Дервиз О.В. Речь в защиту Васильевой

Товарищи судьи!

Моей подзащитной Васильевой предъявлено обвинение в совершении весьма тяжкого преступления — причинении тяжких телесных по­вреждений, повлекших смерть. Закон предусматривает наказание за совершение таких действий в виде лишения свободы на срок до 12 лет. Если добавить к этому, что покойный Волков — отец подсудимой, то обвинение Васильевой становится еще более страшным.

Именно поэтому задача защиты по данному делу трудна и ответст­венна, ибо ни в законе, ни в нашем нравственном чувстве нет и не может быть оправдания для отцеубийцы.

Однако я исполняю сегодня свой профессиональный долг с глубо­ким убеждением в правильности моей правовой и моральной оценки действий Васильевой. Защита не согласна с предложенной обвинени­ем юридической квалификацией совершенного ею преступления.

Чтобы вы, товарищи судьи, могли правильно оценить действия моей подзащитной и назначить справедливое наказание, необходимо тщательно и непредвзято проанализировать все обстоятельства дела, проследить развитие событий в семье Васильевой, приведших 11-го февраля к трагической развязке. Материалы дела дают нам возмож­ность сделать это с достаточной полнотой.

Мы с Вами выслушали показания подсудимой, рассмотрели за­ключения экспертиз, характеристики и другие документы. Сухое и ла­коничное изложение событий в обвинительном заключении дополни­лось живыми и непосредственными впечатлениями очевидцев, людей, повседневно соприкасавшихся с семьей Волкова. Перед нами возник­ла чрезвычайно яркая картина происшедшего.

Зоя Васильева — молодая тридцатилетняя женщина — была бро­шена мужем и год тому назад приехала с трехлетним сыном в дом к отцу. Она поступила на работу санитаркой в больницу, помогала ма чехе вести хозяйство, воспитывала сына. Свой заработок Зоя вклады­вала в общий семейный бюджет.

Мачеха хорошо относилась к ней, жалела ее. Все было бы нормаль­но в их жизни, если бы не отношение отца. Он был недоволен пребы­ванием дочери в его доме, считал ее нахлебницей. Часто он упрекал Зою в том, что она не сумела «удержать» мужа. Не радовался Волков и внуку, никогда не ласкал его, был с ним хмур и неприветлив.

Волков злоупотреблял спиртным, часто являлся домой пьяный и затевал скандалы с женой и дочерью. Он придирался к любому пустя­ку, требовал полного подчинения себе как «хозяину».

Вы хорошо знаете, товарищи судьи, какое огромное социальное зло алкоголизм. Большинство уголовных дел, которые вы здесь рас­сматриваете, так или иначе возникли на почве пьянства. Многие раз­воды, выселения из-за невозможного поведения в квартирах, прогулы и другие нарушения трудовой дисциплины на работе, мелкое хулиган­ство — вот что порождает алкоголь.

Из скольких семей ушло счастье, сколько детей лишились отцов, сколько людей потеряли человеческий облик из-за неумеренного употребления спиртного.

Я берусь утверждать, что и сегодняшнее дело возникло на той же ядовитой почве, только подсудимая и потерпевший поменялись мес­тами. Именно поведение покойного Волкова создало ненормальную обстановку в семье, породило то психологическое напряжение, в со­стоянии которого ежедневно находились Васильева и ее мачеха. Они жили в постоянном страхе, ожидании того, что должно случиться что-то непоправимое. Часто бывало, что, желая оградить себя от пьяных выходок Волкова, женщины с ребенком уходили из дома, ночевали у соседей. Им было хорошо известно, что лучше не попадаться Волкову под горячую руку. Не раз и не два им приходилось стыдливо скрывать от сослуживцев и соседей полученные синяки. А ведь иногда дело до­ходило и до более серьезных вещей — Волков брался за топор и лопа­ту... Женщины терпели — все-таки Волков — муж, все-таки отец. Но в них росло чувство отчаяния, а это чувство опасное — оно не всегда бессильно, иногда оно заставляет браться за оружие!

Трагедия, происшедшая 11-го февраля, была подготовлена пове­дением Волкова в течение длительного времени. Если бы он вел себя по-другому, вероятно, реакция Васильевой была бы не такой острой. Она боялась отца, знала, что от него можно ждать чего угод­но, была психологически подготовлена к насилию. Насилие поро­дило насилие!

