ВВЕДЕНИЕ В ТЕИСТИЧЕСКУЮ ЭТИКУ 46 глава




В грандиозном развитии этих самых процессов культуры и цивилизации человек постепенно преобразовал весь земной мир и сделался наконец царем его. Но гордое владычество над миром не дало ему даже и капли того счастья, в содержании которого действительность совпала бы с мечтой человека и в мятежную душу его возвратился бы утерянный рай. Для достижения своего счастья в течение многовековой истории своей он потратил безмерную массу труда и пролил целое море крови и слез, а между тем резкое противоречие между злом действительной жизни и благом желанной не только не изгладилось в нем, но и каждым шагом в его развитии раскрывается все шире и шире. Золотой век людей оказывается всегда позади.

Прежде чем перейти к христианству, стоит вспомнить еще одно направление, которое безобразно молчаливо в отношении к смерти - атеизм. В 30-ти томах Советской энциклопедии нашлось место смерти лишь нескольким строкам: «Прекращение жизнедеятельности организма и вследствие этого - гибель индивидуума как обособленной живой системы, сопровождающаяся разложением белков и других биополимеров, являющихся основным материальным субстратом жизни».[881] «Насколько нам известно, - говорится во Втором гуманистическом манифесте, - вся личность в целом представляет собой функцию биологического организма, который взаимодействует со средой в социальном и культурном контексте. Мы не располагаем достоверными свидетельствами, доказывающими, что жизнь сохраняется после смерти тела».[882] Большинство атеистов не усматривали для отдельно взятых личностей какого-ли­бо предназначения в вечности, хотя кое-кто говорит о своего рода коллективном бес­смертии человечества в целом.[883]

Здесь предпочтитель­нее использовать понятие «бессмертие». Когда говорят о личном бессмертии как неотъемлемой части религиозного опы­та, то речь идет о бессмертии души и ее ценностях, а не о телесном воскресе­нии». Подобная идея привлекательна для многих из тех, кто не в полной мере осознал значимость традиционного ак­цента на воскресении, — когда предпо­лагается неизменность не просто абст­рактной личности и ее ценностей, но и индивидуума как такового, с его созна­нием, отношениями, памятью, любо­вью, — в противоположность теориям поглощения («капля в вечном океане бытия»), выживания рода («по-прежне­му вносить вклад в общечеловеческое дело»), сентиментального бессмертия («жить в сердцах тех, кого любишь, — значит, не умирать»). Главное, что хри­стиане верят— Кто даровал человеку бытие, сделал его другом, Тот может дать жизнь на вечные времена, во всей ее полноте и в той телесной форме,[884] которую требует вечная жизнь.[885]

Какое же христианское отношение к смерти? Христианство не отрицает смерть, как атеисты (Быт 5:5, 8, 11, 14, 17, 20, 27, 81); не избегает ее;[886] не принимает ее, как фаталисты и стоики (Ис 57:21); не проклинает ее; не идет к ней на встречу, как пессимисты (См. Быт 9:6; 1Кор 6:19, но также Мф 7:1); не убивается горем, как сентименталисты; без фанатизма не ищет ее (1Кор 13:3).

Появление христианства в мире открыло людям новое основоположение жизни и дало полное объяснение всей внутренней истории древнего человечества. Оно именно объяснило, что люди сбились с пути, что они потеряли смысл своей жизни, что они созданы были затем, чтобы просвещаться и светить на земле светом бесконечных Божьих совершенств; но они уклонились от выполнения этой цели, потому что им захотелось осветить землю светом своего собственного величия, и они действительно осветили ее позором всех преступлений, какие только в состоянии были выдумать.

