ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О Л. Н. ТОЛСТОМ

Гг.

 

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Встреча с Толстым в Харьковском суде. Лев Нико­лаевич в гостях у нас. Знакомство с детьми. На вокзале.

 

Прошло полтора года со времени моей поездки в Ясную Поляну, подробно описанной в моем дневнике, выдержки из которого составили первую главу этих вос­поминаний. Здоровье мое с того времени значительно ухудшилось. Я продолжал служить в Харькове. Однаж­ды, это было 12 марта 1885 года, я участвовал в качестве члена суда в публичном заседании гражданского отделения окружного суда. Заседание было посвящено исключительно допросу свидетелей по разным делам, преимущественно же по делам о давностном владении. Публики, как и всегда при допросах свидетелей по делам охранительного порядка, было мало, и она состояла большею частью из заинтересованных лиц: адвокатов или уже допрошенных свидетелей, почти исключительно крестьян, Заседание закончилось часа в два по­полудни. Я вышел в судейскую комнату и стал просматривать и подписывать бумаги, принесенные секретарем. В комнате сидели, писали, ходили, курили и разговаривали члены суда; входили и выходили просители, просительницы и адвокаты. Усталый, я сидел устола, наклонив голову над бумагами, Вдруг слышу:

— Гавриил Андреевич, вы меня узнаете? Поднимаю голову и не верю глазам: передо мной... Толстой. Да, это он. Его глаза (таких глаз нельзя за­быть!), его с проседью борода. На нем что-то вроде поддевки или полушубка, на ногах сапоги выше колен. Я почувствовал себя, как во сне.

— Это вы, Лев Николаевич?! Какое счастье! Как же вы...

— Я еду в Крым по одному важному для меня делу, — сказал он, пожимая мне руку, — в Харькове остановка, и вот я зашел повидаться с вами, и, кроме того, у меня есть просьба к вам.

Из находившихся в комнате никто не обращал вни­мания на Толстого и даже не глядел на него.

— Я все готов сделать для вас, — ответил я. — Ка­кая неожиданность! Как я счастлив!

Лев Николаевич объяснил, что в Харьковском тюремном замке содержится политический арестант, по фамилии Т., родственники которого, знакомые Льва Ни­колаевича, живущие в Москве, умоляли его попросить кого-нибудь в Харькове об облегчении положения Т., так как в продолжение нескольких месяцев ему не разрешают даже свидания с женой, живущей в Харькове, а также просили узнать, если можно, в чем собственно он обвиняется.

Не ручаясь за успех, я обещал попытаться сделать все, что можно, т. е. поговорить с кем-нибудь из лиц, власть имеющих.

— Как я счастлив, что вы не забыли меня и нашли меня здесь, — сказал я.

— Я и не мог забыть вас. Уже и потому не мог забыть, что от вас впервые узнал о Черткове Владимире Григорьевиче[80]. Это друг мой теперь... Я сидел у вас тут, — прибавил Лев Николаевич, — в зале заседания, в публике, с этими бедными хохлами, которых таскают сюда... Какое безобразие!

Поговорив еще немного, Лев Николаевич стал про­щаться и сказал, что хочет быть у меня. Адрес моей квартиры он записал в книжечку. Я был так взволнован при этом, что продиктовал было ему название не той улицы, на которой жил, но, к счастью, тотчас же опомнился, и ошибка была исправлена.

— Куда же вы теперь? — спросил я.

— Мне нужно побывать еще кое-где,

Я проводил его по длиннейшим судейским коридо­рам до лестницы.

— Я непременно буду у вас, — сказал Толстой, когда мы дошли до лестницы, — не буду, если только осо­бенное что-нибудь случится.

Я скоро уехал домой. Квартировал я на Кузнечной улице, в доме Коняевых, во втором этаже.

Дома я застал семью за обедом и почти ничего не мог есть от радостного волнения и ожидания. Встав из-за стола, я беспрестанно подходил к окнам, чтобы не пропустить извозчика, который должен был привезти Льва Николаевича. Но время проходило, а Льва Нико­лаевича все не было. Я уже стал бояться, что и не будет. Вдруг — звонок... Я сам поспешил отворить. Отво­ряю — Толстой.

— Вы не на извозчике?

— Пешком.

Лев Николаевич снял верхнее платье (он был без калош) и оказался в темной шерстяной блузе с отложным воротничком белой рубашки.

Он пожал мне руку, и мы поцеловались. Не выпуская руки его, я хотел ее поцеловать. Лев Николаевич не дал ее и сконфуженно проговорил:

— Благодарю вас, благодарю... Мне приятно, что вы так меня всего любите... Я увижу ваших? Вы по­кажите их мне, — сказал он, когда мы вошли в гос­тиную.

— Да, жена выйдет сейчас.

Лев Николаевич несколько изменился с 1883 года, спина больше сгорбилась.

Мы сели: он на диване, я против него.

— Счастливы ли вы? — спросил он меня после нескольких минут разговора.