Вечером в этот день Волков пришел домой в состоянии сильного опьянения. Он затеял скандал с женой и дочерью, занимавшимися на кухне хозяйственными делами. Он высказал недовольство тем, что жена готовила корм для скотины, а на него не обращала внимания. Криком и руганью он сам взвинчивал себя, стал бросать на пол разные предметы. Жена сказала Волкову, что он пьян, мешает им заниматься делом, пусть идет в комнату и ложится. Ах, он, хозяин, мешает, ну, тогда держись... Волков схватил с плиты ведерный бидон с кипятком. К счастью, жене удалось отскочить, и на ее лицо и руки попали только брызги кипятка. От боли она закричала. Бидон остался в руках у Волкова.

Васильева не знала, осталась ли еще вода в бидоне, не знала, вой­дет ли на кухню привлеченный шумом и криком ее маленький сын. Она видела бидон в руках отца, она слышала крик ошпаренной маче­хи, она знала, что отец может продолжать буйствовать. Ее охватил страх за своих близких, за себя. Она должна была защищаться, защи­щать других. Она, по ее собственным словам, не помнила себя.

Вот в каком состоянии находилась Васильева, когда схватила сто­явшую у плиты кочергу и нанесла ей отцу два удара по голове.

По существу, товарищи судьи, все рассказанное мною сейчас о со­бытиях, приведших Васильеву к совершению преступления, не отри­цает и представитель государственного обвинения. Вы помните, что, обосновывая свою просьбу об определении подсудимой минимально­го наказания по части второй ст. 108-й УК РСФСР — 5 лет лишения свободы, говоря о смягчающих ответственность обстоятельствах, про­курор ссылается на эти же факты.

Обвинение считает, говорил вам прокурор, что своим поведением покойный Волков убил в дочери естественное чувство любви и ли­шился ее уважения. Но эти чувства, полагает обвинитель, вытеснила ненависть, которая только ждала удобного момента, чтобы открыто проявиться, которая, по его образному выражению, «шла рука об руку с местью».

Из этого делается вывод, что Васильева подняла руку на отца с радостью, что представился случай. Не было якобы реальной угрозы жизни и здоровью подсудимой, ее близким, поскольку Волков сразу выплеснул весь кипяток и стал после этого вполне безопасен. Его не бить надо было, а успокаивать, уговаривать.

Во всяком случае, утверждает обвинитель, если еще можно как-то объяснить нанесение первого удара кочергой, то уж во втором не было никакой необходимости. Именно этот второй удар свидетельствует об умысле Васильевой.

Я уверен, товарищи судьи, что говорить так значит не понимать психологического состояния подсудимой в момент нанесения ударов, более того, значит не понимать психологического механизма внезап­ного возникновения сильного душевного волнения, вызванного наси­лием или тяжким оскорблением со стороны потерпевшего. Да, вопрос о возникновении такого состояния, именуемого медицинской наукой физиологическим аффектом, один из сложнейших в теории и практи­ке уголовного права, здесь возможны ошибки; И я полагаю, что проку­рор призывает вас совершить ошибку, закрыть глаза на явные призна­ки аффективного состояния Васильевой.

Обвинение утверждает, что Волков сразу выплеснул весь кипяток и не представлял поэтому больше опасности для находившихся на кухне женщин. Этим обосновывается вывод, что Васильева действовала из мести, что необходимости в защите не было. С этим невозможно согла­ситься. Я допускаю, что, испугавшись содеянного им, испугавшись крика жены, покойный прекратил бы буйство. Сейчас трудно ответить на этот вопрос. Но могло быть и по-другому, он вполне мог продолжать свои действия, как неоднократно это делал во время пьяных дебошей. Для этого были все возможности — на кухне находилось много предметов, подходящих вполне для учинения расправы над женщинами. В руках у него был горячий бидон — тоже достаточно грозное оружие, а то, что он уже успел сделать, давало основания считать, что пьяному буйству нет предела. Именно так думала Васильева, и ее нельзя не понять. Не могла она в то время знать, что в бидоне не осталось больше кипятка.

Перед вами, товарищи судьи, столкнулись две точки зрения на со­бытия 11-го февраля, две оценки их. От того, какую из этих оценок вы признаете правильной, зависит юридическая квалификация совер­шенного Васильевой преступления. Если вы согласитесь с обвинени­ем, что Васильева действовала умышленно, значит, предложенная ор­ганами предварительного следствия квалификация содеянного по части второй ст. 108-й УК РСФСР правильна.

