В Библии показаны люди, жизнь которых определяется их аппетитами. Именно такими их сотворил Бог. Потеря «духовного аппетита» уже проблема,[1034] т.к. голод и жажда – это признак жизни, ведь только мертвые в пище не нуждаются.[1035] Как появление аппетита у больного служит первым признаком того, что он начинает поправляться, так и желание праведности есть первый признак, что грешник начинает выздоравливать.
В физическом плане хороший аппетит — вполне здоровое качество (напр., Песн 2:3; 4:16; 5:1). Но попытки найти удовлетворение на чисто земном и материальном уровне тщетны, как это показано в Книге Екклесиаста с представленными в ней образами неудовлетворенного аппетита (см., напр., Ек. 6:7, где говорится, что «все труды человека — для рта его, а душа его не насыщается»).[1036] Те, кто были созданы по образу Бога, без Бога без-образны. «Мы пришли в этот мир, чтобы увидеть солнце», – говорит Бальмонт. Но для человека этого мало. Для такой цели пришли в мир и бессловесные животные. Мы же пришли в мир, чтобы увидеть Солнце Правды – Христа, и не только увидеть, но и облечься в Солнце, стать детьми Солнца, Света невечернего.[1037]
Для жителей древнего Ближнего Востока образы физического голода и тесно связанного с ним голода как народного бедствия обладали большой силой. Живя в землях, где не было современной системы водоснабжения, герои Библий остро осознавали, как мучительно и опасно остаться без воды. В Палестине урожай зависел от достаточно обильных и своевременных дождей. Сомневаюсь, что современный человек понимает, что такое голод и жажда древних времен, когда воды было настолько недостаточно, что рай представлялся в виде трона, из которого непрерывна текла вода. Привлекательность ханаанских богов плодородия основывалась именно на желании выйти из такого непредсказуемого положения (напр., 3Цар 18:23-39). Река Иордан имеет непересыхающее русло, но эта вода недоступна для центральных горных районов. Лишь недавно израильские инженеры сумели провести воду из Галилейского моря в другие области страны.[1038] Филон Александрийский считает голод «наиболее невыносимым из всего зла».[1039] Это все равно, что быть замученным до смерти, без тюрьмы и надзирателей. «Умерщвляемые мечом счастливее умерщвляемых голодом», - плачет Иеремия (Плач.4:9).
Франсуа Рабле в сочинении «Гаргантюа и Пантагрюэль», хорошо описывает момент засухи, с которым неплохо было ознакомиться, чтоб иметь представление цены вопроса:[1040]
«Тот год во всей Африке стояла великая сушь: дождя не было тридцать шесть месяцев, три недели, четыре дня и тринадцать с лишком часов, солнце же так немилосердно пекло, что вся земля высохла, - даже во времена Илии не было такой жары, как тогда, ибо на всей земле не осталось ни единого деревца, на котором сохранился хотя бы один-единственный листик или цветок. Трава пожелтела, реки обезводели, источники иссякли; несчастные рыбы, коих покинула родная стихия, бились на земле и страшно кричали; из-за отсутствия росы птицы падали наземь; волки, лисицы, олени, кабаны, лани, зайцы, кролики, ласки, куницы-белодушки, барсуки и другие животные валялись на полях мертвые, с разинутыми пастями. На людей жалко было смотреть. Они бродили, высунув язык, точно борзые после шестичасовой охоты; иные бросались в колодцы, иные в поисках тени залезали в брюхо коровы, Гомер называет таких людей алибантами. Все кругом как вымерло».
В падшем мире найти пропитание бывает трудно. Первое «проклятие после грехопадения включало в себя то, что человек «в поте лица своего будет есть хлеб» (Быт 3:19). Иисус сказал: «Душа больше пищи, и тело — одежды» (Лк 12:23). В этом отрывке Иисус не принижал значение физической пищи, но заявил, что Бог заботится об этой стороне жизни, и призвал Своих последователей искать совершенно иную (Лк 12:31). Иисус пояснил: «Моя пища есть творить волю Пославшего Меня и совершить дело Его» (Ин 4:34).
