Августин не указывает нам выхода. Выхода нет вообще. Застраховаться невозможно, любовь чревата горем. Полюби - и сердце твое в опасности. Если хочешь его оградить, не отдавай его ни человеку, ни зверю. Опутай его мелкими удовольствиями и прихотями; запри в ларце себялюбия. В этом надежном, темном, лишенном воздуха гробу оно не разобьется. Его уже нельзя будет ни разбить, ни тронуть, ни спасти. Альтернатива горю или хотя бы риску - гибель. Кроме рая, уберечься от опасностей любви можно только в аду.[798]
Французский поэт Пьер де Ронсар (1524-1585) писал: «Любовь напастью звать я не могу покуда, а если и напасть – попасть любви во власть, всю жизнь готов терпеть подобную напасть».[799] В любви, кроме самого нежного присутствует всегда нечто острое, больное и мучительное. В любви всегда согласие и лад, но букву зачеркнуть и выйдет ад (Лопе де Вего, 1562-1635). Наш русский академик Михаил Васильевич Ломоносов об этом скажет так: «Любовь сильна, как молния, но без грома проницает, и самые сильные ее удары приятны». Даже самый несчастный человек в любви, никогда не может пожалеть о том, что полюбил. Потому что любовь не ищет своего. А кто любовь проклинает, тот и не любил. Кто был счастлив в любви, не имеет о ней никакого понятия.
Любящий знает, что «блаженнее отдавать, нежели принимать» не для того, чтобы быть счастливым, а чтоб любить. Самое сложное в любви - это не звезды с неба доставать, а запретить ему даже пытаться. Если его счастье быть счастливым с другим, то для любящего такая свобода без другого есть ад. Да, это — тайна, но не сложная. Каждый, кто любит, знает ее. Рабы принадлежат хозяину, хиппи — только себе, влюбленные — друг другу.[800] Если я тебя люблю, я — дольше, чем «я». Что бы с тобой ни случилось, случится со мной, да и с тобой случится дважды — в тебе и во мне. Любящий отец не лжет, когда, шлепая ребенка, скажет: «Мне больнее, чем тебе». Наверное, так и Бог, когда Он наказывает нас.
«Вот оно, оружие всех миров: любовь ранит даже богов», - добавлю от себя. Любовь, сильнее смерти, но стрелы ее огненные, они есть ревность Яхве (Песнь песней 8:6). Так в миллиардов «нет» на Свою любовь, Логос отвечает молчанием. Для тех, кто хочет быть за пределами Вездесущего, Его любовь открывает ад. Это бездействие и есть Его величайшее действие.
Франциск Ассизский нашел такой путь к счастью, он молился:[801] «Сделай меня, Господи, не ищущим утешения для себя, но жаждущим дать его другим; не любимым, но любящим. Об этих милостях молю Тебя, Боже, ибо, отдавая, мы получаем; забывая себя — себя находим; прощая другим — обретаем себе прощение; умирая — воскресаем к жизни вечной». Бог простит, если ты не успеешь спасти мир. Но не поймет, если ты не полюбишь ни одного человека.
4.2.7. Мученичество: религиозное отношение
Религиозное отношение к страданию получают христологический аспект. Там, где пересекается воля и природа, появляется имя. Страдание «во имя» называется мученичеством. Мученичество не страдает ради страданий, но ради другого «Я».
Мученик не самоубийца.[802] Их часто путают, но они противоположны друг другу. Убивая себя, самоубийца убивает все. Он так ненавидит все на свете, что готов это уничтожить. Мученик же так все любит, что готов за это умереть. Мученик любит что-то больше, чем себя, и самозабвенно отождествляет себя с тем, что любит. «Самоубийство – не просто грех; это грех грехов», - скажет Честертон.[803] Это предательство, дезертирство, абсолютное зло. Убийца убивает человека, самоубийца – всех людей. Он хуже динамитчика, хуже насильника, ибо взрывает все дома, оскорбляет всех женщин. Вору достаточно бриллиантов, самоубийцу не подкупишь и сверкающими сокровищами Града Небесного. Вор оказывает честь украденной вещи, хотя и не ее владельцу. Самоубийца оскорбляет все на свете тем, что ничего не украл. Во всем мироздании нет твари, которую бы он не обидел. Мученику безмерно важно что-то, и он готов забыть себя, отдать за это жизнь. Тем он и прекрасен – как бы ни отвергал он мир, как бы ни обличал людей, он подтверждает неразрывную верность бытию. Настоящая смелость мученика – почти противоречие: очень сильная любовь к жизни выражается в готовности к смерти. Он стремится к жизни, яростно пренебрегая ею; любит жизнь, как жаждущий – воду, и пьет смерть, как вино. Здесь разница между смертью ради смерти и смертью ради жизни. Поэтому христианство есть тайна рыцарства – христианской смелости, презрения к смерти, а не китайской смелости, презрения к жизни.