Я же убежден в истинности своей точки зрения и прошу вас согла­ситься с ней. Я считаю, что поведение Волкова на протяжении всех последних месяцев, его издевательства и насилия над домочадцами подготовили психику Зои Васильевой к происшедшему вечером 11 -го февраля взрыву. Испытанные ею в тот день страх, гнев и возмущение действиями отца вызвали сильнейший психологический «разряд» — аффект.

Нельзя, как это делает обвинение, искусственно разрывать дейст­вия, следовавшие одно за другим практически мгновенно; нельзя объяснять нанесение первого удара страхом и волнением, а второй объяв­лять умышленным. Находясь в состоянии сильного душевного волне­ния, человек не может точно соразмерить свои поступки с объектив­ной необходимостью. Именно поэтому наш закон выделяет преступ­ления, совершенные в состоянии аффекта, и предусматривает за них значительно более мягкие наказания, чем за совершенные умышлен­но. Содеянное Васильевой подлежит квалификации по ст. 110-й УК РСФСР, устанавливающей ответственность за нанесение тяжкого те­лесного повреждения в состоянии сильного душевного волнения, вне­запно возникшего и вызванного насилием или оскорблением со сторо­ны потерпевшего.

Наш уголовный закон, товарищи судьи, будучи выражением соци­алистического гуманизма, требует от вас учета всех смягчающих об­стоятельств. В этом деле я вижу целый ряд таких обстоятельств.

Ст. 38-я УК РСФСР предусматривает в качестве одного из наибо­лее существенных смягчающих ответственность виновного обстоя­тельств совершение преступления при защите от общественно опасно­го посягательства, хотя и с превышением пределов необходимой обо­роны. Нет сомнения, что в данном случае налицо это смягчающее обстоятельство. Действия Волкова были общественно опасны, защи­щаться было необходимо.

Огромное значение для определения степени общественной опас­ности лица, совершившего преступление, имеет его поведение во время следствия и суда, его отношение к содеянному. Изворачивается человек, лжет, пытается уйти от наказания — одно, раскаивается, правдиво обо всем рассказывает — совсем другое. Это всегда учитыва­ется судом.

Я хочу обратить внимание на предельную искренность моей подза­щитной, ее чистосердечное раскаяние и готовность понести наказание за совершенное преступление. Вы, конечно, помните, что мачеха Василье­вой, желая спасти ее от ответственности, показала на первом допросе неправду. Она рассказала, что муж ее в пьяном виде упал на плиту и разбил голову об ее угол. Васильева не пыталась воспользоваться этой ложью — она с самого начала говорила только правду, не пыталась ниче­го скрыть. Подсудимая тяжело переживает случившееся, глубоко подав­лена совершенным ею преступлением. Ей очень жалко отца, но на во­прос, могла бы она вновь поступить так же, если бы все повторилось, она откровенно отвечает, что, вероятно, могла бы. Такая правдивость подку­пает. Остается только пожелать, чтобы жизнь не ставила больше мою подзащитную в такое тяжелое положение.

Вы тщательно исследовали сегодня, товарищи судьи, жизненный путь Васильевой. Мало было в нем радостных событий, жизнь не ба­ловала ее. Она выросла в трудных условиях военных и первых после­военных лет, не получила достаточного образования, обманулась в муже, не видела сочувствия со стороны единственного близкого чело­века — отца. Но она не озлобилась, осталась простой и скромной жен­щиной, о которой никто не мог сказать ни одного худого слова. Васи­льева никогда в жизни не преступала закон. В характеристике из боль­ницы отмечается, что работала Васильева исключительно добросо­вестно, ровно и ласково относилась к больным. Соседи говорят о ней как о труженице, приветливой и спокойной женщине, хорошей мате­ри. Какое-потрясение должна была испытать она, как должна была бояться отца, чтобы осмелиться поднять на него руку!

Есть в событиях этого дела еще одно обстоятельство, о котором я не имею права умолчать. Тягостное, неправдоподобное, но, увы, имев­шее место. Я имею в виду отношение медицинских работников стан­ции «скорой помощи» к выполнению своего профессионального долга.

Вечером 11-го февраля к Волкову вызвали «скорую помощь». Приезжала машина, врач осмотрел раненого. Да, он был пьян, да, он ругал медиков и мешал им исследовать повреждения, утверждая, что ничего с ним особенного не случилось. Все это так... но проглядеть проникающую рану костей черепа врач не имел права. Не имел права оставлять без помощи тяжело раненного человека, не имел права предлагать ему самому явиться утром на осмотр. Врач ввел в заблуж­дение родственников Волкова, создав у них впечатление, что потер­певший действительно никаких опасных повреждений не получил.

