Серый дождь монотонно барабанит по стеклам арочных окон. В коридорах особенно серо и мрачно из-за того, что потолочные лампы еще не включили. Тем не менее, в этом сонном гулком сумраке есть какой-то свой уют, будто бы собравшиеся здесь люди – это армия, которая разбила лагерь в заброшенном форте, чтобы переждать непогоду. Как к свету и теплу костра, Тени стекаются к гостеприимно распахнутому окошку раздачи в трапезной. За вытертыми белыми столами царит оживление, слышен хор голосов и размеренный стук ложек о фарфор. Сегодня борщ, по мнению большинства – самый вкусный суп на неделе. Правда, в нем редко встречается мясо. Больные шутят меж собой, что в Красном Доме круглосуточный Великий Пост, с поправкой на госбюджет. Самые предприимчивые приносят с собой майонез, чтобы немного разбавить это состояние. Самые ушлые воровато ставят на стол банку селедочки. Впрочем, исчезает она настолько быстро, что трудно утверждать, была ли она на самом деле.
Слева у стены, через два стола от входа, собралась мужская компания. Худой длинноносый Итальянец сосредоточенно вылавливает из остывающего супа куски переваренных овощей. Дед Кирилл крошит в тарелку черный хлеб, пытаясь сделать суп гуще и, заодно, облегчить себе жевание, поскольку вставная челюсть осталась в палате. Поэт Александр с видом маньяка поедает второе, состоящее, видимо, из гречки и тушеного мяса, но размазанное по тарелке в такую кашу, что синих букв с названием больницы на краях не видно; единственным осмысленным предметом в этом блюде кажется ярко-красная долька помидора, сиротливо ждущая своего часа.
- Ну вот, опять зомбичи тропу протоптали… - дед Кирилл недовольно косится на длинную очередь припозднившихся Теней, заканчивающуюся где-то в коридоре.Чем-то они и вправду напоминают зомби. – Теперь за хлебом не пройти!
Итальянец с удовольствием смотрит на толпу вновь пришедших, разглядывая молоденьких девушек в ладных спортивных костюмах. Он бы с удовольствием познакомился с кем-нибудь, но, увы, в нем нет ни должного обаяния, ни чувства юмора. Порой Итальянец с завистью смотрит, как доктор Тарасов запросто собирает вокруг себя всех имеющихся девушек, которые в его присутствии ведут себя как кошки. Он чешет им животики (образно говоря) и вообще делает все, что хочет. Вот бы и ему так…
- На что это ты пялишься? –с подозрением спрашивает дед, обильно соля свой суп, превратившийся в хлебно-овощное пюре.
- Бесконечно можно смотреть только на три вещи… - мечтательно протягивает Итальянец.
- На часы, на женщин и на градусник! – ухмыляется Александр. – Впрочем, вначале женщины… но после них сразу хочется взять градусник и пойти смотреть на часы.
- Но зачем тебе часы, если времени нет? –беззубоулыбается дед Кирилл. – Мы замкнуты в одном небольшом кольце, в которое растянулось наше «сейчас». Можно считать, что мы никуда не движемся, ведь у кольца нет ни начала, ни конца.
- Обоснуй, - скучающим голосом говорит Итальянец.
- Ну… - дед задумчиво чешет щетинистый подбородок. – Время есть в движении, в действии. Когда действия много, время движется скачками, и уходят очень большие его объемы. Когда действия нет, время теряет свой смысл, и каждая его единица становится пустотой… - он отрывисто кашляет и умолкает.
- Я не люблю пустых гипотез, - замечает Итальянец. – Как ученому, мне нужны доказательства.
- Ик! Ты микробиолог, а не астрофизик! – не в тему вставляет одолеваемый икотой Александр. Итальянец морщится. На него накатывает тоска по работе, и он поспешно очищает голову от мыслей.
- Ну, посмотри, - дед Кирилл указывает на пустые тарелки. –Сегодня мы едим борщ. Точно такой же борщ был у нас в прошлую среду. И в позапрошлую. И еще порядка двадцати сред назад. Смысл в том, что наше малое кольцо времени ограничено разнообразием столовского меню. Поэтому нельзя сказать, что сегодняшняя среда это не прошлая среда. Это одна и та же среда. Все возможные разы повторений с момента введения меню существует только одна среда.