В Новом Завете обеспечение питанием голодных показано долгом последователей Иисуса (Мф 25:31-46), и к этой заповеди ранняя церковь относилась вполне серьезно (напр., Деян 6:1-6; 2Кор 8-9). Единственное чудо Иисуса, которое упоминается во всех Евангелиях - это умножение хлебов. Бог кормит манной Израиль в пустыне (Вт. 29:6), Бог повелел воронам кормить Илию утром и вечером у потока Хорафа (3 Цар 17:4-6), а вдова из Сарепты, накормившая Илию последним, что у нее оставалось, была вознаграждена неиссякаемым до конца засухи запасом масла (3 Цар 17:8-16). Наиболее ярким примером положительного отношения к еде можно найти в образе пира, где это — не просто еда, а роскошная еда в атмосфере праздника. Еда здесь рассматривается не как источник удовлетворения, но удовольствия. «Блаженны званные на брачную вечерю Агнца» (Отк 19:9). Новый и Ветхий Завет никогда не идеализировали голод, оттого многие тексты пронизаны двусмысленностью, что практически невозможно понять: говорится о буквальном или метафорическом голоде.[1041] Не забывайте, что «Отче наш» начинается с просьбы о хлебе насущном.
Во Второзаконии дается ясно понять, что утоления физического голода недостаточно для благополучной жизни израильтян: «Не одним хлебом живет человек, но всяким словом, исходящим из уст Господа» (Вт. 8:3). Амос развивает образ голода, предсказывая самое худшее — голод по Божьему слову (Ам 8:11-12). Во время искушения в пустыне (Мф 4:1-11) Иисус символически повторяет опыт Израиля. Метафора голода последовательно развивается в книгах Иоанна. Явно соотнося Свои действия с опытом Израиля в пустыне, Иисус не только насыщал толпы народа (Ин 6:1-14), но и называл Себя хлебом жизни, удовлетворяющим как духовные, так и физические потребности (Ин 6:31-58). В Откровении повторяется высказанное ранее предупреждение (Отк 6:8), но также предвосхищается время, когда голода больше не будет (Отк 7:16; 21:4).[1042]
Питание — один из образов, с помощью которых Иисус показывает, как равнодушие к Божьему призыву при обычных жизненных обстоятельствах может привести человека к лишению Царства Божьего: о людях на любом этапе истории можно сказать, что они, как и во дни Ноя и Лота, «ели, пили» и шли заниматься своими делами, не думая о Боге (Лк 17:27-28). Питание указывает на образ жизни. «Человек есть то, что он ест», - грубо заявил Фогт, но тонко оценила теология. Скажи мне, что ты ешь, и я скажу тебе, кто ты (Ансельм Брийя-Саварен).
Жажда — признак нашей человеческой природы, поэтому мы еще яснее видим солидарность Иисуса с нами, когда Он восклицает: «Жажду!» (Ин 19:28). Голод наш утоляется, лишь чтобы возникнуть вновь. Даже обещание Иисуса о том, что пьющий воду, которую Он дает, «не возжаждет вовек», выполняется при условии, что мы продолжаем пить (Ин 4:13,14; 7:37).[1043] Счастье – это не думать, что такое счастье, но нет человека, которому не известен этот вопрос. Люди боятся не восьми часов ежедневного труда, а остальных шестнадцати часов досуга, когда они могут остаться с самими собой и опять оказаться перед лицом все того же неотвязного вопроса. К чему все это? Отсутствие жажды в эсхатоне говорит о том, что новый порядок будет радикально отличаться от нынешнего века: «Они не будут уже ни алкать, ни жаждать, и не будет палить их солнце и никакой зной» (Отк 7:1б). Он хочет нас пригласить на пир, а не просто ужин, так что время попоститься.
Человек с его желаниями — «вечно томящийся Тантал». Согласно греческой легенде, он наказан в аду муками неудовлетворимости: когда он наклоняется к воде, чтобы напиться, вода уходит от него; когда он протягивает руку к плодам, висящим на дереве, ветка удаляется от него. Страдание рождает в человеке хотение, а хотение вновь приводит к страданию. Однако отсутствие хотений приводит к еще большему бедствию: оно порождает убийственную скуку, пустоту. С тех пор, как человек начал размышлять о жизни, жизнь бессмысленная всегда представлялась ему в виде замкнутого в себе порочного круга. Это — стремление, не достигающее цели, а потому роковым образом возвращающееся к своей исходной точке и без конца повторяющееся. Сизифова работа — вот еще одно классическое изображения бессмысленной жизни у греков. Змей, сам себя кусающий за хвост, — вот яркое символическое изображение этого символического круговращения.