Судебно-медицинская экспертиза, отвечая на вопрос о шансах на жизнь Волкова при условии оказания ему своевременной помощи, от­ветила, что, хотя благополучный исход при травмах такого типа гаран­тировать нельзя, были все основания надеяться на выздоровление по­терпевшего.

Таким образом, ответственность за трагический исход ложится в определенной степени и на представителя самой гуманной в мире профессии! Я считаю, что необходимо вынести частное определение по этому вопросу, мимо этого пройти нельзя.

Заканчивая свою речь, я хочу выразить уверенность в справедли­вости того приговора, который вы вынесете моей подзащитной. Она должна быть на свободе, она должна заботиться о своем малолетнем сыне, воспитывать его. Мера ее вины не столь значительна, чтобы была необходимость направлять ее в исправительную колонию. Я прошу вас, товарищи судьи, определить Васильевой по ст. 110-й УК РСФСР наказание, не связанное с лишением свободы.

Кан Н.П. Речь в защиту Далмацкого

Товарищи судьи!

Прокурор и два общественных обвинителя единодушны в требовании смертной казни для Ивана Далмацкого. Ее добивается и потерпев­ший - отец погибшего Игоря Иванова. Об этом же просят в своих решениях собрания общественности. Видите, сколь велик накал страстей, разгоревшихся вокруг дела, по которому ваше решение уже не за горами. А тут еще и газетная корреспонденция, к сожалению, очень далекая от объективного освещения отдельных фактов и в целом всего события смерти Иванова.

Я сознательно делаю упор на эмоциональную сторону обстановки, в которой приходится осуществлять защиту Далмацкого. Житейски она может быть понята. Погиб человек, едва начавший сознательную жизнь, погиб нелепо. Неудивительно, что все, кто хорошо знал Игоря, больно переживают утрату и требуют возмездия. «Смерть за смерть», — сказал один из уважаемых обвинителей. Но ведь этот клич не новый. Он более чем старый и более чем непригодный для правосу­дия. Лучшим тому доказательством служит наш уголовный кодекс, предусматривающий за убийства самые разнообразные, иногда мяг­кие виды наказания. Правда, кодекс допускает и смертную казнь, но как исключительную меру наказания, когда речь идет об умышленном убийстве при так называемых отягчающих обстоятельствах. Установ­лено ли отягчающее обстоятельство в действиях Далмацкого? Далмацкому действительно предъявлено обвинение в убийстве Иванова из хулиганских побуждений, то есть при отягчающих обстоятельст­вах. Но он, полностью признавая, что причинил смерть Иванову, ре­шительно протестует против приписанных ему хулиганских мотивов и умысла на убийство. Как у следователя, так и в суде он неизменно, утверждал, что ранил Иванова, защищаясь от нападения. В сущности, это и есть главный, если не единственный вопрос, ответ на который решит судьбу Далмацкого. Разрешите мне сжато воспроизвести дета­ли дела, как они вытекают из следственного производства и из судеб­ного разбирательства.

1-го мая 1965 года в Петродворце после праздничной демонстра­ции Игорь Иванов со своим приятелем Александром Еременко, обви няемым по этому делу в злостном хулиганстве, и с другими молодыми людьми собрались на квартире Семашко, где пили коньяк. В пирушке участвовали и девушки — Ангелина Красовская и другие. Около 20 часов, как записано в обвинительном заключении, «указанная компа­ния покинула квартиру Семашко». Игорь Иванов, Еременко, или, как его называли корреспонденты, «Саша», и Ангелина Красовская напра­вились к Ивановым, где Игорь сменил свою ученическую форму на праздничную одежду. Затем все трое возвратились на улицу и пошли на вокзал, рассчитывая встретить там остальных гостей Семашко. По­бродив по перрону, Еременко, Иванов и Красовская вошли в четвер­тый вагон электропоезда № 606, прибывшего из Ораниенбаума, и дви­нулись вдоль вагона к переднему тамбуру. Все происшедшее дальше имеет столь важное значение для истины, что я попрошу позволения во имя точности воспользоваться текстом обвинительного заключе­ния. Вот что там написано:

«В переднем по ходу поезда тамбуре этого же вагона ехали братья Далмацкие, которые сели в электропоезд в 22 часа 23 минуты на стан­ции Старый Петергоф, возвращаясь в Ленинград.