- А потом наступает один и тот же четверг? – бодро продолжает Александр.
- Верно.
- А потом пятница?
- Да.
- Это бред, - спокойно говорит Итальянец. –Ежу понятно, что все среды на свете разные.
- Чем же? – дед прищуривается, предвкушая хороший спор. –Вот что ты делал в прошлую среду?
- Я? Ну… проснулся утром, поел, принял таблетки… потом сходил за сигаретами…
- То же самое и сегодня.
- Сегодня я не ходил за сигаретами!
- Да? Но ведь ты только что об этом вспомнил и сходил мысленно.
- Это многое меняет.
- Это ничего не меняет, - дед Кирилл удовлетворенно откидывается на спинку стула, скрестив на груди сухие руки с выпирающими венами. – Кроме того, что каждую среду ты жрешь, срешь, спишь и куришь сигареты. Впрочем, как и каждую пятницу. Но эти дни все же различаются тем, что ты ешь на завтрак, обед и ужин.
- Кефир и полдник забыли! – Александр поднимает вверх указательный палец. – И второй завтрак.
- Куда ж без них...
Итальянец сидит, уставившись в одну точку, придавленный услышанным.Слова деда кажутся ему все более правдивыми. Есть в них какой-то червячок сомнения, но он проворно ускользает. Был ведь какой-то смысл… а теперь его нет, и искать даже не хочется. Да и надо ли?
- Пора на волю… - чуть слышно произносит он.
При слове «воля» Александр опасливо сжимается, а дед Кирилл недовольно хмурится.
- Знаешь, у меня тут один знакомый есть, Мишка Корягин, - старик наклоняется поближе и понижает голос. –Его машина стоит здесь, внизу, на парковке. Всю неделю он живет здесь, а на выходные ездит на дачу, морковку там сажает. Его четвертый месяц на терапии держат, динамики никакой, да он и лекарства эти уже и сам не пьет – выбрасывает. Я ему говорю, чего ж ты не выписываешься? А он мне – зачем? Ведь в такой жизни есть размеренность. И еще, говорит, болезнь делает нам честь: мы эти таблетки и уколы переносим ежедневно, как нечего делать, а все остальные думают: «Они борются с Недугом». Сразу какое-то уважение, чувство достоинства. Здесь мы путем созидания решаем важнейшие для нас проблемы, мы хозяева жизни. А снаружи как были никому не нужны, так и будем. – Дед тяжело, со свистом, вздыхает. – Мир не любит тех, кто живет, как у бога за пазухой.
Александрмягко тянет деда за локоть.
– Пойдем уже, тебе пора полежать.
- Думай, - назидательно говорит дед, вставая. – На какой стороне тебе хочется быть. Может, есть толк в саморазрушении, а? – они уходят.
- Что тут происходит? – на соседний с Итальянцем стул падает Владимир из сорок четвертой и жадно принимается уничтожать дымящийся борщ.
- Да дед тут в демагогию углубился… - тот неопределенно машет рукой. – Хотя в чем-то он прав.
- В чем же?
- Ну, хотя бы, его мысль о саморазрушении. В мифологии говорится о том, что у истоков создания мира стояли три бога – Творец, Созидатель и Разрушитель. Мир невозможен без одного из них, в этом гармония.
- Ты же вроде биолог, а не мифолог… - с набитым ртом говорит Владимир.
- Да вы задолбали уже напоминать мне о моей профессии! – бурно возмущается Итальянец и тут же сникает. – Прости. Сразу хочется взяться за работу.
- Понимаю.
