ВЬЕТНАМИЗАЦИЯ ТЕРРИТОРИИ

Итак, начинается игра независимых частных интересов, представители которых достигают компромиссов и поддерживают взаимное равновесие благодаря услугам частной и на­емной полиции, а также имеет собственные укрепленные центры для сбора сил и оборо­ны. В результате мы становимся свидетелями того, что Коломбо называет прогрессиру­ющей вьетнамизацией территорий, по кото­рым во все стороны движутся отряды новых наемников (а как еще назвать “миньютмен” или “черных пантер”?). Попробуйте призем­литься в Нью-Йорке на самолете компании TWA: вы попадете в совершенно частное вла­дение, в автономию, которая ничего общего не имеет с аэровокзалом компании Панаме-рикэн. Центральная власть, которая ощущает особо сильное давление со стороны TWA, предоставляет компании намного более быст­рое, чем остальным, визовое и паспортное обслуживание. Если вы летите компанией TWA, вы доберетесь от самолета до Америки за пять минут, точно по часам, в случае лю­бой иной компании вы потратите на это час. Все зависит от летающего феодала, которому вы доверитесь, и посланцы господина (кото­рые наделены властью карать и отпускать грехи в области идеологии) некоторым позво­лят избежать отлучения от церкви, но относи­тельно других решение будет приниматься гораздо строже, с догматизмом, не предпола­гающим никаких исключений.

А можно и не ехать в Америку, а посмот­реть, как изменился внешний вид центрально­го зала какого-нибудь банка в Милане или Турине, или оцепить, при попытке войти в здание Телевидения Италии на бульваре Маццини в Риме, какую сложную систему контроля, созданную внутренними службами безопасности, следует пройти, прежде чем твоя нога ступит на территорию наилучшим образом укрепленного замка. Пример укре­плений и полувоенного режима на фабриках также принадлежит к разряду повседневного жизненного опыта. При таком положении ве­щей полицейский на своем посту не так уж и нужен, он напоминает о символическом присутствии власти, которая время от време­ни может превратиться в действующую; но, как правило, вполне хватает своих наемни­ков. Когда затем еретическая крепость (вспо­мним Государственный университет в Мила­не, с его свободной территорией, обладавшей “фактическими” привилегиями) становится неудобной, тогда центральная власть вмеши­вается, чтобы вернуть на место символичес­кий государственный авторитет; но что каса­ется превращенного в цитадель архитектур­ного факультета в Милане, центральная власть вмешалась только тогда, когда фео­дальные сеньоры, представители различных групп, промышленность, газеты, городское отделение Христианско-демократической партии решили, что цитадель врага следует взять приступом. Только тогда центральная власть заметила или притворилась, что пове­рила, что ситуация была незаконной уже в те­чение многих лет, и предъявила обвинение совету факультета. До того момента, пока давление более крупных феодалов не стало невыносимым, это маленькое владение сошед­ших с истинного пути храмовников или эта обитель распутных монахов имела возмож­ность жить в соответствии со своими установлениями, своими постами или своим развратом*. (*Комментарий У. Эко см. в конце статьи.)

Год назад один итальянский географ, Джузеппе Сакко, подробно показал, как в городе развиваются средневековые черты. Многие меньшинства не желают интегрироваться, об­разуют кланы, и каждый клан выбирает свой район, который становится его центром, ча­сто недоступным: вот мы и имеем средневе­ковый квартал — “контраду” (Сакко говорит о Сиене, где преподает). Клановый дух воз­рождается также и в среде имущих классов, которые под впечатлением мифов о природе удаляются от города, в район садов со сво­ими независимыми супермаркетами, давая жизнь другим типам микросоциумов.