Единое солнце светит всем живым существам; все им согреваются, все так или иначе воспроизводят в своей жизни солярный круг с его периодическими сменами всеобщего весеннего оживления и всеобщего зимнего умирания. Но, согреваясь вешними лучами, все оживают для взаимного истребления, все спорят из-за лучшего места под солнцем, все хотят жить, а потому все поддерживают дурную бесконечность смерти и убийства.[1044] Есть насекомые, умирающие вслед за оплодотворением. Так и наши радости: момент самого полного наслаждения — и их уже нет![1045]
«Желание оставлено нам сколько в наказание, столько и для того, чтобы дать нам почувствовать, с какой высоты мы пали».[1046]. Суета мучительна для нас именно по сравнению со смыслом, которого мы жаждем, — иначе бы мы ее не распознавали. Бесцельность и вечные повторения жизни вызывают в нас тоску именно потому, что вся наша жизнь есть стремление к цели, к смыслу. Как человеческое ухо не слышит фальши, если оно не чувствует гармонии, так и мысль наша не могла бы сознавать бессмыслицу, если бы она не была озарена каким-то смыслом.[1047] Человек — единственное существо, способное дать себе отчет в своих переживаниях, единственное, ставящее и так или иначе разрешающее вопрос об их безусловном значении. Только человек имеет такой вид голода, у животных его нет, и поэтому мы считаем их «счастливыми». Больше – это признак человека. Животное больше не хочет. Обезьяны начали трудиться, чтоб больше бананов есть? Абсурд.
Трагедия мира заключается в том, что эхо ошибочно принимают за истинный возглас. Повернувшись спиной к Божьей красоте, от которой захватывает дух, мы видим тень на земле и влюбляемся в нее. Но это нас не удовлетворяет.[1048] «Мы всего боимся, как и положено смертным, и всего хотим, как будто награждены бессмертием» (Франсуа Ларошфуко).
Французский философ, теолог, физик и математик Блез Паскаль, стоявший у самых истоков философии Нового времени, выразил свои мысли на этот счет в следующем высказывании: «Все люди стремятся к счастью — из этого правила нет исключений; способы у всех разные, но цель одна... Счастье — побудительный мотив любых поступков любого человека, даже того, кто собирается повеситься».[1049] И не менее справедливо дополнил Бентам, что всякая попытка опровергать этот принцип возвращается к нему же, на него опирается.
Жажда – это путь. В наше время путь не считается жизнью, мы перемещаемся из пункта А в пункт Б за минуты, преодолеваем континенты за часы. Но было время и не такое, когда путь занимал основную часть жизни, люди жили в пути, а не только между ними. Жизнь - это ждать, ждать - это жаждать. Господь говорит о Себе: «Я — Путь». Это значит, конечно, путь жизни, но путь. Он Сам есть Путь. В Нем и с Ним нет неподвижности, но вечное восхождение, совлечение и облечение.[1050] Только путь - не есть Бог, иначе это уже пантеизм, с таким богом не встретишься. Нельзя стремиться к стремлению (В. Франкл). Бог с нами в пути к Богу. Счастье же — не дорога, а цель каждого пути. Поэтому этика — не наука о счастье, ибо она — наука нормативная, а счастье стоит за нормой или над ней. Этика лишь косвенно указывает человеку путь к счастью.[1051]
С жаждой не надо сражаться, в нее надо поверить. «Блажен, кто выбрал цель и путь // И видит в этом жизни суть» (Ф. Шеллинг). Современные историки, перекликаясь с Оригеном, описывая сложившуюся обстановку империи, в которой христианство имело успех: «Одна империя, один мировой язык, одна культура, одно общее развитие в cторону монотеизма и одна общая тоска по Спасителю».[1052]
Проблема даже не в том, что человек многого хочет, а наоборот в том, что он малым удовлетворяется. Наши желание не слишком большие, а слишком маленькие. Зло не в том, что мы желаем «дурных вещей», а в том, что мы желаем меньших благ вместо больших.[1053] «Бог сурово накажет нас, если мы не будем счастливы» (Джереми Тейлор).[1054] Жаждущие Бога напьются, а жаждущие греха всегда будут голодными и пустыми. Это свойство греха – он не насытим. Счастье одно, вот только у людей разное «но». В Ветхом Завете считалось проклятием говорить: «Я буду счастлив, несмотря на то, что буду ходить по произволу сердца моего» (см. Втор 29:18-21).