Человеческое общество, как полагал Аристотель, не в состоянии обосновать последнее право на физическую жизнь отдельного человека. Вопреки обществу человеку от природы дано последнее право распоряжаться самим собой. Для евангельской этики Бог оставил за самим собой право распоряжаться окончанием жизни, ибо только Он знает, к какой цели Он стремится ее привести. Он желает быть Тем единственным, кто оправдывает или отвергает ту или иную жизнь. Самооправдание является пред Богом грехом как таковым, потому такой же грех есть и самоубийство. Нет никакой другой убедительной причины, делающей самоубийство предосудительным поступком, кроме того обстоятельства, что над человеком есть Бог. В самоубийстве происходит отречение от этого факта. Право на самоубийство разбивается только о веру в живого Бога.[804]
Можно пожертвовать своей жизнью, и человек иногда должен это сделать, но никто не имеет права отказаться от своей личности, всякий должен в жертве и через жертву оставаться до конца личностью. Отказаться от личности нельзя, ибо это значило бы отказаться от Божьей идеи о человеке, не осуществить Божьего замысла. Не от личности нужно отказаться, как думает имперсонализм, считающий личность ограниченностью (так думает Л.Толстой, так думает индусская религиозная философия, Э.Гартман и многие другие), а от затверделой самости, мешающей личности развернуться.[805] В творческом акте человека, который есть реализация личности, должно произойти жертвенное расплывание самости, отделяющей человека от других людей, от мира и от Бога. Человек есть существо собой недовольное, неудовлетворенное и себя преодолевающее в наиболее значительных актах своей жизни. Личность выковывается в этом творческом самоопределении.
Как писал Шелер: «У животного, в отличие от растения, имеется, пожалуй, сознание, но у него, как заметил уже Лейбниц, нет самосознания. Оно не владеет собой, само себе не хозяин, а потомy и не сознает себя. Сосредоточение, самосознание и способность и возможность опредмечивания изначального сопротивления влечению образуют, таким образом, одну единственную неразрывную структуру, которая как таковая свойственна лишь человеку! Вместе с этим самосознанием, этим новым отклонением и центрированием человеческого существования, возможным благодаря духу, дан тотчас же и второй сущностный признак человека: человек способен не только распространить окружающий мир в измерение «мирового» бытия и сделать сопротивления предметными, но также, и это самое примечательное, вновь опредметить собственное физиологическое и психическое состояние и даже каждое отдельное психическое переживание. Лишь поэтому он может также свободно отвергнуть жизнь. Животное и слышит и видит - не зная, что оно слышит и видит».[806] Не все в человеке направлено на выживание, но все на жизнь. Отдать жизнь может только человек, ценящий ее выше всего. В естественных стихийных условиях человек, если его рассматривать с точки зрения оснащенности органами только как потенцию биологического существования, был бы уже давно истреблен, живя на земле среди самых ловких пугливых животных и самых опасных хищников.
Сократ, как помним, понял, что вынесенный приговор явился в значительной мере следствием выбранной им линии защиты, однако он не только ни о чем не жалел, но даже счел свершившееся благом. «Потому, — сказал он, — что ни на суде, ни на войне, ни мне, ни кому-либо другому не следует избегать смерти любыми способами без разбора... Избегнуть смерти нетрудно, афиняне, а вот что гораздо труднее — это избегнуть испорченности: она настигает стремительней смерти».[807] Жизнь ради жизни пуста и скучна, как тавтология, такая жизнь способна лишь подстраиваться под обстоятельства, оправдывая свое поведение последними. В логике высказывания тавтология есть истинное вне зависимости от истинных значений, входящих в него элементарных высказываний, т.е. круг в определении.