— В семейной жизни — да, но вот болезнь, служба...

— Какой вы молодой! Сколько у вас детей?

— Много, пятеро... Но больше не будет.

— Почему?

— Нахожу, что не следует мне больше иметь детей. Я болен, и неизлечимо.

— Да что такое у вас?!

— Доктора нашли сухотку спинного мозга.

— О, они часто ошибаются! — и Лев Николаевич сейчас же заговорил о чем-то другом.

— Боитесь ли вы смерти? — между прочим спросил он меня в дальнейшем разговоре.

Скоро пришла жена. Я познакомил ее со Львом Ни­колаевичем.

Он рассказал нам, что везет на южный берег Крыма друга своего Л. Д. Урусова[81].

— У него чахотка в последнем градусе и болезнь сердца. Он теперь один — семья его за границей, и вот я везу его в Крым, в имение Мальцева, тестя его, куда его послали доктора.

Затем Лев Николаевич рассказал, что дорогой в Харьков, где-то между Орлом и Харьковом, в вагоне или на станции, он потерял рукопись нового сочинения, ко­торое пишет теперь, и что телеграфировал об этом в Орел.

— Под влиянием чтения ваших сочинений, — ска­зал я, — я стараюсь работать над собою, но беспрестанно сбиваюсь на старое.

— Чтение это не надолго действует на него, — заметила жена.

— А все-таки действует? Вы оба одних убежде­ний? — обратился Лев Николаевич к жене.

— Да.

Нина, между прочим, сказала Толстому, что ей ча­сто приходится спорить о нем, защищать его.

— Ломаете копья! — улыбнулся Лев Николаевич. При этом он сказал, что намерен непременно написать воззвание к женщинам образованного класса.

Жена заговорила с ним о воспитании детей. Лев Николаевич просил ее не сердиться на детей. Затем говорил вообще о непротивлении злу насилием. Я сказал, что меня огорчает, что любимая игра моих детей в войну.

— Отчего же это так у вас? — Лев Николаевич улыбнулся. — Не запрещайте детям, это хуже, — прибавил он, — не насилуйте, это пройдет.

— Старший — гимназист, когда играет в войну, то часто называет себя Володей Козельцовым.

— Вот видите, и принесли вред мои рассказы.

Жена вышла и привела ко Льву Николаевичу младших мальчиков наших (старший занимался в это время с репетитором).

— У, какой сердитый! — сказал Лев Николаевич, когда к нему подвели пятилетнего Колю, который толь­ко что перед этим капризничал в детской.

— А это девочка? — с живостью спросил Лев Ни­колаевич, нежно притянув к себе самого младшего.

— Нет, мальчик.

Толстой обнял его и, пока дети были в комнате, не отпускал от себя.

Когда детей увели, он встал, прошелся по комнате и, остановившись перед книжным шкафом, окинул его беглым взглядом. На самом почетном месте, на верх­ней полке, стояли его сочинения. В это время вошел старший сын мой — гимназист первого класса.

— Вы что же учили сейчас? — спросил Толстой, ког­да Андрюша поклонился.

— Грамматику.

— Латинскую? — слегка неодобрительно спросил Толстой.

— Нет, русскую.

— А!..

Подали чай. Лев Николаевич выпил два стакана вприкуску, с блюдечка и закурил папиросу. Курил он у нас вообще довольно часто, как и полтора года назад, с той только разницей, что тогда курил готовые папиросы, а теперь крутил их сам. За чаем разговор коснулся литературы и последних сочинений Льва Николаевича. Он сказал:

— Попам, как мне говорили, нравится «Исповедь», за исключением мест о православии, и не нравится «В чем моя вера», а профессорам, наоборот, нравится «В чем моя вера» и не нравится «Исповедь».

Я стал нападать на фельетон Скабичевского[82]по поводу статьи Громеки о последних произведениях Льва Николаевича («Анна Каренина» и др.). Толстой улыбнулся и пошутил: «У вас зуб против Скабичевского». О Громеке он сообщил печальное известие: Громека за­стрелился. «Он страдал умственным расстройством — манией преследования», — прибавил он.

Лев Николаевич пробыл у нас часа полтора. Когда он поднялся, чтобы проститься, я предложил послать за извозчиком, но он отказался. Мы с Ниной собрались проводить его на вокзал. На улице я хотел позвать извозчика, но Толстой опять отказался:

— У вас конка есть, мы дойдем до нее.