Еременко А.В, Красовская А.Р. и Иванов И.И. направились в пе­редние вагоны. Еременко вошел в передний тамбур, где находились браться Далмацкие. Красовская шла вслед за Еременко по вагону, а Иванов И.Н. остановился и вступил в разговор с сидящими в вагоне слева по ходу поезда незнакомыми гражданами Павловым И.П., Пироженко А.Г., Даниловым В.П., Сидоренко Т.В., Михайловым Т.П.

Как показал обвиняемый Еременко, когда он вошел в указанный тамбур вагона, стоящий слева по ходу поезда Далмацкий В.Е. взял его за левую руку. Еременко из хулиганских побуждений нанес сильный удар кулаком в лицо Далмацкому В.Е., хотя оснований для нанесения удара не было. Далмацкий в результате этого удара упал на пол, из носа у него пошла кровь. Вошедшая в тамбур Красовская А.Р., увидев, что Далмацкий И.Е. помогает подняться с пола Далмацкому В.Е., у которого было окровавлено лицо, а Еременко, стоя в угрожающей позе около двери, ведущей на переходную площадку переднего по ходу по­езда вагона, выражается нецензурными словами в адрес Далмацких, водворила разбушевавшегося хулигана Еременко в вагон, попросила Далмацких не ссориться, дала свой носовой платок Далмацкому В.Е. вытереть с лица кровь и вошла в вагон, направившись к Иванову И.Н. и Еременко А.В., стоявшим около указанной компании».

Прервем на минуту чтение этого документа, пусть не очень лите­ратурно, но предельно ясно излагающего с позиций обвинения завязку гибели Игоря Иванова. Нашли ли вы здесь хоть ничтожные при­знаки хулиганского поведения Ивана Далмацкого? Искать же их аб­солютно необходимо. Ведь речь идет о смертной казни человека, обви­няемого в убийстве именно из хулиганских, а не из других побужде­ний. Искать их необходимо и потому, что антиобщественное лицо хулигана и мотивы его поведения проявляются не только в предатель­ском ударе ножом, но и в предшествующих ему многих других воле­вых актах, по которым мы можем судить о склонности личности к грубому нарушению общественного порядка и к проявлению явного неуважения к обществу, без чего нет хулиганских мотивов и самого хулиганства. Вернемся к фактам.

Следователь установил, что разбушевавшимся хулиганом был вовсе не Иван Далмацкий, а товарищ погибшего Иванова — ныне под­судимый — Александр Еременко. Это он без всяких поводов со сторо­ны 17-летнего Владимира Далмацкого, брата подсудимого, исколотил Владимира, свалил его на пол и разбил ему лицо в кровь. Это он, Еременко, стоя в угрожающей позе, то есть готовый возобновить напа­дение, оскорблял братьев Далмацких отборной нецензурной бранью. Можно ли придумать лучший повод для старшего Далмацкого, если бы он был хулиганом, продолжать драку? Но Иван и не помышлял ни о мести за избитого брата, ни о ссоре с кем-либо. Как пишет следова­тель, он лишь помог подняться сбитому с ног брату и больше реши­тельно ничего не делал. Хулиган редко обходится без площадной брани, без нецензурных слов, что в данном частном случае и прояви­лось в поведении Еременко, но отнюдь не Далмацкого. Ведь, как гово­рила Красовская, Еременко вылил на Далмацких ушат сквернословия, а Иван и рта не раскрыл.

Вспомните другие показания той же Красовской. Она утверждает, что со стороны Далмацких не было проявлено ничего плохого. Ни оскорбительных, ни тем более нецензурных слов никто из них не про­изнес. Больше того, допрошенные Павлов и другие пассажиры вагона говорили, что Далмацкие вели себя в тамбуре столь спокойно, что они, пассажиры, вообще не подозревали о пребывании там кого-либо. Итак, Иван Далмацкий с братом Владимиром тихо и мирно возвраща­лись домой в Ленинград, не подозревая, какая страшная беда нависла над ними. Однако вернемся опять для беспристрастности к обвини­тельному заключению, тем более, что оно — исходная база для выво­дов моих оппонентов.