Итак, наша подверженность смерти — не биологическая проблема, а теологическая. По вине человека нару­шилась его связь с Богом, «животворя­щим мертвых и называющим несущест­вующее как существующее» (Рим 4:17), поэтому само существование человека лишилось корней, и он стал смертным. Библия не знает различия, общепринятого у нас, между физической, духовной и вечной смертью; она представляет синтетический взгляд на смерть как отделение от Бога». Физическая смерть – это отделение души от тела, духовная смерть – отделение человека от Бога, а вечная смерть – результат того, что человек умер физической смертью в состоянии духовной смерти.[887] Таким образом, вечная смерть является состоянием отвержения человека от Бога и оно никогда уже не изменится. Но физическая смерть в библейском понимании – это никогда не прекращение существования человека, а переход из одного состояния в другое.[888]

Хайдеггер не был теологом, однако его глубоко волнуют те же самые вопро­сы, которые традиционно относятся к сфере религиозной проблематики.[889] Критикуя во многом христианство, его тезисы можно отнести к ее традиции, нежели к богословию. Так, согласно Хайдеггеру, сознательное отношение к смерти должно привести к подлинному существованию. Его критика современного мира также носит вполне религиозный характер: мы слишком поглощены интересом к фактическим деталям и недостаточно озабочены истинным бытием. Посколь­ку в фокусе современной эпохи — иссле­дование и планирование, мы видим стоя­щие перед нами задачи в терминах огра­ниченных, однозначных, элементарных функций. Хайдеггер направляет изощ­ренное оружие своей религиозной кри­тики против нашего пренебрежения подлинным пониманием и знанием. По мыс­ли Хайдеггера, христианство не сохра­нило, а разрушило подлинную культу­ру. Истину, которая изначально должна быть делом человеческого существова­ния, христианство свело к проблеме ис­тинных высказываний. Для Хай­деггера наилучшее и подлинное приме­нение языка обнаруживается не в утвер­ждениях логики или теологии, но в рас­крытии его истины поэтами. Хайдеггер пытался дать иное направление теологическому и философскому дискурсу, чтобы увести его от современных пред­ставлений о научном идеале.

Говорить о смерти как о положительном понятии, уже есть нечто ошибочное. Пожалуй, нужно должное отдать экзистенциализму, определяющему смерть, как «последнюю степень абсурда» (Камю).[890] Можно не соглашаться с их профилактикой мужества «между нашей любовью к жизни и неизбежностью смерти», но не с определением. Бесполезно утешал Эпикур своих учеников, чтоб не бояться смерти,[891] наивно думать, что и другие легко с ним разделаются своими высказываниями о последней. Ведь смерть не только «будет», она «есть». Как только мы родимся, мы начинаем умирать. Все мы —банкроты, но не все заявили о своем банкротстве. «Мы — олигархия живых в неисчислимой демократии мертвых».[892] Паскаль писал: «Какой бы прекрас­ной ни была пьеса, конец ее непригляден. На голову вам положат земли, грязи — вот и все, навсегда. Имен­но так закончится всякая земная жизнь, даже самая славная». Суть доказательства — в его завершении; смысл рассказа — в развязке, в конце. Если развязка жиз­ни — смерть, жизнь — суета, и ничто иное. Вселен­ная мучилась родами, а младенец родился мертвым. Мы — выкидыши природы. Под временной одеждой жизни все мы — голые.[893]

Для языческого и атеистического мировоззрения это естественный конец всякого живого существа. Однако это смирение падшего человеческого разума перед силой смерти. Смерть - это враг. С христианской точки зрения, смерть - это неестественный распад.[894] Водораздел - это естественность и неестественность, распад и там, и там. В израильском мышлении вся реальность разделялась на святое и обыденное (или «мирское» — слово, которое в Библии не обязательно означает греховное или кощунственное, а просто обыкновенное). Кроме Бога (абсолютно святого на одном конце спектра) и смерти (абсолютно нечистой на другом конце), большая часть реальности посредине могла быть в состоянии постоянного движения в любом направлении. Грех и осквернение превращали священное в мирское и чистое в нечистое. Человек, сотворенный из праха, в познании греха есть познающий прах, слитие с ним. Это состояние бесконечного распада без возвращения в ничто. Как материя, которая стремится к тепловой смерти (физика), согласно Второму Закону Термодинамики.

Человек не может определить себя только перед жизнью, он должен определить себя и перед смертью, должен жить, зная, что умрет. Смерть есть самый важный факт человеческой жизни, и человек не может достойно жить, не определив свое отношение к смерти. Определить жизнь сложно, т.к. это понятие онтологическое для нас, ведь сказать о бытии, кроме того, что оно есть, уже есть сужение ее пределов, т.к. бытием самим все определяется. И только смерть дает нам возможность узнать слово «жизнь», как ее отрицание, ее границы, ее определение.

