Натуральная школа как новая ступень в развитии русского реализма 1840-х годов. Издания натуральной школы. «Физиология Петербурга». «Петербургский сборник». Жанр физиологического очерка. Герои, принципы художественной типизации. В. Г. Белинский – теоретик натуральной школы («Взгляд на русскую лит-ру 1847 года»).
Ребят, я взяла из разных источников, все они подписаны, просто так по-моему более полная картина складывается.
Натуральная школа, литературное направление 40-х гг. 19 в., возникшее в России как «школа» Н. В. Гоголя (А. И. Герцен, Д. В. Григорович, В. И. Даль, А. В. Дружинин, Н. А. Некрасов, И. С. Тургенев и др.). Теоретик В. Г. Белинский. Главные издания альманахи. «Физиология Петербурга» (ч. 1-2, 1845) и «Петербургский сборник» (1846).
Натуральная школа (Большая советская энциклопедия).
Натуральная школа, условное название начального этапа развития критического реализма в русской литературе 40-х гг. 19 в. Термин, впервые употребленный Ф. В. Булгариным в пренебрежительной характеристике творчества молодых последователей Н. В. Гоголя, был утвержден в литературно-критическом обиходе В. Г. Белинским, который полемически переосмыслил его значение: «натуральное», т. е. безыскусственное, строго правдивое изображение действительности. Мысль о существовании литературной «школы» Гоголя, выражавшей движение русской литературы к реализму, Белинский развил раньше (ст. «О русской повести и повестях г. Гоголя», 1835, и др.); развёрнутая характеристика Н. ш. и её важнейших произведений содержится в его статьях «Взгляд на русскую литературу 1846 года», «Взгляд на русскую литературу 1847 года», «Ответ ''Москвитянину''» (1847). Выдающуюся роль собирателя литературных сил Н. ш. сыграл Н. А. Некрасов, составивший и выпустивший в свет её главные издания — альманах «Физиология Петербурга» (ч. 1—2, 1845) и «Петербургский сборник» (1846). Печатными органами Н. ш. стали журналы «Отечественные записки» и «Современник».
Для Н. ш. характерно преимущественное внимание к жанрам художественной прозы («физиологический очерк», повесть, роман). Вслед за Гоголем писатели Н. ш. подвергали сатирическому осмеянию чиновничество (например, в стихах Некрасова), изображали быт и нравы дворянства («Записки одного молодого человека» А. И. Герцена, «Обыкновенная история» И. А. Гончарова и др.), критиковали тёмные стороны городской цивилизации («Двойник» Ф. М. Достоевского, очерки Некрасова, В. И. Даля, Я. П. Буткова и др.), с глубоким сочувствием изображали «маленького человека» («Бедные люди» Достоевского, «Запутанное дело» М. Е. Салтыкова-Щедрина и др.). От А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова Н. ш. восприняла темы «героя времени» («Кто виноват?» Герцена, «Дневник лишнего человека» И. С. Тургенева и др.), эмансипации женщины («Сорока-воровка» Герцена, «Полинька Сакс» А. В. Дружинина и др.). Н. ш. новаторски решала традиционные для русской литературы темы (так, «героем времени» становился разночинец: «Андрей Колосов» Тургенева, «Доктор Крупов» Герцена, «Жизнь и похождения Тихона Тросникова» Некрасова) и выдвигала новые (правдивое изображение жизни крепостной деревни: «Записки охотника» Тургенева, «Деревня» и «Антон-Горемыка» Д. В. Григоровича и др.). В стремлении писателей Н. ш. быть верными «натуре» таились различные тенденции творческого развития — к реализму (Герцен, Некрасов, Тургенев, Гончаров, Достоевский, Салтыков-Щедрин) и к натурализму (Даль, И. И. Панаев, Бутков и др.). В 40-е гг. эти тенденции не обнаружили чёткого разграничения, порой сосуществуя в творчестве даже одного писателя (например, Григоровича). Объединение в Н. ш. многих талантливых писателей, ставшее возможным на почве широкого антикрепостнического фронта, позволило школе сыграть важную роль в становлении и расцвете русской литературы критического реализма. Влияние Н. ш. сказалось также в русском изобразительном (П. А. Федотов и др.), музыкальном (А. С. Даргомыжский, М. П. Мусоргский) искусствах.