Мы остановились на третьей странице заключения, где повеству­ется о том, как Красовская выдворила из тамбура в вагон исступлен ного Еременко и сама вернулась туда же к своим спутникам. Читаем дальше: «Далмацкий И.Е., имея умысел на убийство, достал из карма­на складной нож, раскрыл его и стал угрожающе показывать через смотровое стекло раздвижной двери, что увидела гражданка Красов-ская. В это же время Иванов и Еременко направились, как видно из показаний последнего, в передние вагоны с целью отыскать своих зна­комых. Подошедшая навстречу им Красовская предупредила их о ноже, сказав, чтобы они туда не ходили. Но, несмотря на предупреж­дение Красовской, Еременко и Иванов направились в тамбур вагона, где находились Далмацкие. В тот момент, когда Иванов открыл пра­вую по ходу поезда раздвижную дверь и хотел войти в тамбур, нахо­дившийся там Далмацкий Иван, осуществляя свой гнусный замысел и видя перед собой человека, которого впервые встретил, совершенно беспричинно, из хулиганских побуждений, нанес смертельный удар ножом в голову Иванову».

Вот вся завязка и горькая развязка в официальном изложении. По­звольте спросить, из каких источников обвинительная власть почерп­нула столь неожиданный тезис о гнусном умысле и беспричинном, а значит, по понятию следователя, хулиганском ударе ножом? Таких источников вы нигде не найдете. Когда-то действительно хулиганские проявления определялись как беспричинные действия. Более глубо­кого заблуждения трудно найти, ибо ни в природе, ни в обществе бес­причинных явлений не существует. Иное дело, что мы не всегда спо­собны понять и проследить причинные связи. Но хулиганство, как и любое явление, всегда детерминировано определенными факторами. И, пожалуй, главный из них — это антиобщественная установка лич-' ности, формирующаяся подчас задолго до своего объективного прояв­ления. Имеются ли в деле хотя бы малейшие намеки на нечто подоб­ное? Все 36 лет жизни Ивана Далмацкого не были омрачены ничем отрицательным.

Следствием было сделано все, чтобы собрать достоверные сведе­ния о прошлой жизни Далмацкого, в том числе и компрометирующие характеристики. К счастью, их не оказалось. Допрошены почти деся­ток людей из числа руководителей, сослуживцев и близких знакомых подсудимого. Все они отозвались о Далмацком как об уравновешен­ном, трудолюбивом и порядочном человеке, как о хорошем семьянине. Один из общественных обвинителей, дабы хоть как-то уязвить этого человека, упрекнул его вступлением во второй брак. Упрек несерьез­ный, а в данном случае просто неуместный, так как показано, что Дал­мацкий разошелся с первой женой по обоюдному желанию. И даже государственный обвинитель, требуя для Далмацкого исключительно­го наказания — смертной казни, не мог не признать вслед за обвини­тельным заключением, что Далмацкий в быту и на работе характери­зуется с самой положительной стороны. Но тогда защита с еще боль­шей энергией должна искать объяснения ошибочному обвинению в убийстве по хулиганским мотивам. Если поиск вести в соответствии с требованиями процессуальных законов, в плоскости разбора судеб­ных доказательств, то обвинение выглядит беспочвенным, так как ни следователем, ни при судебном разбирательстве не добыто ни одного доказательственного факта, который прямо или косвенно позволял бы думать, что Далмацкий смертельно ранил Игоря Иванова, желая из хулиганских побуждений лишить его жизни. Откуда взялись все эти суждения о том, что Далмацкий вдруг замыслил убийство и оказался во власти гнусного замысла? Надуманные слова, к тому же опроверг­нутые самим следователем в его конструкции обвинения. Все, что мы читали в обвинительном заключении, ярко рисует хулиганское пове­дение не Далмацкого, а совсем другого человека. Поэтому я смею за­явить, что по формуле, утвержденной прокуратурой, Далмацкий не виновен, что обвинение его в убийстве из хулиганских побуждений вызвано следственной ошибкой, которая должна быть исправлена здесь в суде вашим приговором.