И отношение к смерти не может не быть двойственным. Достижение полноты жизни связано лишь с победой над смертью. Смерть есть величайшее и предельное зло, источник всех зол, результат грехопадения, ибо всякое существо сотворено для вечной жизни. Христос пришел прежде всего победить смерть, вырвать ее жало. Современные люди склонны видеть признак мужества и силы в забвении о смерти, им это кажется бесстрашием, в действительности, как выразился Бердяев, это низость и поверхностность.[895] У Дидро есть хорошее описание возрастных свойств легкомысленности к смерти: «Дитя бежит ей навстречу с закрытыми глазами; взрослый человек стоит на месте; старик идет к ней, повернувшись спиной. Дитя не видит конца своему существованию; взрослый человек притворяется, будто он сомневается в смерти; старец с трепетом убаюкивает себя надеждой, возобновляющейся изо дня в день».[896] Долг по отношению к умершим острее всех сознавал Н. Феодоров, который видел в «общем деле» борьбы против смерти сущность христианства.[897] Но смерть в падшем мире имеет и положительный смысл, ибо свидетельствует отрицательным путем о существовании высшего смысла.

Никто так не описал ужас смерти и ценность жизни, как переживший настоящее воскресение, такое есть в жизни Достоевского. Его арестовали за принадлежность к рево­люционной группе и обвинили в государственной из­мене, за что приговорили к смертной казни. Заго­ворщиков одели в белые одежды смертников, привели к месту расстрела, где уже ждал отряд солдат с ружьями. В самый последний мо­мент, когда уже прозвучал приказ: «Готовсь, целься!», когда раздался звук взводимых курков и поднялись ру­жья солдат, прискакал вестник с заранее подготовлен­ным приказом царя: он милостиво заменяет смертный приговор каторжными работами. Достоевскому так и не удалось оправиться после то­го случая. Он заглянул в глаза смерти. С этого момента жизнь стала для него самым драгоценным на свете. «Теперь жизнь моя изменится, — сказал он себе. — Я рожусь заново в своем старом теле».[898] Так, в одном из своих произведений, «Преступление и наказание», он вкладывает в размышления Раскольникова как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на вершине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, — то лучше так жить, чем сейчас умирать! Только бы жить, жить и жить! Как бы ни жить, — только жить!.. Сюда можно отнести слова, произнесенные тенью Ахилла в подземном царстве: «Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле, службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный, нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать, мертвый».

Метафизическое учение о естественном бессмертии души, основанное на учении о субстанциальности души, не решает вопроса о смерти. Это учение проходит мимо трагизма смерти, раздробления и распадения целостного человеческого существа. Человек не есть бессмертное существо вследствие своего естественного состояния. Бессмертие достигается в силу духовного начала в человеке и его связи с Богом. Бессмертие есть задача, осуществление которой предполагает духовную борьбу. Это есть реализация полноты жизни личности. Бессмертна именно личность, а не душа как естественная субстанция. Христианство учит не о бессмертии души, а о воскресении целостного человеческого существа, личности, воскресении и тела человека, принадлежащего личности. Бессмертие частично, оно оставляет человека раздробленным, воскресение же интегрально. Отвлеченный спиритуализм утверждает лишь частичное бессмертие, бессмертие души. Отвлеченный идеализм утверждает лишь бессмертие идеальных начал в человеке, лишь идеальных ценностей, а не личности. Только христианское учение о воскресении утверждает бессмертие, вечность целостного человека, личности. В известном смысле можно сказать, что бессмертие есть завоевание духовного творчества, победа духовной личности, овладевшей душой и телом над природным индивидуумом.