Дальше сидят молча. Владимир шумно ест, Итальянец думает. В нем назревает потребность записать кое-что в дневник, и в конце концов он прощается с приятелем и спешит в палату. Там он достает из чемодана помятую красную тетрадь, очиняет хлебным ножом карандаш и в задумчивости склоняется над линованным листом, мусоля зубами ластик. Наконец нужные мысли приходят и изливаются широким потоком:
«В детстве я часто размышлял о хорошей и плохой стороне бытия. Допустим, кто-то живет на райском острове посреди океана, у него счастливая и беззаботная жизнь. Единственное, что ее омрачает – это небольшой остров темноты у горизонта. Каждый раз человек вглядывается в него и думает о том, как мучительно жить в том месте, и как было бы хорошо не оказаться там. С другой стороны, люди на темном острове смотрят на светлую сторону и думают о счастливой жизни ее обитателей и о том, как бы они сами хотели там побывать. Вопрос в том, что лучше: смотреть из света на тьму, или из тьмы на свет? Знание о темноте слегка омрачает свет, знание о свете слегка рассеивает тьму. Что же лучше?..» - карандаш замирает у вопросительного знака, слегка подрагивая. Затем торопливо заканчивает: «Придя сюда, я думал, что всегда лучше смотреть из света – как позиция выздоровевшего по отношению к болезни. Но сегодня я услышал, что свет лучше выглядит из темноты. И теперь я опять сомневаюсь ».
Итальянец перечитывает написанное, тяжело вздыхает и укладывается на свою скрипучую койку. Обед закончился – значит, прожит еще один день.
Шустов
Выходные в Красном Доме - унылое, мертвое время. И без того неторопливые дни удлиняются вдвое, и все вокруг - красные стены и прилегающий к ним двор - словно погружается в сон, изредка нарушаемый только грохотом тележек да бойкими криками медсестер, которые любят поговорить друг с другом из разных концов коридора.
Все ходоки сбегают еще в пятницу, до обеда, оставляя после себя танцующие в воздухе пылинки и горсти цветного песка. Взволнованные новички тихо лежат в своих палатах, принюхиваясь к стенам и перетирая свое прошлое с соседями, либо, если не повезет, - в одиночестве.
В саду знойно, ни одна ветка не шелохнется, и только сладко и душно пахнет жасмином от буйно разросшегося куста за сараем. Кошки валяются в тени на разбитых бетонных ступенях, поросших мхом и чистотелом; кругом ни души - даже птицы молчат, и только солнце стекает раскаленными струями с теннисного стола и выжигает страницы забытого кем-то на скамейке журнала.
Сегодня дежурит Шустов. Обычно уик-энды берет на себя доктор Тарасов, но сегодня он повел сына на футбол. Шустов совсем не против: дома ему делать решительно нечего.
Цаплин и Козырев укатили в отпуск (каждый в свой), напоследок массово выписав половину отделения. Пока начальство в отпуске, новых больных велено не пущать. Отделением руководит Тесарь, которому происходящее, в общем-то, до лампочки.
После трех часов Шустов позволяет себе небольшую прогулку по саду. Ему нравится сочная зелень листвы и некошеная трава, нравится, как солнце пробивается сквозь кроны деревьев и маленькими пятнышками скачет по лицу. Будь его воля, он прошелся бы здесь босиком.Немногочисленные гуляющие улыбаются ему и здороваются. Они любят Шустова – он чувствует это не без смущения. Пожалуй, в отделении нет никого, кто не рассказал бы ему своей истории. Шустов умеет и любит слушать, и его участие встречает такой отклик, которого он и сам не ожидал. Ему дарят значки и фенечки, кое-кто даже нарисовал его портрет шариковой ручкой на газетной бумаге. Значки Шустов складывает в стол, фенечки носит на левой руке, а портрет хранит у себя дома в любимой книге «Властелин Колец». Пожалуй, аудитория у него не меньше, чем у Тарасова, хотя ему, Шустову, не приходится для этого привлекать к себе внимание. Сам Тарасов на все это как-то сказал отрывисто: «Растешь». Что ж, если так нужно…
Внезапно его безмятежность прерывается интуитивным ощущением, что что-то не так. Несмотря на то, что Шустов еще не умеет управляться с Нитью Атланта, она безошибочно ведет его в нужном направлении.
Внебольшой чаще среди кустов и деревьев, прислонившись к стволу корявого дерева, сидит Таня Белова, его единственная пациентка, и горько плачет, уронив голову на колени. На ней серое платьице и белые полукеды, в густых каштановых волосах широкий блестящий ободок. Все это выглядит так трогательно, что Шустов внутри себя улыбается, несмотря на тревогу.
- Татьяна! – как можно более строгим тоном говорит он. – Что это с тобой творится?
Девушка вскидывает голову и на миг встречается с ним мокрыми серыми глазами. На тоненьком личике мелькают испуг и робость.