Мы пошли. Совсем смерклось, и горели фонарики. Было грязно. По дороге несколько раз встречались ни­щие — и взрослые и дети. Дети говорили жалобным го­лосом обычное: «Барин, кушать хочется». Фразу эту мне часто приходилось слышать в Харькове. Толстой, как заметила Нина, поспешно давал каждому из них, стараясь делать это незаметно. Стали проходить мимо лавок. Лев Николаевич попросил указать ему какую-нибудь бакалейную лавку, так как ему нужно было купить сардинок для больного, и мы зашли в одну из рыбных лавок. Пока приказчик доставал коробочку, двое нищих, один за другим, входили в отворенную настежь дверь лавки, и Толстой торопливо совал им день­ги. Делал он это так быстро, что нищие не успевали договорить просьбы. Потом заходили мы в галантерейную лавку. Льву Николаевичу нужно было купить мундшту­чок для папирос, но мундштучка, какой ему нужен был, не нашлось в лавке. Наконец, дошли до конки. Сесть пришлось только Нине и мне, а Толстому не достало места. Как я ни просил его сесть, он отказался и уса­дил меня, а сам всю длиннейшую дорогу до вокзала стоял, продолжая разговаривать с нами.

От места, где остановился вагон, до подъезда вок­зала пришлось идти по липкой грязи. Мне было трудно это. Лев Николаевич взял меня под руку и провел до вокзала, а затем в зал первого класса, где ожидал его Л. Д. Урусов. Лев Николаевич познакомил нас. Урусо­ву было лет сорок пять на вид: бледный, худой, исто­щенный. Лицо симпатичное. Говорил он оживленно, но почти шепотом и мало, так как ему запретили говорить. Вскоре Лев Николаевич сказал, что ему необходимо написать письмо к жене, и попросил извинения, что оставляет нас. Писал он за тем же столом, за которым сидели мы. Сидел он против нас, и я, как теперь, гляжу на него. В это время он был точно такой, каким изобра­жен на портрете, написанном Н. Н. Ге[83]. Лицо его было очень красиво в это время.

Еще Лев Николаевич не кончил письма, как к нему подошли А. М. Калмыкова[84] и X. Д. Алчевская[85] с му­жем. Лев Николаевич перезнакомил нас. Калмыкова и Алчевские случайно узнали от кого-то, что Толстой в Харькове и что он у меня; были у меня на квартире, где им сказали, что Лев Николаевич отправился на вокзал.

Подошло время отхода поезда. Прощаясь, Лев Ни­колаевич сказал, что через несколько дней проедет че­рез Харьков обратно в Москву. Все мы просили его те­леграфировать о времени проезда через Харьков. Он обещал. Мы проводили его до вагона. До самого отхода поезда он разговаривал с нами, сначала стоя у вагона (нищие и здесь подходили к нему, и он давал им), а затем стоя на площадке вагона.

 

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Поездка в Москву. Первое посещение Льва Николае­вича. Вечером у Толстых. Обед. Софья Андреевна об увлечениях Льва Николаевича. «Левин — это Лев Николаевич». Разговор о браке. Толстой о Гончарове и Успенском. Сюжет «Власти тьмы».

 

В феврале 1888 года приехал ко мне в Воронеж Павел Александрович Буланже[86], и мы решили с ним съез­дить в Москву, чтобы повидаться со Львом Николаеви­чем. Один я, без Павла Александровича, не мог бы со­вершить этого путешествия. 4 февраля мы приехали в Москву и остановились в гостинице. На другой день, ча­сов в 12 дня, отправились в Долгохамовнический переулок, в дом № 15. Позвонили у подъезда. Отворивший нам дверь человек на вопрос, можно ли видеть Льва Николаевича, ответил отрицательно, так как Лев Нико­лаевич в эту пору дня никого не принимает. Я попросил передать мою карточку. Лакей ушел и, вскоре вернув­шись, сказал: «пожалуйте» и повел нас по внутренней лестнице в кабинет Толстого, находившийся во втором этаже. Мы нашли Льва Николаевича в небольшой и невысокой комнате, довольно скромно меблированной (небольшой и простой письменный стол, диван, несколько кресел и книжный шкафчик; стены беленые и на них нет ни портретов, ни картин). У Льва Николаевича был гость — студент, ушедший тотчас же после нашего при­хода. Лев Николаевич встретил нас весело и ласково: мы обнялись, и я представил ему Буланже, видевшего его в первый раз. Лев Николаевич очень удивился, уви­дев меня: он не ожидал, чтобы я решился предпринять поездку в Москву, да еще зимою, в морозы.

— Хотелось видеть вас хоть еще раз в жизни, — ска­зал я.

— Не помешали ли мы вам? — спросил я. — Вы за­нимаетесь в это время и никого не принимаете?

— Уж вас-то я, во всяком случае, принял бы. Нет, я не занимался, а грешил... курил. Я теперь постепен­но отучаю себя от курения и курю все меньше. Но, как же вы доехали, что здоровье ваше? Где вы остановились и почему не дали мне знать? Я бы сам был у вас.

Лев Николаевич расспросил меня о болезни и даже подал совет:

— Если хотите меня послушать, вот мой вам совет: ходить и ездить часто, три раза в день, а если не мо­жете, сидеть на дворе в шубе. Есть больше раститель­ную пищу, ходить чаще в баню и работать физически, насколько можете.