Сакко также подхватывает тему “вьетнамизации” территорий, которые становятся аре­ной постоянных вспышек напряженности из-за недовольства принятым порядком: среди ответных мер властей — тенденция к децентрализации больших университетов (своего рода попытка укротить студенчество), чтобы избежать опасных массовых скоплений. В этой обстановке постоянной гражданской войны, определяемой борьбой противостоя­щих и не имеющих общего центра группок, города все больше и больше будут прибли­жаться к тому, что мы можем видеть в неко­торых привыкших к партизанской войне об­ластях Латинской Америки, “где раздроблен­ность общества красноречиво символизи­руется тем фактом, что швейцар в жилых домах обычно вооружен автоматом. В таких городах некоторые государственные учрежде­ния, например президентские дворцы, напо­минают крепости и окружены подобием зем­ляного вала, который защищает их от пор­тативных ракетных установок”.

Естественно, наша средневековая парал­лель должна быть построена так, чтобы не бояться симметрично противоположных со­поставлений. Ибо, если в те Средние века имели место тесно связанные между собой сокращение численности населения, опусте­ние городов, голод в деревне, трудность свя­зи, разрушение дорог и римской почты, осла­бление контроля со стороны центра, сегодня, как кажется (до наступления кризиса центра­льной власти и в связи с ним), мы наблюдаем противоположный феномен: избыток населе­ния, существующий за счет избыточных средств связи и транспорта, что делает горо­да непригодными для жизни не из-за разру­шений и опустошения, но из-за болезненного всплеска активности. Вместо плюща, разру­шающего большие, но готовые развалиться здания, мы имеем теперь загрязнение атмос­феры и груды мусора, уродующие и лиша­ющие воздуха большие обновляющиеся зда­ния; город наполняется иммигрантами, но лишается своих старых жителей, которые ис­пользуют его только для работы, а затем бегут в пригороды (все более укрепленные после кровавых событий в Бель-Эр). В Манхэттене скоро будут жить только негры, в Турине — только южане, в то время как на окружающих холмах и равнинах вырастают родовые замки, со всём этикетом добрососедских отношений, взаимным недоверием и торжественными по­водами для церемониальных встреч.

ЭКОЛОГИЧЕСКИЙ УПАДОК

С другой стороны, большой город, не захва­ченный сегодня воинственными варварами и не разоренный пожарами, страдает от недо­статка воды, нехватки свободной электроэне­ргии, паралича дорожного движения. Среди тех, кто пытается разрушить сами основы совместной жизни в технологическом обще­стве, Вакка называет группы андерграунда, которые призывают спровоцировать выход из строя всех электролиний, включив одно­временно как можно больше электробытовых приборов и поддерживая прохладу в квартире с помощью открытого холодильника. Вакка, как ученый, замечает, что если оставить холо­дильник открытым, температура не снизится, а повысится; но языческие философы имели значительно более серьезные возражения, ко­торые можно было выставить против сексу­альных и экономических теорий первых хри­стиан, и тем не менее проблема состояла не в том, чтобы посмотреть, эффективны теории или нет, но в том, напротив, чтобы подавить абсентеизм и отказ от политического сотруд­ничества, зашедший за определенный предел. Профессоров Кастельнуово упрекают в том, что они не регистрировали отсутствие кого-либо на собрании, а это все равно что не приносить жертвы богам. Власть боится осла­бления церемониала и недостатка формаль­ного соблюдения установлении, ибо видит в этом стремление саботировать традицион­ный порядок вещей и внедрить новые обычаи.

Высокое Средневековье характеризуется также сильным технологическим упадком и обеднением деревни. Не хватает железа, и крестьянин, уронивший в колодец свой еди­нственный серп, должен ждать чудесного вме­шательства святого, который бы (как свиде­тельствуют легенды) поднял его, иначе — ко­нец. Пугающее снижение численности населения прекращается лишь после тысячно­го года благодаря распространению фасоли, чечевицы и бобов, имеющих высокие пита­тельные свойства, без чего Европа умерла бы от истощения (связь между фасолью и культ­урным возрождением имеет решающий хара­ктер). Сегодня, казалось бы, все наоборот, но результат тот же: мощное техническое разви­тие приводит к возникновению дорожных пробок и нарушает рабочий режим, в то вре­мя как размах пищевой промышленности имеет своей обратной стороной производство ядовитых и канцерогенных продуктов.