Итак, для христианина смерть — это враг, но Христос лишил ее жала, поэто­му верующий встречал ее с уверенно­стью и упованием, поскольку он уже жил во Христе.[899] После воскресения смерть меняет статус, теперь это не распад человека, но греха. Да, верующий знает, что смерть — по сути тень, а не солнечный свет. Она означает разделение единого целого. Но он также знает, что ему предстоит идти не долиной смерти, а только долиной смертной тени (Пс 22:4).[900] Кроме того, он убежден, что в этой долине вместе с ним будет Господь. Он никогда не останется в одиночестве. Ничто, даже смерть, не может отделить его от любви Божьей, которая в Иисусе Христе, его Господе. «Поглощена смерть победою»! (1Кор 15:54-57). Любовь не ищет объяснения смерти, любовь ненавидит смерть. Они борются, как тяжеловесы, матч идет, но смерть любви не изменит, а любовь ее меняет. Любовь меняет значение смерти. Когда встречаются огонь и вода, кому-то из них конец. «Крепка, как смерть, любовь» (8:6), потому что «большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее» (8:7). Смерть угрожает любви, но любовь отвечает, как в великой поэме Донна: «Смерть, ты умрешь».[901]


4.4. Ад и рай

Последнее противостояние жизни и смерти, бытия и ничто, можно раскрыть в феноменах рая и ада. О рае, как и о жизни мы находим менее скудную информацию, и больше узнать можно в противопоставлению ему ада, хотя и сам ад определяется отсутствием рая. То есть ад является адом ни с его собственной точки зрения, а с точки зрения рая.

Ад и рай можно описать с трех сторон. Не то, что у него три измерения или три уровня. Лучше сказать есть три языка, на котором можно выразить эту дисциплину. Первый – это материальный, второй - это рассудочный или душевный, и третий - духовный.[902] Первое определение будет тяготеть к чувственным образам, предметам пространственного измерения. Второе уникально в своей рассудочности и последовательности, ущемляя в ее практичности, а если точнее, то отказывая ему в существовании. Третье наиболее сбалансированное в теологическом горизонте, но оставляет трудности как для гносеологии, так и онтологии предыдущих определений.

Прежде чем говорить о трех отношениях к пониманию ада, стоит отметить прежде четвертое. Его нельзя назвать нулевым, т.к. оно не является ни предпосылкой, ни основанием другого. Но ставится в отдельности, т.к. лишено в себе мышления. В такой концепции ад рассматривается как сам рай. Если «другие - это ад» (Сартр), тогда он более заманчив рая. Такая позиция в большинстве случаев выражается не в теории, а в шутке, как форме абсурда. Никколо Макиавелли оставил такую мысль: «Я хочу попасть в ад, а не в рай. Там я смогу наслаждаться обществом пап, королей и герцогов, тогда как рай населен одними нищими, монахами и апостолами». Ад рассматривается в категориях блаженства рая, без Бога. В таком случае онтология добра становится независима от Бога, каким образом это возможно, ими не осмысливается. Ведь ад и есть утрата бытия и самого себя. В аду математик не может счислить «два плюс два», музыкант не может взять аккорд, гурман не может удовлетвориться, модельер не имеет зеркало; это вечная жажда.[903]

А если начинает осмысливать, то больше склоняются к теории отрицания как рая, так и ада и такую позицию можно обозначить нулевой. Ад называют жестоким, бесчеловечным и даже варварским. Бертран Рассел сказал, что любой, кто грозит людям вечным наказанием, как грозил им Иисус, бесчеловечен.[904] Основная масса неверующих сомневается как в самом существовании, так и в справедливости ада.

В словах Писания концепция ада находит свое яркое подтверждение. Одни из самых весомых указаний на существование преисподней исходят из уст Иисуса, Второго лица Троицы. Ему пришлось больше напоминать людям о преисподней, нежели о небесах.[905] Другие богодухновенные книги Нового Завета подтверждают существование преисподней. Самое, возможно, красочное описание приведено в Откровении Иоанна (Отк 20:11-15).[906] Апостол Павел, говоря о грядущем вечном отделении от Бога, указывал на «наказание, вечной погибели » (2Фес 1:7-9). Священнописатель Послания к евреям добавляет ноту неизбежности: «человекам положено однажды умереть, а потом суд » (Евр 9:27). Наконец, смерть Христа лишилась бы своего вечного значения, если бы людям не угрожала вечная богооставленность, от которой их необходимо спасти (Ин 10:1,9-10; Деян 4:12). Как указал бы Зигмунд Фрейд, это иллюзия — не верить во что-то только потому, что мы не хотим в это верить.