Должен ли защитник вдаваться в исследование природы следст­венной ошибки или может ограничиться лишь ее декларацией? Веро­ятно, бездоказательные заявления адвоката в любом случае не нужны правосудию. Когда же встает вопрос об ошибке следствия, то есть о ложном восприятии следователем действительности, которое, не бу­дучи раскрытым до конца, может привести к трудно поправимым, а иногда и к необратимо гибельным результатам, адвокат не выполнил бы своей профессиональной и общественной задачи, если бы ограни­чился констатацией ошибки, не объяснив ее происхождения. Как нельзя считать до конца исследованным преступление, не познав его причин, так невозможно оценить и ложность суждения, не вникнув в его внутренние и внешние истоки. Остановлюсь только на одной сто­роне вопроса, особенно важной и достаточной для объяснения оши­бочного юридического диагноза, поставленного следователем. Я начал защитительную речь с указания на накал страстей, на особую эмоцио­нальную атмосферу, в которой велось предварительное следствие. Не успело оно возникнуть, как в прокуратуру поступил протест собрания жителей городка, где живет отец Игоря Иванова, с требованиями смерти для убийцы. Подобные же требования изложены в документах от имени учащихся. Разве это не давление на следователя, и даже не косвенное, а прямое? Общественное мнение — могучая сила. Но при этом необходимо, по меньшей мере, одно обязательное условие — обще­ственность должна быть объективно проинформирована относительно того, о чем она берется судить. В противном случае неизбежны любые недоразумения. Это исключительно важно помнить, когда расследуется уголовное дело. Закон требует справедливого наказания преступника. Закон не допускает осуждения невиновного. Виновный же подлежит наказанию только за то, что он сделал в действительности.

Для избежания ошибочного осуждения действующим правом и наукой установлены твердые принципы, соблюдение которых должно гарантировать следствие и суд от ложных выводов. Мы утверждаем презумпцию невиновности, в силу которой только суд вправе выска­зывать в окончательном виде мнение о виновности подсудимого и о заслуженном им наказании. Законом установлены требования о все­стороннем, полном и объективном исследовании обстоятельств дела. А это означает, что даже тогда, когда обвиняемому угрожает не только казнь, но и незначительное наказание без лишения свободы, то и в таких случаях должно быть тщательно исследовано все, что говорит не только против него, но и опровергает обвинение. Но разве те, кто голосовал за смерть Далмацкого, знали что-либо об обстоятельствах убийства? Конечно, ничего не знали, равно как не знал всего и следо­ватель, не говоря уже о том, что не сказал своего слова суд. Получи­лось как бы два параллельных расследования. Одно внепроцессуальное, проведенное общими собраниями, не располагавшими не только доказательствами, но хотя бы предварительной информацией органов расследования. Другое — законное расследование, но завершенное под давлением первого. Все это, несомненно, вызвало ненужную нервоз­ность в работе следователя, а она несовместима с объективностью и чревата ошибками.

Закон достаточно широко предусматривает участие общественнос­ти в борьбе с преступностью, и думается, что расширение установлен­ных им пределов не принесет пользы правосудию. Я уже упоминал о корреспонденциях. Статья «Можно ли ударить хулигана?» суду из­вестна. В ней много искажений. Авторы вопреки тому, что выявлено следователем, берут под защиту Еременко и, не зная дела, утверждают о наличии хулиганского мотива убийства. Они допускают нападки на следователя и прокуратуру. Но тогда зачем же гласный суд? Полагаю, что авторы корреспонденции внесли немало сумятицы в формирова­ние общественного мнения. А этого также не должно быть. Судебнаяхроника — хорошее средство расширения гласности правосудия, но и она не должна вмешиваться в работу следователя и юстиции. Возмож­но, мне возразят, что следователь не связан мнением собраний и пози­цией корреспондентов. Да, конечно, один не,связан, а другой возьмет и поддастся искушению. Кажется, что в деле Далмацкого, как то ни прискорбно, случилось последнее. В результате же без достаточных, точнее, без всяких доказательств, предъявлено обвинение в преступ­лении, за которое может быть применена смертная казнь.

Было бы соблазнительно на этом и закончить защиту с просьбой оправдать Далмацкого по п. «б» ст. 102 УК РСФСР. К сожалению, по такому пути пойти нельзя. Ведь Игорь Иванов все же убит, и погиб он от руки Ивана Далмацкого. Поэтому защитник не вправе уклониться от исследования причинной и виновной связей в несчастии, постиг­шем семью Ивановых.

Далмацкий уверяет, что когда, подняв избитого брата, он увидел, что обидчик возвращается снова, и уже не один, а в компании с дру­гим парнем, то им овладел ужас. Выхватив карманный складной нож, он с криком «не подходи» размахнулся и в слепом страхе ранил в голову Игоря. Похоже ли это на правду? Не только похоже, но, навер­ное, так и было. Хотя в суд вызвано свыше 30 свидетелей, но мотивы убийства могут прояснить лишь четыре человека: сам Иван Далмац­кий, его партнер по скамье подсудимых Еременко, потерпевший Вла­димир Далмацкий и свидетель Ангелина Красовская — добрая знако­мая Еременко и Игоря.