С другой стороны, общество крайней степе­ ни потребления производит не добротные ве­щи, а легко ломающиеся машинки (если вам нужен хороший нож, покупайте его в Африке, нож, купленный в Соединенных Штатах, раз­валится при первом же использовании). Тех­нологическое общество приближается к тому, чтобы стать обществом пришедших в негод­ность и ненужных предметов, а в сельской местности мы видим, как гибнут леса, оста­ются заброшенными поля, загрязняется вода, атмосфера, растительный мир, исчезают не­которые виды животных и т. д.; поэтому если не фасоль, то впрыскивание каких-то естест­венных, неиспорченных элементов становится все более насущной необходимостью.

НЕОКОЧЕВНИЧЕСТВО

Можно, правда, вспомнить о том, что в ныне­шнее время летают на Луну, передают фут­больные матчи по спутниковой связи и изоб­ретают новые химические соединения, однако все это прекрасно согласуется с другой, в бо­льшинстве своем неизвестной, стороной Сре­дневековья на рубеже двух тысячелетий. Это было время первой значительной промыш­ленной революции: в течение трех веков были изобретены стремена, плечевой хомут, повы­шающий эффективность работы лошади, со­члененный задний руль, позволяющий кораб­лям плыть, лавируя против ветра, ветряная мельница. Трудно поверить, но человек чаще отправлялся к Св. Иакову Компостельскому или в Иерусалим, чем в соседнюю Павию. Средневековую Европу во всех направлениях пересекали дороги паломничества (занесен­ные в списки прекрасными экскурсоводами, перечислявшими церкви при аббатствах так, как сегодня перечисляются мотели или гостиницы “Хилтон”). Точно так же наше воздуш­ное пространство изрезано авиалиниями, ко­торые делают дорогу из Рима в Нью-Йорк более легкой, чем в Рим из Сполето.

Кто-нибудь возразит, возможно, что полу­кочевое средневековое общество было обще­ством небезопасного путешествия; отъезд был равноценен завещанию: путешествовать зна­чило встретиться с разбойниками, шайками вагантов и дикими зверями. Но представление о современном путешествии как об идеале комфорта и безопасности подорвано уже дав­но, и посадка на реактивный самолет с прохо­дом через разнообразный электронный конт­роль и обысками из страха угона самолета почти точно восстанавливает старинное, пред­вещающее приключения ощущение неуверен­ности, которое, надо полагать, будет расти.