- Извините, Алексей Викторович, я вас не заметила… - Танявытирает слезы кулаком, но на их месте неудержимо появляются новые.
- Да что случилось-то? – уже нормальным голосом говорит Шустов и падает на траву рядом с ней, позабыв про свой белый халат. – Давай, рассказывай.
- Меня парень бросил, - она горько кивает на валяющийся рядом телефон.
- Ты уверена? – осторожно уточняет Шустов, не зная, как подступиться к этой проблеме. – Может быть, он просто не то сказал?
- Да нет… - Таня вздыхает и вытирает оставшиеся слезы. – Это уже давно у нас. С тех пор, как я заболела, Миша стал от меня отдаляться. То позвонить забудет, то у него дел полно. Ладно бы – учеба, работа. Но вот мы договорились о встрече, его все нет и нет, я звоню, а он говорит: «Извини, я сегодня не смогу, мне надо с собакой погулять»… - Таня снова начинает всхлипывать. – Конечно, собака ему важнее!
- Ну-ну… - Шустов нерешительно гладит ее по голове, не зная, как помочь. Тут Татьяна вцепляется в его халат и уже в голос ревет у хирурга на груди, мигом превращая его футболку в озеро.
- А теперь он говорит, что ему противно со мной! – сквозь слезы выдавливает девушка. – Что он лучше себе другую найдет, чем заразится моим туберкулезом! Ненавижу!!! – она поднимает голову и смущенно смотрит на мокрое пятно, оставшееся на одежде ее лечащего врача.
- Простите меня, пожалуйста… - она краснеет и отстраняется от него.
- «Потеряла лицо Таня-тян, - вспоминает Шустов прочитанное недавно в интернете хокку. - Плачет о мяче, укатившемся в пруд. Возьми себя в руки, дочь самурая!»
Таня слабо хихикает сквозь слезы, и у молодого Атланта отлегает от сердца: не так все страшно, значит.
- Ну и нечего общаться с этим козлом, - говорит он. – Когда я тебя вылечу, к тебе сбегутся толпы мальчиков, уж поверь мне!
- Да мне бы только одного… - робко улыбается Татьяна.
- Ты пока можешь составить компанию Саньке, - Шустов указывает рукой в угол сада, где виднеется худая сутулая фигура в спортивном костюме, присевшая у векового дерева. – Он хороший парень.
- Но он же псих, вроде? – Таня недоверчиво смотрит в ту сторону.
- Да нормальный он. Просто грустно одному быть, вот он и играет во всякие игры… - Шустов поднимается с земли и помогает встать пациентке. – И вообще, вместо того, чтобы прятаться по кустам и плакать, шла бы лучше ко мне, может, и разрулили бы вместе… - Шустов чувствует, что к нему возвращается уверенность. Пока он здесь, он будет защищать своих пациентов от любой напасти.
- Спасибо, Алексей Викторович! – лицо Тани проясняется, и она убегает на дальнюю аллею – интересоваться делами Александра. А удовлетворенный Шустов возвращается в ординаторскую.
Александр
Ночью его будит громкий стук в дверь. В палату просовывается растрепанная голова с лихорадочно горящими глазами, в которой Александр спросонок с трудом узнает Вовкуиз сорок четвертой.
- Эй! Ты спишь? – хрипло спрашивает парень, просачиваясь в палату.
- Спал до этого… - бурчит Александр и садится на кровати. Больной бок тут же начинает саднить. – Чего хотел-то?
Вовка садится на стул рядом. Его колотит нездоровая дрожь, да и по виду парня ясно, что с ним что-то не так. Немного проснувшись, Александр вспоминает, что Вовке вообще, вроде как, не полагается здесь быть: через три дня его уже выписывают, и он имеет полное право ночевать дома. Тогда какого хрена?..
- Мне нужна твоя помощь, - тихо говорит Вовка. – Нужно проникнуть кое-куда. У тебя ведь еще остались твои отмычки?
Отмычки от всех дверей в Красном Доме, которые Александр сделал от скуки, пока лазил по всяким закоулкам, остались где-то в прошлой жизни вместе с памятью. Впрочем, они все так же лежат на своем месте, на дне ящика тумбочки. Александр извлекает их на свет и с удивлением рассматривает: надо же, как много!
- Куда именно? – деловым тоном уточняет он.