Бог создал человеческий мозг со специализированной нервной системой и центрами удовольствия/боли, которые управляют желаниями, включая такие общие для всех побуждения, как голод, жажда, отдых и половой инстинкт. Желания играют столь важную роль в человеческом опыте, что некоторые считают человека совокупностью его желаний. Отсутствие основных желаний, напр. аппетита или полового чувства, считается психической болезнью, которая может быть губительной для человеческой личности.
В Новом Завете самое распространенное слово, обозначающее желание, — epithymia (гр. ἐπιτιμία) — образовано от слова thyo, что значит «вскипать» или «кипеть», «бурлить». Когда это слово употребляют в отрицательном значении, оно переводится как «похоть» или «корыстолюбие», «любостяжание». Августин гневно осуждал «болезнь желания», видя в ней «жадную похоть, вечно ищущую наслаждения», и даже отождествлял ее с первородным грехом.[1055] Иисус не только благосклонно говорил о человеческих желаниях, но и сам испытывал их (Лк 17:22; 22:15). Тем не менее и Иисус, и ап. Павел утверждают, что в падшем мире желания открывают путь греху, т.к. становятся орудиями Сатаны, противящегося Божьей воле (Мк 4:19; Ин 8:44; Еф 2:3; Тит 2:12).
Человек - земноводное существо, смесь земли и дыхания Бога. Как заметил В.И. Несмелов, «человек существует, как простая вещь физического мира, а реальною природою своей личности предметно изображает Безусловную Сущность».[1056] Но земля не может удовлетворить сакральное. Как не может игрушка успокоить крик ребенка, требующего есть. Желание счастья и любовь человека к благу, знает он это или нет, есть фактически два неосознанных выражения естественного стремления к Богу, которое одна природа удовлетворить неспособна.[1057]
Паскаль назвал человека «мыслящим тростником» и говорил: «Если вся вселенная обрушится на меня и задавит меня, то в это мгновенье моей гибели я буду все же возвышаться над ней, ибо она не будет знать, что она совершает, а я буду это знать».[1058] Человек, ничтожный тростник, колеблемый любым порывом ветра, слабый росток, гибнущий от самого легкого воздействия на него враждебных мировых сил, - своим разумным сознанием возвышается над всем миром, ибо обозревает его; pожденный на краткий миг, бессильно уносимый быстротекущим потоком времени и обрекаемый им на неминуемую смерть, он в своем сознании и познании обладает вечностью, ибо его взор может витать над бесконечным прошлым и будущим, может познавать вечные истины и вечную основу жизни. Скажут: слабое утешение - в момент своей гибели сознавать ее. Да, слабое - и все же утешение или возможное начало утешения.
Горя вам, сытые… (Лк 6:21, 24). Лучше голодать теперь, чем голодать потом. Многие из нас к часу смерти только начнут выздоравливать, но суть не в том, суть - в направлении.[1059] Лучше выздороветь хоть когда-нибудь, чем убивать себя, не замечая болезни. Наш удивительный удел в этом мире - сохранять желания живыми, чтобы, в конце концов, мы могли «насытиться». Блаженны алчущие, не просто проголодавшиеся. «Когда блудный сын стал голодать, он начал есть рожки, которыми кормили свиней. Однако, когда он взалкал, он решил возвратиться к своему отцу» (Дж. Н. Дерби).[1060] Желаемое получат не те, кто уверен в своей праведности, а те, кто ищет праведности Божией.
Первым моралистом в истории Европы является Гесиод(VIII в. до Р.Х.). Центральным пунктом его морального кодекса, сформулированного им в поэме « Труды и дни », был тезис: «Меру во всем соблюдай и дела свои вовремя делай».[1061] Семи мудрецам принадлежитогромная заслуга введения в категориальный аппарат европейской культуры одной из главных этических категорий — меры: ничего слишком (Солон); мера лучше всего (Клеобул); умеренность люби(Питтак) и т.д.[1062] Аристотель подведет итог в принципе «золотой середины». Однако счастье середины не знает, не знает середины и истина, а что говорить о любви, которая согласна лишь на все?..
Чем глубже будет дно, тем больше поместится. Ведь Бог не обещал награду в килограммах или других единицах измерения. Он обещал, что все «долы напонятся», вот только долы у всех разные. Вот вам и разгадка духовного возраста. Чем больше жаждем, тем старше становимся, духовно взраслеем. Но для чего становиться старше? В чем ценность быть духовно зрелым? Вся ценность в награде. Некто придет к Нему и скажет: «О, а мне про Тебя рассказывали, можно Тебе руку пожать?» А другой к ногам кинется целовать, будет петь песню Любимому. И скажу с уверенностью любит Бог и того, и второго одинаково, вот только сами люди почувствуют это по - разному. Для первого, это везучий лотерейный выигрыш, а для второго - это Вселенная. Награда не придет, если мы будем ожидать какой-либо другой платы: только этот «вакуум» делает возможным небесную награду. Никто не был обделен, никто не получил больше, но все некто богаче. Кратко резюмировать можно словами Франца: «Щедрость Бога превосходит все человеческие понятия о справедливости. Никто не получит меньше заслуженного, но некоторые получат намного больше».[1063]
Авторы Ветхого и Нового Завета признают, что Бог — единственный, Кто в конечном итоге может утолить нашу жажду. Бог — источник всего, необходимого для жизни. Неудивительно, что часто жажда упоминается в Писании в переносном смысле, для обозначения духовной неудовлетворенности или страстного поиска Бога. Бог желает, чтобы эмоциональная и духовная пустота побудила людей открыть для себя Его благодать. Так, Он молит в Ис 55:1-3: «Жаждущие! идите все к водам... идите, покупайте без серебра и без платы вино и молоко... Приклоните ухо ваше, и придите ко Мне; послушайте, и жива будет душа ваша». Господь не осуждает жажду, но человеческие методы ее утоления часто оставляют желать лучшего. Так, Иеремия говорит о том, что Израиль отказывается от лучшей воды, свежего источника (Господа), ради воды низкого качества из разбитых водоемов (идолов): «Два зла сделал народ Мой: Меня, источник воды живой, оставили, и высекли себе водоемы разбитые, которые не могут держать воды» (Иер 2:13). Это подобно человеку, который приносит в дырявых сосудах воду издалека, чтоб полить сад, растущий у реки.
И пусть пока неотчетливо и до конца не сознавая, пусть продвигаясь наощупь, но мы все же опытом жизни подтверждаем правдивость ветхозаветных слов: «Бездна бездну призывает...» (Пс 41:8). Однажды с ужасом открыв бездну одиночества в себе, мы одновременно можем обнаружить присутствие в своей жизни и иной бездны (см.: Рим 11:33), обнаружить Живого Бога. Блез Паскаль справедливо сказал: «...Бесконечную пустоту может заполнить лишь нечто бесконечное и неизменное, т.е. Господь Бог».[1064]
Немецкий поэт-мистик Рильке в этом смысле метко говорит о Боге: Alle, die Dich suchen, versuchen Dich.[1065] В самом деле, все, кто ищут и не находят Бога, ищут не там, где Он есть, и не таким, каков Он есть, - подменяют абсолютную достоверность реального Бога недостоверностью того, что они сами выдумывают и хотят иметь в качестве Бога. В том, что они имеют потребность в Боге и в этом смысле «ищут» Его, т.е. что их сердце тянется к нему, они правы, и этот факт сам свидетельствует - как это понимали и Августин и Паскаль, - что они как-то скрыто и потенциально уже имеют Бога; но что они ищут Его, т.е. думают, что еще не имеют, что Он скрыт от них и недостоверен, есть свидетельство, что они находятся на ложном пути, ищут Бога не там, где Он есть, или ищут какого-то иного, не истинного Бога.
Кульминацией в этой теме служит заявление Иисуса: «Я есмь хлеб жизни; приходящий ко Мне не будет алкать, и верующий в Меня не будет жаждать никогда» (Ин 6:35). Иисус есть манна с неба, хлеб, пища, которая удовлетворит души и даст вечную жизнь. Иисус сделал метафору крайне выразительной, заявив, что если верующие не едят Его Плоть и не пьют Его Кровь, в них нет жизни: «Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие» (Ин 6:55). На первой вечере Господней Иисус разделил с учениками традиционную пасхальную трапезу и раскрыл им подлинный смысл. Предлагаемый хлеб, сказал Он, «есть Тело Мое» (Мф 26:26). Затем Он взял чашу и сказал: «Сие есть Кровь Моя нового завета, за многих изливаемая во оставление грехов» (Мф 26:28). Вкушая хлеб и вино —т.е. принимая лично принесенную Иисусом жертву — человек становится сопричастником смерти и жизни Сына Божьего. Он может нам дать лишь одно — лишь Самого Себя. Бог — наш единственный приз, единственный выигрыш. «Вот почему бессмысленно просить Бога, чтобы Он сделал нас счастливыми на наш лад (...) Он может дать нам только Свои радость и мир, ибо других нет. Если мы не научимся есть единственный плод, который растет в мироздании, — единственный плод, который мог бы вырасти в каком бы то ни было из возможных миров, — мы обречены голодать». Макдональд пишет еще круче: «Все, что не Бог, — смерть». [1066]
Иисус как пища для верующих являет Собой апогей всех библейских образов пищи. Язычество знакомо с трапезами богов, сулящих бессмертие. Ранний христианский писатель, Игнатий Антиохийский, говорит о «преломлении одного хлеба, который является лекарством бессмертия и противоядием, чтобы не умереть, но жить вечно в Иисусе Христе» (Еф 20).[1067] Причастность жизни по образу Царства представляет собой не переход в «иную» жизнь, но обретение нетленности в этой жизни, реализующейся как общение через вкушение пищи. Человек существует не благодаря пище как таковой, но потому, что благодаря ей возможно его отношения и общение с Богом.
***
Пост. Пост - это не просто воздержание от пищи, или голодовка, рассматриваемая современностью, как способ выражения протеста или угрозы самоубийства для оказания давления на власти с целью добиться получения каких-либо благ или выполнения своих требований.[1068] В религиях первобытных и примитивных обществ он часто становится средством воздействия на богов или их умилостивления, борьбы с неурожаем. «Пища не приближает нас к Богу: ибо, едим ли мы, ничего не приобретаем; не едим ли, ничего не теряем» (1Кор 8:8). Пища не делает молитву тише или громче, сильнее или слабее, пища не может манипулировать Богом. Павел также со своими оппонентами говорил против ложной оценки желудка и пищи (1Кор 6:13). Библия свидетельствует о том, что пост и молитва могут стать ценной составляющей в общинной и частной жизни христианина, хотя к ним следует обращаться с величайшей осторожностью, чтобы они не выродились в пустую обрядность или в попытку манипулировать Богом.
Пост - это не приближение к транцендентному через отказ от имманентного, как часто это можно встретить в культуре язычества.[1069] Как напр. в буддизме, где жажда решается не наполнением (как в Мф 5:6), а освобождением от самого жаждущего субъекта.[1070] Буддисты именуют это нирваной. Нирвана избавляет от сансары, т.е. от рождения и смерти, от прихода в бытие и ухода из бытия, словом, — от времени. Это блаженство, ибо избавляя от времени, оно избавляет от желаний, а с ними — от страданий и страха. Западному человеку, верующему или неверующему, это скорее не нравится. Цена нирваны — личность со всеми ее желаниями и страхами. Получается какая-то эвтаназия души; нашу самость лечат, вырезая самое «я».[1071]
У Паскаля есть такие слова: «Внутренняя борьба между рассудком и страстями заставила ищущих покоя разделиться на две секты: одни хотели отказаться от страстей и сделаться богами, другие - отказаться от разума и стать животными. Но ни те, ни другие не достигли цели; не могли устранить разума, всегда осуждающего низость и несправедливость страстей и нарушающего покой тех, которые им предаются; равно и страсти вечно живы в людях, желающих от них отказаться».[1072] Честертон точно сформулировал разницу между христианством и буддизмом в одном мудром замечании: «Христианин сочувствует людям, потому что они умирают, а буддист сочувствует им, потому что они живут. Христианин скорбит из-за того, что портит жизнь человека; но буддист скорбит о нем из-за того, что он жив».[1073] Будда наблюдал лишь этот «свет», который на деле оказывается царством тьмы. Буддизм, говорит Бюрнуф, «выступает как мораль без бога и атеизм без Природы».[1074]
Для древнего Востока, включая и Израиль, прием пищи имел глубоко духовное значение, не ограничиваясь лишь физиологическими потребностями. Большая часть ритуала была связана с приемом пищи, через которую божество давала свои силы. Происхождение священного характера еды связанно с мистическим пониманием язычества, для которого божество воплощалось в материи (особенно это выраженно в анимизме, канибализме). Мысль о том, что божество находится в каждом растении (см. культ Деметры), привела к тому, что употребление ее есть обладание силой жизни божества. Короче говоря, ничего так не соединяло людей между друг другом и человека с богами, как еда и питие.[1075]
В Ветхом Завете прием пищи играет существенную роль в религиозных праздниках. «Ешьте там пред Господом, Богом вашим, и веселитесь вы и семейства ваши о всем, что делалось руками вашими, чем благословил тебя Господь, Бог твой » (Втор 12:7, см. Исх 18:12;. 24:11; Пасха см. Исх 12:5). Еда во время религиозных действий означала принятие Богом Своих людей, как гостей в Своем доме для общения и совместной жизни в завете. Израильтянам запрещалось принимать участие в жертвенных трапезах язычников именно потому, что это означало бы признание ими других богов (см. 1Цар 1:13, Притч. 7:14; Ис 28:8).[1076]
Античность, наоборот, на примере стоиков, выдвинула апатию (греч. apatlieia — бесстрастие) в качестве идеала независимого от чувств и страстей. Таков мудрец: он предан разуму, его высказывания правильны и беспристрастны; он невозмутим. Стоический идеал счастья — это не просто бесстрастие, но и аскеза, отрешенность от земных чувств. В счастье человек как бы беспечен. Он не беспокоится о преходящем, ибо он ставит себя выше переменчивости обстоятельств, игры случая и легкомыслия фортуны. Он не боится потерять то, чем обладает, поскольку видит свое богатство не во внешних благах, а во внутреннем спокойствии и возвышенности духа.[1077] Впрочем, мудрец не страшится, когда речь идет о нем самом. Но как он относится к страданиям своих детей, любимых, близких, ближних вообще, тем более, если эти страдания смертельны? И где та грань, которая отделяет мужественную и мудрую стойкость от равнодушия и бесчувственности, тем более трагической бесчувственности?[1078]
В западной философииДиогену приписывают крылатое выражение о том, что лучше сойти с ума, чем наслаждаться. Добродетель, по мнению киников, есть достояние, которого никто не может отнять, способность довольствоваться немногим - кратчайший путь к ней. В этом духе следует понимать знаменитую сцену, когда Александр Македонский изъявил желание выполнить любую просьбу Диогена, а тот, занятый склеиванием книжных листов, попросил лишь о том, чтобы царь не загораживал ему солнце. Ограничивая потребности, киники добиваются той самой внутренней независимости и свободы, которую властители стремятся достичь путем неограниченного удовлетворения потребностей.
В библейском контексте пост как воздержание от пищи имеет совершенно другой смысл. Это способ не утверждения своей воли, а выражения открытости воле Бога, глубокого сожаления о грехе и конечной зависимости от Божьего обеспечения во всех сферах жизни. Это жажда исполнения воли Господней. Пост - это правильный аппетит. Пост - это кушать «другое». Псалмопевец признавал, что смирял постом свою душу (Пс 34:13). Пост - не то, что я не делаю, а что я делаю.
Постились для поддержания личного благочестия и духовной самодисциплины и фарисеи. Сообщается, что фарисеи в частности, постились дважды в неделю (Лк 18:12; см. также внебиблейские источники Дидахе 8:1; Пс.Сол. 3:8). Они постились лишь для того, чтобы выставить свою набожность напоказ перед людьми и вызвать у них восхищение. Поэтому Бог заявил, что не услышит их (Иер 14:12). Они делали злое в глазах Господа даже во время поста (см. Ис 58:3-6). Пост сам по себе не осуждается, но если он используется как средство самопрославления, его можно считать образом лицемерия.
Идея поста заключается в том, что человек, осознавая важность обращения к Богу, настолько заботится о своем духовном состоянии, что физические потребности отступают на второй план.[1079] Самый большой человеческий двигатель - голод. Люди сделают все, чтобы удовлетворить жажду или голод. Пост - это голод по слову от Бога.