НЕУВЕРЕННОСТЬ

“Неуверенность” — ключевое слово: это чув­ство следует поставить в контекст “милленаристских” *(*Милленаризм (лат.), или хилиазм (греч.) — учение о тысячелетнем царстве Христа, которое должно наступить на Земле перед концом мира. (Здесь и далее - прим. переводчика)), или “хилниастических” тревог: вот-вот наступит конец света, заключитель­ная катастрофа завершит тысячелетие. Знаме­нитые ужасы тысячного года были легендой, это уже доказано, но доказано также и то, что в течение всего Х века распространялся страх перед концом света (если не считать, что к концу тысячелетия этот психоз уже прошел). Что касается наших дней, постоянно повторя­ющиеся темы атомной и экологической ката­строф являются достаточным свидетельством апокалипсических тенденций. В качестве уто­пического корректива тогда существовала идея “renovato imperii” (обновления империи), а сейчас существует достаточно гибкая идея “революции”, обе имеют серьезную реальную перспективу, если не считать некоторых ко­нечных изменений по отношению к первона­чальному проекту (не империя обновится, но неуверенность будет преодолена благодаря возрождению общин и национальным монар­хиям). Но неуверенность — факт не только истории, но и психологии, она неразрывно связана с взаимоотношениями “человек — природа”, “человек — общество”. Ночью в лесу люди видели множество враждебных существ: не так уж легко решались они выхо­дить из своего жилища, обычно передвига­лись вооруженными; к таким же условиям жизни приближается житель Нью-Йорка. По­сле пяти вечера он не ступит на территорию Центрального парка, старается не ездить по линии метро, ведущей в Гарлем, и вообще не входит один в метро после полуночи и даже раньше, если речь идет о женщине. Между тем полиция повсюду ведет борьбу с грабежами, убивая без разбора правых и виноватых, и тут же устанавливается практика революционно­го похищения и захвата послов, подобно тому как какой-нибудь кардинал со своей свитой мог быть захвачен неким Робин Гудом и за­тем освобожден в обмен на пару веселых друзей из леса, которых поджидали виселица или колесо. Последний штрих к картине все­общей неуверенности — тот факт, что в нару­шение обычаев, установленных современны­ми либеральными государствами, войну, как и тогда, больше не объявляют (разве только под конец конфликта,см. Индию и Паки­стан), и никогда не известно, находимся ли мы в состоянии войны или нет. Что касается остального, то поезжайте в Ливорно, в Верону или на Мальту, и вы увидите, что войска Империи расквартированы на различных на­циональных территориях как постоянный гар­низон, и речь идет о многоязыких армиях, возглавляемых адмиралами, постоянно пре­бывающими в искушении использовать эту силу для того, чтобы повоевать (или заняться политикой) в своих собственных интересах.

ВАГАНТЫ

По этим обширным территориям, где царит неуверенность, перемещаются банды асоци­альных элементов, мистиков или искателей приключений. Помимо того что в условиях общего кризиса университетов и не очень по­нятно как присуждаемых стипендий студенты снова постепенно приобретают статус бродя­чих и обычно признают только приезжих пре­подавателей, отвергая собственных “естест­венных учителей”, у нас есть еще и банды хиппи — настоящие нищенствующие ордена, живущие подаянием в поисках мистического счастья (наркотики или божественная благо­дать — разница небольшая еще и потому, что различные нехристианские религии начина­ются исключительно на дне достигнутого ле­карственным способом счастья). Местное на­селение не признает их и преследует, и когда “дети цветов” будут изгнаны из всех моло­дежных приютов, пусть они напишут, что в этом и есть совершенная радость. Как и в Средние века, часто граница между мисти­ком и вором очень тонка, и Мэнсон — не кто иной, как монах, подобно своим предкам пре­высивший меру в сатанинских ритуалах (с другой стороны, и тогда, когда наделенный властью человек мешает законному правите­льству, его вовлекают в скандал, как посту­пил Филипп Красивый в случае с тампли­ерами). Мистическое возбуждение и дья­вольский ритуал очень близки друг другу, и Жиль де Ре, сожженный заживо за то, что пожрал слишком много детей, был товари­щем по оружию Жанны д'Арк, партизанки милостью божьей, подобно Че. О других формах поведения, близких к тем, что имели место в нищенствующих орденах, заявляют в другом ключе политизированные группы, и моральный кодекс Союза марксистов-ле­нинцев с его призывом к бедности, строгости нравов и “служению народу” имеет мона­стырские корни.

Если эти параллели и кажутся беспорядоч­ными, то стоит подумать об огромных раз­личиях, которые, несмотря на внешнюю рели­гиозность, разъединяли созерцательных и ле­нивых монахов, творивших бог знает что за запертыми воротами монастыря, активных популистов францисканцев и непримиримых доктринеров доминиканцев; но все они до­бровольно и по-разному покинули современ­ное им общество, которое презирали как упа­дническое, дьявольское, источник неврозов и “отчуждения”. Это объединения жаждущих обновления людей, разрывающихся между бурной практической деятельностью на пользу обездоленным и яростной теологичес­кой дискуссией, раздираемых взаимными об­винениями в ереси и постоянно возвращаемы­ми друг другу проклятиями. В каждой группе образуются свои диссиденты и свои ересиар­хи, взаимные атаки доминиканцев и франци­сканцев не лишены сходства с теми, которые обрушивают друг на друга троцкисты и сталинисты,— и это вовсе не случайно выделен­ный нами признак бессмысленного беспоряд­ка, но, наоборот, признак общества, где но­вые силы ищут новые образцы коллективной жизни и открывают для себя, что не смогут навязать их, если не прибегнут к борьбе против установившихся “систем”, используя со­знательную и строгую нетерпимость в те­ории и на практике.

АВТОРИТЕТ

Существует некая сторона средневековой культуры, которую в соответствии с нашей светской, просветительской и либеральной логикой и из-за избыточной потребности в полемике мы исказили и оценили неправи­льно: речь идет о практике обращения к авторитету. Средневековый ученый все время делает вид, что ничего не изобрел, и постоянно ссылается на авторитетного предшественника. Будь то отцы Восточной церкви, будь то Августин, будь то Аристо­тель, или Священное писание, или ученые, жившие всего столетие назад, но никогда не следует утверждать что-то новое, не пред­ставляя это как уже сказанное кем-то, кто нам предшествовал. Если как следует заду­маться, то это прямо противоположно тому, что будет делаться от Декарта до наших дней, когда считается, что сколько-нибудь стоящий философ или ученый — как раз тот, кто привнес что-то новое (и то же самое, со времен романтизма, а может быть маньериз­ма и далее, справедливо для художника). Средневековый человек — нет, он делает прямо противоположное. Таким образом, вся совокупность культурных высказываний Средневековья представляется извне огром­ным монологом без различий, ибо все изо всех сил стараются использовать один и тот же язык, одни и те же цитаты, одни и те же аргументы, одну и ту же лексику; слушателю, находящемуся снаружи, кажется, что все время говорится одно и то же, и точно так же случается с тем, кто приходит на Студенческое собрание, читает прессу непар­ламентских группировок или воззвания к “культурной революции”.

В действительности же исследователь Сре­дневековья умеет увидеть принципиальные различия, подобно тому как политик сегодня уверенно прокладывает себе путь, устанавли­вая тонкости и различия в двух выступлениях и умея немедленно определить своего собе­седника как представителя того или иного политического объединения. По сути, средне­вековый человек прекрасно знает, что из авто­ритета можно сделать все что хочешь. “У авторитета восковой нос, форму которого можно изменять по желанию”, — говорил Алан де Лилль в XII веке. Но еще до этого Бернар да Шартр сказал: “Мы подобны кар­ликам на плечах гигантов”; гиганты — это неоспоримые авторитеты, намного более проницательные и дальновидные, чем мы; но мы, как бы малы мы ни были, когда взгромо­ждаемся на них, видим дальше. С одной сто­роны, следовательно, присутствовало созна­ние того факта, что они обновляют культуру и идут вперед, с другой стороны, обновление должно было опираться на некую совокуп­ность имеющихся культурных элементов, ко­торые бы обеспечили как некоторые бесспор­ные положения, так и общий язык. И это было не только догматизмом (даже если часто и превращалось в него), но и тем способом, которым средневековый человек реагировал на беспорядок и культурное рас­сеяние позднеримского периода, на смесь идей, религий, обещаний и язык эллинисти­ческого мира, где каждый оказывался один на один со своим сокровищем мудрости. Первое, что следовало сделать,— это вос­становить общую тематику, риторику и сло­варный запас, с помощью которых можно было бы самоопределиться, иначе больше невозможно было общаться и (что было особенно важным) невозможно было навести мост между интеллигентом и народом — что средневековый ученый по-своему и до­статочно авторитарно делал в отличие от интеллигента греческого и римского.

Итак, позиция молодежных политических групп сегодня совершенно такая же и пред­ставляет собой реакцию на романтико-идеалистическую оригинальность и плюрализм либеральных перспектив, в которых видится идеологическое прикрытие, маскирующее с помощью различий точек зрения и методов единство господствующего экономического давления. Поиск священных текстов (будь то Маркс или Мао, Гевара или Роза Лю­ксембург) выполняет прежде всего эту фу­нкцию: восстановить общую базу дискуссии, корпус признаваемых авторитетных текстов, отталкиваясь от которых можно было бы играть различиями и противопоставлениями. И все это с совершенно средневековым сми­рением, в точности противоположным духу нового времени, буржуазному и возрожде­нческому; личность предлагающего не важна больше, и предложение не должно проходить как индивидуальное открытие, но как плод коллективного решения, всегда строго ано­нимного. Таким образом, общее собрание проходит подобно “quaestio disputata” (рас­следование путем диспута): на постороннего человека это производит впечатление моно­тонной и заумной игры, в то время как в процессе его идет спор не только о великих проблемах человеческих судеб, но и о во­просах, касающихся собственности, распре­деления богатств, взаимоотношений с госу­дарем, или о природе движущихся земных и неподвижных небесных тел.

ФОРМЫМЫСЛИ

Быстро сменив (в том, что касается сегодняш­него дня) обстановку, но ни на сантиметр не отклонившись в том, что касается средневе­ковой параллели, перенесемся в университетс­кую аудиторию, где Хомский расщепляет на­ши высказывания на грамматические атомы. так что каждое ответвление в свою очередь раздваивается, или Якобсон сводит к бинарным элементам фонетические проявления. или Леви-Стросс представляет родственные связи и ткань мифов как основанную на игре противоположностей структуру, или Ролан Барт читает Бальзака, Сада и Игнатия Лойолу, подобно тому как средневековый человек читал Вергилия. прослеживая проти­вопоставляемые и симметричные образы. Ничто так близко не стоит к средневековой интеллектуальной игре, чем структуралистс­кая логика, подобно тому как ничто, в ко­нечном итоге, так не приближается к ней, как формализм современной логики и физи­ко-математической науки. Нас не должно удивлять, что в одной и той же области античности мы можем найти параллели по­литической дискуссии или научным матема­тическим описательным моделям именно потому, что мы сравниваем живую реаль­ность с рафинированной моделью; но в обо­их случаях речь идет о двух способах подхо­да к реальности, которые не имеют удовлет­ворительных параллелей в буржуазной культуре нового времени и оба связаны с проектом восстановления перед лицом мира, официальный образ которого потерян или отвергается.

Политик аргументирует тонко, опираясь на авторитет, чтобы дать теоретическое обосно­вание формирующейся практике; ученый стремится путем классификаций и различий снова придать форму культурному универсу­му, взорвавшемуся (подобно греко-римско­му) из-за избытка оригинальности и чревато­му конфликтами слияния слишком различных течений, Запада и Востока, магии, религии и права, поэзии, медицины или физики. Речь идет о том, чтобы показать, что существуют осевые направления мысли, которые позволя­ют объединить современных и древних авто­ров под вывеской одной и той же логики. Формалистические излишества и соблазн антиисторизма, свойственные структурализ­му,— те же, что и в схоластических дискусси­ях, подобно тому как прагматический и пре­образовательный порыв революционеров, ко­торые в те времена назывались реформа­торами или просто еретиками, должен быть (как и должен был быть) подкреплен ярост­ными теоретическими спорами, а каждый ню­анс теории — предполагать различное практическое применение. Даже дискуссия между Св. Бернардом, поборником строгого искус­ства без излишеств и избыточной изобразите­льности, и Сюже, сторонником пышной церк­ви, перегруженной фигуративными изображениями на разных уровнях и в разных планах, находит отклик в противостоянии советского конструктивизма и социалистического реали­зма, художников-абстракционистов и пред­ставителей необарокко, теоретиков-ригори­стов концептуальной коммуникации и приде­рживающихся взглядов Маклюэна побор­ников превращения земного шара в единое поселение при помощи визуальной ком­муникации.

ИСКУССТВО КАК BRICOLAGE ¹

Однако, если мы перейдем к культурным и художественным параллелям, картина ста­нет намного более сложной. С одной сторо­ны. мы имеем достаточно идеальное соответ­ствие между двумя эпохами, которые с один­аково утопическими взглядами на воспитание и одинаковой идеологической маскировкой патерналистских планов духовного руковод­ства пытаются по-разному восполнять рас­хождение между ученой и народной культ­урами посредством культуры визуальной. В обе эпохи избранная элита рассуждает о на­писанных текстах с точки зрения образован­ности, но затем переводит в зрительные об­разы основное содержание знания и несущие конструкции доминирующей идеологии. Средние века — цивилизация зрелищного, где собор, великая каменная книга,— одно­временно и рекламный плакат, и телеэкран, и мистический комикс, который должен рас­сказать и объяснить, что такое народы земли, искусства и ремесла, дни года, каковы время, посева и сбора урожая, таинства веры, эпизо­ды священной и светской истории и жизнь святых (великие образцы для подражания, по­добные сегодняшним “звездам” и эстрадным певцам, то есть людям из элиты, лишенным политической власти, но воздействующим на публику с огромной силой).

Рядом с этим мощным предприятием на­родной культуры ведется работа по созданию композиций и коллажей, которой ученая культура занимается на обломках прошлой культуры. Возьмите волшебную шкатулку Корнелла или Армана, коллаж Эрнста, бес­полезную машину Мунари или Тингли, и вы окажетесь в обстановке, которая ничего не будет иметь общего с Рафаэлем или Кановой, но будет иметь очень много общего с эстети­ческим вкусом Средневековья. В поэзии это будут центоны, загадки, ирландские кеннин-ги, акростихи, словесная ткань из множества цитат, напоминающая Паунда и Сангвинетти; безумные этимологические игры Виргилия де Бигорра и Исидора Севильского, кото­рые так похожи на Джойса (Джойс знал об этом), упражнения в композиции времен из поэтических трактатов, которые кажутся про­граммой Годара, и прежде всего пристрастие к собиранию и перечислению. Пристрастие, в ту эпоху в наиболее концентрированной форме выражавшееся в сокровищах князей или соборов, где без разбора были соединены шип из венца Иисуса, яйцо, найденное в дру­гом яйце, рог единорога, обручальное кольцо Св. Иосифа, череп Св. Иоанна ².

Господствовало полное неразличение эсте­тического и механического предметов (механическая игрушка в виде петуха, искусно от­чеканенная, была подарена Гаруном аль-Ра-шидом Карлу Великому, движущееся юве­лирное изделие, если такое возможно), и не было разницы между предметом, возникшим как результат “творчества”, и любопытной редкостью, не различались ремесленное и ху­дожественное, “серийное” и уникальный эк­земпляр и, главное, забавное изобретение (ла­мпа в стиле модерн в форме китового уса) и произведение искусства. И над всем господ­ствует ощущение сверкающего цвета и света как физического элемента радости, и неваж­но, что там нужны были золотые чаши, инк­рустированные топазами, чтобы отражать со­лнечные лучи, преломленные церковными ви­тражами, а здесь мы имеем оргию синтезированных звуков и образов в каком-нибудь зале “Электрик сёркус”, где свет пре­ломляется с помощью фильтров поляроида.

Хейзинга говорил, что для того, чтобы по­стичь средневековый эстетический вкус, надо подумать о реакции потрясенного буржуа при виде редкого и драгоценного предмета. Хей­зинга мыслил понятиями эстетического по­стромантизма; сегодня мы сочтем, что это реакция того же типа, что возникает у моло­дого человека при виде плаката, изобража­ющего динозавра или мотоцикл, или при ви­де радиофицированной волшебной шкатулки, в которой перекатываются светящиеся поло­сы, нечто среднее между технической моде­лью и плодом воображения научного фан­таста в сочетании с элементами варварского ювелирного искусства.

Наше искусство, как и средневековое, не систематическое, но собирательное и состав­ное; сегодня, как и тогда, сосуществуют эли­тарный утонченный эксперимент и с разма­хом созданное предприятие по популяриза­ции (соотношение между миниатюрой и собором такое же, как между Музеем со­временного искусства и Голливудом) с посто­янными взаимообменом и заимствованиями. Явная заумность, яростное пристрастие к коллекции, списку, монтажу, к нагроможде­нию разных вещей вызваны необходимостью расчленить и переоценить обломки предшест­вующего мира, быть может, гармоничного, но теперь уже устаревшего, прожить в кото­ром нужно, как сказал бы Сангвинетти, как пройти гнилое болото, пересечь и забыть. В то время как Феллини и Антониони пробу­ют создавать свои версии “Ада”, а Пазоли­ни — свои версии “Декамерона” (и “Роланд” Ронкони вовсе не возрожденческий праздник, но средневековая мистерия на площади для бедного люда), кто-то отчаянно пытается спасти античную культуру, считая себя носи­телем интеллектуальной миссии, и нагромож­даются энциклопедии, дайджесты, элект­ронные хранилища информации, на которые рассчитывал Вакка, чтобы передать потом­кам сокровища знаний, которые рискуют по­гибнуть в катастрофе.

МОНАСТЫРИ

Ничто так не похоже на монастырь (затерян­ный в сельской местности, обнесенный стена­ми, мимо которых проходят чужестранные варварские орды, населенный монахами, не имеющими ничего общего с миром и ведущи­ми свои собственные исследования), как аме­риканский университетский городок. Время от времени Государь зовет одного из этих монахов и делает его своим советником, по­сылая с посольством в Китай; и тот равноду­шно переходит от затворнической жизни к светской, получает власть и пытается руко­водить миром с тем же аскетическим совер­шенством, с каким коллекционировал свои греческие тексты. Он может именоваться Гер­берт де Орильяк или Макнамара, Бернардо де Кьяраваль или Киссинджер, может быть человеком войны или человеком мира (как Эйзенхауэр, который выигрывает несколько битв, потом удаляется в монастырь, став ди­ректором колледжа, и лишь иногда возвра­щается на службу Империи, когда толпа при­зывает его как имеющего влияние Героя).

Но сомнительно, чтобы на долю этих мо­настырских центров выпала задача сохранить и передать накопленное прошлой культурой, пусть даже с помощью сложной электронной техники (как это предлагает Вакка), которая бы понемногу потом отдавала эту культуру, побуждая к ее восстановлению, но никогда не открывая до конца ее секретов. То Средневе­ковье в конце произвело на свет Возрождение, развлекавшееся археологическими изыскани­ями, но в действительности Средние века за­нимались не систематическим сбережением, а скорее, наоборот, случайным уничтожением и неорганизованным сохранением: были по­теряны существеннейшие рукописи и сохране­ны другие, совершенно смехотворные, вели­колепные поэмы были затерты для того, что­бы написать поверх загадки или молитвы, священные тексты были искажены, в них вста­влялись куски, и так Средневековье писало “свои” книги. Средние века придумали ком­муны как форму организации общества, не имея точных сведений о греческом полисе, люди Средневековья пришли в Китай, пола­гая, что найдут там людей с одной ногой или ртом на животе, достигли Америки, быть мо­жет, раньше Колумба, используя астроно­мию Птолемея и географию Эратосфена...