- В кабинет Цаплина.
- Цаплина?! – с Александра слетает последний сон, и он вытаращенными глазами смотрит на Вовку. – Зачем???
- Дело есть. Долго объяснять… - на лице парня написано настоящее отчаяние. – Так ты поможешь?
- Только потому, что я, кажется, тебя понимаю… - Александр неохотно выбирается из-под одеяла и надевает поверх пижамы толстый вязаный свитер. – Но ты полный псих. Если нас поймают, то будет большой шум, знаешь?
- Да ничего не будет! – Владимир завладевает связкой отмычек и выскальзывает в темный коридор.
Мозаичная Миля спит. Даже дежурная лампа на посту почему-то потушена. От этого лунный свет, просачивающийся в узкие окна, кажется нестерпимо ярким. Александр передергивает плечами под свитером: он снова чувствует всей своей кожей неясную тайную жизнь этих стен. Чувство сводит его с ума, напоминая о безумии Тени, которой он был совсем недавно. Александр прижимает ладони к груди, и теплящаяся в ней искра света слегка покалывает их приятным теплом. Главное – не рассердить Дом неосторожным поступком. Вовка явно задумал что-то нехорошее… - Александр мельком глядит на своего спутника и видит в нем какую-то страшную жажду, которая получается только от пожирающей внутренней пустоты. Но Александр также чувствует, что должен помочь своему другу – в конце концов, в Красном Доме все в одной лодке, какие бы беды ни случались.
Оба неслышно прокрадываются к церкви. Стражницы мирно храпят на клеенчатых диванах около ординаторской. Внутри церкви темно и холодно, и только тусклый свет желто-коричневого неба просачивается из-под купола. Александр отбирает у Вовки отмычки и опытными пальцами быстро находит нужную. В кабинете доктора Цаплина он сам когда-то бывал, уже и не вспомнить, за какой надобностью. Наверное, в том посещении было что-то ритуальное, вроде того, как возложить ноги на стол в конференц-зале или нацарапать неприличное слово на двери в стоматологии.
Маленькая скрипучая дверь неохотно открывается, и молодые люди пробираются внутрь. В помещении полутемно, как и везде; толстые стены и массивные своды потолков, кажется, давят еще сильнее, чем при свете. Накрытый простыней аквариум создает какое-то сюрреалистическое ощущение, словно в комнате находится гроб с покойником.
Тут вспыхивает режущий белый свет – это Вовка вынул телефон. Белый луч мечется по столу главврача, на котором царит унылый порядок – ни одиноко лежащей бумажки, ни яблочного огрызка – сплошь ровные стопки документов. И лягушки. Вовка достает из карманапакет и начинает собирать в него статуэтки, стараясь не упустить ни одной.
- Зачем?.. – чуть слышно шепчет Александр. Его продирает нехорошее чувство. В памяти всплывает что-то из рассказов стариков о легендах Дома… нет, он не помнит. После операции память будто хорошенько выстирали.
- Так нужно, - Вовка обходит кабинет, заглядывая во все углы. Наконец в его руках оказывается маленькая белая лягушка, сидящая то ли на цветке белой лилии, то ли на чем-то еще. Он долго вертит безделушку перед глазами, будто бы даже не дыша, а Александр нетерпеливо переступает с ноги на ногу, с тревогой поглядывая на дверь, за которой пока все тихо.
- Это последняя, - Вовка бросает фигурку и встряхиваетпакет. – Все, уходим.
Александр тщательно запирает дверь. Он старается не думать, как Цаплин отнесется к исчезновению коллекции, которую явно собирал много лет. Но еще больше его тревожат дальнейшие Вовкины намерения.
- Ты не мог бы прогуляться со мной на улицу? – очень спокойно говорит его друг. Александру остается только кивнуть. Успешно миновав Стражниц, они спускаются по боковой лестнице и выскальзывают в сад через запасной выход. Неожиданно холодный осенний ветер тут же пробирает до костей, пробуждая дремлющую боль в груди, но Александр заставляет себя выпрямиться и вновь призывает на помощь свою искру. Становится теплее и спокойнее.