Лев Николаевич сообщил нам, что на днях у него свадьба: 28 февраля женится второй из сыновей его — Илья. Ему двадцать один год, и он до сих пор не знал женщин. В разговоре о себе и семье своей Лев Николаевич сказал: «Таня отказалась от света, а Маша — первая помощница моя и в городе и в деревне». На во­прос о старшем сыне, кончившем естественный факуль­тет, Лев Николаевич сказал, что он служит в банке и ничего общего в воззрениях не имеет с ним.

На вопрос мой, скоро ли выйдет книга его «О жиз­ни», Лев Николаевич сказал, что она все еще в духов­ной цензуре и все еще неизвестно, будет ли пропущена, или же напечатанные экземпляры «будут переделаны в игральные карты». Затем он хвалил нам сочинение Бон­дарева[87] «О хлебном труде», которое ему не удалось на­печатать в «Русской старине» по причинам, не зависев­шим от редакции, и выдержки из которого он надеется поместить теперь в газете «Русское дело» вместе со сво­им предисловием. При этом Лев Николаевич достал из стола и показал нам фотографический портрет Бонда­рева.

— Правда ли, — спросил я Льва Николаевича, — что вы, как я слышал, собираетесь побывать у нас в Воронеже?

— О, нет! Я уже свое отпутешествовал.

Затем разговор коснулся нынешней молодежи, при­чем Лев Николаевич сказал:

— Да, народились теперь такие люди, у которых нет никаких убеждений. Нахватались слов. У них одно: жить в свое удовольствие.

Проговорив часа два, я и Павел Александрович ста­ли прощаться. Лев Николаевич пригласил нас к себе в тот же день вечером, а на другой день обедать, и про­водил в переднюю. Из передней была отворена дверь в соседнюю комнату, и в дверях в это время показалась очень хорошенькая девочка лет трех или четырех. Лев Николаевич с просиявшим лицом отрекомендовал нам ее: «Это Саша моя, вы не знаете ее?» Мы еще раз про­стились и ушли, но не успели пройти и нескольких шагов по узкому тротуару переулка, как нас догнал Лев Николаевич, очень легко одетый и без калош. Мы прошли вместе с ним до Девичьего поля и тут расстались, он пошел к Оболенским (в этот день скоропостижно умер муж родной племянницы его — князь Оболенский), а я с Буланже отправились в гостиницу.

Вечером я и Павел Александрович снова были у Толстых. Нас приняли в большой комнате нижнего эта­жа, с большим столом посредине. Лев Николаевич, встретивший нас, познакомив с бывшими у него Баршевой[88], Л. Ф. Анненковой[89] и племянницей своей (фамилии ее не помню), ушел в другую комнату, откуда вскоре вернулся с молодой девушкой, о которой сказал нам, что она невеста сына покойного А. Н. Островского. Мо­лодая девушка должна была составить книжку для на­родного издания («Посредника»)[90], что-то вроде ораку­ла, и Лев Николаевич говорил с нею и с нами об этой работе. Графини и старших дочерей не было дома, но они скоро вернулись. Все трое были в трауре, так как приехали с панихиды от Оболенских. Нас пригласили наверх, где в зале мы пили чай. Мне пришлось сидеть рядом с Софьей Андреевной. В разговоре со мной она сообщила, что, как ей передавали, духовные цензоры затрудняются пропустить книгу «О жизни» потому, соб­ственно, что в ней ни разу не встречается слово «бог». Говоря о детях своих, Софья Андреевна сказала:

— Несчастье моих детей в том, что они дети Льва Толстого: все другие люди живут, как хотят, а они не могут так жить, не обращая на себя внимания всех и каждого.

В этот вечер Лев Николаевич получил письмо от И. Е. Репина[91]. Репин писал о предполагаемом издании своей картины «Лев Толстой пашет». Лев Николаевич сказал мне, что копия эта не будет издана:

— Все мои нашли это неудобным.

Когда мы прощались, графиня пригласила нас на другой день обедать.

6 февраля, в назначенное время, около пяти часов пополудни, я и Буланже приехали к Толстым. Льва Ни­колаевича не было дома, и его возвращения ждали с минуты на минуту. Графиня приняла нас наверху в па­радной гостиной. Мы застали ее за работой: она приво­дила в порядок старинные письма Льва Николаевича, писанные им в разные годы домой, и переписывала ко­пии с них. В разговоре с нами о Льве Николаевиче она, между прочим, сказала:

— Жить с ним нелегко. Он по натуре своей крестья­нин (мужик), и если бы не его большой талант, с ним и невозможно было бы жить... С тех пор, как я вышла замуж, он постоянно увлекался то тем, то другим, и увлечения эти были самые противоположные. Только привыкнешь к одному, как надо привыкать к другому увлечению!

— Есть ли сходство между Левиным и Львом Нико­лаевичем? — спросил я.

— О да! Левин — это Лев Николаевич.

Затем она говорила, что Лев Николаевич равнодушен к своим детям, не заботится о них.

— Таня — любимица его.

Разговор продолжался довольно долго, а Льва Ни­колаевича все не было.