Показания Ивана Далмацкого я уже приводил. Он настаивает на состоянии необходимой обороны. Соответствует ли это истине? Была ли у Ивана необходимость защищаться? Не было ли здесь хотя бы так называемой мнимой обороны, то есть обороны без реальной опаснос­ти? Это также имеет существенное значение, поскольку убийство и при мнимой обороне исключает квалификацию по п. «б» ст. 102 УК. Решение вопроса об обороне невозможно без ответа на вопрос о напа­дении. Версия Ивана Далмацкого полностью объективно подтвержде­на. Следователем, как видно из цитированного мною обвинительного заключения, установлено, что братья Далмацкие подвергались не­спровоцированному нападению Саши Еременко — молодого боксера первого разряда. Правда, Еременко утверждает, что Владимир Дал­мацкий взял его за левую руку. Владимир говорит, что он не дотраги­вался ни до левой, ни до правой руки. На чьей же стороне правда? Ну, хорошо, пусть Владимир и взял Сашу за руку. Разве это давало по­следнему право обрушивать на голову Владимира сокрушительный удар, разбивать в кровь лицо, валить его на пол, нецензурно ос­корблять, обоих братьев? Но Александру Еременко нельзя верить, когда он выдвигает и столь пустяковый повод для оправдания своего зверства. Он просто изворачивается. Вы, Конечно, запомнили, как еще 2-го мая Еременко пытался обмануть следователя и выдумал лживую историю о нападении на него и Иванова двух Далмацких, из которых один — старший, то есть Иван, ранил в голову Игоря, а его, Еремен­ко, — в руку. Под влиянием фактов Еременко впоследствии признал фальшивость первоначального показания и придумал новую историю с прикосновением Владимира к его левой руке. Нет, Еременко верить опасно, тем более, что и процессуально он не свидетель, а сообвиняемый, чьи показания всегда требуют особой тщательной проверки.

Итак, первый этап реального нападения Еременко на Далмацких не вызвал сомнения у следователя, который предъявил Еременко об­винение в злостном хулиганстве.

Наступил второй этап: Еременко снова направился к своей жертве, теперь вдвоем с Игорем Ивановым. Правда, он отрицает умысел на новое нападение. Он сказал, что пошел не драться, а разыскивать по вагонам участников выпивки у Семашко. Довольно странное объясне­ние. Почему их надо было искать в случайном поезде, а не на кварти­рах или на улицах Петродворца? Он утверждает, что Иванов ничего не знал об избиении Владимира Далмацкого. Вот его подлинные слова в суде: «Когда я подошел к Игорю, то не сказал, что в тамбуре я ударил Владимира Далмацкого, я даже забыл об этом». Надо быть безнадежно испорченным лицемером, лгуном или предельно пьяным, чтобы покалечить человека и сразу же забыть столь постыдный и злобный поступок. Пойдем на самое крайнее — согласимся, в конце концов, что он, Еременко, все забыл. Но Иван Далмацкий ничего не забыл. Такой человек, как Саша Еременко, не прояснит дела. Кроме того, остается еще другой источник познания истины, источник, без­условно, заслуживающий доверия и внимания, — это показания сви­детеля Ангелины Красовской. Ей незачем выгораживать Далмацких. Она их не знает. Красовская, несомненно, симпатизировала Еременко, но и ради его спасения она не поступилась совестью.

По мнению обвинителей, Иван Далмацкий жаждал крови и разма­хивал ножом перед стеклом двери в тамбур. Ангелина же Красовская говорит, что по виду Далмацкого, размахивавшего ножом, было ясно, что он не желал, чтобы к нему подходили. Первое суждение, исходя­щее от обвинителей, достаточно наивно. Если бы Иван Далмацкий, мстя за брата, хотел нанести ножевое ранение обидчику или его приятелю, вряд ли он стал бы предупреждать их, размахивая ножом. Оценка же поведения Ивана Далмацкого, сделанная Ангелиной Кра­совской, вполне разумна. Обратите внимание: приближался вновь к тамбуру не случайный прохожий, но личность, ставшая Далмацкому хорошо известной и правомерно внушавшая ему страх.

С оборонительной точки зрения, избитый Владимир уже не по­мощь для Ивана. Иван остался один, а силач и дебошир возвращается снова, да еще с компаньоном. Иван не знал, кто он такой. Для него Игорь был лишь напарником Саши, а кто такой Саша — Иван уже, отлично себе уяснил. Не забудьте, что и.пассажиры вагона Пироженко и Сидорен