Вовка, не оборачиваясь, ведет его в глубь сада. В оранжевом фонарном полумраке кажется, что он ступает по черному болоту, и ноги постепенно увязают. Наконец они достигают дальней аллеи. Вовка бросает пакет на посыпанную гравием дорожку и подбирает с земли кирпич. В его глазах мелькают странные недобрые искры. Не говоря ни слова, парень со всей силы швыряет кирпич на сверток. Раздается жалобный хруст.
- Что ты делаешь?! – Александр в испуге подскакивает к нему, но Вовка отстраняет его рукой. Садится на корточки иисступленно молотит кирпичом по свертку, превращая в труху его содержимое. По его щекам катятся слезы.
- Я их отпускаю на волю… - тихо произносит парень. Ударяет в последний раз и в изнеможении падает на землю. Александр садится рядом с ним, неверной рукой пытаясь нащупать в кармане сигареты и не сразу вспоминая, что в пижамных штанах карманов нет.
- По-моему, ты сейчас сделал что-то ужасное, - после долгой паузы произносит Александр. Он снова чувствует пробирающий холод и обнимает себя за плечи.
- Это уже не имеет значения. – Вовка улыбается какой-то странной отрешенной улыбкой. – Я сделал все правильно.
- Ужасно другое, - раздается третий голос у них за спиной, и парни невольно подскакивают от неожиданности. Рядом стоит Итальянец и невозмутимо курит. В оранжевом свете сигареты видно его изможденное лицо с печальными темными глазами. – То, что человек, у которого были все шансы жить, так сильно желает для себя смерти, что она уже стоит за его спиной.
- Ты, что ли, смерть?.. – испуганно лепечет Александр. Он уже верит, что в такую ночь может произойти все, что угодно.
- Да иди ты… - устало огрызается Итальянец и выбрасывает окурок в траву. – Просто стою я себе, воздухом дышу, никого не трогаю – и тут мне покоя не дают! Это, знаете ли, называется свинством!
Молодые люди нервно хихикают, отпуская напряжение. Вовка подбирает с дорожки пакет, из которого сыпется белая пыль, хорошенько размахивается и швыряет его за забор. Слышно, как с той стороны сверток со звоном ударяется об асфальт.
- Хулиганье… - неодобрительно вздыхает Итальянец. – Пойдемте отсюда скорей, вас, наверно, вся больница слышала.
Вовка неверным шагом направляются к зданию, Александр и Итальянец идут чуть позади.
- Что-то я не очень понял шутку про смерть, - вполголоса говорит Александр своему спутнику.
- А я и не пошутил, - так же тихо отзывается Итальянец.
Мой нос чувствует каждый маленький запах в потоке воздуха. Мои ноги крепки и быстры. Мои пальцы улавливают биение жизни во всем, к чему прикасаются. Мои руки сильны. Моя кожа ощущает свет и различает миллионы касаний. Мое тело полно силы, оно создано, чтобы пропускать через себя мир. Я – Атлант. И я всегда готов быстро бежать и высоко прыгать.
Красный Дом жесток. Он любит играть злые шутки с людьми, живущими в нем. Сначала Дом постепенно, ненавязчиво отнимает у них память о прошлой жизни, превращая ее в тонкий слой песка, разметенного по мозаичным коридорам. Затем Дом сеет в головы своих жильцов мысли о том, что их прошлое тщетно и бессмысленно, а настоящая жизнь - вот она, здесь и только здесь, и лучше уже быть не может. И в этой части Дом даже не слишком врет: он отдает себя полностью в их распоряжение. Все свои подвалы и лестницы, все тенистые уголки сада, ночные видения, мифы и сказания и весь мир, сотканный из разных клочков их представления. Злая шутка заключается в том, что мир Дома во всем его многообразии на самом деле пустой и убогий, а его "глубинная" суть, о которой с таким упоением говорят старики, не более чем плод подмены понятий. Пациенты этой больницы, дети Красного Дома, живут как у бога за пазухой. Они спят в стерильно чистых постелях и едят одобренную ГОСТ-ом еду. У них в распоряжении целая вечность, которую они проматывают - неделя за неделей, день за днем. И когда кто-либо из них покидает ненадолго красные стены, они сталкиваются с наружным миром, который не приемлет такой образ жизни. Сталкиваются с реальностью, от которой отвыкли, погрязнув в заботе врачей и санитарок, разучившись считать время. И уже больше не хотят иметь с этой реальностью дела, ощущая свою негодность и испытывая к ней ненависть.