— Вот всегда так! — сказала графиня: — назовет гостей, а сам уйдет и пропадет. Вот и сегодня ушел пешком за несколько верст и понес книги N. Как буд­то тот не мог сам явиться за своими книгами! Прислал письмо о них. Ведь знает, что Лев Николаевич вместо себя никого не пошлет и пойдет пешком.

Обедать сели без Льва Николаевича. Обедали вни­зу, в той комнате, в которой мы были приняты нака­нуне вечером. За длинным столом разместилась вся семья Льва Николаевича; налицо были все члены ее. Кроме своих за столом сидели гувернантки и двое си­рот Оболенских — мальчик и девочка. Уже в половине обеда явился Лев Николаевич, видимо, сильно устав­ший. Он сел между мною и Павлом Александровичем и начал обед прямо с того кушанья, которое обносили в это время (это была какая-то рыба). После обеда Лев Николаевич пригласил нас в соседнюю комнату. Там же собрались графиня и обе старшие дочери. Лев Ни­колаевич пожаловался на небольшое нездоровье.

— Ну, вот, всегда так! — сказала ему сердито гра­финя. — Ел рыбу на голодный желудок!

Комната, в которой находились мы, кажется кабинет Татьяны Львовны, была уставлена столиками, мягкой мебелью и увешана по стенам картинами, фотография­ми, портретами. Между ними я увидел две картины Сверчкова: «Холстомер в молодости» и «Холстомер в старости» и большой портрет Льва Николаевича, напи­санный на полотне.

— Это портрет, написанный Ге? — спросил я.

— Нет, это моя копия, — ответила Татьяна Львовна.

— Вы пишете?

— Я бросила теперь.

Когда мы сели, Лев Николаевич предложил мне и Павлу Александровичу записаться членами основанного им общества трезвости. Мы записались. Книги членов ведутся дочерьми его. Затем Льву Николаевичу принес­ли письма от знакомых и незнакомых ему лиц, и он чи­тал их про себя, а некоторые и вслух.

Спустя некоторое время Лев Николаевич позвал нас в свой кабинет, и тут мы говорили с ним о многом и задушевном, интимном. Под конец разговор коснулся су­пружеской жизни.

— Браки большей частью несчастны потому, — ска­зал Лев Николаевич, — что в основе их обыкновенно чувственность.

По мнению Льва Николаевича, в большинстве слу­чаев бывает, что муж и жена желают смерти друг дру­га; хоть изредка, мимолетно мелькнет в голове: «Хоть бы она умерла»!.. Где является или хоть раз мелькнула такая мысль, там брак несчастный.

— Была ли у вас когда-нибудь такая мысль? — об­ратился ко мне Лев Николаевич.

Я ответил отрицательно.

— Ваш брак принадлежит к исключениям, — ска­зал он.

Говорили о литературе и, между прочим, о послед­них произведениях Гончарова («Слуги», «На роди­не»).

— У Гончарова узкий кругозор чувашенина, — ска­зал Лев Николаевич.

— Теперь вы отказываетесь от ваших прежних ху­дожественных произведений, — сказал я, — но если не теперь, то прежде, какое ваше произведение вам само­му нравилось больше: «Война и мир» или «Анна Каре­нина», какое вы тогда ставили выше?

— Да я и теперь ставлю «Войну и мир» выше «Ан­ны Карениной».

Перед уходом из кабинета (нас позвали пить чай) Лев Николаевич, по моей просьбе, написал мне на па­мять несколько слов на книге «Анна Каренина», которую храню теперь как драгоценность.

За чаем, который пили в зале, продолжался разговор о литературе. Лев Николаевич сказал, что читает в на­стоящее время «La terre»[92] Золя, и роман этот нравится ему.

— Есть недостатки, — прибавил он, — но только в этом романе в первый раз мы видим настоящего, реаль­ного французского крестьянина. Большой талант.

В дальнейшем разговоре я упомянул о двадцатипяти­летнем юбилее литературной деятельности изобразителя наших русских крестьян Г. И. Успенского.

— Недавно я прочел, — сказал я, — что первое про­изведение его было помещено в вашем журнале «Ясная Поляна».

— Какое? — быстро спросил Лев Николаевич.

Я не мог ответить.

Лев Николаевич посмотрел на меня и промолчал,

— Говорят, он пьет, — сказал он. — Пьяница ни­когда, — прибавил он потом, — не идет вперед ни в умственном, ни в нравственном отношении.

— «Паровой цыпленок», — продолжал Лев Нико­лаевич, — прекрасная вещь, но «Живые цифры» мне не нравятся. Рассказ о бабе, которая привязала ребенка на спину и которой было так трудно идти, не верен в действительности.

Лев Николаевич припомнил при этом об одном из прежних рассказов Глеба Успенского, в котором гово­рится о шурине и девере какого-то мужика.

— Чтобы у мужика мог быть и шурин и деверь, — заметил Лев Николаевич, — нужно было бы, чтобы му­жик был вместе с тем и баба, так как деверь может быть только у женщины.