Из "Художественный текст в структуре реальности" (Кругозор)
... К началу 40-х годов XIX века формируется новое направление в художественной литературе, которое позднее, с подачи В. Белинского, получит название “реализм”. Это было время становления классической русской нарративной прозы, связанное прежде всего с кризисом романтизма. Причиной кризиса явилось формирование нового естественнонаучного позитивистского мышления. Именно в России, как это ни странно, появилось течение, которое попыталось дать ответ на вызов естественной науки. Таким течением была “натуральная школа”, возглавляемая все тем же Белинским. Основной доктриной “натуральной школы” провозглашался тезис о том, что литература должна быть подражанием действительности. Здесь нельзя не усмотреть аналогий с философией деятелей французского Просвещения. Как было отмечено выше, Просвещение провозгласило искусство “зеркалом общественной жизни”, в обязанности которого вменялось “обличение” и “искоренение” пороков.
Русская “натуральная школа” претендовала на создание “энциклопедии русской жизни”. На уровне эстетическом это означало, что литературный дискурс должен стать похожим на обыденный, т.е. строиться не как замкнутая система со своими закономерностями (как в эпоху классицизма), а детерминистски - как цепь причин и следствий. Отсюда резко негативное отношение к принципу художественной условности, вернее, его полное отрицание. Литература натуральной школы, просуществовавшая довольно активно около десяти лет, стремилась к очерковости и сюжетной редуцированности. В качестве главенствующего утвердился “физиологический очерк”, философским лозунгом был позитивизм.
В русской литературе этой поры разрабатывается идея неадекватной дискрипции. Наиболее полно она воплотилась именно у тех писателей, которые так или иначе были связаны с традицией натуральной школы. Так, у Тургенева эта идея не только играла главную роль, но он сам был одним из ее идеологов и распространителей, поделив всех персонажей мировой литературы на гамлетов и дон кихотов, придумав выражение “лишний человек”. Отныне русская литература (и общественная жизнь) оперирует двумя глобальными понятиями: “лишний человек” и “новый человек”. Именно таких персонажей изображает Тургенев в лице Рудина, Инсарова, Базарова. Причем последний - один из наиболее известных персонажей Тургенева - это одновременно и лишний, и новый человек. В произведениях Тургенева сюжет практически вообще не играет никакой роли, и в этом одна из особенностей “натуральной школы”.
Все эти “новые” и “лишние” люди появились впервые именно на страницах художественной литературы, и лишь позднее русские революционеры (в частности народовольцы) перенесли данный тип поведения и мотивации поступков в реальную, повседневную практику. Чернышевский в романе “Что делать?” открыто пародирует и выставляет на посмешище сюжет, создавая пролог с ложным самоубийством героя. Через несколько страниц автор начинает издеваться над глупым читателем, который попался на его удочку, и теперь уже не помешает освещать на примере жизни героев свои социально-психологические доктрины, при этом нарочито рассказывая заранее все, что произойдет с героями. Литература так называемого “реализма” сознательно мимикрирует “под реальность”, заявляя, что именно она и есть правдивое и неприкрашенное отражение реальности.
В варианте реализма, особенно русского, претерпевает изменения “рамка” между реальностью и искусством и, соответственно, соотношение между авторитарным (по Бахтину) словом и словом внутренне убедительным. Эти два элемента дискурса достаточно четко разведены и противопоставлены друг другу. Мое слово, моя позиция являются, безусловно, истиной, признанной мной, а значит, не нуждающейся (в моих глазах) в доказательстве. Такое “мое, внутренне-убедительное слово” в контексте реализма совпадает с идеал-проектом, представленным в произведении. Будет этот идеал-проект соответствовать “лишним людям” Тургенева, “новым людям” Чернышевского или авторской интенции Достоевского - не так важно. Важно здесь иное. Мое слово является основанием для проверки всего, что им не является, для проверки авторитарности. Такая авторитарность может совпасть с авторитетом модной теории (Достоевский), религиозным авторитетом (Лесков), просто общественным мнением (Гончаров) или с чем-то еще. В недавнем прошлом, до появления и автономизации в тексте моего слова, эта авторитарность была абсолютной....
