взглядом.
- В первый раз вижу. Мало ли, с кем встретишься в этой реанимации…
На лестнице за дверью кто-то протяжно и печально насвистывает «Ветер перемен»[3].
Мой нос чувствует каждый маленький запах в потоке воздуха. Мои ноги крепки и быстры. Мои пальцы улавливают биение жизни во всем, к чему прикасаются. Мои руки сильны. Моя кожа ощущает свет и различает миллионы касаний. Мое тело полно силы, оно создано, чтобы пропускать через себя мир. Я – Атлант. И я всегда готов быстро бежать и высоко прыгать.
Тесарь
Сегодня ясная ночь, и в узкие арочные окна четко видна половинка луны, бросающая скупые зеленоватые блики на шоссе и заросли сирени у забора. Тихо и спокойно на Мозаичной Миле, все больные уже давно в постели, а медсестры мирно спят на узких банкетках рядом со входом в домовую церковь.
Сегодня дежурит Тесарь. Его, как всегда, мучает бессонница, которую он коротает за чтением околонаучной книги по общей истории мира. В ярком свете негатоскопа, низко склоняясь над тарасовским столом, он медленно водит узловатым пальцем по странице, хмурясь и бормоча себе под нос. Тесарь купил книгу в палатке у метро, стоила она сто рублей, и теперь с каждой новой главой он все больше понимает, почему так дешево. Автор сего шедевра либо буйно помешанный, либо просто идиот, и одно не исключает другого. Как можно так бессовестно перевирать историю?.. В конце концов, в борьбе между скукой и незанимательным чтивомТесарь выбирает первое, откладывает книгу в сторону и выглядывает в окно.
Здесь, с восточной стороны здания, открывается вид на густой лес у подножия холма, скрывающий старое кладбище. Черный полог деревьев на верхушках посеребрен мягким лунным светом, отчего лес немного похож на море с лохматыми барашками волн. Интересно, что на восток выходят всего два окна –в ординаторской Третьей хирургии и в рекреации на другом конце коридора. Там окно в любое время суток плотно закрывают жалюзи, и ни один больной никогда не стоит около него. Видимо, пациентам Красного Домапросто не нравится соседство с кладбищем, которое служит напоминанием о смерти – хотя не так уж много смертей происходит в этих стенах, и бояться им, по мнению Тесаря, совершенно нечего. Его догадку по поводу занавешенного окна несколько лет назад подтвердило короткое стихотворение, нацарапанное рядом на штукатурке:
Здесь в восточной стене окон нет
И не видят здесь солнца восход,
ибо свет
По ту сторону стен ласкает надгробья могил
Этот вид мне не мил
Этот вид нам не мил…
Тесарьопирается руками о подоконник, грустно насвистываясвой любимый «Windofchange». В такие ночи ему особенно остро вспоминается дом. Не старая обветшалая квартира его детства на окраине Екатеринбурга, которую он продал, переехав сюда, а другой дом – тот, куда он не может вернуться. Летом воздух особенно прозрачен, и видно далеко. Черные облака на небе разрываются на более мелкие, окружая желтую дольку луны наподобие маленьких лодок. Нагромождаясь друг на друга, они образуют башни, арки и горные хребты, и кажется, что небо – продолжение земли, и стоит сделать еще хотя бы шаг – туда, за видимую границу дали – и окажешься на Острове Атлантов, в стране, где всегда тепло, а жизнь мирная и счастливая.
Тесарь снова вздыхает и лезет за диван, где надежно припрятана бутылка «Белых журавлей». Выуживает из шкафа пыльный стакан, наливает на четверть пальца и выпивает залпом. С сожалением убирает бутылку обратно в тайник; ему бы так хотелось напиться сейчас, но нельзя: завтра трудная операция, и если он будет не в форме, не избежать разговора с Козыревым. В сумраке комнаты на стене над столом доктора Тарасова смутно виднеется акварельная картина – неумело нарисованный морской берег на закате с большой раковиной, лежащей на песке напротив зрителя. Тарасову ее подарил какой-то из выписавшихся пациентов, и сам он говорит, что картина ему нравится. Наверное, он тоже видит в ней напоминание…
Тесарь вновь принимается за книгу, пытаясь вникнуть в бредовый текст, но теперь уже сосредоточиться не получается – водка делает свое дело.
Он ловит себя на том, что работа его раздражает все больше. Когда-то давно, когда у него еще все волосы были на месте, он был подающим надежды молодым хирургом, который так жаждал новых знаний и открытий, что буквально не вылезал из библиотеки в нерабочее время. У него были все шансы когда-нибудь стать главврачом в столичной клинике, но Тесарь был от природы робок, поэтому желанные посты занимали другие. Он начал пить. Когда судьба совершенно случайно свела его с Козыревым и привела сюда, в эту старинную больницу со сводчатыми потолками и арочными окнами, Тесарю показалось, что он обрел смысл жизни. Ве