***

Первая позиция наиболее распространенная как с библейской, так и исторической позиции. В этом подходе ад рассматривается с позиции космологии. Образы ада рисуются в чувственных формах телесных ужасов. Ужас представляется в картинах обезображенных трупов, костей, червей, мух, животных и птиц, рвущих куски мертвых тел, запах разлагающейся и горящей плоти, чувство отвращения, что можно видеть и ощущать всеми рецепторами нашего существования.[907] В числе мучений главную роль играет огонь, вследствие чего ад представляли себе обителью огня, морем кипучей серы и огня, и считали вулканы за входы в него.

Обратимся к этимологии слова «геенна» - овраг у стен Иерусалима, где некогда приносились языческие жертвы детей Молоху.[908] Впоследствии это место превратили в свалку, где постоянно поддерживался огонь. Геенна стала символом нечистоты и мерзости, истребляемой Богом (1Енох 27, 2, 3; Вознесение Моисея, 10, 10). Впоследствии она была названа Тофет, что означало, по мнению одних, «место плевания» или «мерзость», по мнению других, — «огненное место».[909] В про­рочестве Иеремии (Иер 7:32; 19:6) гово­рится, что из-за мерзостей, которые совер­шались на высотах Тофета, это место на­зовут «долиной убиения» и оно станет местом наказания и гнева Божьего. Талмудическая литература изобилует детальными описаниями геенны — так, напр., глубину ее невозможно измерить, а степень погружения в нее того или ино­го грешника соответствует мере его нече­стия.

В Ветхом Завете Геена становится символом. Представление о геенне приобретает ряд общих черт с Аидом/Шеолом.[910] Шеол — древнееврейское слово, которое означает «преисподнюю». Еврейский Шеол можно перевести, в зависимости от контекста, как «моги­ла», «ад», «яма»; или в значении: тьмы, мрака, беспамятства (Пс 6:5; Ис 38:18).[911] Хотя перемещение человека из мира живых в шеол рассматривалось как наказание, сам по себе шеол не был местом наказания (см. Ис 66:24), которому противопоставлялось бы небесное бла­женство. Иногда это слово использовалось как синоним «могилы», поскольку могила — это врата, ведущие в подземный мир, преисподнюю. Не ясно, были ли какие-нибудь альтернативы шеолу. Тех, кто был избавлен от шеола, спасало то, что они оставались на земле живых, а не то, что они ушли куда-то в другое место.[912] В Псалтири встречаются высказывания, которые часто истолковывают как намек на возможность загробной жизни в присутствии Бога (10:7; 16:15), хотя возможны и другие толкования, как опыт обще­ния с Богом в храме (см. 26:4 и 62:3). Псалмопевец также уповает на то, что пробуждение принесет ему избавление (138:18) от преисподней (Пс 48:16). Однако скорее во всех этих высказываниях подразумевается не воскресение, а исцеление. Лишь в от­дельных, исключительных случаях в конце ветхозаветнего времени у библейских писа­телей появляется надежда на посмерт­ное существование и вера в конечное воскресение (Иов 14:13-22; 19:25-27; Пс 48; 72:23-28; Дан 12:1-2).

Уверенность в воскресении — не в том, что, наконец, «совлечемся», а наоборот, в том, что «облечемся» в новую, совершенную плоть, — вот она, реальность жизни будущего века, а все языческие «потусторонние миры» — не более, чем беспомощная карикатура на нее. Воскресе­ние несводимо к оживлению трупов: это преображение, переме­на всего нашего физического естества, подобно тому, как переме­нился по воскресении Иисус или как меняется брошенное в зем­лю зерно. Таков замысел Творца о будущем человечества.[913]