«Людей, собственно, можно разделить на два класса, - говорит С. Кьеркегор: один должен работать, чтобы поддержать жизнь, другой не нуждается в этом. Но не в работе же людей первого класса смысл жизни! Если допустить это, выйдет колоссальное противоречие: постоянное добывание условий станет ответом на вопрос о значении того, что этим обусловливается! Жизнь другого класса тоже не имеет никакого иного смысла, кроме потребления готовых условий».
Человек может, конечно, жить в мире по каким угодно соображениям или даже без всяких соображений – потому только, что он явился на свет, но это недостойно его разума и свободы.[808] Если он живет на свете по одному только случаю своего рождения, то он и человеком может называться в одной только зоологии по зоологическим признакам. Человек должен жить не потому, что его мать на свет родила, а потому, что он имеет особое назначение в мире. Но это назначение может определяться различно, и различные определения его придают человеку различную ценность. Кто видит свое назначение только в осуществлении общего блага людей, тот несомненно имеет очень высокую ценность, но только ценность эта есть чисто торговая ценность вещи, за которую кем-нибудь, хотя бы даже и целым человечеством, покупается себе некоторое благо жизни. Кто видит свое назначение в развитии себя самого по идеалу человечности, тот имеет несомненную ценность в себе самом, но только ценность эта может быть ценностью простого самообольщения, если только она вместе с человеком погибает во мраке могилы. Кто видит свое назначение в бесконечном осуществлении вечной для него цели, тот может иметь и вечную ценность по содержанию той цели, какая осуществляется им. Но как найти вечно цель во временном? Именно ответ на этот вопрос и есть начало христианства.
На мученичество Церковь смотрела не просто как на геройство или жертвенность. Христианский мученик всегда выступал как свидетель, который принятием страданий и смерти утверждал, что царство смерти кончилось и жизнь восторжествовала. Праздник святых отмечает дни смерти, а не дни рождения, т.к. смерть святого - его истинное рождение, т.е. восхождение в небеса. Учение Иисуса - это этика не для тех, кто ожидает конца мира, но для тех, кто уже сейчас испытал его конец и пришествие Божьего Царства.[809] Так, по мнению И.А.Ильина, жить стоит только тем, за что стоит умереть. А А. Камю заявлял: «Как определить большую неотложность одного вопроса в сравнении с другим? Судить должно по действиям, которые следуют за решением. Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь умирал за онтологический аргумент».[810]
В Библии нет афоризма, сравнимого со словами Тертуллиана: «Кровь мучеников — это семя церкви». Но в Своем заявлении о грядущем суде над неверным Израилем Иисус напоминает о целом ряде мучеников: «Да придет на вас вся кровь праведная, пролитая на земле, от крови Авеля праведного до крови Захарии» (Мф 23:35). В Новом Завете Стефан стал первым христианским мучеником, своим примером показавшим значение заповеди Иисуса взять свой крест и следовать за Ним (Мк 8:34; Лк 9:23). Образ мучеников высвечивается также в Книге Откровение, где их жертвенному свидетельству отдается особая честь. Когда дракон был низвержен, говорится, что его победили святые «кровию Агнца и словом свидетельства своего и не возлюбили души своей даже до смерти» (Отк 12:11). Именно отсюда проистекает понимание «крови мучеников» как «семени Церкви». С другой стороны, мученичество говорило глубине убежденности и широте ценности, за которое проливалась кровь. К.А. Фокс писал: «Имеются две вещи, в которых нуждается церковь: больше смерти и больше жизни – больше смерти, чтобы жить; больше жизни, чтобы умирать».
