Примечание I
Это сравнение опасных рассуждений с копьями, брошенными на войне, чрезвычайно нравилось древним, часто его использовавшим. Господин Виттенбах приводит многие примеры этого в издании, в котором поместил и данный трактат Плутарха, послуживший прелюдией блестящего труда, посвященного всем произведениям выдающегося греческого писателя (Ludg. Batav. 1772, in-8, in Animadv., p. 5, et seq.). Он отмечает, что латинское слово dicere есть лишь измененный греческий глагол Δικειν, означающий бросать. Слово копье (фр. trait) представляет в нашем языке схожий пример аналогии, о которой идет речь.
Примечание II
Не следует слишком восхвалять этого сдержанного мудреца, ибо стоит говорить лишь о рассудке, идущем в одиночестве. Вот великое проклятие, тяготеющее над философией и делающее ее неспособной управлять людьми. В действительности, всякий разум, чувствуя совершенно, что не имеет права повелевать другим, обязан, если он имеет совесть, признавать свою слабость. Отсюда абсолютная необходимость догматов, которую развил Сенека (Ep. 95) с воистину восхитетельным превосходством логики. Отсюда опасность единственной философии, непогрешимое следствие которой есть собирание сомнений, распад национального единства, угасание общественного смысла, производящего разлад в умах. Sine decretis omnia in animo natant. Necessaria ergo sunt decreta quae dant animis inflexibile judicium (Sen. ibid.). Следовательно, необходим авторитет, оспаривать который никто не имел бы права: Jubeat, non disputet (Id. Ep. qu.). Рассуждать, по словам Святого Фомы (Аквинского), значить искать; и искать всегда, то есть не быть никогда удовлетворенным. Есть ли горе сравнимое с тем, как работать всю жизнь во сомнение? Нельзя ли сомневаться с меньшим убытком? Согласимся с блаженным Августином, что «вера есть здоровье ума»: «Fides est sanitas mentis».
Примечание III
Плутарх здесь предстает менее искушенным в обычаях и юриспруденции Римлян, что непозволительно было ожидать от автора, написавшего трактат «О Римских Вопросах». В Риме существовало три способа отпускать на волю раба, а именно: через выкупную плату (чинш, le Cens), по завещанию и при помощи кнута. Касаясь последнего способа, о котором вопрос, претор, упирал в голову раба кнут, называвшийся виндикулой (vindicula) (означает «присуждающая»), и говорил: «Я объявляю этого человека свободным, как свободны граждане Рима» (*). Обернувшись затем к ликтору, он ему повелевал: «Возьми сей кнут и исполни свою обязанность, исходя из того, что я сказал» (**). Ликтор, взяв виндикулу из рук претора, наносил ей удар по голове раба; затем он бил его ей по руке, щеке и шее, после чего писарь вписывал имя освобожденного в реестр граждан. Эти формы устанавливались для того, чтобы сделать наглядно понятным, что данный человек, являясь еще недавно субъектом позорных рабских наказаний, теперь навсегда от них освобождался. Общественная власть его била, дабы провозгласить, что он не будет бит больше никогда. Разумеется, эти действия производились лишь чисто формально, и раба едва касались кнутом, отчего Плутарх подумал, будто кнут на раба возлагали, а не били им; и Амио вторил тому же самому мнению: «Бросался маленький кнут». Но несомненный смысл этой формальности был весьма обоснован и разумен: еще и в наши дни о нем напоминает великий духовник Рима (Папа Римский - прим. пер.), касающийся христианской виндикулой кающегося грешника, дабы объявить ему, что он перестал быть рабом (Venumdatus sub peccato. Rom. VII, 14) и его имя вписывается верховным понтификом в число свободных людей, ибо свободен лишь праведник, как говорили еще прежде Евангелия стоики.
(*) Dico eum liberum esse more Quirilium.
(**) Secundum tuam causam, siculi dixi, ecce tibi vindicta.