Большинство больных глотает колеса, которые медленно убивают их организм и рассудок. Такова плата за борьбу с болезнью, которой здесь никто не боится, приняв как данность, как серый фон их убогой жизни. Можно сказать, что дети Красного Дома сами с удовольствием цепляются за свой недуг: ведь именно он сплачивает их во время бесконечных разговоров об одном и том же, сплачивает настолько сильно, что больные становятся одной семьей. Они добры друг к другу - пожалуй, больше, чем когда-либо в наружной жизни. Они искренне интересуются мельчайшими деталями чужих заморочек и воспоминаний. Привязанность друг к другу бывает настолько сильной, что уже отпускные ходоки или даже выписавшиеся продолжают звонить своим товарищам и навещать их. Обнако тем, кто выписался из Красного Дома, дороги назад уже нет - наружный мир забирает их в считаные недели. Вначале стены родной квартиры кажутся им слишком тесными, быт - бессмысленным, а разговоры с близкими - пустыми и лишенными прелести.Возвращаясь в Красный Дом в будние дни, отпускники радуются, как малые дети, словно по-настоящему вернулись домой. Но чем чаще и дольше их отлучки, тем меньше нравится им жизнь внутри красных стен. В какой-то момент ходок повисает между двумя состояниями: ни там, ни там его заблудшей душе нет приюта. Кто-то быстро переживает этот период, кто-то мучительно долго, и в этом случае хорошо, если дело не заканчивается алкоголем.
На третьей стадии ходок вновь обретает интерес к наружной жизни, и все прелести Красного Дома становятся для него чушью, не стоящей внимания. Ему уже не хочется иметь никаких дел с бывшими товарищами по несчастью - "этими чахоточными" - когда он является в клинику за какой-то надобностью, Мозаичная Миля кажется просто враждебным пустым коридором, ее истории - ненужной информацией, а Атланты... Да, пожалуй, теплые чувства остаются только к ним.
Тарасов
Доктор Тарасов помнит каждого своего пациента. Выписывая из клиники очередного выздоровевшего больного, он с ностальгической усмешкой говорит, что любит их всех как своих детей. Со многими Тарасов поддерживает связь, периодически напоминая о себе смс-камис ненавязчивыми: «Как жизнь?». Следуя принципам доктора Козырева, Тарасов, уделяя пациентам все свое время, все же старается не привязываться к ним, но очень часто сам становится объектом тесной привязанности. Ох, сколько раз больные хлопали его по плечу, называя «отличным мужиком» и «братаном»! Сколько чая, кофе и водки было выпито на ночных дежурствах за выслушиванием различных историй и секретов, которыми пациенты щедро с ним делились! Все-таки, торакальный хирург – это вам не сиделка и не психолог, но Тарасов всегда придерживался правила: оказывай людям ту помощь, которой они от тебя ждут. Ему нравится выслушивать людей и вообще ему нравятся люди. Без этого общения его работа имела бы мало смысла. По вечерам, после окончания рабочего дня, карманы его белого халата до краев полны цветного песка, собранного в разных частях Мозаичной Мили. Оставаясь на дежурство, Тарасов просеивает и ссыпает особо редкие песчинки в большую глиняную бутыль, которую несколько лет назад привез из Херсонеса.
Этой весной доктор Тарасов ловит себя на мысли, что ему более других симпатична Аня – бывшая пациентка Козырева, которая снова поступила сюда спустя пять лет после лечения. Тогда дело обошлось трехмесячной интенсивной терапией под присмотром местного фтизиатра, но теперь речь идет об удалении нескольких сегментов, причем в обоих легких. Такая картина хирургу Тарасову не особо нравится, но пока он не видит в ней ничего страшного. К тому же, состояние пациентки хорошее, поэтому повода для тревоги нет, все идет по плану.
Когда он обходит Милю с целью проведать свое отделение, ему нравится видеть девушку на дежурном диване возле ординаторской, где она сидит, полностью погруженная в книгу. Потолочные лампы в этом месте особенно яркие, поэтому это место для чтения самое лучшее, и Тарасов внутренне рад такому раскладу. Иногда, проходя мимо, он заговаривает с Анной, небрежно бросая какой-нибудь неожиданный вопрос, который заставляет пациентку оторваться от печатных страниц и с удивлением взглянуть на своего врача. Удовлетворенный произведенным впечатлением, Тарасов отправляется дальше, не заботясь о том, чтобы услышать ответ. Ему нравится делать вид, что он царит на Миле; он надеется, что Аня видит его именно таким.
Впрочем, и без того ясно, что девушке он симпатичен. Иногда она заходит посреди дня в ординаторскую, чтобы перекинуться с ним парой слов; пару раз, оставаясь в ночную смену, он приглашал ее поиграть в шахматы. И даже по-идиотски продул ей одну партию, слишком увлекшись нападением пешек.
Анна не боится ни болезни, ни предстоящей операции. Кажется, ее вообще ничего не волнует из происходящего здесь. Точно такой же она была и пять лет назад – строгой, рассудительной девочкой, всегда готовой выслушать любого, кто к ней обращался. Лечивший ее в те дни Козырев был спокоен относительно ее здоровья; однако с проницательностью Атланта предрек ей серьезные неприятности в личной жизни – как-то раз он вскользь упомянул об этом при своем молодом коллеге. Так и получилось: спустя немного времени после выписки Аня вышла замуж за какого-то упыря, который вскоре ее бросил, да еще и обвинил во всех своих бедах. Тарасов никогда не понимал таких людей, которые вот так вот, без зазрения совести, выжимают из других все соки, а потом оставляют у разбитого корыта. Его натура врача требует, чтобы все люди были живы и здоровы. Его человеческая натура требует, чтобы хорошие люди были счастливы. А Аня Лесникова, без сомнения, хорошая.
- Сам я родом из Брянска, - рассказывал он ей во время одной из их немногочисленных бесед. – Папа всю жизнь хирургом работал в местной больнице, да и сейчас до сих пор там. Он меня всему научил.
- С детства прививал вам любовь к медицине? – улыбнулась Анна, размешивая большой ложкой (другой в ординаторской не нашлось) горячий крепкий чай.
- Я не дерево, чтобы меня прививать, - фыркнул Тарасов. – Я рос и развивался, как хотел. Всерьез увлекался футболом, играл за наш клуб. Но в девяностые годы пришлось выбирать. Я выбрал серьезную профессию… - Тарасов откусил сразу половину бутерброда и продолжил с набитым ртом. – Я доволен. Люблю людей.
- Но почему вы именно в туберкулезную больницу пришли? – с любопытством спросила Анна. – Все-таки, инфекция, риск…
- Знаешь, как говорят: рак ведь тоже инфекция. Не место определяет человека, а человек место. Сам впустишь в себя черноту – и, считай, пропал.
Однажды утром, проходя с парковки через сад, Тарасов замечает, что рядом с ближней аллеей зацвел белый шиповник. Почти машинально он срывает пышный махровый цветок и бережно опускает в карман; придя в ординаторскую, он ставит цветок в бутылку с водой.
- Что, на свидание собрался? – подкалывает его доктор Вахрушин, развалившийся в кресле за своим столом.
- Ага. Уже назначил время и место, - ухмыляется Тарасов.
- И где же? В ирландском пабе? – голубые глаза коллеги загораются любопытством. Работать ему явно не хочется.
- Лучше. На операционном столе. Три часа – только я и она. – Тарасов тщательно надевает перед зеркалом форменную шапочку – так, чтобы ни один волосок не выбивался. - Ну, как тебе?
- Скажи ей, пусть обязательно надевает белые чулки, как ты любишь, - советует Вахрушин.
- Ну да. Только чулки – и ничего больше! – Тарасов, полностью облачившись во врачебную одежду, выходит на Милю, прихватив с собой бутылку с цветком. У поста медсестры, где пациенты стоят в очереди за таблетками, он вручает бутылку остолбеневшей Анне и, ни слова не говоря, крайне довольный собой, уходит в рентгенологию.
Перед обедом он находит на своем столе большой румяный персик и пакетик черешни.
[1] «Качайся плавно, прекрасная колесница» - отсылка к афро-американским христианским гимнам XIX века
[2] Веня Д`Ркин, «Сказка про тараканчиков»
[3]Scorpions, «Wind of Change»