В этот вечер Толстой получил с почты массу выре­зок из парижских газет с отзывами о представлении «Власти тьмы» в театре Антуана. Некоторые из них он читал вслух и был, видимо, доволен ими.

— Откуда взят вами сюжет «Власти тьмы»? — спросил я.

— Сюжет «Власти тьмы», — ответил Лев Николае­вич, — заимствован из действительного происшествия, о котором я узнал от прокурора суда. Детоубийство бы­ло совершено в действительности так же, как в драме, но отравления не было. Была связь с падчерицей, как и в драме. В действительности, когда дочь от первого брака стала звать убийцу идти благословлять, то он ударил ее чем-то, и она упала. Сочтя ее убитою, он до такой степени был потрясен этим, что пошел и покаялся при народе.

В дальнейшем разговоре Лев Николаевич сказал:

— Я раньше объявил, что буду писать для народа, и «Власть тьмы» я писал для народа.

В первом часу ночи мы простились с хозяевами. Лев Николаевич пошел проводить нас в переднюю.

 

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Поездка в Ясную Поляну. Встреча с Толстым. День Льва Николаевича. Вечерние чтения. Рабочий кабинет Толстого. Высказывания о Герцене, Тургеневе, Дик­кенсе, Доде, Чехове. Разговор о загробной жизни.

 

В конце ноября 1889[93] года ко мне приехал П. А. Буланже. Искушение воспользоваться случаем (который мог не повториться) съездить вместе с ним в Ясную Поляну было для меня сильное. Павел Александрович также хотел повидаться со Львом Николаевичем и убеждал меня, говоря, что один не поедет. Стали сове­щаться, и на совете (я, Нина и Буланже), хотя и не без колебаний, было решено, чтобы я ехал.

3 декабря вечером я и Буланже приехали в Тулу. На другой день в пятом часу пополудни мы были в Яс­ной Поляне.

Лев Николаевич и семья его приняли нас ласково, и мы пробыли у них три дня. Лев Николаевич трогал ме­ня добротою, с которою относился ко мне. Мы заста­ли его бодрым и веселым. Время проводили так. Каж­дое утро (спали мы в бывшем кабинете-библиотеке, в ко­тором я в первый раз увидел Льва Николаевича в 1883 году) Лев Николаевич приходил к нам в комнату и ве­село разговаривал с нами. В этой же комнате мы — я и Павел Александрович — и чай пили. Делалось это, чтобы не заставлять меня лишний раз подниматься по лестнице в столовую второго этажа. Посидев с нами, Лев Николаевич уходил писать в свою рабочую комна­ту. Пока он писал, я и Павел Александрович занимались чтением, а однажды я гулял с ним по усадьбе. Кончив писать, Лев Николаевич опять приходил к нам, а к обе­ду мы поднимались наверх, где обедали с ним, с семьею его и оставались потом до первого часа ночи. За обедом и чаем у круглого стола в углу залы, где сидели мы по вечерам, разговор бывал общий; в нем принимали уча­стие графиня и другие члены семьи. Но больше говорил Лев Николаевич.

В углу залы за круглым столом, о котором говорил я, стоит на пьедестале гипсовый бюст Толстого, сделан­ный Н. Н. Ге. Я несколько раз видел Льва Николаевича сидевшим около бюста: по-моему, он не похож, хотя все черты в отдельности похожи. Лев Николаевич вы­разил сожаление, что мы не приехали несколько раньше и не познакомились с Н. Н. Ге, который уехал от него в день нашего приезда или накануне.

Лев Николаевич в сумерках иногда уходил гулять с Павлом Александровичем, а я оставался с графиней. Однажды вечером Лев Николаевич прочел вслух две по­следние песни «Одиссеи». Он и до нашего приезда чи­тал ее по вечерам и прочел всю, за исключением послед­них песен, дочерям своим. Чтение происходило за круг­лым столом. Читает Толстой очень просто и хорошо. Луч­шего чтения Гомера мне не приходилось слышать. Ин­тонация и выражения, с которыми он читал некоторые стихи, врезались мне в память. В особенности почему-то запомнились ласково и просто прочитанные слова, с ко­торыми Одиссей обращается к неузнавшему его отцу.

При чтении того места, где Одиссей рассказывает о себе отцу выдуманную историю. Толстой на минутку приостановился.

— А плут же! — сказал он, смеясь, — мастер врать. Беспрестанно врет.

Окончив чтение, Лев Николаевич сказал мне, что прочесть «Одиссею» одному, про себя, у него не хватило бы теперь силы, читать ее мог он только с другими.

Пока Лев Николаевич читал, Татьяна Львовна на­рисовала в альбоме мой портрет карандашом, В числе других портретов и набросков в ее альбоме я видел и портрет Льва Николаевича. Он изображен затылком к зрителю. Когда я рассматривал этот набросок, Лев Ни­колаевич тоже взглянул на него.