Примечание IV
Судя по всему Плутарх не смог точнее изучить древнее законодательство, касающееся завещаний у Римлян, кроме завещания об освобождении рабов или манумиссиях. Имелось еще три вида завещаний; среди них первый совершался в собрании комициев (collatis comitiis); второй - в боевых порядках во время битвы (in procinetu); и третий, о чем здесь речь, являл собой фиктивную продажу посредством монеты и весов (per oes et libram). Завещатель представал с пятью свидетелями и человеком, коего он желал сделать наследником, перед общественным весовщиком, называвшемся libripens. Наследник, державший медную монету в руке, говорил: «Я объявляю, что семейство этого человека, которое я приобрел с этой монетой и этими весами, принадлежит мне по праву Римлян» (*). Затем он ударял по весам с медной монетой, чтобы привлечь внимание свидетелей, и передавал ее завещателю, подтверждавшему купчую по приемлемой фиктивной цене. Однако эта формальность не давала ничего сразу же, предоставляя лишь право наследования после смерти завещателя. Она напоминает древность, предшествовавшую, собственно, денежному обращению, и не является более безрассудной, чем любая другая, хотя и не согласовывается с нашими нынешними понятиями; но дабы лучше ее уразуметь, необходимо знать, что завещание в уме Римлян казалось определенным исключением из законов легитимного наследования, и посему они полагали, что назначение наследника должно было основываться на власти тех же самых законов. Что и предлагалось народу, собранному в комиции, с полным соблюдением форм законности: «Желайте и повелевайте, Римляне» и т. д. Но торжественность комиций, являясь слишком стеснительной, отсылала к иной более быстрой процедуре: ей, заключавшейся в мнимой продаже, о чем мог весьма ошибаться Плутарх, и мечтали Римляне заменить комиции. Во-первых, вправе, как мне кажется, упрекнуть Плутарха в том, что он дал в качестве судебной практики своего времени прежний обычай, принадлежавший тогда уже только истории древнего Рима. Во-вторых, он говорит: «Один является наследником, а другой приобретает имущество». Это довольно противоречиво, и нужно было сказать, чтобы выразиться яснее, что хорош тот покупатель, который являлся еще и наследником в законном смысле слова, пусть даже имущество и перешло к другому. Наконец он полагает, что покупатель никогда не удерживал имущество, всегда достававшееся третьему, и это мне кажется совершенно невероятным, поскольку всякое римское семейство обладало домашним культом и церемониями, имевшими огромное значение в глазах очень религиозного народа (так было и у всех известных наций), а посему для людей являлось позором умереть без наследника, иными словами, без представителя, способного наследовать все права умершего, в том числе и по отношению к домашней религии, указанной мной. Итак, религия принадлежала семье, и требовалось находиться в семье, чтобы умело следовать религиозным обрядам. По этой же самой причине нужно было избрать агната (agnat, наследник крови и имени), становившегося покупателем; и тот, с кем он договаривался заранее, восстанавливал имущество тому, кого завещатель избирал своим действительным наследником. Вот почему мнимый покупатель никогда не покупал имущества, ибо семейство считалось выше. Если наследник на самом деле принадлежал к агнации (законному родству по мужской линии - прим. пер.), то я убежден, что он в одном лице являлся и покупателем, будучи наследником по праву: присутсвие посредника здесь становилось излишним. Также могло проходить и посредничество фиктивного покупателя для передачи наследства иностранному наследнику в семействе завещателя, но и на него затем могло распространиться некое единообразие, свойственное всем людям, но особенно примечательное у народов, отличающихся здравым смыслом. Хотя я и не знал ни одного римского закона, ясно говорящего на сей счет, но думаю, что всякий человек, призванный проникнуть в дух этих законов, найдет допустимое объяснение. Кем являлся по сути фиктивный покупатель в случае предполагаемого восстановления имущества? Фидуциарным (денежным - прим. пер.) наследником - и не более. И нет ничего естественнее этой идеи фидуциарного наследника, ибо к ней нельзя прибегнуть без здравого смысла. Но не задерживая внимание на данном частном примере и всем прочем подобного рода, скорее отметим формулистический гений Римлян, коему никогда не имелось равных. Никакая нация во вселенной не могла так хорошо уничтожить человека, чтобы создать из него гражданина. Все акты общественного права, все соглашения, все распоряжения по причине смерти, все законные прошения, все обвинения и т. д. и т. п., были подчинены формулам и, так сказать, ограничены обязательными словами, называвшимися иногда у латинских писателей именем carmen, исходя из законов, предписывавших форму, без которой акт прекращал быть римским, то есть законным. Преступление становилось преступлением лишь после того, как было объявлено таковым формулой. Прежде чем восхищаться, мы смеемся сегодня, когда читаем, что во времена Цицерона не могло быть наказано одно выдающееся мошенничество, поскольку Аквилий, коллега и друг великого оратора, никак еще не изложил свою формулу подлога (**). На сей счет можно рассказывать весьма любопытные вещи. Я же ограничусь одной. Тот из императоров, кто по-настоящему разрушил Римскую Империю, заменив ее, возможно не желая этого сам, уже подготовленной Диоклетианом азиатской империей, не меняющейся впредь, являлся поистине человеком, уничтожившим формулы, ибо закон под названием de formulis tollendis, который мы читаем в кодификации Юстиниана, принадлежит самому Константину.
(*) Hujus ego familiam quae mihi empta est hoc oere aeneaque libra fure Quirilium meam esse aio.
(**) Sed quid faceres? Nondum enim Aquilius collega et familiaris meus protuberat de djlo malo formulas (Cic. de Offic. III. 14).
Примечание V
КОСМОС. Мир, порядок и красота; ибо всякий порядок есть красота: Κοσμος γαρ η ταξις (Eusth. ad Illiad. 1, 16). Гомер называл царей распорядителями народов (дословно - мироустроителями, mondistes (Ibid.). Очень верное выражение, ставшее многое время спустя еще более истинным, когда блестящее чутье греческих философов назвало мир ПОРЯДКОМ: в действительности общество, являющееся миром, должно быть и упорядочено как мир. Латиняне обрели ту же самую идею и, хочу заметить, даже идею о высшем порядке, объединенную с мыслью о вселенной (универсуме - единстве в многообразии), которую они выразили своим словом mundus. И это слово, будучи исконным латинским, служит доказательством того, что здесь они ничем не обязаны Грекам, ибо когда одна нация заимствует идеи у другой, она приносит вместе с ними их имена. Таким образом, допустив подобное, Латиняне могли бы говорить COSMUS. Что же касается нас, бедной варварской расы, мы все заимствуем, не понимая того.
Примечание VI
К несчастью, есть очень большие сомнения относительно сего благого деяния Гелона; представляется доказанным, что Карфагеняне сохраняли их гнусный обычай вплоть до поры Агафокла (CXV. Olymp.). Смотрите примечание господина Виттенбаха (Anim. pag. 37). Плутарх, цитируемый ученым издателем, в патетических тонах изобразил эти ужасные жертвоприношения. «Карфагеняне, - пишет он, - приносили своих собственных детей в жертву Сатурну, и богатые, которые их не имели вовсе, приобретали детей у бедных, чтобы их зарезать как ягнят или цыплят. Мать была там с иссохшими глазами и удушьем от рыданий из страха потерять сразу честь и своего сына (*); флейты и барабаны, собранные пред изваянием Бога, звучали в храме, заглушая душераздирающие крики жертв» (De superst.). Поместим здесь важное замечание. Человеческие жертвоприношения, одна мысль о которых заставляет нас бледнеть, тем не менее, естественны для естественного человека. Мы их находим в Египте, Индостане, Риме, Карфагене, Греции, Перу, Мексике, пустынях Южной Америки; наши свирепые предки проливали человеческую кровь своему Богу Теутатесу; и в VIII столетии нашей эры в Германии видели еще курение над алтарями Ирминсула, когда, наконец, они не были сокрушены божественно направляемой десницей бессмертного Карла Великого, слава о котором не смогла возвеличиться с тех пор как его постигла безумная критика восемнадцатого века. Если изъять одну божественно сохраненную на земном шаре точку с ее несчастными исключениями, сотворенными жестоковыйностью народа, всегда и повсюду человек приносил в жертву человека; но всегда и повсюду с момента, когда дикорастущее человеческое древо получало божественную прививку, оно пыталось избежать своей врожденной дикости.
Miraturque novas frondes et non sua poma.
(*) Читатели, обратившиеся к тексту хорошо почувствуют, почему я отстранился от Амио и латинских переводчиков. Я не могу поступиться очевидностью или тем, что за таковую считаю, ради высокомерного мнения, будто я их ловко использовал. Но я отнюдь не должен вдаваться здесь в рассуждение. Замечу только, что в собрании лакедемонских апофтегм, можно прочесть (глава LIII, Ликург): Τους δε αγαμους... Τιμησ εστερησε. Как читается и здесь: Τησ τιμης στερεσθαι. Это то же самое выражение, использованное в смысле, который я ему придал. Умозаключение, на мой взгляд, совершенно согласуется с грамматической точностью.
Примечание VII
Древние всегда противопоставляли законы государственной власти, и они были правы. Тацит высказывался на сей счет: «Некоторые народы, раздосадованные своими царями, предпочитали законы» (*) (Ann. III. 26). И в самом деле, повсюду, где человек ограничивается на себе самом, альтернатива неизбежна. Монархия, проистекающая от правления законов и правления одного человека, соединенных обоюдно более или менее совершенным способом, является произведением христианства и никогда не окажется вне его господства. Нужно отметить это выражение Плутарха: «Даны законы». И не прибавлять к нему «и свобода», как это сделал Амио.
(*) Quidam... postquam regum pertoesum, leges maluerunt (Tac. I. v.).
Примечание VIII
Корнелий Непот оправдывает Кимона в этом преступлении. Он отмечает, что, женившись на своей сестре Эпинике, сей знаменитый Афинянин мог повиноваться любви, повинуясь и законам своей страны (In Cim. V.). Никто в действительности не знает, что в Афинах дозволялось жениться на своей сводной сестре по отцу или единокровной сестре, хотя и воспрещалось жениться на сводной сестре по матери, называвшейся единоутробной. Итак, Эпиника приходилась родной сестрой Кимона только по отцу.
Греки, между прочим, рассматривали братство главным образом по общей матери; вот почему в их языке слово брат (αδελφος) выражает в своей корневой основе общность по матери, и это отнюдь ненапрасное замечание. Гомер, желая привести (Iliad. XXIV, 47) более близкое и более дорогое для человеческого сердца родство, называет брата по матери (омогастриона) и сына. Латинские переводчики, истолковавшие греческое κασιγνητον ομογαστριον (Ibid.) как единоутробный брат, могут легко ввести в заблуждение читателя, которому об этом и невдомек. Гомер, как видно, хочет показать в этом месте настоящего брата или совсем брата, который имеет ту же самую мать, но не того, кто имеет только общую мать (понятие выраженное в нашем языке словом единоутробный). Значит, Битавбий мог бы перевести просто брат. Если ему хотелось бы полностью сохранить эпитет, то стоило бы сказать родной брат.
Примечание IX
Во время, когда нравы Афинян сохраняли еще древнюю строгость, Фемистокл однажды вздумал запрячь, вместо лошадей, четырех куртизанок в квадригу и прокатиться так по общественной площади, полной народа. Афиней сохранил нам имена этих четырех бесстыдниц. Их звали: Ламис, Сейона, Сатира и Нанниона (Ath. lib. XII, pag. 531; et lib. XIII. pag. 576, цитированные господином Виттенбахом. Animadv. pag. 38).
Примечание X
Древность подтверждает насчастья, постигшие расхитителей Дельфийского храма (смотрите примечание Виттенбаха, цитирующего авторитетные источники. Anim. pag. 47). Можно посмотреть размышления благоразумного Роллена о физических феноменах, помешавших разграблению подобного рода, когда Галлы приблизились к храму в Дельфах. В общем достоверно, что святотатства всегда наказывались, и нет ничего более праведного, ведь грабеж или осквернение даже языческого храма предполагает презрение по отношению к Богу (каким бы он не был) там, где ему поклоняются; и это презрение является преступлением, по крайней мере, если оно не имело целью восстановление законного культа, который исключал бы сам всякий вид преступлений и неистовств. Наказание святотатств во все времена и повсеместно снабдило англичанина Спелмана темой для интересной книги, вкратце изложенной по-французски аббатом Фелье (Spelman par Felier. Bruxelles, 1787; Liege, 1789; in-8).
Примечание XI
Господин Виттенбах (Anim. p. 49) замечает, что этот стих вовсе не принадлежит Гесиоду. Читая старые издания, можно встретить много ошибок подобного рода, в которых мы не имеем право их упрекать. Древним не хватало нашего книгопечатания, наших больших и многочисленных библиотек, наших словарей и наших тематических таблиц и т. д. Зачастую они были вынуждены цитировать по памяти, и мы должны восхищаться изумительным навыком, обретенным ими из этого свойства, вместо того чтобы проклинать ошибки, от которых оно не могло их предохранить.
Примечание XII
Это сравнение предполагает, что во времена Плутарха злоумышленников зачастую приговаривали испытывать реально на театральной сцене казни и законные наказания. В этом нет ничего того, что могло нас столь удивлять, ведь автор не говорит ничего несообразного для Рима, где нравы были намного более свирепыми, чем в Греции. Не научался ли гладиатор у Царственного Народа умирать благопристойно? Не было ли там правил перерезать горло и как это горло благодарно подставлять? Девушка-патрицианка, загнув четыре пальца и повернув вытянутый большой палец вниз, не кричала ли в тишине: «Зарезать этого неумелого!»? Не было ли это убийство ради убийства, упраздняющее всякий случай, всякую защиту и всякую отсрочку? И не зазывался ли народ в буквальном смысле лицезреть убийство людей, дабы убить время (NE NIHIL AGERETUR - Senec. ep. VI), и, убивая их, в том же упражняться? И эти несчастные, маршируя по арене перед нетерпеливыми зрителями, не говорили ли им с восхитительной вежливостью: «Идущие на смерть вас приветствуют» (*)? Для разнообразия ритуального ужина не доводилось ли людям с изящными манерами приглашать, вместо музыкантов и танцовщиц, несколько пар гладиаторов, затем умиравших на столе и орошавших его своей кровью?! (Смотрите Юста Липсия - de Magnit. Rom.). Почему бы некоторым из этих людей, предназначенных для услаждения публики, не появляться бы время от времени для вдохновения последнего акта орхесы или трагедии (**)?
Хотите ли знать, какой власти, наконец, уступили эти прелестные зрелища, сопротивлявшиеся вплоть до 1 января 404 года всем эдиктам Константина, Констанция, Юлиана и Феодосия? Читайте житие Святого Альмака (Almaque) (Vies de Saints, etc, trad. de l'anglais d'Alban Buttler, tom I., pag. 30).
(*) «Morituri vos salutant».
(**) Читатели с удовольствием прочтут заметку Вовилье, касающееся того же места у Плутарха, которую я обнаружил после того как завершил уже свой труд (Edit. de Cussac, tom XVI, IV des OEuvres morales, pag. 486 - Издание Кюссака «Нравственных произведений» Плутарха). Я имел удовольствие почувствовать себя настолько согласным с ним.
Примечание XIII
Если хорошо следовать умозаключению Плутарха, обратив внимание на манеру, при помощи которой он в этой главе связывает первую часть своего рассуждения со второй посредством частицы, имеющей значение «так как», нельзя усомниться в том, что речь здесь идет не о реальных наказаниях.
Если принять противоположное мнение, то покажется странным эпитет, даваемый здесь Плутархом комедийным актерам в целом (Κακουργος), который Амио слабо переводит как «ничего не стоящие люди», ведь это могло бы прослыть грубым для определенных лиц. Но древние, за исключением одних Афинян (и то не всех), считали именно так, поскольку оказывали мало милости актерскому поприщу. Это презренная профессия, как говорит Цицерон (de Orat.). Римская юриспруденция в лицедействе усматривала законные причины для лишения наследства: SI MIMOS SEQUITUR. Я не завершил бы здесь, если бы захотел собрать выдающихся лиц всякого призвания, которые во все столетия клеймили театр и людей, посвятивших себя ему. Ограничусь, заметив только, что значимость, придаваемая этому классу людей и театру в целом, а в особенности лирическому театру, является безошибочным показателем морального вырождения наций. Этот термометр никогда не ошибался. И если какой-нибудь актер, дабы удивить сцену, возвышается над своей профессией благодаря оказанным добродетелям, нужно весьма остерегаться его обескураживать. Адресуем ему, напротив, комплимент, ведь даже если льстец Росций и достигнет Цицерона, то должно пройти две тысячи лет, которые, увы, ему не дано прожить: «Ваши таланты делают вас настолько достойным быть актером, насколько ваш характер счел бы вас достойным им не быть». Но не занимаясь больше внешними проявлениями, отметим, что всякая власть сделает благо, допустив приемлемое для народного развлечения, когда станет рассуждать, согласуясь с изречениями одного образованного китайца: «Зрелища являются огненными видами умственного ухищрения, которые можно созерцать лишь в ночи праздности. Они ухудшают и разоблачают тех, кто их исполняет, они утомляют чуткий взор мудреца, опасно увлекают праздные души, подвергают опасности женщин и детей, которые их смотрят слишком близко, распространяют больше дыма и отвратительного запаха, нежели света, оставляя только опасное ослепление и вызывая зачастую страшные пожары» (Воспоминания о Китайцах - Mem. concernant les Chinois, par les mission. de Pekin, in-4, tom. VIII, pag. 227).
Примечание XIV
Путь правый или праведности путь,
Зло величайшее в людской несправедливости сокрыто.
(Амио)
Греческое слово Hybris (Гибрис), не имеющее никакого аналога в нашем языке, заключает в себе три понятия: оскорбление, насилие и аморальность; это слово лишь очень слабо можно передать словом несправедливость. Впрочем, несмотря на двойное значение слова dike (дике), которое может одинаково обозначать как правосудие, так и наказание (ибо наказание и есть правосудие), осмелюсь полагать, что нет никаких сомнений в предпочтительности версии Ксиландра (Xylandre), воспринятой Виттенбахом: Perge ad supplicium! valde est damnosa libido. Амио совсем неудачлив в своем первом переводе этого фрагмента (Жизнь Кимона, глава XI), где рассказана та же самая история.
Примечание XV
Plat. de leg. X. Opp. tom. IX. pag. 108. ed. Bip. Si ascendere in coelum, tu illie es; si descendere in infernum, ades (Ps. CXXXVIII 8 - «Взойду ли на небо - Ты там; сойду ли в преисподнюю - и там Ты»; Псалтирь, Псалом 138, стих 8). В другом месте говорится, что «если Бог не руководил в основании города, то этому городу не избежать больших несчастий». Что напоминает еще другой фрагмент из псалмов: Nisi Dominus oedificaverit domum, etc. Nisi Dominus custodierit civitatem, etc (Ps. CXXVI. 1, 2. - «Если Господь не созиждет дома, напрасно трудятся строящие его; если Господь не охранит города, напрасно бодрствует страж»; Псалтирь, Псалом 126, «Песнь восхождения. Соломона», стих 1; Plat., ibid. de leg. IV. Opp. tom. VIII, pag. 181). Отсюда заключали, что Платон читал наши священные книги. Можно было составить подобное суждение и о Плутархе, размышляя над этим фрагментом: «Куда ты убежишь? Где найдешь землю или море без Бога? О несчастный! В какой бездне ты укроешься?.. (Plut. de superst. Edit. Steph. Paris, 1624; in-fol., p. 166. D.) Данные утверждения имеют значимость и для других.
Примечание XVI
Видно, что под словом Ад (ΑΗΣ) Платон понимает только место искупительных страданий (lugentes campos); называя затем еще более ужасным местом (αγριωτερον) собственно нашу Преисподнюю, он устанавливает различие временных и вечных мук в других фрагментах своих произведений, а особенно в своей «Республике» (lib. X, tom VII, pag. 325) и «Горгии». Пусть самая отдаленная древность одинаково верила и в Ад, и в Чистилище, но эти два понятия не являлись еще ни общими, ни догматическими; они могли быть ясно различаемы только благодаря двум противоположным и взаимоисключающим словам. Порой противопоставление Гадеса и Тартара кажется бесспорным. Но в иных фрагментах своих произведений Платон их смешивает, полагая в Тартаре и временные, и вечные мучения (Ibid. in Gorg. p. 170). Эти расхождения, как очевидно, не касаются сути доктрины. Впрочем, если Платон и угрожает злодеянию в столь великолепных выражениях, то он не менее восхитителен, когда утешает праведного. «Никогда, - говорит он, - Боги не теряют из вида того, кто всеми своими силами обращается к желанию стать праведным и сделаться посредством добродетели подобным Богу, насколько это возможно человеку. Вполне естественно, что Бог непрестанно занимается тем, кто ему уподобляется. Если вы увидите праведное существо в бедности, в болезни или в любом другом состоянии, что нам кажется злом, будьте уверены: они завершатся в его пользу либо в течение его жизни, либо после его смерти» (Plat. de Leg. X, tom. VII, p. 302). Как будто читаем Святого Августина или Бурдалу. И хорошенько рассмотрим это выражение: «Никогда Боги не теряют из вида того, кто старается стать подобным Богу» (*) Платон высказался так намеренно? Или он был только послушен движению изначально христианской души? - Как хотите.
(*) Ου γαρ δε υπο γε ΘΕΩΝ ποτε αμελειται ος αν προθυμεισθαι εθελη... εις οςον δυνατον ανθρωπω, ομοιουσθαι ΘΕΩ. Plat. ibid.
Примечание XVII
ΜΕΔΔΕΙΤΟ ΘΕΙΟΝ 'ΕΣΤΙ ΤΟΙΟΥΤΟΝ ΦΥΣΕΙ (Eurip. Orest. V. 420). Я признаюсь в бессилии, когда берусь переводить эти стихи в удобоваримой форме. Нужно, чтобы благопристойность позволила сказать: «Так устроен Бог». Старательный Амио перевел двумя стихами (или в две строки): «День ото дня пространство различая, таков прием обычный Божества» (Ibid. de sera num. vind. c. 2). Святой Иоанн Златоуст сказал в том же самом смысле: «Бог, который творит все, не делает ничего внезапно» (Serm. IV. in Epist. ad Colos. ad v. 25). И Фенелон выделил наставление, которое дает нам Святое Писание, когда научает, что Бог исполнил труд творения в шесть дней (OEuvres spirit. tom. I. Lettre sur l'Infini, quest. IIe - «Духовные произведения», том I, «Письмо о Бесконечности», вопрос II-й): «Но отчего эта неспешность? Почему им не сотворен мир как и свет? - Почему? - Потому что он - Бог.
Он не спешит в своем труде и такова его природа».
Примечание XVIII
Виттенбах посчитал необходимым отметить здесь, что всякий вывод Плутарха в этой главе несет в себе больше умозрительности, нежели точности (multa hic acutius quam vere dicta sunt). «Ибо, - говорит он, - этот вывод сделан только исходя из людского воззрения, но его нельзя применить к Богу, которому известны поступки каждого из людей» (Ibid. in anim. pag. 75). Я осмелюсь поверить, что сей искусный человек очевидно заблуждается, когда сам произносит слово, заставляющее его признавать, что вывод Плутарха точен в людском воззрении, а ведь именно о воззрении людей здесь идет речь. Несомненно Бог, который ведает поступки всех людей не окажется в затруднении, воздав каждому по его делам; но несомненно и то, что Бог, будучи творцом общества, также является и творцом той морали, которой следуют государственные объединения. Итак, если город виновен как город, то нужно чтобы он был наказан как город; в противном случае люди скажут: «Этот город, совершивший столько злодеяний, тем не менее, процветает» и т. д. Священное Писание наполняют реальные угрозы народам и даже осуществленные кары над ними как над народами. Не нашлось и нескольких честных человек в Тире, и все его жители одинаково были виновны, когда Бог сказал этому городу: «И разграбят богатство твое, и расхитят товары твои, и разрушат стены твои, и разобьют красные домы твои, и камни твои, и дерева твои, и землю твою бросят в воду... И сделаю тебя голою скалою, будешь местом для расстилания сетей; не будешь вновь построен: ибо Я, Господь, сказал это, говорит Господь Бог» («Книга Пророка Иезекииля», Глава 26, стих 12, 14 и сл.). И когда спустя двадцать три столетия миссионер, сидевший на берегу, где находился Тир, впал в глубокое раздумье, то припомнил слова Пророка, увидев рыбака, расстилавшего сети на скульптурных обломках, наполовину погруженных в воду. Не испытал ли он тогда то же самое чувство, какое ощутил в своем кабинете, случайно размышляя о карах, которые могли некогда пасть на отдельных царей или правителей Тира? Не мудрствуйте никогда ни против здравого смысла, ни против Библии (Гюэ с редким изяществом описал эту сцену с миссионером где-то в своих евангельских свидетельствах).
Примечание XIX
Οιη περ φυλλον γενεη, τοιηδε και ανδρων
Φυλλα τα μεν τ'ανεμοσ χαμαδις χεει, αλλα δε θ'υλη
Τηλεθοωσα φυει, ξαρος δ'επιγιγνεται ωρη (ωρη для ωρα)
'Ως ανδρων γενεη η μεν φυει, η δ'αποληγει.
Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков:
Ветер одни по земле развевает, другие дубрава,
Вновь расцветая, рождает, и с новой весной возрастают;
Так человеки: сии нарождаются, те погибают
(Илиада, Песнь VI, стих 145-149, перевод Н. Гнедича)
Мы читаем в «Екклезиасте»: «Всякая плоть увядает как трава и как листья, что возрастают на древах зеленых. Одни рождаются, а другие умирают, и значит в сем уделе плоти и крови одни умирают, а иные рождаются» (Eccli. XIX. 18. 19; в русской синодальной версии «Екклезиаста» или «Проповедника» всего двенадцать глав - прим. пер.).
Автор Екклезиаста был эллинистическим иудеем, как и его внук, который перевел это произведение на греческий язык. Вполне вероятно, что трудясь над сим отрывком, Екклезиаст имел ввиду приведенные выше стихи Гомера. Святой Павел процитировал слово в слово полустишие Арата, писателя гораздо менее одаренного и менее известного, чем Гомер («Деяния Апостолов», Глава 17, стих 28). Он цитировал также Менандра и Эпименида («1-е Послание к Коринфянам Святого Апостола Павла», Глава 15, стих 53; и «Послание к Тимофею Святого Апостола Павла», Глава 1, стих 12).
Примечание XX
«Это весьма слабый довод, - говорит здесь Виттенбах, - к моему великому сожалению, целиком основанный на человеческом суеверии; или еще печальнее - полностью предназначенный для вскармливания человеческого суеверия, ибо латинское изречение переводится именно так (*)». И он приводит Цицерона, которого наравне с другими цитировал в данном умопостроении (de Amic. IV). Можно отметить здесь очередной пример того маленького лукавства, о котором я говорил в предисловии к этому сочинению. Чтобы предаться более красивой игре (упразднив непосредственную идею, заключающую в себе силу аргумента) он намеренно допускает, что догмат о бессмертии души сводится к почестям, воздаваемым умершим. Но не в этом суть: эти воздаваемые почести являются только доказательством всемирного верования, и это всемирное верование дано в свою очередь как одно из многичисленных доказательств догмата. Majores nostri mortuis tam religiosa jura non tribuisset, si nihil ad illos pertinere arbitarentur (Cic. ibid.). Итак, если будешь подвергать нападкам аргумент, который опирается на извечное стремление человека к вечности, ты никогда его не пошатнешь. Лживые уста могут ловко его развенчать, но мятежное сердце будет упрямо ему внимать. Сотворивший нас Бог не мог лгать разуму, вкладывая в него одновременно неодолимый и обманчивый инстинкт.
Я испытываю глубокое разочарование, закономерную скорбь, чуждую всякой страсти, когда вижу людей, даже таких достойных, которых я в определенном смысле ценю как своих учителей, вопреки всякой духовной идее и человеческому инстинкту плачевно опасающихся самых уважаемых преданий. Я печально восклицаю: «TANTUS AMOR NIHILI!» (**) Но мы увидим любовь в возвышенном союзе Религии и науки; они вернут нам прекрасные дни мироздания, когда всякая наука восходила к своему источнику. Мы сможем всячески приблизить эту эпоху, по крайней мере, умозаключениями, а не обещаниями.
(*) Levis sane est ratio, et quae ao hominum tantum valeas superstitutionem (Animadv. p. 79).
(**) «Какая любовь к небытию!» (Полиньяк)
Примечание XXI
Анонимный французский переводчик «Книги Законов» (Amsterdam, 1769; 2 vol. in-8, tom. I, p. 373) передает следующим образом этот отрывок: «На самом деле Божество, которое руководит поначалу нашими деяниями, делает их успешными тогда, когда в каждом из наших предприятий мы воздаем ему почести, его достойные». Вот как переводят, а в особенности переводят Платона. Этот великий философ имеет двух страшных врагов: невежество и маловерие. Одно его не разумеет, а другое боится его уразуметь. Впрочем, я полагаю, что выражение «в нашей наиболее сокровенной сущности» есть точный эквивалент греческого εν ανθρωποις ιδρυμενη, означающего, что это начало и этот Бог пребывает, зиждится и установлен в человеке, как статуя на своем пьедестале.
Примечание XXII
Господин Виттенбах привлек здесь много эрудиции, чтобы установить, будто история с Феспесием является сказкой, наподобие истории Гера в Республике у Платона. Я склоняюсь к тому же мнению; однако было бы лучше для пущей точности привести фрагмент Плутарха и прочесть: «Я перескажу эту сказку (если это сказка)». В общем, любая древность сочиняет. Для нее самый блестящий признак гения есть ПОДЕЛКА, и нет ничего для нее выше ПОДЕЛЬЩИКА (поэта). Труверы Средневековья представляют собой то же самое явление, ибо всякая нация, переходя от варварства к цивилизации, повторяет собой одинаковые феномены, пусть иногда и в несколько ослабленной форме. Отсюда, к слову сказать, у древних множество произведений, написанных под мнимым именем, ведь это было поэзией для них и более ничем. Поставить себя на место известного героя и сказать то, что он мог бы сказать, не считалось у них ничем зазорным. Они не думали вовсе скрываться за сим притворством, но поскольку в ту пору мало читали, а писали еще меньше и уничтожались непосредственные памятники, мы доброжелательно относимся к этим фальсификаторам, ибо не ведаем того, что все о них знали, о чем никто и не мешал узнать. Но возвращаясь к главной теме нашего примечания, прежде чем довериться печальному выводу, отметим, что у всех народов было принято облекать наставление в драматическую форму, ибо поистине нет средства более сильного для его самой проникновенной и неотразимой передачи. Так появились повсюду легенды, то есть рассказы для чтения в целях общего воспитания. Приключение Феспесия - это одна из греческих легенд, замысел и догматическую часть которой нужно воспринимать по-особенному. Было много исписано против отдельных из наших латинских легенд, что, несомненно, весьма полезный факт, но недостаточный, ибо тогда необходимо еще написать против истины «Телемаха» или даже против очевидности «Блудного сына».
Юм заявил, что в своем трактате «Об отсрочке божественного Правосудия» Плутарх совсем забылся. Это произведение, по словам английского философа, «представляет собой суеверные воззрения и нелепые видения» («Опыты» - Essays etc., London, in-4, p. 251). Юм, как видно, не любил Ад. О вкусах не спорят. Но в веках останется великая слава благоразумного Плутарха, сумевшего своим проникновенным рассказом о Феспесии, довести вялого Юма до совсем уж неправедного гнева.
Примечание XXIII
Поначалу кажется, что к вящей славе Плутарха нужно послушать вторую часть из этого фрагмента <