В детстве я считал чудеса гарантией собственной безопасности. Ведь Христос обещал: «Ни одна из них (птиц) не упадет на землю без воли Отца вашего» (Матфея 10:29). Позднее я узнал, что одновременно с этим обещанием Иисус предрекает апостолам страшные вещи: аресты, гонения и гибель. По преданию, все одиннадцать учеников, оставшихся верными Христу, приняли мученическую смерть. Иисус страдал Сам, страдал и апостол Павел, страдали и многие вожди ранней церкви. Вера — это не страховой полис. Конечно, можно ее рассматривать и так, однако, как говорил Эдди Аскью, страховка не спасает вас от несчастного случая, она помогает справиться с его последствиями.[811] «Мы гонимы, но не оставлены»... Причастие διωκόμενοι буквально означает «охотиться», «гнать, как дикого зверя».[812]
Страдания мученичества имеют цель, «чтобы познать Его, и силу воскресения Его, и участие в страданиях Его, сообразуясь смерти Его» (Флм 3:10). Это не о том, что через страдания Апостол мог возрасти до уподобления Иисуса на кресте. Но в собственной смерти Апостол видит смерть Христову. Смерть Христа приобретает образ (morphe) в смерти Апостола. Смерть Иисуса - не просто историческая реальность для Павла. Это настоящее событие. Тем не менее, здесь тот же Павел и Христос остаются двумя отдельными личностями (см. Кол 1:24). При этом, кто хочет быть похожим на Христа, не может быть настолько хорошим, чтоб избежать креста (Мк 8:34, 2Тим 3:12, Отк 6:11, 1 Петра 4:13-14, 2Кор 1:5-8, Отк14:13). Один человек пришел к Тертуллиану и сказал: «Я верю в Христа, но не знаю, что делать. «Мне кажется, что моя работа не соответствует призванию христианина, но ведь мне нужно жить». В ответ Тертуллиан задал только короткий вопрос: «А должен ли?»[813]
Стоит процитировать подробное разъяснение Дж. Кейрда:[814]
«Если Бог попускает чудовищу пойти войной на Его народ и победить его, то что остается делать народу Божьему? Он должен дать себя победить, как дал себя победить Господь, чтобы, подобно Господу, одержать победу не от мира сего...Церковь не должна сопротивляться нападкам чудовища, ибо только так можно его остановить. Зло способно на саморазмножение. У него, как у гидры, взамен отрубленной головы вырастает новая. Когда один человек наносит вред другому, тот может отомстить, затаить злобу или на ком-то выместить обиду. Какую бы из этих возможностей он не избрал, к одному злу прибавляется другое, и начинается цепная реакция, распространяющаяся, подобно заразе. Остановить ее можно лишь одним способом: жертва должна проглотить обиду. Вот почему великое испытание есть и великая победа. Следующие за Агнцем в гонение и смерть не наполняют некую условную квоту мучеников, а исполняют волю Божью. Бог же решил победить зло именно через страдание праведников, а не вопреки ему. Вот почему те, у кого на лбу написано имя Агнца, должны разделить Его судьбу».
Закончим рассуждения о несправедливых страданиях замечанием относительно культа страданий. Сектантское изуверство, фаталистическая покорность случаю, психопатическая жажда страданий — все это искажение истины, а не самая истина; это то же, что суеверие по сравнению с верою, это другая крайность, противоположная крайности вавилонского культа наслаждений. Но крайности сходятся: и тот, и другой культ зиждется на себялюбии. Даже в святейшую область самоуничижения вкрадывается льстивая гордость и произвол, которым человек определяет вид и меру своих страданий. Как не припомнить наставлений св. отца: «Всегда старайся, чтобы стрела твоя попадала в самую цель; смотри, чтобы не залететь тебе далее заповеди великого Христа, остерегайся и не вполне исполнить заповедь; в обоих случаях цель не достигнута».
Евсевий Кесарийский, известный богослов и историк, (265 - ок. 340), жил в переломные для христиан времена. Он был свидетелем Диоклетиановых гонений, находился в заключении в темнице вместе со своим учителем Памфилом, который был подвергнут мученической смерти на его глазах, долго скитался, но дожил до времен свободы и участвовал в работе I Вселенского Собора. Его свидетельства о христианских мучениках, приведенные в книге «Церковная история», являются наиболее достоверными и непререкаемыми документами. Вот некоторые описания Диоклетиановых гонений:[815]
«Пытки и страдания, которые вынесли мученики в Фиваиде, превосходят всякое описание. Их терзали «когтями» и раковинами, пока они не расставались с жизнью; женщин, привязав за одну ногу, поднимали с помощью каких-то орудий в воздух головой вниз, совершенно обнаженных, ничем не прикрытых - зрелище для всех глядевших и позорнейшее, и по своей жестокости бесчеловечнейшее. Других привязывали к веткам деревьев: с помощью каких-то приспособлений две самые крепкие ветки притягивали одну к другой, привязывали к каждой ногу мученика; затем ветки отпускали, они принимали свое естественное положение, и человек был раздираем пополам. Все это творилось не несколько дней, не в течение короткого времени, а длилось долгие-долгие годы. Погибших бывало иногда больше десяти, иногда больше двадцати, случалось, что не меньше и тридцати, а в иной раз число их доходило почти до шестидесяти. Иногда в один день сразу бывало убито сто человек: мужчин, детей, женщин, которые скончались после разнообразных пыток, сменявших одна другую. Мы находились в тех местах и видели, как в один день разом гибло множество людей: у одних рубили головы, других жгли на костре; мечи, которыми убивали, тупились, железо ломалось; уставали сами палачи, сменявшие друг друга» (кн.8,9).
«Одного человека в Никомидии привели на площадь и в присутствии упомянутых властителей велели принести жертву; он отказался. Его велели раздеть, подвесить и сечь по всему телу бичами, пока, умученный, он, пусть и против воли, не сделал, что приказано. Он терпел, бесповоротный в своем решении, хотя кости его уже были видны; и вот составили смесь из уксуса с солью и стали поливать уже помертвевшие части тела. Он презрел и эти страдания; тогда притащили на середину железную решетку, подложили под нее огонь и стали жарить то, что оставалось от его тела, так, как жарят мясо приготовляемое в пищу, не целиком, чтобы он сразу не скончался, а по частям: пусть умирает медленно. Уложив его на огонь, разрешено было снять его не раньше, чем он знаком даст согласие выполнить приказ. Мученик, однако, не сдался и победоносно испустил дух среди мучений. Так был замучен один из императорских юношей. Его звали Петром, он был достоин своего имени» (кн.8,6).
Без возможности жизни мученичество бессмысленно. Но если мы не верим в бессмертие, то нельзя уже верить и в смысл жизни, ибо логические требования, вытекающие из содержания понятия смысла, вынуждают нас полагать цель, осмысливающую жизнь вне жизни; а нравственные требования запрещают допускать, чтобы личность была в каких бы то ни было руках, хотя бы и в руках Бога, только средством; между тем если нет бессмертия, а цель жизни остается вне жизни, то личность оказывается всего только средством или орудием. Если же, наоборот, мы верим или хотим верить в смысл жизни и в то же время не хотим нарушать ни логических, ни нравственных требований, то мы обязаны верить и в бессмертие.[816] Другими словами: вера в личное бессмертие есть условие и логической, и нравственной допустимости веры в смысл жизни.
Таков окончательный вывод, к которому мы должны прийти, рассматривая логическую связь понятий. И этот вывод сохранит свое значение даже и в том случае, если бы кто-нибудь неоспоримо доказал невозможность личного бессмертия; ибо логическая связь, существующая между понятиями, не прекращается, если даже нигде нет объектов, соответствующих этим понятиям. Связь круга с его свойствами не прекратится и в том случае, если исчезнут все круглые предметы. Поэтому, если бы кто-нибудь доказал несуществование бессмертия, то своим доказательством он отнюдь не упразднил бы нашего вывода, но он доказал бы только то, что мы должны отказаться от веры в смысл жизни, а вовсе не то, что эта вера логически допустима и без веры в бессмертие. Итак, человек — единственное животное, знающее, что его ожидает смерть, и единственное, которое сомневается в ее окончательности (Уильям Эрнест Хокинг).
Страдать за Бога считалось большой честью в иудаизме (Пс 43:23; 68:8), он высоко чтил мучеников за дело закона Божьего; вместе с тем, ни один раввин не призывал своих учеников страдать за свое учение.[817] Ученики иудаизма подчинялись не раввинам, а Торе; ученики Иисуса – только лишь Ему. Раввины предлагали что-то внешнее, Иисус предлагал только Себя. Он требовал от учеников, чтобы они всецело подчинились Его авторитету, и поэтому они становились не только учениками, но и рабами (douloi) (Мф 10:24-25; 24:45-47; Лк 12:35-37., 42-44). В иудаизме нет этому параллелей,[818]ни один раввин не осмелился бы противопоставить себя Писанию и Моисею.[819] Не походил Он ни на Конфуция, ни на Сократа. Он не искал истину, Он являл ее Собой. У Матфея мы читаем: «Он учил их, как власть имеющий, а не как книжники и фарисеи» (Мф 7:29). И слушатели это прекрасно понимали, даже когда отказывались принять. «Он богохульствует», — говорили они (Матфея 9:3). Эти дерзкие заявления представляют главную проблему истории. Они - черта, которая отделяет христианство от других религий. Хотя мусульмане и все чаще иудеи признают Иисуса великим пророком и учителем, никакой мусульманин не в силах вообразить, что Мухаммед говорит, что он и есть Аллах, и никакой иудей не может представить Моисея утверждающим, что Он Яхве. Индуисты верят в череду воплощений, но не в единственное Воплощение, а с позиций буддизма вообще невозможно представить, что всемогущий Бог становится человеком.
Если Иисус был только учителем, то Его принципы обрекают нас на полное отчаяние, ибо ни один человек не может достичь установленного Им идеала. Здесь все держится на Иисусе, теории нет... И в конце концов Иисус требует от нас то, что может требовать лишь Бог. Он не просто верит, что его ученики пойдут на мученичество, Он требует его: «взять крест», а кто откажется, умрет два раза. Одно дело изгнание за праведность (Мф 5:10), здесь же говорится о преследовании за Христа (Мф 5:11). Неудивительно, что в афоризмах о счастье не бывает заповедей блаженства (Мф 5:3-12), ибо они безумие мудреца, если он только не был Богом. Если все это не заговор учеников, значит, Иисус на самом деле произносил столь дерзкие речи, и ситуация только осложняется. Читая Евангелия, пытайтесь взглянуть на них глазами стороннего наблюдателя, как если бы вы читали Коран или Упанишады. С таких позиций не устаешь поражаться и даже возмущаться дерзости Того, Кто говорил: «Я семь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только чрез Меня» (Иоанна 14:6). Если Иисус не был Богом, тогда Он страшно заблуждался. Если Иисус не был Богом, то Он лжец и обманщик, но только не Учитель. В знаменитой фразе из книги «Просто христианство» Льюис сформулировал этот аргумент еще ярче: «Простой смертный, который утверждал бы такое, — не великий учитель нравственности, а либо сумасшедший, вроде тех, кто считает себя Наполеоном, либо сам дьявол. Третьего быть не может: либо это Сын Божий, либо сумасшедший, либо кто-то еще похуже».[820] Или распните Его или поклонитесь Ему, другого выбора Он нам не оставил. Виноват сам Христос, провозгласивший такие принципы, которые при осуществлении их в реальной жизни неминуемо обернулись против Него самого и Его самого отвергли.[821] Мы можем верить Его словам о прощении только в том случае, если у Него есть власть прощать. Мы можем верить Его словам о мире ином (Иоанна 14:2), только если верю, что Он пришел от Отца и вернется к Отцу. Я могу радоваться, отдавая жизнь, если только верю в Его вечность. И наконец: если Он не был Богом, крест представляется мне невероятной жестокостью, а не проявлением жертвенной любви.
Вопрос Иисуса: «За кого Меня почитают люди?» - звучит и сегодня; и сегодня, как две тысячи лет назад, многие готовы видеть в Нем только пророка или учителя нравственности. В чем же заключалась неповторимая притягательность Христа? Только ли в Его моральной доктрине? Ведь возвышенную этику предлагали и Будда, и Иеремия, и Сократ, и Сенека. Здесь мы вступаем в область наиболее таинственного и решающего во всем Новом Завете, здесь внезапно разверзается пропасть между Сыном Человеческим и всеми философами, моралистами, основателями религий. Они ясно видели дистанцию, отделявшую их от Вечного.[822] Со спокойной уверенностью этот Учитель, чуждый фальши и экзальтации, провозглашает Себя единственным Сыном Божиим, Он говорит уже не как пророк - от имени Сущего, - но как Сам Сущий… В самом деле, трудно предположить, что в Израиле был Человек, Который осмелился сказать: «Я и Отец - одно ». За эту истину ветхозаветная Церковь заплатила слишком дорогой ценой и слишком долго боролась с язычеством, чтобы измыслить Пророка, утверждавшего: «Я в Отце и Отец во Мне». Так апостолами было положено много чудес во имя Иисуса Христа из Назарета, но Иисус совершает чудеса совершенно иначе, чем апостолы: он творит чудеса от собственного имени.[823] И блажен, кто не соблазнится о Нем (Мф11:6, Лк7:23).
