(пособие для студентов)
1. Формулировка Аристотелем законов мышления.
2. Парадоксы, порождаемые формальной логикой.
3. Христианские спекуляции на несовершенстве аристотелевской логики.
4. Николай Кузанский – первые полшага от метафизики к диалектике.
5. Кант – вторые полшага.
С наступлением цивилизации (появлением частной собственности и денег, классов и государства, городов и моногамной семьи т.п.) радикальным образом меняется человеческое мышление. Уходит в прошлое мифология, на периферию культуры вытесняются колдовство, магия, фетишизм, субъективно (эмоционально) окрашенное образное мышление, фантастика, одухотворение сил природы, антропоморфизм – вчувствование в неживую природу человеческой психологии и т. п. Мышление становится всё более объективным, беспристрастным, доказательным, последовательным. Вскрываются закономерности природы, и эти закономерности становятся закономерностями самого мышления. Не абсурды, не фантастика, не свободное присвоение любому предмету любых свойств, а понимание адекватности тех или иных свойств тому или иному предмету. Дерево- растёт, оно может быть срублено. Оно горит в огне, плавает в воде, но не ходит в гости к другому деревьям, не любит, не ненавидит другие деревья или человека и т. д. Человеческие мысли, отражающие связи в природе, сами должны соотносится друг с другом так, чтобы не искажать реальную связь предметов с свойств в природе. Мысли должны вытекать из мыслей не хаотично, не произвольно, а по определенным правилам, иначе мысль оторвётся от предмета и не даст эффекта в пользовании им.
Люди, профессионально использовавшие мышление как инструмент своих занятий – жрецы, математики, астрономы, изобретатели техники, может быть даже и художники, поэты – стали специально изучать мышление и фиксировать, описывать в нём определённые структуры и процессы, устойчивые фигуры: понятия суждения умозаключения. Изучали правила оперирования понятиями: выяснение их объёма и содержания, правил их деления и обобщения. Классифицировали и выясняли правила обращения с суждениями, выявляли структуру, фигуры, модусы силлогизмов и т. д.
В целом уже в эпоху классической Античности (5 век до н.э.) и примерно в эти же времена и в других культурных регионах сложились уже значительные традиции специального изучения мышления. Как человек мыслит? Что такое истина? Какие рассуждения ведут к истине, а какие к заблуждению? Все ли в мире можно охватить мышлением и выразить словами (высказываниями) или есть в мире области неподвластные человеческой мысли? Почему мысль иногда как бы спотыкается, останавливается перед некоторыми вещами, процессами, не в силах их описать, объяснить?
Эти достижения обобщил и ясно изложил Аристотель. Он сформулировал главные принципы, или законы правильного, ведущего к истине мышления. Их всего три, и даже, можно сказать, всего один – это закон непротиворечивости мышления. Предмет нельзя описывать двумя исключающими друг друга высказываниями. Нельзя, например, сказать, что предмет находится в данном месте в данное время (я нахожусь в этой комнате) и что он не находится в нем в это же время. Что он белый и не белый одновременно. Что он существует, и в это же время его нет, он не существует и т. д. Из двух исключающих друг друга высказываний о предмете одно обязательно истинно, другое – ложно, и третьего не дано.
Руководствуясь вытекающими из этого закона правилами, или «подзаконными законами» тождества, противоречия и исключенного третьего, мышление должно быть последовательным, не допускать незаметного введения противоречащих исходных тезисам суждений и терминов. Новая мысль должна строго выводится из предыдущей. Если уж вы взялись рассуждать о человеке как нехорошем и подлом, то нельзя в рассуждении о нем незаметно для себя или незаметно для собеседника (и тогда умышленно) подменять исходную его характеристику другой. Нельзя совершить неосознанные (или осознанные) экстраполяции, например, исходя из того, что что-то не познано, делать вывод о том, что оно (тем более всё) непознаваемо. Это тоже подмена тезиса, самообман или обман. Народно-популярный, «студенческий» пример такой подмены понятий: «Знаю я этих мексиканцев, жил я с одним в общежитии!».
Аристотель описал все остальные процедуры правильного, ведущего к истине человеческого мышления. Он создал целостную логику, описывающую и понятия, и суждения, и умозаключения, и теорию доказательства. Его логические трактаты стали основой всех дальнейших учебников логики от средневековой схоластики до наших дней. Создавалось впечатление, что эта логика описывает всё человеческое мышление и что люди мыслят именно так, как это представлено у Аристотеля.
Однако уже времена самого Аристотеля, и даже задолго до него, люди сталкивались с ситуациями, когда здравые логические схемы оказывались бессильными в описании простых повседневных явлений. Ещё в 5 веке философы-софисты обнаружили неразрешимые трудности в мышлении, так называемые парадоксы. Кого считать лысым? Если человек потерял с головы один волосок, станет ли он лысым? Нет. А два? А двадцать? А две тысячи? Тоже нет? А с какого момента можно говорить о том, что он уже лысый? Неясно. Как-то странно сближаются «лысость» и «не-лысость». Или ещё нагляднее. Догонит ли Ахиллес черепаху? Представим картину: дан страт Ахиллесу и черепахе, и догонит ли этот славный герой Троянской войны медлительную рептилию? Размыслим логически: Чтобы догнать черепаху Ахиллесу необходимо попасть в точку её старта. На прохождение расстояния, разделившего их в момент старта, Ахиллесу необходим о определённое время. Затратив его, Ахиллес приходит в точку старта черепахи и видит, что её там нет: она ведь проползла за это время некоторое расстояние. Процедура должна повторится. Ахиллесу снова необходимо пустится в бег, чтобы прийти в ту точку, в которой черепаха оказалась в момент прибытия Ахиллеса, в точку первого старта черепахи. И так будет продолжаться бесконечно. В лучшем случае Ахиллес будет бесконечно приближаться к этой черепахе, но нигде её не обгонит. И это совершенно здравое, безупречно логичное рассуждение, но он приводит нас к выводу что движения нет. Но ведь оно есть, и мы своими глазами видим, что человек догоняет и перегоняет черепаху. Отсюда логично сделать вывод, что по-видимому наша (Аристотелевская) логика в чем-то несовершенна, и для описания движения необходима какая-то другая логика… Но ни сам Аристотель, ни его современники и ближайшие (в ближайшие столетия) потомки такого вывода сделать не сумели.
А критика этого парадокса Ахиллеса и черепахи должна была бать такой. Аристотелева логика требует однозначного непротиворечивого описания предметов. Отсюда Ахиллес, как и черепаха, в любой определённый момент времени описываются, как находящиеся в единственной точке пространства. Но тогда они ведь не движутся, если находятся в данный момент времени в данной точке. И тогда движение представляется как сумма моментов покоя, то есть из поля зрения, из зоны внимания исчезает собственно движение. Значит надо о движущемся предмете высказывать исключающие друг друга суждения: что он и находится в данный момент в данной точке, и не находится, как ни абсурдно это не звучит. Но надо говорить именно так, потому что если говорить иначе, строго по Аристотелю, придется отказываться от факта движения. Не лучше ли отказаться от логики, не способной его описать?
Средневековье дорабатывало, шлифовало формальную логику Аристотеля. Монахи-схоласты совершенствовали силлогистику, теорию доказательства, опровержения, а разрешение парадоксов относили на долю Бога. Первым таким парадоксалистом, призывающим к вере, был некий Тертуллиан, 1 век новой эры Он, может быть впервые, обратил пристальное внимание на ситуации, когда мыслящему человеку приходится описывать предмет высказываниями, каждое из которых внутри себя истинно, но в тоже время они противоречат, исключают друг друга. И таким предметом мысли является, прежде всего, Иисус Христос. Вот текст Тертуллиана: «Он невидим, хотя его видят; он неосязаем хотя по милости своей является, он непостижим, хотя чувствами человеческими постигается. Сила Его величия делает Его для людей известным и неизвестным. В этом состоит главная вина тех, которые не желают познать того, которого не могут не знать». И далее ещё нагляднее: «Сын божий распят, и мне не стыдно, потому что это постыдно; и умер сын божий, и это вполне вероятно, потому что бессмысленно; и погребенный воскрес – это достоверно, потому что невозможно… Зачем ты разделяешь Христа надвое своим ложным учением. Он только целым был в действительности» (цит. По: Быков В. В. Эстетика поздней Античности. М., 1981, стр. 105). Здесь Тертуллиан ясно указывает на двойственную, неоднозначную сущность Иисуса Христа (как, собственно, и любого другого живого человека) и на то, что описывает его следует исключающим друг друга высказываниями. Но в тоже время убежденность в единственности и абсолютности простой однозначной логики была настолько велика, что Тертуллиан приходит к выводу, что поскольку сущность Христа этой человеческой логике не подвластно, значит «умом Иисуса не понять» и в него можно только верить. Он так и заявил: «Верю потому, что абсурдно». Логика-де исследует простыне, природные предметы, а что касается предметов религиозных, тут логика бессильна, тут невозможно познание и должна включаться вера. Со временем Тертуллиана прошло две тысячи лет, но подобное «доказательство» бытия бога используется до сих пор. Сегодня богословствующие философы так и пишут, что человек постигает мир двояко: природные предметы он познает посредством чувств и мышления, а сверхприродные – без этих посредников, непосредственно усмотрением бога и его проявлений. «Умом Россию не понять… в Россию можно только верить». То есть существуют люди до сих пор считающие логику Аристотеля единственно возможной логикой и утверждающие, что есть в мире зоны, предметы, которые неподвластны логичному (рациональному) познанию и осмыслению. Рациональность для них останавливается на аристотелевской логике, более сложных форм рациональности быть не может, потому что их не может быть никогда.
Но вернёмся в античность. Как было уже сказано, уже древние греки замечали в человеческом мышлении какие-то пласты, крупные формы, не охваченные аристотелевской логикой. Известны фразы Гераклита (5 в. до н. э.), что многознание не научает уму, или мудрости. То есть, Гераклит различал знание и мудрость, как низший и высший уровни человеческого мышления. Само появление философии было осознанием греками мудрости, как знания «первых причин», отличавшегося от простой информированности, которая необходима ремесленнику. Ремесленник знает, что «огонь жжёт», а философ понимает причину огня, его место в природе и значение его для человека. Ремесленное знание утилитарно, дает пользу в конкретных ситуациях; философская мудрость сверхутилитарна, она связана с пониманием человеком своей сущности и сущности природы. Ремесленник мыслит о пользе, философ – о благе. Все «науки» хороши, писал Аристотель, философия же прекрасна. Философская мудрость – это единство знания и блага, знания и красоты. Мудрость – это единство истины, добра и красоты. И если знания ремесленника организованны по логике последовательности и непротиворечия, то философская мудрость работает по каким-то другим законам. Но я уже сказал выше, что ни Аристотель, ни его не ближайшие и далёкие последователи так и не разработали какую-либо сверхаристотелевскую, «сверхнепротиворечивую» логику.
Этому препятствовали, конечно же, социальные обстоятельства. Распад империи Александра Македонского, завоевание эллинистических государств Римом, и наконец утверждение и господство христианства. Никому не нужна была мудрость. Рим сводил культуру мышления к низшим, ремесленно-исполнительским его формам, а христианское Средневековье убирало и эту ступень, представляя её бессильной и ненужной, и на этом основании делало веру достаточной для благой жизни. «Верую, потому что абсурдно». «Верить, чтобы знать». «Первенство веры над знанием» – эти «шедевры духа» мелькают на горизонтах истории и до наших дней. Давно ли великий китайский народ отстранял врачей от медицинской практики по причине только того, что они не верили в великие идеи из цитатников «председателя Мао»? Да и в нашей стране нет никакой теории рыночных реформ и правового гражданского общества, и мы обязаны только верить в Россию, которая «обязательно возродится» (слова Ельцина), и должны только (как и в 90 годы) «голосовать сердцем».
Первые попытки вернуться к проблеме структуры человеческого мышления были предприняты через 1800 лет после Аристотеля итальянским монахом Николаем Кузанским. В трактате «Об уме» (1450 г.) он различает такие уровни мышления, как рассудок и разум. Рассудок видит отдельные предметы и отдельные их свойства, но не видит глубоких сущностей предметов, их «первообразов». Это видит разум, который является представителем человеческой личности, открытой богу. Позже Спиноза (XVII в.) такого всё ещё средневекового бога заменил просто Природой. Человек, по Спинозе тоже мыслит двояко: рассудком он постигает отдельные предметы, а разумом – их целостность, Природу, Субстанцию, «Бога».
Но всё это пока лишь сдвиг в направлении создания новой логики. Иммануил Кант в конце XVIII века заявил, что логика со времён Аристотеля не сделала ни шагу вперед, хотя, к счастью, она не сделала и ни шагу назад. И Кант дерзнул сделать этот шаг, он заявил о необходимости создания новой логики, которая стала бы вторым этажом общего здания этой науки – науки о мышлении.
Кант заявил о сложной, трехчленной структуре человеческого мышления. Низшей ступенью мышления является, по Канту, рассудок: он осмысляет, систематизирует данные чувственного опыта, и делает это при помощи правил, которыми и являются аристотелевские законы и правила мышления. Эти законы и правила синтезируются, формулируются на второй ступени мышления на уровне теоретического, или чистого разума. Чистый разум формулирует свои категории не на основании опыта (тогда бы они мало чего стоили, опыт ведь очень ограничен и случаен), а на основании специальных вечных истин, изначально встроенных в человеческое сознание, то есть на основании так называемых априорных идей чистого разума, то есть таких идей, как человек, бог, конечность или бесконечность мира. Эти идеи, по Канту, находятся на высшем уровне созидания, в сфере практического разума. На основе этих идей чистый разум вырабатывает свои категории (такие как причина, следствие, пространство, время и другие). И вот тут-то и оказывается, что сама работа практического разума не подчинена тем правилам, которые он вырабатывает для рассудка. Сама эта работа внутренне противоречива, даже антиномична. Антиномия в буквальном переводе – противозаконие. Или, если перевести литературно – нелепость, бессмыслица. Или, может быть, лучше сказать – двусмысленность. То есть, практический разум может давать чистому разуму исключающие друг друга основания для выработки категорий рассудка. Это значит, что все идеи чистого разума, которыми руководствуется рассудок, оказываются противоречиво-двойственными. Например, конечен или бесконечен мир в пространстве и времени? Можно ведь пользоваться и идеей конечности мира, и идеей его бесконечности, и рассуждения наши будут внутренне убедительными в обоих случаях. Или далее: смертен или бессмертен человек? Здесь также можно руководствоваться и той, и дугой идеей, и каждое из рассуждений окажется здравым и истинным. Человек ведь и в самом деле бессмертен. Или идея бога. Можно успешно построить жизнь, руководствуясь идеей его наличия. Но не менее успешной будет жизнь человека, считающего, что бога нет. Да и вспомним Тертуллиана с его Иисусом Христом. Он бог, но он и человек. Он умер как человек, но как умерший человек может воскреснуть? Значит об одном и том же предмете мы обязаны думать внутренне противоречиво, антиномично. Но как же быть человеку в этом раздваивающимся антиномичном мире? И тут Кант вводит третий уровень мышления – так называемый практический разум. Теоретический, или чистый разум предлагает нам, так сказать, выбор вариантов поведения, а практический делает этот выбор. И уж он не руководствуется «правилами хорошего тона» - законами и правилами, вырабатываемыми теоретическим разумом для рассудка. Практический разум свободен. Теоретически человек должен вести себя по определённым правилам, но практически мы освобождаем себя от следования этим правилам. В своей практике мы свободны. Мы практически всегда свободны. Мы предпочитаем быть атеистами или верующими, материалистами или идеалистами и т. п., исходя из соображений внетеоретических – нравственных, эстетических, политических. Мы не теоретические, мы практические существа. Наш нравственный разум, наш политический и т. д. разум – это наша нравственная воля, наша политическая воля. А воля свободна. Свободой воли мы решаем вопросы выбора правил для своего рассудка. Свобода воли – свобода нашей совести, нашего человеческого чувства, нашего чувства человечности, того, что достойно человека, а что нет. Мы свободно выбираем тот или иной вариант своего поведения и верим в его истинность или большую значимость, чем любой другой. А если мы сами не можем решить этого выбора, то делаем так, как поступает большинство или так, как нам приказывают те, кто выше нас. Сам Кант по этому поводу писал то ли с иронией, то ли даже всерьёз: вопрос о выборе того или иного полюса антиномии решается «вмешавшимся в дело начальством».
Всё это у Канта остроумно и умно, но всё же он не построил всё здание новой логики. Он ушёл не на много далее Тертуллиана своим обнаружением антиномичности многих важных жизненных ситуаций и нашего мышления о них. Ведь предложение решать вопрос о выборе между полюсами антиномий посредством веры или послушания начальству – это же не есть новая логика. Но в одном Кант гигантски отличается от средневековой традиции – в том, что он был рационалист и поставил вопрос о необходимости расширения зоны применения рациональности. Не соскальзывать с трудного пути познания, если обнаружена слабость нашего мышления, не вдаваться в мистику чуда и божьего произвола, а, укрепив свой дух, совершенствовать своё мышление, искать в нём формы, способные разрешить ранее не разрешённые проблемы. И даже если сам Кант такого разрешения не сделал, то сам дух его философии настраивал людей на дальнейшие попытки в том же направлении. И эти попытки увенчались успехом в дальнейшем движении немецкой классической философии. Фихте, Шеллинг, а вслед за ними Гегель дали логику синтеза полюсов антиномий, логику синтеза противоположностей как рациональную основу человеческой мудрости. Всё подвластно рациональному познанию, нет в мире зон и в человеческой жизни житейских ситуаций, которые обязывали бы нас прибегать к внерациональным (верования, либо послушание, а в глубине своей это одно и то же) формам опосредствования своего поведения. Всё – логично, только для решения сложных научных и житейских («экзистенциальных») ситуаций недостаточно однозначной аристотелевской логики. Здесь нужна особая логика, и эту логику Гегель назвал диалектикой.