— А что ж, недурно. Как хорошо, наивно вышли эти косички, — сказал он добродушно.

Однажды вечером Лев Николаевич ушел от нас в рабочую комнату, чтобы написать письмо кому-то. Вер­нувшись, он подсел ко мне. В это время я перелистывал иллюстрации салона Фигаро. Лев Николаевич тоже стал смотреть и хвалил некоторые картины. Одна из картин понравилась ему в особенности. Сюжет ее был взят из эпохи первой революции. На первом плаке песчаный берег и покойное море во время отлива. На берегу две или три кареты, из которых вышли изящные дамы и ка­валеры, спешащие к ожидающей их лодке. Вдали корабль, который должен спасти их. Вопрос, успеют ли они добраться до него...

— А молодцы французы! — с удовольствием сказал Толстой, смотря на действительно мастерски сделанную вещицу.

3 декабря к Льву Николаевичу пришли пешком два поклонника его, местные помещики братья Буткевичи. Один из них (врач) в тот же день оставил Ясную По­ляну, а другой остался. Этот последний (Анатолий Буткевич), молодой человек с симпатичным, интеллигент­ным лицом, просто одетый и в валенках, был некогда студентом Петровской академии, но не окончил курса, так как был выслан на четыре года в Сибирь под особый надзор полиции.

Однажды Лев Николаевич пригласил нас в свою ра­бочую комнату. Обстановка этой невысокой, со сводами, комнаты самая простая. Два окна выходят в сад. На одном из них — сапожные инструменты, а около дру­гого — небольшой стол, на котором пишет Толстой, У противоположной окнам стены — диван, перед ним другой стол и несколько кресел. На одной из стен — вешалка для одежды. Стены беленые, пол некрашеный. Лев Николаевич занимался при нас, впрочем недолго» сапожной работой и потом прилег на диван, и мы про­говорили с ним часа полтора.

Пришлось мне поговорить со Львом Николаевичем и наедине. Беседа была интимная (касалась моей личной жизни, воспитания детей и т.п.), и я имел ее в виду, когда ехал в Ясную Поляну. За исключением этой бе­седы разговоры мои со Львом Николаевичем касались большей частью литературы. Приведу здесь кое-что из того, что он говорил.

Лев Николаевич очень жалеет, что Герцен недосту­пен нашей публике и в особенности молодежи: чтение его может только отрезвить и отвратить от революци­онной деятельности,

— Французам, англичанам или немцам, литературы которых обладают большим числом великих писателей, чем наша литература, легче перенести утрату одного из них. Но у нас кого читать, много ли у нас великих пи­сателей? — говорил Толстой, — Пушкин, Гоголь, Лер­монтов, Герцен, Достоевский, ну... я (без ложной скром­ности), некоторые прибавляют Тургенева и Гончарова. Ну вот и все. И вот один из них выкинут, не существует для публики — невознаградимая утрата!

Лев Николаевич видел Герцена в Лондоне, и тот произвел на него сильное впечатление. Но политика тогда не занимала его, он увлекался другим.

— На мне были тогда надеты шоры, — говорил Тол­стой, — и я видел только то, чем увлекался тогда.

Литературным критикам Толстой не придавал зна­чения и удивлялся Тургеневу, носившемуся с Белин­ским, видевшему что-то чрезвычайное в сочинениях его.

— У Тургенева выше всего «Записки охотника»... и бесподобные описания природы, — сказал однажды Лев Николаевич.

Разговор как-то коснулся Диккенса, которого Тол­стой очень любил (портрет его висит в комнате, бывшей прежде рабочим кабинетом Льва Николаевича).

— А читали вы его «Историю двух городов»? А «Наш общий друг»? — И Лев Николаевич назвал мне еще два-три романа Диккенса и, как нарочно, именно те, которых я не читал. — А, прочтите их, — добавил он, — ах, как я вам завидую, сколько удовольствия вам предстоит. Диккенс — на верхней ступеньке, ступенькой ниже Теккерей, еще ниже Троллоп.

— А Д. Элиот? — спросил я.

— О, это рядом с Диккенсом, на одной ступеньке с ним, — поспешно ответил мне Лев Николаевич.

— Что вы скажете об Альфонсе Доде? — спросил я однажды.

— Доде? Что такое Доде? Как вам сказать... Вы кого знаете из московских актеров Малого театра?

— Теперешних не всех знаю.

— А прежних?

— В шестидесятых годах знал всех. — И я стал пе­речислять: Садовский, Шумский, Самарин...

Лев Николаевич перебил меня:

— Вы знали Самарина. Ну вот Доде — это Сама­рин. У него главное — выучка.

Лев Николаевич читал «В сумерках» Чехова. Чехов нравился ему. Он находил у него сходство с Мопасса­ном и большой талант.

— А как вы находите его «Степь»? — спросил я.

— Представьте, не читал до сих пор!

Я сказал Льву Николаевичу, что не знаю, можно ли мне дать моему старшему сыну (ему семнадцать лет) «Анну Каренину».

— Ах, пожалуйста, не давайте! — воскликнул Лев Николаевич. — Так это нехорошо — эта преждевремен­ная зрелость! Прочтет еще, позже.

Лев Николаевич вспомнил как-то, во время разгово­ра о «Крейцеровой сонате», о моем письме к нему по поводу этой повести[94] и, желая похвалить его, сказал:

— Страхов — строгий критик, когда прочел ваше Письмо, пришел в восхищение от тонкости мысли и по­нимания. Я хотел тогда написать вам об этом.

Лев Николаевич говорил, что ему очень хочется на­писать драму, задушевную драму, вложить в нее все, что пережил в последнее время.

Вечером 6 декабря, накануне нашего отъезда, мы сидели за большим столом в зале. Лев Николаевич был весел и много говорил. В конце вечера он обратился ко мне с вопросом:

— Итак, завтра вы уезжаете. Когда же свидимся теперь?

— Вероятно, никогда.

— А если в будущей жизни встретимся, по каким признакам узнаем друг друга? — пошутил Лев Нико­лаевич.

— Не знаю, что будет в будущей жизни, а в этой,— сказал я, — что бы вы ни напечатали без подписи, я узнаю вас.

Лев Николаевич весело улыбнулся.

7-го утром я, Павел Александрович и Буткевич уеха­ли на лошадях Льва Николаевича в Тулу. Когда мы про­стились, Лев Николаевич помог мне одеться, хотя я и не хотел допускать его до этого, сам надел на меня теп­лые сапоги, шубу и подвязал меня. Он проводил нас до саней и помог мне сесть. Когда мы уселись, он, еще раз поцеловавшись со мною, ласково и неожиданно ска­зал:

— А что я вчера говорил, что увидимся не на этом свете — это шутка. Что будет — никому неизвестно; может быть, и в этой жизни увидимся.

Это были его последние слова. Я уехал совершенно очарованный Львом Николаевичем.

 

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Первый приезд Толстого в Воронеж. Беседа на вок­зале. Второй приезд Льва Николаевича в Воронеж. Толстой у нас. Разговор о Писемском и Гончарове. Толстой о музыке и искусстве. Лев Николаевич о Гете и Ибсене. «Современник» 50-х годов. Лев Николаевич пишет автографы. Прощание. Как Толстой играл в го­родки.

 

Во второй половине марта 1894 года В. Г. Чертков писал мне, что жена его очень больна и что Л. Н. Тол­стой, которому он телеграфировал об этом, на днях приедет к нему в Ржевск[95], а на обратном пути заедет ко мне. То же писал мне П. А. Буланже, который слы­шал об этом от Льва Николаевича. 25 марта я получил две телеграммы (от Черткова и Буланже) о том, что 26 марта Толстой будет проезжать через Воронеж. С полудня 25 марта и до утра следующего дня я был очень болен и кричал от болей. Тем не менее 26 марта (день моих именин), когда меня разбудили в пять ча­сов утра, я сейчас же поднялся и поехал с Ниной на вокзал.

В ожидании поезда мы вышли на платформу, где меня посадили на скамейку. В половине седьмого при­шел московский поезд. Пассажиры стали выходить, и между ними я тотчас же увидел выходившего из вагона второго класса Льва Николаевича. Он вышел было на платформу, но вернулся за чем-то в вагон. «Лев Нико­лаевич!» — позвала его Нина, он или узнал ее или дога­дался, кто она, и сейчас же подошел к ней. Из вагона вышла Марья Львовна (она ехала с отцом).

Лев Николаевич познакомил ее с Ниной. Затем по­дошел ко мне, и мы поцеловались. Пришла Марья Львовна и тоже поцеловала меня.

— Как это вы могли встать так рано? — ласково спросил Лев Николаевич. Он был в черном пальто с барашковым воротником и войлочной шапочке.

Лев Николаевич предложил перейти в вокзал. Ни­на позвала носильщика, чтобы отвести меня,

— Зачем! — сказал Лев Николаевич. — Я отведу.

— Вы не доведете его...

— Я-то не доведу! — возразил Лев Николаевич и, взяв меня под руку, провел вместе с подошедшим ар­тельщиком в зал первого класса, где посадили на диван. На диван села и Нина, а Лев Николаевич и Марья Львовна сели на стульях у столика: он — подле меня, а она подле Нины. Мы пробыли здесь и проговорили с полчаса. Разговор был отрывочный, ни на чем не оста­навливавшийся по недостатку времени.

Итак, я опять видел Льва Николаевича и был очень счастлив. Он сидел близко около меня, и я не спускал глаз с него. Какое красивое, хотя и с неправильными чертами, лицо у него! Ему шестьдесят шестой год, а на вид в этом пальто и шапочке и шестидесяти нельзя дать. Бодрый, сильный, веселый. Лицо доброе.

Не припомню всего, о чем говорили. Лев Николаевич сказал, между проч