4.2.8. Тайна: теологическое отношение
Подводя итоги, можно увидеть приблизительную типологию в отношении зла. Схиллебекс[824] предлагает более историчную, хотя и не выстроенную хронологически типологию в восьми моделях: онтологический дуализм добра и зла (Мани, Маркион), зло как недостаток или искажение добра (privatio boni) (Августин); зло как нарушение изначальной гармонии (harmonia praestabilita) (стоики, Лейбниц, а также множество форм христианского учения о первородном грехе); зло как обман зрения (Вольф, Поуп); зло, не вызванное Богом, но допущенное им в качестве испытания (permissio) (Фома Аквинский); зло как исключительно человеческая проблема (homo homini lupus), следствие соперничества и классовой борьбы (Гоббс, Руссо) и добро как человеческий проект эволюции или революции, находящиеся в постоянной творческой диалектике друг с другом (Гегель, Дарвин, Маркс); зло как наказание для неверующих и добро как вознаграждение избранных (групповая теодицея, напр., в гностицизме); наконец, страдание как наказание за грех, как наследственная вина (суровая идея воздаяния, которая часто связана с учением о первородном грехе).
В области бытия зло представляет собой то, чего не должно быть. Поэтому зло порождает в человеке ощущение некой тайны, хотя и в отрицательном смысле. В силу этого классическая метафизика объясняла зло как недостаток или отсутствие добра, т.е. отсутствие полноты бытия.[825]
Однако современным философам хватает знаний осознать, что страдание и зло понять невозможно. Теодор Адорно пишет со всей резкостью: «После Аушвица чувствительность не может не видеть в любом утверждении позитивности существования зла шарлатанство, несправедливость по отношению к жертвам и должна восстать против извлечения какого-либо смысла, пусть самого абстрактного, из этой трагической судьбы».[826]
Не менее осторожнее и Священное Писание, в отличии от богословов, трактующих Его. Так, в книге Иова слово Сатана, имеет в Танахе значения «противодействующий человек; противодействующее полубожественное существо», упоминается 14 раз (из всего 27 упоминаний в Танахе), причем только в последнем значении и лишь в прологе. Довольно сложно реконструировать взгляд на Сатану того периода, однако некоторые особенности можно выделить. Сатана – это причина, которая сокрыта от нас, но открыта Богу, однако Он полагает пределы ей и ее контролирует.[827] Книга Иова выдвигает Сатану, как тайну, которую мы не можем знать, что и подтверждает Бог в своем списке вопросов. Удивительно, что Бог, говоря о сих стихиях с их монстрами, ничего не говорит о Сатане. В то время как сила зла была непосредственной причиной тяжелого положения Иова, однако Иов должен иметь дело только с Богом, а не с силой зла. Люди должны искать Бога, который Сам будет иметь дело с космическими силами зла. Людям не дано иметь непосредственное дело с силами зла, манипуляция ими есть колдовство.
Здесь так же тайну не следует путать с антиномией или парадоксом, которые подразумевают логические противоречия. Тайна существует вне разума, но не вопреки разуму. Здесь нет противоречия, однако полностью постичь тайну мы не можем.[828] Тайна остается недоступной для человеческого разума без помощи свыше. Тайна познается только благодаря особому Божьему откровению. Поэтому тайна не может быть объектом естественного богословия, а только объектом богословия откровения. И наконец, тайна отличается от проблемы. У проблемы есть решение; тайна же есть предмет размышлений. Проблема требует экстенсивного знания, а тайна — интенсивного сосредоточения. Как в случае недостающего слова в кроссворде, проблема может быть решена благодаря дополнительным знаниям; тайна не может. Иначе она бы не была тайной. Тайна подразумевает не ответы, а озарения.