«Физиология Петербурга» - состоит из двух частей. Это издал Белинский. Составлена из трудов разных русских литераторов, под редакцией Некрасова. Первая часть содержит 6 статей: первая – предисловие, вторая - "Петербург и Москва", г. Белинского, дальше цитата: «Остальные четыре статьи составляют практическую и, следовательно, главнейшую часть книги. Лучшие из них - "Петербургский дворник" В. И. Луганского и "Петербургские углы" г. Некрасова. Первая есть мастерской очерк, сделанный художническою рукою, одного из оригинальнейших явлений петербургской жизни, лица мало известного в Москве и совсем неизвестного в провинции. Это одно из лучших произведений В. И. Луганского, который так хорошо знает русский народ и так верно схватывает иногда самые характеристические его черты. Одна газета, - не надо говорить какая, - изъявила свое неудовольствие, что дворник Григорий дождался чести видеть себя предметом литературного изображения: пусть эта аристократическая газета толкует о чиновниках, - а мы будем читать "Дворника" В. И. Луганского, - тем более что его нескучно прочесть и во второй и в третий раз, - как это мы узнали на опыте.»
«Петербургский сборник» - 1846. Вошли: Бедные люди, рассказы Тургенева, поэма, лирика Некрасова, Герцен «Капризы от раздумия», Белинский "Петербург и Москва".
Книга путевых очерков Гончарова «Фрегат Паллады». Традиции жанра путешествий и новаторство. Россия и западный мир. Образ путешественника.
Кругосветное путешествие Гончарова на фрегате "Паллада".
Особой страницей, неожиданной для многих, стало кругосветное путешествие Ивана Александровича. Тем более, что в кругу друзей за Гончаровым прочно укрепилось прозвище «принц де Лень».
Что явилось последним толчком, поводом, который убедил «принца де Лень» отправиться в путь? В первую очередь, он был писателем, и трудился над «Обломовым», в котором хотелось раскрыть глаза и поведать горькую правду о национальных недостатках и общих слабостях. Одну из них подметил еще Пушкин, заключивший: «Мы ленивы и нелюбопытны». Этот горький вывод нашел подтверждение в наблюдениях самого Гончарова: «…Сбираясь куда-нибудь на богомолье, в Киев, или из деревни в Москву, путешественник не оберется суматохи, по десяти раз кидается в объятия родных и друзей, закусывает, присаживается и т.п». Уроженец Петербурга боится побывать в недалеком Кронштадте «оттого, что туда надо ехать морем», хотя «стоило бы съездить за тысячу верст, чтобы только испытать этот способ путешествия».
«Мы ленивы и нелюбопытны»… А ведь это ограниченное пугливое самодовольство, нежелание узнавать и учиться новому – признаки все той же обломовской лени. Лени, которую преуспевающий Гончаров начал уже обнаруживать в собственном чиновничьем существовании – «бывало, не заснешь, если в комнату ворвется большая муха <…>; бежишь от окна, если от него дует, бранишь дорогу, когда в ней есть ухабы <…>. «Скорей же, скорей в путь!» – восклицал, вопреки сомнениям и робости, писатель, осуществляя важнейшую заповедь «начни с себя».
Путешествие длилось три года (1852–1855) и еще три года Гончаров работал над своими путевыми записями. Извиняющие нотки слышатся во вступлении к первому из очерков. Гончаров говорит о себе в третьем лице: «Автор не имел ни возможности, ни намерения описывать свое путешествие, как записной турист или моряк, еще менее, как ученый. Он просто вел, сколько позволяли ему служебные занятия, дневник, и по временам посылал его в виде писем к приятелям в Россию…. Теперь эти приятели хором объявляют автору, что он будто должен представить отчет о своем путешествии публике. Напрасно он отговаривался тем, что <…> писал только беглые заметки о виденном или входил в подробности больше о самом себе, занимательные для <…> приятелей и утомительные для посторонних людей, что потому дневник не может иметь литературной занимательности».
Вопреки опасениям «Фрегат…» увлек читателя, да так, что Гончарову пришлось дважды «дописывать» его. В 1891(!) году вышел в свет очерк «По восточной Сибири», где писатель подробнее поведал о заключительном этапе своего путешествия. Ранее появился очерк «Через двадцать лет». В нем престарелый путешественник «досказал» историю фрегата, на котором совершил путешествие, сделал смотр оставшимся в живых и, увы, умершим к тому времени участникам похода. Свои воспоминания Иван Александрович заключает советом всем читателям: «…Если представится случай идти (помните, «идти», а не «ехать») на корабле в отдаленные страны – <…> ловите этот случай, не слушая никаких преждевременных страхов и сомнений».
Не однажды писатель рвался повторить былой поход. В 1871 году возможность представилась побывать в Америке, но Гончаров был уже стар и болен, так что не решился вновь пуститься в такое странствие. Но когда писатель скончался, на могилу среди прочих был возложен венок «от командира и офицеров фрегата «Паллада». «Фрегат “Палладу”» можно причислить к книгам, заложившим традицию путешествий в литературе русского реализма.
Путешествие помогло Гончарову написать главную книгу своей жизни – «Обломова». Книгу, которая оказалась очень нужной и «востребованной» современниками. В судьбе каждой страны есть этапы, когда люди, кто с нетерпением, кто со страхом, ожидают наступления перемен. Таким было время перед реформами 1861 года. И роман Гончарова ответил на вопросы эпохи. «… “Обломов” победоносно захватил собой все страсти, все внимание все помыслы читателей. В каких-то пароксизмах наслаждения все грамотные люди прочли “Обломова”. <…> Без всякого преувеличения можно сказать, что в настоящую минуту во всей России нет ни одного <…> заштатного городка, где бы не читали “Обломова”, не хвалили “Обломова”, не спорили об “Обломове”». Два ведущих критика, Н.А. Добролюбов и А.В. Дружинин, посвятили разбору романа обстоятельные статьи.
Роман был закончен единым порывом небывалого творческого напряжения. Писатель отправлялся в курортный Мариенбад лечиться от тяжких недугов. «…Я приехал сюда 21 июня, – сообщал он друзьям, выделяя курсивом подробности о своем «отдыхе», – а сегодня 29 июля, а у меня закончена первая часть Обломова, написана вся вторая часть и довольно много третьей, так что лес уже редеет, и я вижу вдали … конец». «Странно покажется, что в месяц мог быть написан почти весь роман: не только странно, даже невозможно…» – останавливался в недоумении перед собственной творческой силой Гончаров. Но объяснимо, если учесть, с каким художническим самозабвением погрузился писатель в работу: «И как принялся, если б Вы видели!» Персонажи будущей книги, как живые, вставали перед его мысленным взором. «…Узнайте, – писал он И.И. Льховскому, – что я занят… не ошибетесь, если скажете женщиной! да, ей: нужды нет, что мне 45 лет, а сильно занят Ольгой Ильинской… не надышусь, не нагляжусь».
Может быть, потому что сам автор видел своих героев живыми, реальными людьми, читатели восприняли их не как литературных персонажей. Обломов воплотил давний, заветный замысел Гончарова, «с той самой минуты, как начал писать» – «изображение честной, доброй, симпатической натуры, в высшей степени идеалиста, всю жизнь… ищущего правды, встречающего ложь на каждом шагу, обманывающегося и, наконец, окончательно охлаждающегося и впадающего в апатию и бессилие от сознания слабости своей и чужой…».
Карьера Гончарова-чиновника шла меж тем своим чередом, достиг он и «степеней известных». Но! Гончаров обладал высшей смелостью: он не боялся быть непохожим на всех. Немало пострадав от запрещений и сокращений, он снова решает начать с себя и становится цензором. Должность цензора была издавна окружена пренебрежением свободомыслящих людей. В русской литературе не счесть эпиграмм на цензоров и их нелепые запреты. «Угрюмый сторож муз, гонитель давний мой», – так иронически назвал его Пушкин в своем «Послании к цензору». Вместе с тем поэт считал, что на Руси необходима система запретов на «насмешки грубые и площадную брань». И в том же стихотворении набросал портрет идеального цензора:
Но цензор гражданин, и сан его священный:
Он должен ум иметь прямой и просвещенный…<…>
Он друг писателю, пред знатью не труслив,
Благоразумен, тверд, свободен, справедлив.
Можно сказать, Гончаров исполнил пушкинский завет. При его активных хлопотах были разрешены к печатанию многие рассказы и повести И.С. Тургенева, в том числе «Муму». Иван Александрович воскрешал замалчиваемое прошлое, добившись печатания полного, без купюр, собрания сочинений Д.И. Фонвизина.
Если же Гончарову-цензору что-то не нравилось в современной литературе и критике, он прямо высказывал свои мнения. Так, писатель смело критиковал кумира молодежи шестидесятых годов Д.И. Писарева, считая, что тот «злоупотребляет умом и талантом». Как видим, Гончаров не исключал «ума» и «талантливости» у своего оппонента. Вполне понятно: литератору сороковых годов не могла понравиться запальчивость и категоричность, «насмешливая брань» с которыми молодой критик нападал на «старую» литературу, на Пушкина.
Ребят это всё, что я смогла накапать полезного, если что ещё найду допишу и отдельно пришлю, потому что этого явно мало.