Для нас здесь важно отметить, что в этой категории ад представляется пространственным измерением, изобилуя ветхозаветным экзистенциальным мышлением по преимуществу (см. Втор 32:22; Пс 9:18; 54:16.). Свет и небо находятся «вверху» по отношению к нему, тьма и мир мертвых, напротив, — «внизу». Подобное описание в Символе веры церкви не стремится отразить так называемую «научную картину мира» (которая всегда представляет собой искусственный продукт человеческого труда), но естественную (ду­ховно-чувственную) повседневную человеческую картину мира.[914] Ад оказывается всегда внизу, как нечто негативное (ср. Пс 54/53:16; 85:13; Притч 9:18; 15:24; Ис 14:15; Ион 22:3) и представляет собой полюс, противоположный небесной высоте (Иов 11:8; Пс 138/ 137:8; Ам 9:2). Ад удален от лица Господа (Мф 25:41; 2Фес 1:7-9). Бог «внутри», а ад «снаружи». Ад находится в противоположном направлении от Бога.

Другой характеристикой особенности ада является образ ночи и тьмы, выражая негативный характер тьмы, мрака, слепоты, бессилия, смерти. Так как ночь - время террора (Пс 91, Притч, 17:14), время пьянства (Быт 19:33), воров (Иер. 49: 9), сексуального распутства (Судей 19:25), убийства (Неем 6:10), оккультных практик (1 Цар 28:8) и всякого рода искушений (Иов 7: 3.; Пс 6: 7, Ин 13:30). В темноте человек вокруг неопределенности (Платон, Федон, 99б), т.к. его способность видеть строго ограниченно. Здесь нет знания, куда можно и нужно повернуть. Отсюда тьма выглядит как «сферы объективной опасности и субъективного беспокойства».[915]

Более всего в таком подходе можно отметить знаменитую «Божественную комедию» Данте. [916]Подытоживая средневековое восприятие теоцентричности, Данте словом рисует картины ада так, как никто до него и после. С редкостным мастерством он изобразил особые адские наказания, которые соответствовали сути совершенного греха. Так, люди, которые провели свою жизнь в постоянных ссорах и мести друг другу, теперь в аду вечно будут разрывать друг друга на куски: «Они друг друга били не руками только, но головой, и грудью, и ногами, зубами вырывая куски мяса». Сатана у Данте, будучи самым великим грешником, вечно пожирается тремя другими грешниками Иудой, Брутом и Кассием, и так далее. В средние века любили создавать такие представления об адских мучениях. Когда же мы откроем Библию, то увидим, что она гораздо более сдержанна в описаниях ада. Конечно, в ней рассказывается о сути адского наказания, но главная цель этого заключается в том, чтобы предупредить грешника и побудить его искать надежное убежище от гнева Божьего во Христе. Но ни в одном месте Библии ад не описывается как «пыточный застенок», куда людей против их воли отправляют на муки. Это окарикатуренный образ, придуманный неверующими для оправдания их представлений о том, что Бог, отправляющий людей в преисподнюю, жесток. Но это не значит, что в преисподней люди не мучаются.

Для последовательного онтологического понимания открывается соблазн для дуализма, как двух форм жизни и бытия, в аду и рае. Главным же отличием библейской метафизики от китайской, индийской и греческой является преодоление дуализма. Основой как Ветхого, так и Нового Завета является теологический, онтологический и антропологический монизм. При этом отрицания бытия ада будет тяготеть к универсализму, что будет уже не философской, а богословской ошибкой. Наглядно-материальные, детализированные картины потусторонних кар, которые описывались как подобные земным пыткам и казням, но превосходящие их, присущи больше мифологии, связанной с египетским культом Осириса, или проник­нутым дуализмом древнеиранским религиозно-мифологическим пред­ставлениям.[917] Уже само слово Aidhs (легитимированное греч. текстом Библии как передача евр. «шеол») образовало мост между христианскими поня­тиями и языческой мифологией аида. В каноне Нового Завета предупреждение об угрозе Страшного Суда и ад занимает важное место, но чувственная детализация адских мучений отсутствует. Состояние пребывающего в аду описывается не извне (как зрелище), но изнутри (как боль). Метафора, это не образ пытки, а образ умерщвления.

В христианском мышлении черный, как образ ада, это не противоположность белого. К тому же у них очень много общего, во-первых, они, если можно так сказать, цвета; во - вторых, это те свойства, которые воспринимаются только глазами, никакими другими органами; к тому же обнаруживаются только при наличии второго. Ад - это не противоположность рая, это дефицит рая: там мало жизни, мало любви, мало Бога, мало всего, кроме большого желания рая. Если рай изображается полнотой и пиром, то ад - жаждой и голодом. Жажда и голод не имеют онтологию в себе, но лишь отрицанием бытия, ее нехватки. Так и другие слова, выражающие скудость бытия ада, стремящегося к ничто и никогда с ним не совпадающую, таковы: потеря, разрушение, уничтожение, разорение, болезнь. Потеря и разорение невозможны без бытия; разрушение и уничтожения - без существования; болезнь - без тела. Он ни в каком смысле не параллелен раю — он есть «тьма внешняя», где бытие ничтожится.

***

Во второй категории ад представляется состоянием. Ад не занимает место как «факт», но является «актом». В этом смысле дьявол, даже если он и покидает пространственный ад, но­сит свой ад повсюду с собой.[918] Зачастую таких два подхода взаимно исключают друг друга, пытаясь представить описания как символы, передающие атмосферу отверженности, которые содержат лишь намек на состояние вне Бога, вне света и истинного бытия,[919] но не как реальность бытия ада. В аду огонь не держат, его каждый приносит с самим собой.

Учение о вечности адских мучений принималось протестантизмом как учение церкви. Только в XVIII столетии начали раздаваться голоса против этого учения ввиду противоречия его исправительным целям наказаний вообще и несогласия его с мудростью, милосердием и справедливостью Бога. Физический характер страданий был постепенно значительно смягчен супернатуралистами. Вместо мучения огнем стали полагать внутренние нравственные страдания, бесконечно долгие. Ад рассматривается в психологической перспективе. Это страдания души без тела, состояния без пространства и времени. Все категории ада рассматриваются в антропоморфическом ключе, страдания «я». Так пять органов чувств – слух, зрение, обоняние, вкус, осязание - в аду этой категории есть звук скрежета зубов, вид огня, запах серы, вкус горечи и чувство боли.

В свою защиту приводится значительная как библейская, так и философская аргументация. Так, напр., если ад есть место огня, как он может одновременно быть местом тьмы? Разве эти два понятия не исключают друг друга? В такой интерпретации ад противопоставляется вечной жизни не как другая жизнь, а как «вторая смерть». Евгений Трубецкой отмечает:[920] «Ад не есть какая-либо вечная жизнь вне Христа, ибо вечная жизнь — одна: она только в Боге, только во Христе. На самом деле в этом огне ничего живого не сгорает, ибо нет в аду вечной жизни; нет и среднего между жизнью и смертью, нет той временной жизни, которою мы живем здесь, на земле. Там есть только мертвое, только смерть: стало быть, и горит там не подлинное, а призрачное; и самое пламя там столь же призрачно, как и то, что в нем сгорает. Также и червь в аду не уми­рает, не оттого, чтобы он мог там питаться чем-либо живым, а именно оттого, что пища его в аду абсолютно мертва и призрачна: она не насыщает, вследствие чего червь должен без конца ее пожи­рать. И червь, и огонь в аду — не более и не менее как образы неумирающей смерти».

Символика огня получает особенно глубокие измерения, поскольку огонь — это метафора для описания Самого Бога: Господь — «огнь поядающий» (Втор 4:24, цитируется в Новом Завете — Евр 12:29); явление Духа Святого — «разделяющиеся языки, как бы огненные» (Деян 2:3); Причастие сравнивается в православных молитвах с огнем, очищающим достойных и опаляющим недостойных. Отсюда представление, что по существу нет какого-то особого адского огня, но все тот же огонь и жар Бога, который составляет блаженство достойных, но мучительно жжет чуждых Ему и холодных жителей ада (такова, напр., интерпретация сирийского мистика VII в. Исаака Сириянина). Такое понимание ада не раз возрож­далось мистическими писателями средневековья, а в новое время — художественной и философско-идеалистической литературой (вплоть до Ф. М. Достоевского в «Братьях Карамазовых» и Ж. Бернаноса в «Дневнике сельского кюре»).[921]



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-06-11 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: