Большая трапезная государева дворца.




Глава 18

Солнце, Месяц и Ворон Воронович

 

Александрова слобода.

Июля 1565 года.

Большая трапезная государева дворца.

 

 

Задумчиво выбирая из разных ягод в плошке золотой перед собой малину, Федька отчего-то не мог прогнать некоторых слов, которые были в нынешнем наставлении государя. Обратился он к братии Откровением Иоанна Богослова о битве добра со злом, неминуемой, и о том, что близится урочный час через то искончанию всего света. И, ежели верно получилось в уме посчитать, выходило, опять же по прорицанию Андрея Кесарийского*, что решительный бой сей уже происходит, и до решения его осталось всего ничего... Как есть, конец всему в будущем году, к лету, настанет. Ну, это если добро не одолеет зла... Государь об этом сказал и тревожно, и смиренно вместе с тем, так, что кусок Федьке не пошёл после в горло, а захотелось напиться пьяному вдребезги и гулять, себя не помня, до упаду. Как тогда, в январе, когда добро - государь, то есть, - взяло верх. Даже самые мало чуткие к увещеваниям о приличном поведении соратники - и те потупились, и мяли скуфейки чёрные, пока Иоанн водил поверх их склоненных голов воспалённым от бессонницы взором и вещал тяжёлым голосом. Готовиться всем к последнему решительному бою приказал, а пока что - за трапезу приниматься, и восславить Господа за милости все его и радости им, грешникам, даримые.

 

Государь, знамением осенясь, опустился в кресло своё.

С тихим грохотом расселись по скамьям.

Браги всякой принесено на столы было немало. А сие значило, что государь им волю даёт разгуляться. После первой чаши вина червонного, рейнского, государем из рук кравчего принятой и испробованной, пошли гулять по рукам кубки звонкие, засновали подавальщики и чашники, и вскоре привычное оживление во всех вернулось вполне.

Оглядывался Федька вкруг себя, на ближних стольников, на Грязного, рядом сидевшего с рассеянным, по обыкновению, беспечным видом. Неужто мне одному свербит, думалось, так негоже быть перед государем, с постной мордой, раз приказу печалиться не дано, а, напротив, по всему заметно, что и сам государь отрешиться от томящих дум желает.

Скосил взгляд на своего чашника, тотчас с поклоном к нему приблизившегося с подносом разных питейных судов. Полную чашку себе того же, что государю подавал, взял, и выпил всю сразу.

 

Вчера из Москвы воротился воевода, и Охлябинин с ним. Кучу новостей привезли. Но переговорить толком им пока не довелось, только обняться наскоро - сперва Федька побежал досмотреть, всё ли ладно в батюшкином покое, заглянул и в князюшкин уголок, как тот сам называл свою палатку при дворце, на поварню сходил распорядиться самолично об угощении им с дороги, да государь тут же позвал их к себе на доклад, и Федька изготовился служить, как обычно, но после первой чарки медовой государь отпустил его заняться с Кречетом, сказавши ласково, что сами они справятся малым кружком, Афоня за кравчего побудет... Часы пронеслись, никто не побеспокоил его и в обыкновенное после боевого учения уединённое время молчаливого созерцания "внутри себя", проводимое здесь же, поодаль, на плетёнке соломенной, под тенью навеса бойцового двора... Помахивали хвостами кони, всхрапывали, встряхивали головами, звякали малые колокольцы на их поводьях. Бесшумно мимо проходили и выходили со двора люди, занятые, как и он, своим делом каждый. Иногда он так задумывался, погружаясь в благородную усталость тела отдыхающего, отпускающего всякую боль и перетруженность, как учился он, точно через него чистая река протекает и уносит ненужное, очищает и промывает каждую жилочку, и журчит серебристо так, тонко, что исчезали все звуки, вся Слобода огромная за его спиною, за загородками коновязи и широкого длинного занавешенного крыльца, весь мир растворялся как бы... О чём грезилось, рассказать точно не смог бы. Слов для этого он не знал. Схоже было с глубоким уединением чистосердечной молитвы перед образами, и с тем стоянием на рязанской площади перед сражением, и - с видениями полуденного сна о красоте и силе, и причастности ко всему этому сразу, такому сладкому, возносящему к самому Солнцу, всё существо проницающему спокойному восторгу быть в эту Красоту и Силу посвящённым... И не одинок он там, а как бы дышит и живёт вокруг его воспарившего духа братское воинство. Нездешнее, великое, бесстрашное иным, не смертным, бесстрашием, исполненное очей, как то Животное библейское неведомое, и всматривалось Оно в него, забирало к себе, обнимало. Любило бескрайне, свободной единой волей и братством принимая его всего... Касания душою к этому длилось мгновения, и было неизъяснимым восторгом... И не вдруг возвращался он к бодрости сиюминутного и бренного.

Ну а после уж снаряжаться в трапезную пора было.

 

 

Охлябинин подмигнул ему с другого крыла государева стола, его голубые всегда весёлые глаза и беззаботный нарядный облик неизменно прибавляли Федьке спокойствия. Батюшка тоже поглядывал на него, было заметно, что соскучился. А может, что-то желает поведать такое... Но смотрел на него и государь.

- Федя!

Он даже вздрогнул, застигнутый врасплох звучным царёвым голосом, обратившим к ним внимание всех.

- Что с тобою нынче? Юным летам и задору твоему негоже меркнуть за чашею, при нас.

Поспешив с улыбкою подняться, Федька приложил ладонь к лазурно-серебряной парче на груди и церемонно Иоанну поклонился.

- Задумался, государь, над чудной природой человеков иных. Да, Василий-су?*

- А? - отставляя чарку, живо отозвался Грязной, предполагая знак началу веселья, и оборотился ко всей компании, покуда Федька неторопливо выходил из-за стола, становился на красном ковре около государевых ступеней, и оглядывая братию насмешливо. - Ты об чём?

- Да о Вердеревском Никитке! Славный богатырь, как и братцы его, да отчудил тут на смотру рязанском, слыхали? Холопа боевого своего в камчатом тигиляе предоставил, горностаем подбитом! Оно конечно, куда железу-то кольчужному горностая супротив!

Смех постепенно вспыхивал и крепчал, посыпались шутки сходные, про то, как некий Блаженков, дворянин, тоже слугу в тигиляе бархатном привёл, и тоже его завернули с таким бойцом, да ещё три рубля вычли из жалования*.

- Горностай-то, поди, заговорённый! Стрела не пробивает, сабля не сечёт!

- Пьян был Вердеревский, видать!..

- Эвон на что наградные за Рязань пошли - слуг наряжает!

- А Нащокин-то, Нащокин, двоих привёл, в тигиляях, один камчат, другой отласен, и развернули дьяки обоих, хоть и шапки на них железные имелись! И придачи за них не дали...

- И Лихарёв туда же, слыхали, братцы?

- Учудил Лихарь! Чуть не в шелку своего на поле пустить собрался!..

- А Вельяминов-то, Вельяминов-Сабуров, и вовсе в приволоке* бархату турецокого своего поставил! Точно боярышню снарядил, для бою!..

Все потешались, Грязной подскочил с места тоже, хрипло хохоча, и наливая себе и Федьке ещё. Мимолётно удостоверясь в живом участии Иоанна, переменившегося совершенно в сравнении с началом трапезы, Федька возвысил голос, перекрывая весь шум глумливым своим смехом:

- Как бы не так, "для бою", ага! Небось, заведомо знал, что не в строй, а в кош* молодца его отправят!

- Бережёт мальчонку, видать! - подхватил Грязной, прохаживаясь меж рядами столов, и задержавшись против угрюмого Сабурова, напрягшегося при таком помине родича, и его всегдашние товарищи тоже как бы помрачнели. - Слышь, Федя, хорош, видать, бестия, вот и жалеет, - и пощипал себя за мочку уха с золотым кольцом.

- Для чего? И Лихарь с Вердеревским, тоже, что ли..? - в притворном недоумении Федька приподнял бровь. А сам разглядывал в упор размеренно надирающегося с усмешкой Чёботова, сидевшего тут же, с краю стола.

- Известно, для чего! - Грязной двинул встречно бёдрами и руками красноречивым обозначением срамного действа. Хохот и стук чарок был дружным ему ответом.

- Чего гогочете, черти? Кабутта сами не таковы! А ну, кто без греха, кидай камень!

В него тут же полетели шапки, в таком же притворном негодовании все стали переглядываться и друг дружку толкать.

- Федя, тебе ли не знать, что прав я!

- Давай, давай, учинай глумиться мирскими кощунами*, ужо тебя бесы на том свету жахать будут!

- А мож и будут. Поднеси же другу чарочку, Федора... Прекрасная! - выкрикнул он с коротким похотливым хохотком, а Федька тряхнул волосами, серьги зазвенели. Отображая лебяжью плавную девичью походку, слегка виляя бёдрами, он прошёлся до кувшина с вином, и вернулся с полным новым кубком, поведя плечами, прикрывшись ресницами, протянул Грязному. Свой, пустой, тот отшвырнул, и его подхватили чьи-то руки. Гул и рокот возник в общем балагане при этом.

Покачнувшись, поглаживая грудь, широко обводя рукою собрание, Грязной запел хрипло, но стройно:

- Братцы, дайте же совет:

отчего мне счастья нет?!

Отчего плюёт Федора

на любовь мою в ответ?!

 

Проходя позади Чёботова, мимоходом оперся о его плечо, и развернулся, скроив рожу, как бы отвечая сам себе:

 

- Наша Федька, говорят,

обещает всем подряд.

Что за стерва, не пойму -

не даётся никому!

 

Буйный хохот приветствовал охальство, все смотрели на них с Федькой, на стол Сабурова, и стало понятно, что, пожалуй, ни для кого уже не тайна, кому и почему сии вирши предназначаются.

 

- Как не сидеть собаке на заборе, так не бывати Гришке на Федоре! - торжественно проговорил Грязной, точно глашатай на площади, и это было уж прямое нападение. Чёботов только вздохнул поглубже, покусывая губу, так и не перестав улыбаться чему-то своему...

Откинувшись в тронном кресле, за всем этим наблюдал Иоанн, глаза его остро смеялись. Царь был благосклонен...

 

- Как вовеки не певать курице петухом, так и Гришке не бывать на Федьке верхом! - снова размеренно изрёк пьяный Грязной, и сломался в земном поклоне братии.

- Ты чего за меня-то отвечаешь? - Федька толкнул его плечом, как бы выпихивая с самого видного места. Грязной сопротивлялся, норовя ущипнуть Федьку за зад, но сквозь парчу и складки терлика это было невозможно. Оно и без ничего было невозможно.

Сабуров глянул на почти равнодушного Чёботова, уже порядком хмельного, и не желающего слышать порочащих скоморошьих виршей, и стиснул кулаки, так, что костяшки побелели, и рыпнулся было встать, да Вишняков схватил его за рукав изо всех сил, держа на скамье, а Пронский, весь в красных пятнах, двинул под столом по ноге носком сапога.

Меж тем Грязной не унимался, незаметно для прочих переглянувшись с Федькой:

- Полюби Егора,

душенька Федора!

Или малый - не боец,

оторвёт себе конец!

Сабуров, рыча, грохнул кулаком о столешницу, рывком освободясь от Вишнякова и оборачиваясь к Грязному с Федькой. Он задыхался.

- Это так ты, ссволочь, забыть всё полагаешь?

Выговаривал Сабуров через зубы, так что никто их, кроме Федьки и Грязного, не мог слышать.

- А я причём? Васька дурачится, поди ему рот заткни, - и с усмешкой снисходительной ненависти отошёл, крутанулся на каблуках. - Да и мало ль об каком Егоре речь!

Сабуров принуждён был отступить, чтоб не выставить себя, и в самом деле, ещё глупее.

- А и верно, Федя, мало ли тут... Егоров! - выкрикнул Грязной, гогот всеобщий поддержал его.

- Шут ты, дурак! Пшёл от меня! - рявкнул на него Сабуров, не сдержавшись. Пронский, упавши головой на руки, отчаялся его утихомирить, нутром чуя, что ежели на Грязного ещё попереть возможно, то Басманову лучше сейчас не прекословить. Никому же прояснять не требовалось, что без государева дозволения сие поношение не обошлось...

- Егорушка, ты чего? И то, дурак я! Шучу же, шутка это! - Грязной часто захлопал на него бесстыжими глазами, и двинулся дальше, притопывая и приплясывая, по красному ковру меж длинных рядов опричников, веселящихся от души.

 

- А пристрою я дружка

на свово на елдока!

Покатаемся маленько -

отдохнёт пускай рука!..

 

Федька обернулся на государя, очи в очи. Махнул рукой музыкантам, и они ударили со своей скамьи в такт Грязному звоном бубнов и заливистым пронзительным и радостным пением и привизгом рожков. Подхватились затем и сопровождали его свитой.

 

- Нету девки ни одной?

А пойдём, дружок, со мной!

Лихаря тебе задвину -

на, побалуйся, родной!

Рожки и сопелки вторили ему пронзительно и нахально, а пара разноцветных скоморохов в личинах завертелись вокруг и меж рядов, и показывали то, про что разводил глумы певец.

 

- Фомка Гришке говорил,

как вчера овцу ярил...

Кураж достиг предела, казалось, ещё малость - и начнётся подобие той свальной пьянки новобранцев достопамятной. Припевки Грязного делались всё похабнее и злее, рожки и бубны заливались уже непрерывно, общий гвалт слился с ними в невообразимый шум.

 

Федька понял, что захмелел, вспомнил, что почти и не сожрал ничего за обедом. Повинуясь неведомой силе своего желания, приблизился к Иоанну, опустился у его ног, возвёл взор на него. Помедлив, государь положил руку в тяжести перстней ему на волосы, и смотрел на безумие стихии перед собой, и молчал.

 

 

Князь Иван Петрович только знай себе посмеивался, вид буйного молодого разгула был ему приятен. Они с воеводой пили много, как обычно, не пьянея, и следя за всем зорко, не слишком доверяясь молодой страже. Рядом развалился Вяземский в расстёгнутом вольно на груди кафтане.

Иоанн коротко взмахнул, веля Грязному заканчивать балаган. Скоморохи шутейно под руки со всем бережением проводили его до законного места близ царского стола, и, с поклонами, кувырками, звяканьем дурацких нестройных бубенцов, убрались, за ними растворились поодаль музыканты. Солнце в зное небывало жаркого июля, тоже будто обессилев, свалилось из зенита к западу, и изливалось цветными пятнами через стекольные верхи стрельчатых окон, распахнутых настежь. Допивались последние чарки и ковши, все готовились успокоиться и по знаку государеву отправиться на отдых дневной. Ударили протяжно и лениво часы на башне Светлых ворот.

 

- Жени его поскорее, Алёша, - привалившись плечом к плечу воеводы Басманова, Охлябинин смотрел с ним в одну сторону. Воевода только тяжело перевёл вздох, теребя седой волнистый ус.

- Не пошёл бы чёрт по бочкам-то...

Воевода снова вздохнул в задумчивости.

- А как своё в люльке заагукает, там всё по иному станет видеться. Сам знаешь.

Воевода молча с ним соглашался, конечно.

 

И снова Федьке не удалось переговорить с батюшкой. Обед получился знатный, да ещё жара, всех сморило. Государь наказал ему выспаться и протрезветь как следует, и сам возлёг, переоблачась в лёгкую, русского шёлка*, рубаху. С ним в спальне остался Василий Наумов, за обедом не пивший вовсе ничего, кроме воды. Говорит, не приемлет живот его ничего хмельного...

Федьке спать не хотелось совсем, только голова была как чумная. Слова, одно другого ядовитее, гурьбой шли на ум, досада брала страшная, что только теперь придумалось, чем уесть бы ненавистного вражину Сабурова с его шайкой, хоть и без того им сегодня досталось. Но Федьке всё казалось мало, в сравнении в тем, что против него затевалось. Меж тем, со всей утренней суматохой он не успел нынче произвести обязательные приёмы некоторые. А именно, натереть лицо крапивным истолчённым семенем. Покуда ожидал Сеньку, снадобье изготовляющего спешно, опять припоминал государевы нынешние поучения о твёрдом соблюдении себя в честности, твёрдой вере и правде. Но виделось всё это теперь не так мрачно. Вообразил, как испрошает его некий строгий священник, да хоть бы и сам игумен Лавры Троицкой, "не проказил ли еси образа своего, не бривал ли еси брады своея?"... - А вот и не бривал! Как есть, не бривал ведь, и в том ни капли лжи не будет. Бритвою и близко до образа своего не касался. Иною хитростию проказил. И смешно это было, и грешно, но более - удовлетворительно. На том Федька вдруг заснул, в душистые подушки шёлковые уткнувшись. На стольце в изголовье его лавки остался надкушенный пирожок с яблоками и недопитый ковшик молока.

Сенька постоял над ним, со ступкою в ладонях, раздумывая, сейчас разбудить, или после, пораньше обычного. Решил, после. Крапива, наверное, за час не испортится. А пока пошёл прилечь сам.

 

Собрались в государевой комнате, наконец, вместе. Государь велел подать всем питьё редкостное, ни на что не похожее, китайским кустом* зовущееся, и славное тем, что жажду утоляет лучше квасу в самую жаркую пору, и свежит, и ободряет. Пока готовили чудной этот напиток, государь завёл лёгкую беседу про разные обычаи в питие в народах разных, о том, почему магометянам закон их вовсе хмельное потреблять не велит, зато зелье всякое воскуряют, по домам знатным и по корчмам, точно язычники, и от зелья того дурными и блаженными делаются ещё хуже, чем наши от винища проклятого. Обсудили в который раз и кумыс, признавая согласно его хоть и противным дюже на языке, зато полезным и сытным чрезвычайно, особенно зимою, и особенно если в походе, скажем, на малом довольстве... Много чего полезного для бытия почерпнули русы у нехристей с востока, века бок о бок отираясь. И счётную науку, и Зодия звёздного толкование, и оружие боевое несравненное, и сноровку воевать всячески, и мастерство украшения драгоценные изготовлять, и несметно красивых полезных премудростей, чтоб себя обихаживать. А уж для бабьей половины у многожёнцев этих столько напридумано было! От чувяков мягких узорчатых без пятки да с каблучком, что любая боярыня паче серёг золотых в подарок чает, щипчиков для делания бровей тонкими и ровными, точно серп месяца новорожденного, для ногтей красы - пилочек и кусачек, для волос блеска и пышности уловок и красок, а для нежелательных, напротив, - с тела всего выведения снадобий волшебных (тут Федька едва не поперхнулся, почуяв в голосе государевом лукавство, так он глянул на него, это говоря), и благовоний сказочных, от одного только духа коих возжелать девицу иль хатум* было можно, и до ногавок наитончайших тканых, либо шёлковых шитых, либо точно кружево сплетённых, цветов всяких, и всю ножку ейную доверху обнимающих. Недавно такие государь царице преподнёс, не сам, его опять послал. Федька протянул ей с низким поклоном парчовый свёрток на золотом блюде, и государыня Мария, оживясь заметно, выждала целую минуту, наверное, пока он, согнувшись, стоял, а после велела боярыне своей теремной подарок принять, а ему - государя за неё благодарить. Так и выговорила раздельно, "за неё", словно намекала прямо, что разумелось под этой благодарностию. Но напрасно силится царица выбить его из седла такими стрелами. Они коротки и легковесны для его брони, уже окрепшей. Ничто ни единым движением не дрогнуло в почтительно и благожелательно улыбающемся ярком лице кравчего, всё обещавшего по её пожеланию исполнить.

 

Ключник явился на пороге, передал Федьке обширный поднос с большим тяжёлым прохладным кувшином глиняным и шестью тонкими плошками. К китайскому питью было подано мёду разного, из земляники варева и пирожков. Одно время, сказывали, никто не знал, даже великий князь, дозволено ли потреблять его в постные дни. Испросили у самого митрополита. Тот отвечал, что куст китайский, "чаем" ещё называемый, есть быльё земное, из земли произрастающее, а значит, во всякий день не возбраняется к потреблению.

Разлив и поднеся всем, опробовав государев чай и передав ему в руки, Федька забрал себе пирожка и мёду и пристроился на подоконнике, ожидая, когда же они начнут о деле. И опасаясь больше всего, что сейчас его опять ушлют куда-то, да хоть Грязному в помощь, надсмотреть за возведением и обустройством хоромов на приезд*. Вскоре ожидалось нашествие сюда в Слободу гостей разных, и переселение многих боярских семейств со всем подворьем, так что спешно жильё строилось уже за стенами, не помещалось всё внутри, а стену отодвигать не везде возможно было, да и некогда... И так государь тут сделал хитрость, о которой сторонние не знали. Как переезд замыслился, и стали обновлять александровский дворец, стены прежние слабы и малы показались. Их оставили, государев двор с Покровским собором отделя от прочего, только ворота вторые добавились. А всё стали обносить заново, расширяя пределы во все стороны сколь возможно. Класть из камня времени не было, и камня в окрестностях не достать, а везти издали столько немыслимо... Не было тут даже того, тёплого и лёгкого, цвета белого либо коровьего масла, камня*, из которого вся богатая Москва строится. Делать решили "обманку" - меж бревенчатой дубовой свайной опалубки в пять аршин вышиной насыпали и уминали землю, доверху, а снаружи и изнутри обкладывали красным кирпичом, из него же стрельни, затины* и башни складывали, им добротно облагали и коротыши*, делая точно по могучим очертаниям цельнокаменных, а после известью всё крыли. Видел перед собой всякий подъезжающий твердыню неприступную, совершенную, и не подумать, что изнутри - четыре аршина земли. Впрочем, чтоб и такую стену пробить из пушек, тоже надо было потрудиться изрядно... Так вот, больше боялся Федька не того, что не услышит чего-то, не узнает, хоть от любопытства страдал тоже. Что надо, батюшка и государь ему и так поведают, иль сам догадается. А вот снедала его нестерпимая зависть ко всякому разговору государя без его присутствия, и глупо это было, и самому ему не понятно, но - было. Сто раз себя одёргивал, стыдил, да напрасно. Особенно бесился, когда с Годуновым государь затворялся. Невесть за что, а невзлюбил его Федька. Хоть верил, что умён он, делами ведает приказными многосложными, что полезен он Иоанну, может, даже верен, а вот...

Не отослал никуда. Васька один после чаю уехал за стену, тоже исходя завистью, очевидно. Так зыркнул напоследок, пожрать готов, кажется.

Ждали последних вестей от разведчиков с юга, а пока решали про Ливонские порубежья, кого там оставить на войске. Нехорошие приметы тому, что огневая болезнь из Литвы уже плотно к Половецкому пределу подступила, всё чаще являлись вместе с бежавшими от неё на русскую сторону людишкамии. Обыкновенно принимаемые по распоряжению государя радушно, теперь все они непременно должны были досматриваться посадскими головами, приказными людьми либо деревенскими старостами, не больны ли, а ежели сомнения были хоть малейшие, строжайше было заказано пускать их на жительство, принимать от них товары и снедь, и если допускать поселение, то обособленно. Пуще зеницы ока беречь от всякого с переселенцами и перехожими такими касания было заповедано по войскам, сторожащим литовскую границу.

Всё сейчас решалось по крымским вестям. Надо ль будет трогать дедиловскую рать Трубецкого и гнать под Калугу на помощь Бельскому, или пусть стоят пока по своим крепостям. В случае тревоги можно будет вызвать из Белёва полки Безнина и Димитрия Вяземского, да и отсюда есть кого послать, и Телятевский и Хворостинин, по отчётности, в полной готовности пребывают. Вяземский кивнул, добавил, что Бороздин- Борисов тоже на изготовку, если что, над своим полком выступит. Государь выглядел таким раскладом довольным. Воевода с Охлябининым склонились над обширным листом начертанной местности с обозначением дорог, троп и острогов от Москвы и до самого Дикого поля, прямо на государевом столе, и стали спокойно спорить, вернее, помогать друг другу прикидывать обустройство полагаемых войсковых переходов... Воевода водил по пергаменту мощным жёстким пальцем, а Охлябинин быстро черкал на бумажном листке примечания, с государева дозволения пользуясь одним их множества перьев и чернильницей. Федька внимал каждому их замечанию и тоже смотрел, стоя рядом.

Явился с поклоном бессменный теперь делопроизводитель государев, Годунов. Принёс из печатной мастерской* начертание искусное особой печати, что собирались отправить в Новгород, и послание для наместника, государю на утверждение.

- "... чтобы печатать грамоты перемирные с шведским королём Новгороду о перемирии и грамоты посылные печатать о порубежных и о всяких делах к шведскому королю. А на ней — клеймо: место, а на месте — посох, а у места с одной стороны — медведь, а с другой стороны — рысь, а под местом — рыба, а около печати — подпись: «Царского величества боярина и Великого Новгорода наместника печать", - Годунов передал всё государю. Тот просмотрел, кивнул.

- Добро, Димитрий. Пусть готовят начисто. Ещё что?

- Подьячий Трифонов* со сподручными из Ярославля на Стародуб-Ряполовский выехали, к Успению Пресвятой Богородицы опись и там завершить намерен. О прочем от него до тебя, государь, свиток запечатанный.

Государь вновь кивнул, принял секретный свиток в руки.

- От Павла Петровича Заболоцкого* известие, государь, об завершении трудов над крепостными стенами, и укреплений вкруг рва и моста, и поклоны со всеблагими пожеланиями тебе с государыней и царевичами от игумена со старцы, ожидают, уповая на твой наезд к ним скорый на освещение новоявленной крепости их, - с поклоном Годунов положил перед Иоанном последнюю на сей час грамоту.

- Вскоре и наедем. Тогда ж и в Никитский наведаемся. Гонцу вели обождать, завтра явственнее скажу.

Государь сказал Годунову остаться, записать распоряжения по Приказам, остальных отпустил.

Разбирать дела Посольские и размышлять над ответными ходами Иоанн считал за лучшее делать в одиночестве и тишине, а уж после звал дьяка и диктовал ему. Но многое отписывал и собственноручно...

Вечером Федька надеялся улучить время и побыть с отцом, о чём кратко условились они на пороге государевых покоев.

 

Скорее всего, в Слободе батюшка ненадолго, да и Охлябинин тоже. На четырёх земских воевод, твёрдым доверием Иоанна облечённых, выставить по разуму надо было столько же "своих", из опричнины, чтоб всякую возможность измены в войске на порубежье мочь пресечь, и люди эти должны быть опытны, ко всему готовы... И к набегу вражескому, и к бунту местническому. Зайцев оставался на Москве, где дел невпроворот, да ещё тамошний дворец опричный строится, совместно со вновь возводимыми после пожара хоромами князя Михаила Черкассого. Одному ему там не разорваться, да ещё - прибывающее пополнение в опричные полки. Без Алексея Данилыча там было никак. Тут и без слов понималось, сколь мало их на поверку оказывалось, верных, тех, кому государь сейчас хотел препоручать наиважнейшее.

Понимать-то понималось, однако, бесы подначивали, и он не удержался от ропота, что и ему хотелось бы поконоводить во поле. Жалобы то были заведомо никчёмные, однако, воевода не отмахнулся от них вовсе, сочтя нужным снисходительно уверить, что всё у Федьки впереди, а пока что он для такого не годен.

- Ага, а Мишка Белкин, значит, годен! Вчера ещё саадак государев носил, а теперь - воевода!

- Полно задориться, Мишка-то тебя постарше зим* на десяток будет, и всё ж по службе помотаться успел. Куда торопишься? Или тебе тут мало хлопот, Федя, в самом деле?!

- Никуда твоё от тебя не убежит, - согласно товарищу кивал воевода, покуда Федька негодовал преувеличенно. - Война всегда будет, видно, с нами. Ещё наконоводишься...

Тут они с князюшкой повздыхали, распивая по новому ковшику медовому, и Федька утолился их увещеваниями, что вряд ли есть миссия важнее - при государе живым щитом стоять, и взор, и душу его радуя, и через то, через благорасположение его, всему их семейству неоценимое давая преимущество. Вместе с горделивым успокоением под такие речи приходило к Федьке осознание непомерной тяжести, начиная терзать подспудно. Он помрачнел, умолкая, но воевода привычным объятием встряхнул его за плечи, а Охлябинин подмигивал, и Федьку вроде отпустило.

- И чему ж такому неведомому тебя этот казачина научает?

- Да тому же, чему Буслаев учит Арсения моего, только... хитрее.

- Ладно, ладно, храни таинства свои! - подойдя, любовно оглаживая его плечо с другой стороны, ворковал тихо князюшка. Мерцала лампадка в красном углу, перед ними на чисто выскобленном столе подрагивала свеча в бронзовом шандале, и то и дело влетали глупые букашки на их свет. Ожигались, падали, отлетали в рыжий сумрак, сдуваемы пряным дуновением ночи из раскрытых окон гридницы. Взлаивали в отдалении собаки, встряхивались лошади у коновязи, переговаривались люди Басманова во дворе.

Федьке было и уютно с ними, и - неловко, как будто, особенно после того, как ударил колокол на Распятском столпе, они поднялись из-за стола, перекрестясь, и воевода обронил мимоходом, но значимо, в довершении всего: - Что это за гудёж был с Чёботовым? И с этими?

- Да безделка то, божедурье, ей-богу, батюшка! Уж, думаю, сегодня им хватило с лихвою. Васюк ежели привяжется - до удавки довести может. А так и надо им!

- Ну, смотри, ежели безделка.

Подобрав головные уборы, втроём вышли к вечерне.

- Пришлю завтра Сеньку, пусть Буслаев его погоняет? А то мне всё недосуг...

- Да присылай, конечно.

Федька кратко откланялся им и побежал к государеву крыльцу.

 

На другой день, отправляясь на половину царицы, государь взял Федьку с собой.

 

В тени дворика, под старыми яблонями, было ещё прохладно. Оба царевича, дядьки их, Иван Яковлев да Григорий Годунов, учёный дьяк Волков, нянюшка, ключница и двое постельничьих расселись на лавки, расставленные вкруг обширного стола, уставленного лёгким ягодным питьём, и квасом с изюмом и мятой, садовыми плодами, плодами дерев заморских - финиками, орехами волошскими, и сластями всякими. Позади царевича Ивана стоял его кравчий, Саввушка. Вышла и царица Мария со своими теремными боярынями и девушками, и своим же кравчим, из ближних родичей князя Темрюка Идаровича... Для них, как и для государя со свитой, были принесены кресла и скамьи перемётные. Нянюшка, всплеснув пухлыми мягкими маленькими руками, с поклонами оказалась у стола и принялась обмахивать блюда хлопчатым платком, прогоняя мух.

Государь, любуясь картиной этой мирною и цветущим видом семейства своего, и остро сияющей красою царицы, дозволил сегодня царевичам без прочих наук день провести, но выслушать сказку одну старинную. А прочесть сказку поручено было Федьке. Уж больно красочно выказывал государев кравчий, звучным многоликим голосом и всеми красочными повадками, волшебные истории, так, что внимающие ему будто бы видели всё своими глазами...

Вышел, поклонился собранию, начал.

- Солнце, Месяц и Ворон Воронович... Жили-были старик со старухой, и были у них три дочери. Не чаял старик, как скорее их замуж отдать. И вот пошёл как-то поутру в амбар за крупой, да споткнулся в темени, мешок порвался, а покуда до избы шёл, крупа-то сыпалась и сыпалась. Стала старуха горевать, побрёл старик обратно, да всё причитывает: "Вот бы Солнце пригрело бы, Месяц бы посветил, а Ворон Воронович крупки собрать помог, так я бы отдал за Солнце старшую, за Месяца - среднюю, а за Ворона Вороновича - меньшую. Сказал - и вышло тут Солнце, спину его припекло, и Месяц просиял, видно сделалось, точно на ладони. И Ворон с неба слетел, всю крупу в мешок новый вмиг подобрал...

Воротясь, говорит старик старшей дочери: - Нарядись празднично, на крыльцо выйди. Жених дорогой за тобой идёт.

Исполнила волю его дочь старшая. Солнце явилось и утащило её... А как ночь пришла ясная, высыпали звёзды во всю ширь небесную, не велел старик ложиться средней дочери, а велел убраться для свадьбы и на порог выйти. Явился Месяц и её забрал... А младшей ничего сказать не успел, сама во поле утром выбежала, налетел с неба Ворон Воронович и унёс её, в чём была.

 

Федька сказывал долго, неспешно, как положено, чашники разносили потихоньку питие прохладное и угощения на блюдцах. Но всякой сказке есть конец.

 

-... и говорит своей старухе:"Не желаю в постели спать, на насест желаю!". Как ни увещевала его старуха, а пошёл и по лестнице на насест в курятнике забрался. Уснул там сидючи, покачнулся, свалился, убился весь да в курьих нечистотах перемазался. Браняся, пошёл отмываться, да в постель свою воротился. "

Величаво поклонившись, Федька отступил к Иоаннову креслу.

Чашники по новой обнесли собрание, весьма развлечением довольное. А государь обратился к сыновьям вопросом, о чём сказка сия, то есть, какова в ней мудрость заключается. Выждал немного.

- Ну, Иван, что молвить хочешь? Нянька! Смотри у меня, старая, не шепчи Фёдору, всё вижу! Сам пускай мыслит!

- Мнится, государь, что старик этот глупый оттого себя посмешищем выставил, что не по чину делать выдумал. Что Солнце могло, и Месяц, и Ворон Воронович, того ему не одолеть по убогости его, однако же, на великое замахнуться посмел.

- Верно! Верно, молодец ты у нас, Иван.

- Да, так и есть, батюшка-государь! - ободрённый похвалою, царевич разгорячился, - Иначе сказать, не в своё блюдо полез, сверху головы своей пожелал иметь, да не по плечу оказалось.

- Всяк сверчок знай свой шесток! - Фёдор поднял указующий палец назидательно, как воспитатели делают, и засмеялся, смутясь, когда все на него оборотились и заулыбались.

- Сам упомнил, или нянька подсказала? - шутливо спросил Иоанн. - Верно, дети! А к прочему, ещё об том мудрость сказки этой, что дано ведь было деду свыше на запальчивую просьбу его, полною мерой дано, да не умел он для себя ничегошеньки из благ и могущества зятьёв волшебных своих извлечь, пользы никакой в чудесах их не уразумел, поскольку скуден умишком был. Несоразмерно оказалось дарёное восприятию его. Видеть главного не умел, а лишь верхами хватал, что видел, разумом не проникая в естество вещи всякой... Так вот и в бытии нашем сплошь и рядом получается: иному судьба даёт всего вдоволь, да он взять этого толком не умеет, и не лучше ему от даров таких, а напротив, только одни убытки. Или так ещё бывает: примется дурень на себя чужой обычай примерять, и делает всё, кажется, как у другого дивного и хитроумного увидал, да горе одно выходит у него на деле-то... Ну что, рассказчик, ладно ли мы речи твои истолковали? А плесни-ко мне кваску, пожалуй.

- И ладно, и превосходно, - с улыбкою отвечал Федька, поднося государю в золотом ковше. - Что Цезарю дозволено, того нельзя рабу.

- И это тоже...

 

Пригласив царицу пройтись с собой по саду, Иоанн оставил Федьку при царевичах.

И сразу же старший принялся горячо нашёптывать, чтоб упросил нынче государя-батюшку им верхами поскакать, да не здесь, в толчее наскучившей, а на приволье. И чтоб он, Федька, непременно с ними поехал. То было кстати весьма - Атру не мешало как следует поразмять, а в длинном поводу потаскать за собой и резвую Элишву. Или объезчика государева лучше взять...

- И меня возьмите тоже! - подойдя, услыхав, о чём речь, просил Фёдор. Нянька глядела испуганно, ведь верхом-то Феденьку едва начали сажать, на конька маленького, башкирскую мохнатую лошадку, и то - по двору только, и дядька под уздцы вёл.

Но не только царевичам хотелось на волю. Царица Мария к мужу подошла с улыбкою, и он дозволил ей выезд, со свитой, с охраной, лихими молодцами-черкесами, и сожалел, что сам не волен дела государственные оставить и с ними забыться. Но трапезу вечернюю с нею разделить обещал...

Ничего дурного ещё пока не принёс Иоанну день, и он был щедр на милости.

 

Федьке собраться было минутное дело, не то что на званый пир. Перстней поменьше, убор попроще, да сапоги без каблуков, и саблю прицепить на ремешок.

Оставив Сеньку возле избы воеводы, сдавши его Буславеву, кивнув конюшенному помощнику не теряться, он направил приплясывающего жеребца к выезду поближе.

Пока канителились остальные, погружались в возок царицыны провожатые боярыни, наряжались как на смотрины девки, и вместе с ними - коробушки со снедью и питьём, с шатрами для отдыха, пока суть да дело, он вертелся на Атре по Слободской площади, потихоньку двигаясь к воротам из дворцового места к главному кругу, отделённому старой стеной, к главной дороге, от которой разбегались отводные пути и тропки во все стороны, во все дворы громадного хозяйства. И выливался потоком на неё из больших врат разнородный люд, пеший, конный, обозный, туда и обратно, и всем этим непрестанным витием заправлял особый стрелецкий караул, без церемоний решавший, улаж



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2018-01-08 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: