Видите, как госпожа де Миран любила меня! Об этом свидетельствует откровенность ее признаний: она говорила все, она уже ничего не скрывала; она, которая требовала от нас с Вальвилем осмотрительности, сдержанности и благоразумия, вдруг под наплывом нежности ко мне, переполнявшей ее чувствительную душу, позабыла, что ей самой нужно молчать, и первая выдала нашу тайну; все вырвалось у нее в минуту смятения сердца. О, чудесное смятение, за которое я перед матушкой в неоплатном долгу, как ни была велика моя любовь к ней! Воспоминание об этом мгновении до сих пор исторгает у меня слезы. Да, дорогая моя, я все еще оплакиваю ее. Ах, боже мой, сколь моя душа обязана ей!
Увы! Больше нет у меня дорогой моей матушки, светлой, чистой души, и наша нежная любовь теперь живет лишь в моем сердце.
Пойдемте дальше, я слишком пространно об этом говорила, даже забыла о пришедшем в отчаяние Вальвиле, коего госпоже де Миран еще предстояло утешать; мать запретила ему показываться, и, когда она расспрашивала привратницу, он сидел в карете; и вот, собрав все сведения, она с тоской в душе, совсем больная, помчалась к министру в уверенности, что именно к нему надо ехать, чтобы услышать вести обо мне и найти меня.
Из всех своих родственников она больше всех была близка с госпожой де... супругой министра, и та тоже была очень к ней расположена; и хотя стало ясно, что эта дама потворствовала семейному заговору, матушка не сомневалась, что она с трудом на это решилась и теперь примет ее сторону, если им удастся поговорить.
И она правильно думала о госпоже де... Та и в самом деле сразу же отказалась поддерживать замысел родственников и, как вы увидите, выразила желание, чтобы меня оставили в покое.
Итак, госпожа де Миран и Вальвиль вдруг появились в той комнате, где мы находились. Матушка сперва спросила не министра, а его супругу, и слуги, которых ни о чем не предупредили, не зная, что делается в этой комнате, пропустили туда матушку с Вальвилем, немедленно отворив перед ними дверь.
Лишь только оба они увидели меня (я, кажется, об этом уже говорила), они вскрикнули. «Как! Дочь моя, ты здесь?» — закричала госпожа де Миран. «Ах, матушка, это она!» — воскликнул Вальвиль.
Увидев госпожу де Миран, министр встретил ее любезной улыбкой, но, как мне кажется, не мог побороть в душе некоторого смущения (ведь он был добрый человек, и ему говорили, что моя покровительница очень любит «эту девчонку»). Что касается родственников, они поклонились ей с крайне строгим видом, бросив на нее холодный, осуждающий взгляд, и отвели от нее глаза.
Вальвиль смотрел на них в упор, но ему велено было молчать: только с этим условием матушка и взяла его с собой. Все остальные, по-видимому, были исполнены внимания и любопытства: положение обещало нечто занимательное.
Супруга министра первой нарушила молчание.
— Здравствуйте, сударыня,— сказала она матушке.— Признаться, мы не ждали вас, и очень боюсь, что вы будете досадовать на меня.
— Ну вот еще, сударыня, с чего бы ей досадовать? — тотчас вмешалась долговязая и худая родственница (я позабыла ее имя и помню только ее странную наружность).— С чего бы ей досадовать, скажите на милость? — добавила она злобным и желчным тоном, вполне соответствующим ее физиономии.— Разве госпожа де Миран может огорчаться, что ей оказывают услугу и избавляют ее от укоров всей родни?
— Вы вольны думать о моих поступках все, что вам угодно, сударыня,— равнодушным тоном ответила госпожа де Миран,— но уж я не стану сообразовываться с вашим суждением. Мы с вами слишком непохожи друг на друга по характеру и потому никогда не будем сходиться во мнениях; я не одобряю ваши чувства, а вы не одобряете моих, но я ничего не говорю вам об этом. Последуйте моему примеру.
Вальвиль весь побагровел, у него засверкали глаза, я видела по его частому дыханию, что он с трудом сдерживает гнев, что у него колотится сердце.
— Сударь,— продолжала госпожа де Миран, обращаясь к министру,— я приехала повидать вашу супругу, и вот причина моего раннего визита,— добавила она, указывая на меня.— Я узнала, что одна из служанок госпожи де... якобы от моего имени явилась в монастырь, куда я поместила эту девушку, и увезла ее оттуда; надеюсь, что ваша супруга скажет мне, зачем это было сделано, так как я ничего тут не могу понять. Неужели хотели для забавы встревожить меня? Что за намерения были у тех, кому вздумалось похитить юную девушку, в которой я принимаю участие? Замысел исходит не от вашей супруги, я в этом уверена, я отнюдь не смешиваю ее с истинными виновниками похищения, которые, самое большее, добились, чтобы она согласилась на него. Я не корю и вас, сударь, вас тоже уговорили, вот и все. Но каким предлогом воспользовались? На чем мог основываться столь странный поступок? Какое преступление совершила мадемуазель Марианна?
— «Мадемуазель»? — с насмешливым видом воскликнула безыменная родственница.— «Мадемуазель»? Кажется, я слышала, что ее зовут просто Марианна, а впрочем, пусть она зовется любым именем, так как неизвестно, откуда она взялась, с ней ни в чем нельзя быть уверенным, можно только строить догадки; но зачем еще именовать ее «мадемуазель»? Эту маленькую любезность вы, вероятно, оказываете ей по причине некоторой ее миловидности.
При этих словах Вальвиль больше не мог сдерживать свои чувства и посмотрел на нее с горькой и презрительной усмешкой, которую она заметила.
— Юный мой кузен,— сказала она ему,— вам мои речи не нравятся, мы это знаем, но вы могли бы и не смеяться над ними.
— А если я нахожу ваши речи забавными, почтенная кузина, почему же мне и не посмеяться? — ответил он.
— Замолчите, сын мой,— тотчас остановила его госпожа де Миран.— А вас, сударыня, прошу предоставить мне говорить так, как я хочу и как считаю приличным. Если бы мадемуазель Марианна имела дело с вами, вы были бы вольны называть ее, как вам угодно, а мне приятно называть ее мадемуазель; однако ж, когда мне захочется, я называю ее и просто Марианной, это не имеет значения, ибо не умаляет уважения, которое я считаю своим долгом выказывать ей; я взяла на себя заботы о ней, и это дает мне особые права, каких у вас нет; но никогда я не позволю себе обращаться с ней бесцеремонно, как вы это делаете, воображая, что вам позволительно третировать ее. У каждого свой образ мышления, и я думаю не по-вашему; я никогда не стану оскорблять человека, пользуясь его бедой. Господь скрыл от нас, кто родители Марианны, и я не могу этого узнать; я хорошо вижу, что она достойна жалости, но не понимаю, почему ее надо унижать из-за этого, одно не влечет за собой другое; наоборот, разум и человечность, не считая религии, побуждают нас щадить людей, оказавшихся в таких обстоятельствах, как у нее. Стыдно обращать против несчастных низкое положение, в которое их низвергла судьба; совсем не пристало выказывать им презрение, их несчастья заменяют во мнении благородных сердец высокое звание, особенно когда дело идет о такой девушке, как мадемуазель Марианна, и о горькой доле, подобной ее участи. И поскольку вы, сударыня, знаете, что с ней случилось, вам, значит, известно, что есть почти верные признаки, что ее отец и мать, убитые во время их путешествия, когда ей было лишь два или три года, являлись весьма знатными чужестранцами; такого мнения люди держались о них в свое время. Вы знаете, что они взяли с собой в дорогу двух лакеев и горничную, которые тоже были убиты, как и все остальные пассажиры почтовой кареты; что малютка, одетая изящно, как и подобает ребенку высокопоставленных родителей, личиком походила на убитую даму; никто не сомневался, что это ее дочь; все эти сведения удостоверены были добродетельной особой, взявшей девочку на воспитание; все эти обстоятельства она перед смертью доверила святому человеку — доброму монаху, отцу Сен-Венсану, которого я знаю, и он, со своей стороны, подтвердит это перед всеми.
И тут посторонние слушатели, то есть не принадлежавшие к числу родственников госпожи де Миран, почувствовали жалость ко мне; даже кое-кто из родственников, наименее упорных моих гонителей, особенно госпожа де..., были растроганы; послышался легкий гул благоприятных для меня восклицаний.
— Итак, сударыня,— добавила госпожа де Миран, не прерывая своей речи,— вы хорошо видите, что все предположения говорят в ее пользу, и этого, кстати сказать, достаточно, чтобы оправдать наименование — мадемуазель, которое я прилагаю к ней; ведь я не могла бы отказать ей в этом из опасения обидеть ее. Тут и речи нет о галантности, это просто справедливость, ибо все требует, чтоб я воздала ей должное, если не хочу прибавить новых обид к тем, которые она уже изведала по воле случая; и вы сами, конечно, не посоветовали бы мне поступить так, ибо это, согласитесь, действительно было бы непростительным варварством, плачевным тщеславием, в особенности, повторяю, в отношении юной девушки с таким характером, как у мадемуазель Марианны. Я не очень довольна, что она все это слышит, но вы сами вынуждаете меня сказать, что ее наружность, которую вы находите привлекательной, в сущности, наименьшее ее достоинство; могу вас заверить, что по своей разумности, по высоким душевным качествам и по своим поступкам она больше может считаться девицей благородной, чем любая другая барышня, из какой бы знатной фамилии она ни была. А это, признайтесь, внушает уважение,— по крайней мере, я так полагаю. И всеми своими достоинствами, о которых я говорила, она обязана не своему знакомству с обычаями света, не полученному ею воспитанию, которое было очень простым, а, должно быть, все они были у нее в крови, а это, по-моему, самое важное.
— О, разумеется! — добавил Вальвиль, решившись вставить и свое слово.— Разумеется, так оно и есть. И если бы в свете именовали женщин — мадам или мадемуазель только в зависимости от их ума и сердца,— ах, сколько высокородных дам и девиц стали бы просто называться Манон или Като! Но, по счастью, у них не убили ни отца, ни матери и всем известно их происхождение.
Слушатели невольно засмеялись.
— Сын мой, я же вам запретила говорить,— довольно резко сказала госпожа де Миран.— Как бы то ни было,— продолжала она вслед за тем,— я покровительствую этой девушке, я делала ей добро и впредь намерена так поступать; она нуждается в моей помощи, и, право, любой порядочный человек может только позавидовать удовольствию, которое мне доставляют заботы о ней, каждый захотел бы быть на моем месте. Из всех моих добрых дел это самое похвальное; как не стыдно корить меня за него? Может быть, существуют законы, запрещающие иметь человечное, щедрое сердце? Может быть, богатый человек наносит оскорбление государству, если он принимает участие в судьбе особы, достойной помощи, и старается вознаградить ее за пережитые несчастья? Вот и все мое преступление, и пока мне не доказали, что это действительно преступление, я приехала, сударь, спросить: по какой причине так дерзко поступили со мной, почему подготовили вам и вашей супруге такой сюрприз? Я приехала за девушкой, которую я люблю и которую вы и сами полюбили бы так же, как я, если бы знали ее, сударь.
Она остановилась. Все молчали; я плакала, бросая на нее взгляды, свидетельствовавшие о моей привязанности к ней и умилявшие всех присутствующих; одна лишь неумолимая родственница, имя которой я запамятовала, нисколько не смягчилась и сидела с таким же сухим и негодующим видом, как и вначале.
— Любите ее, сударыня, любите на здоровье! Кто вам мешает? — сказала она, покачивая головой.— Но не забывайте, что у вас есть родственники и свойственники, которые не должны от этого страдать, и что с ними следует считаться. Только этого и требуют от вас.
— Ну, уж это оставьте, сударыня, оставьте! — ответила матушка.— Ни вам и ни кому другому я не позволю управлять моими чувствами; я не состою под вашей опекой. Всем вам я предоставляю право давать мне советы, но не делать мне выговоров; кстати сказать, именно вы, сударыня, подбивали остальных действовать и говорить определенным образом, я убеждена, что никто из них в глубине души не согласен с теми обвинениями, которые вы всем вложили в уста.
— Извините, сударыня, извините! — воскликнула гарпия.— Нам известны ваши намерения, и они всех нас оскорбляют. Короче говоря, ваш сын чересчур горячо любит эту ничтожную девчонку, и — что еще хуже — вы ему это позволяете.
— А если я действительно ему это позволяю, то кто же может ему это запретить? Кому из вас он обязан давать отчет в своих чувствах? — холодно сказала госпожа де Миран.— Более того, скажу вам, что я была бы весьма дурного мнения о моем сыне, не уважала бы его характера, если бы он сам не питал высокого уважения к этой «ничтожной девчонке», как вы выражаетесь, которую я не считаю такой уж «девчонкой» и такой уж «ничтожной», ибо одни лишь спесивые гордецы ставят себя выше ее.
При последних словах министр, слушавший этот диалог, опустив глаза и по-прежнему улыбаясь, вдруг взял себе слово, чтобы предотвратить ядовитые реплики.
— Да, сударыня, вы правы,— сказал он госпоже де Миран.— Можно лишь порадоваться вашему доброму отношению к этой прелестной девочке. Вы великодушны — черта почтенная, и несчастья, выпавшие на долю мадемуазель Марианны, заслуживают вашего сочувствия; ее наружность нисколько не противоречит тем добродетелям и достоинствам, какие вы находите в ней, вполне возможно, что они и есть у нее; и нас тревожат отнюдь не ваши заботы об этой девушке, не ваше благоволение к ней. Я сам готов принять участие в столь добром деле. Нас беспокоит лишь то, что, по слухам, господин де Вальвиль не только глубоко ее уважает, что вполне справедливо, но и питает к ней нежные чувства, и такие слухи весьма правдоподобны, ибо ваша питомица очаровательна. Словом, идут разговоры о том, что вы дали согласие на их брак в силу своей привязанности к мадемуазель Марианне,— вот что волнует всех ваших родственников.
— И я полагаю, что они имеют основание волноваться,— подхватила все та же злобная особа.
— Сударыня, я еще не все сказал, позвольте мне докончить, прошу вас,— сказал министр, не повышая голоса, но весьма решительно.— Госпожа де Миран заслуживает того, чтобы с ней говорили рассудительно. Весьма возможно,— добавил он,— что ваша юная питомица благородного происхождения, судя по всему тому, что вы нам рассказали, но по причине бедствия, которое постигло ее, вопрос этот, к сожалению, остается темным, и это может навлечь на вас упреки, ибо наши обычаи не допускают, чтобы в брачных союзах так мало считались с родословной. Я, однако, вполне разделяю ваше уважение к этой милой девушке и, конечно, не откажу ей в праве именоваться мадемуазель; так же, как и вы, я полагаю, что это должно делать даже в теперешнем ее положении; впрочем, заметьте, что мы с вами верим в ее благородное происхождение, но наше великодушное чувство, быть может, никто не будет разделять; по крайней мере, мы не можем ожидать его от любого и каждого, немногие способны на такое доверие. Наше с вами доверие — это как бы подарок, который мы ей делаем, а другие, пожалуй, и не захотят тратиться. Я охотно скажу вместе с вами, что они не правы, но они-то не почувствуют себя неправыми; они вам ответят, что в данном случае истина не установлена, и вам нечего будет возразить им, вы не сможете оправдаться в их глазах, если проявите чрезмерное великодушие и разрешите брачный союз, о котором ходят слухи. Я этим слухам нисколько не верю и не сомневаюсь, что вы рады будете снять с себя всякое подозрение в попустительстве, я даже нашел для этого легкий способ. Я придумал, как устроить судьбу мадемуазель Марианны, выдав ее за молодого человека, сына честных людей; у жениха есть кое-какие средства, а я еще увеличу их, и, выйдя за него, она займет весьма приличное положение. Я для того и послал за мадемуазель Марианной, чтобы предложить ей эту партию, но она ответила отказом, хотя это вполне приличная и даже выгодная партия; и вот, чтобы склонить ее к разумному решению, я счел своим долгом прибегнуть к некоторой строгости, тем более что делаю это ради собственного ее блага. Я даже пригрозил выслать ее из Парижа, но она продолжает упорствовать; как, по-вашему, разве это разумно? Присоединитесь ко мне, сударыня; своими заботами вы приобрели влияние на нее, постарайтесь, пожалуйста, убедить ее. А вот и жених, о котором идет речь.
И он указал на господина Вийо. Тот, хоть и обладал довольно приятной наружностью, имел в эту минуту донельзя жалкий вид бедного и ничтожного человечка, привыкшего и раболепствовать и повиноваться, даже и не помышлявшего о своем достоинстве,— человека, которому преспокойно можно сказать: «Подите вон», зная, что он не посмеет обидеться.
Вот каким он был в эту минуту, и лицо его выражало вовсе не стыд, а смирение.
— Господин Вийо человек очень мягкий и весьма благонравный,— продолжал свою речь министр.— Живя в супружестве с мадемуазель Марианной, он будет обращаться с нею хорошо, памятуя, что он обязан ей состоянием, которое я обещал ему ради нее,— я очень советую ему никогда этого не забывать.
Молочный брат его супруги ответил лишь низким поклоном, чуть не простерся ниц перед благодетелем.
— Надеюсь, вы одобряете то, что я предпринял, сударыня? — сказал министр, обращаясь к моей матушке.— Довольны вы? Мадемуазель Марианна останется в Париже. Вы ее любите и не потеряете возможности видеть ее — обещаю вам это, иначе я и не мыслю, как можно разрешить данный вопрос.
Тут госпожа де Миран посмотрела на господина Вийо, и тот поблагодарил ее еще одним нижайшим поклоном, хотя взгляд, которым она пронзила его, отнюдь не требовал признательности. А затем матушка промолвила, покачивая головой:
— Они друг другу не пара, трудно поверить, чтобы он пришелся Марианне по душе. Сударь, я действительно льщу себя уверенностью, что имею некоторое влияние на нее, как вы говорите, но в данном случае я не прибегну к нему — зачем заставлять ее так дорого заплатить за мои заботы о ней? Пусть Марианна решает, как хочет, она сама себе хозяйка. Ну как, мадемуазель? Согласны вы на то, что вам предлагают?
— Я уже все сказала, сударыня,— ответила я печально и почтительно, но с твердостью.— Я сказала, что предпочитаю остаться в девушках, и решения своего я не изменила. Несчастья мои очень велики, но страшнее всего то, что я родилась с таким сердцем, какого мне не следовало бы иметь, и, однако ж, я не могу совладать с ним. А при таком сердце я никогда не смогу полюбить того жениха, за которого меня прочат. Никогда! Я чувствую, что не привыкну к нему, я буду смотреть на него как на человека, не созданного для меня. От этой мысли я не избавлюсь. Как бы я ни осуждала себя за нее, как бы ни считала нелепым, что я так думаю, она всегда у меня будет, из-за этого я не смогла бы дать ему счастья, да и самой мне не удалось бы обрести покой душевный: разве я простила бы себе ту печальную жизнь, которую вел бы близ меня мой муж,— быть может, он любил бы меня, а мне был бы невыносим, меж тем как его могла бы одарить горячей любовью другая женщина; зачем же мне без всякой необходимости выходить за него и заставлять бедного нести бремя моей неприязни к нему? Итак, не стоит и говорить об этом браке. Благодарю вас, монсеньор, за ваше доброе намерение позаботиться обо мне; но, право же, это невозможно.
— Ну, так скажите нам, какое решение вы принимаете,— ответил министр.— Как вы хотите распорядиться своей судьбой? Может быть, вы предпочитаете постричься в монахини? Вам это уже предлагали. Монастырь можете выбрать по своему усмотрению. Ну подумайте хорошенько, ищите такой выход, который принесет вам успокоение. Вы же не допустите, чтобы из-за вас и дальше огорчали госпожу де Миран. Примите решение.
— Нет, сударь,— вмешалась моя гонительница,— нет, ей ничто не подходит. Ведь в нее влюблены, на ней готовы жениться, все уже согласовано; эта юная особа не уступит ни на йоту, если только тут не наведут порядок; она уверена в своей победе,— говорят, госпожа де Миран уже называет ее своей дочерью.
В ответ на эти слова министр сделал нетерпеливый жест, заставивший ее умолкнуть, и я смогла продолжить свою речь.
— Вы ошибаетесь, сударыня,— сказала я.— Напрасно вы опасаетесь, что господин де Вальвиль слишком сильно любит меня и даже хочет на мне жениться и что госпожа де Миран, снисходя к его просьбам, соглашается на это. Можете быть совершенно спокойны. Правда, госпожа де Миран, по доброте своей, заменила мне мать (говоря это, я заплакала), и, если я не хочу быть самым неблагодарным созданием в мире, я должна питать к ней любовь и уважение, как к родной матери, давшей мне жизнь, должна быть столь же покорна ее воле и так же чтить ее и даже гораздо больше, как иногда думается мне. Ведь я же не дочь ей, а между тем она, как вы верно сказали, обращалась со мною, будто со своей дочерью. Я ей никто, она спокойно могла бы оставить меня в том бедственном положении, в каком я оказалась, или же выразить мне мимоходом поверхностное сочувствие и сказать: «Мне очень жаль вас». А ведь она поступила совсем иначе, в ее доброте ко мне, в ее заботах, в ее материнском внимании есть что-то непостижимое. Я не могу думать о них, не могу смотреть на нее без слез любви и благодарности, не говоря ей в душе, что жизнь моя принадлежит ей и что я хотела бы иметь тысячу жизней, чтобы все их отдать за нее, если бы это понадобилось для ее спасения. Благодарю господа за то, что мне выпал случай сказать об этом всенародно; для меня бесконечная радость, больше которой никогда у меня не будет, излить перед всеми восторженную нежность, преданность и восхищение, которые я чувствую к ней. Да, сударыня, я вам чужая, я несчастная сирота, на которую, по неисповедимой воле господа, владыки нашего, обрушились всевозможные бедствия; но если бы пришли и сказали мне, что я дочь королевы, что, как наследная принцесса, я взойду на престол и буду править королевством,— я от всего бы отказалась, когда бы получить все это могла лишь ценой разлуки с вами; я и жить бы не могла, если бы потеряла вас; я привязалась к вам всей душой, во всем мире мне дороги только вы за то, что я нашла у вас истинное сострадание, за то, что вы дали мне приют, и за то, что вы, великодушная, так любите меня, хотя люди стараются, чтоб вы стыдились своей привязанности, и хотя все меня презирают.
И тут сквозь слезы я увидела, что многие из собравшихся отворачиваются, чтобы утереть глаза.
Желая скрыть свое волнение, министр слушал, потупившись. Вальвиль словно оцепенел и не сводил с меня страстного взгляда, забыв обо всем и обо всех окружающих, а матушка откровенно проливала слезы, не стесняясь того, что на нее смотрят.
— Ты еще не все сказала, Марианна? Заканчивай, но больше не говори обо мне, потому что тебя это слишком волнует,— сказала она, без лишних церемоний протягивая мне руку, которую и я так же просто поцеловала.— Заканчивай...
— Хорошо, сударыня,— ответила я.— Вы сказали, монсеньор, что вышлете меня из Парижа и даже куда-то далеко, если я откажусь выйти замуж за этого молодого человека,— промолвила я, обращаясь к министру.— В вашей власти это сделать, но я хочу сказать вам кое-что, для того чтобы не тревожились родственники господина де Вальвиля, опасающиеся, как бы мы с ним не поженились, этого никогда не будет, ручаюсь за это, даю в этом слово, а моему слову можно верить. Если я не постаралась успокоить их еще до прихода госпожи де Миран, извините меня, пожалуйста, монсеньор, я не решилась это сделать, так как считала невозможным, непорядочным отказаться от господина де Вальвиля, когда меня угрозами принуждали к этому; я подумала, что будет подлостью и неблагодарностью с моей стороны проявить так мало мужества в данном случае, тогда как у самого господина де Вальвиля достало мужества любить меня, любить так нежно, всем сердцем, любовью почтительной, несмотря на низкое мое положение, которое могло оттолкнуть его, меж тем как он если и обращал на это внимание, то лишь для того, чтобы еще больше любить и уважать меня. Вот мои соображения, монсеньор. Если бы я обещала вам больше не видеться с ним, он мог бы вообразить, что мне не горько расстаться с ним, раз я не захотела претерпеть гонения за мою любовь к нему; а я хотела, чтобы он узнал обратное и не сомневался бы, что я действительно отдала ему свое сердце; мне было бы очень стыдно, если бы этого не было. Быть может, я вижу его в последний раз, и, пользуясь этой нашей встречей, я хочу исполнить свой долг перед ним и вместе с тем сказать госпоже де Миран и ему самому, что то решение, которое ни страх, ни угрозы не могли заставить меня принять, я принимаю сейчас из чистой признательности к ней и к ее сыну. Нет, сударыня, нет, великодушная моя матушка, нет, господин де Вальвиль, вы оба мне слишком дороги, никогда я не стану причиной упреков, какие вам пришлось бы переносить, если бы я осталась, ни позора, какой, как тут говорят, я бы навлекла на вас. Свет презирает и гонит меня; мы не можем его изменить, надо сообразовываться с его требованиями. Вы говорите, что он несправедлив, а мне нельзя так говорить — ведь это было бы к моей выгоде, к слишком большой моей выгоде; я только скажу, что вы очень великодушны и что я никогда не злоупотреблю вашей готовностью пренебречь ради меня обычаями света. Право, я умерла бы от горя, услышав, как за это порицают вас; и я была бы недостойна вашей доброты ко мне, если б не избавила вас от суда людского, ведь я тогда обманула бы вас, обнаружилось бы, что я совсем не та, какою вы меня считали; и лишь то решение, какое я принимаю, покажет, что вы не ошиблись, поверив в меня. Господин де Клималь, по своему благочестию, оставил мне кое-какие средства, на них можно прожить; их вполне достаточно для девушки, у которой нет ничего и которая, прощаясь с вами, прощается со всем, что ее привязывало к жизни, и со всем, что могло бы ее привязать; несчастной девушки, которой после этого уже не о чем беспокоиться и не о чем жалеть, ибо в скором времени она замкнется в стенах монастыря. Стоит дать распоряжение, и ко мне там никого не допустят, кроме госпожи де Миран, дорогой моей матушки, ибо я умоляю не лишать меня всего разом и дозволить ей иногда навещать меня. Вот и все мои намерения. Но возможно, что монсеньор посмотрит иначе и для большей безопасности вышлет меня далеко отсюда, как он сказал вначале.
Я закончила свою речь потоком слез. Вальвиль, весь бледный, подавленный, казалось, был близок к обмороку; а госпожа де Миран, по-видимому, хотела что-то сказать, но министр опередил ее и, повернувшись к родственникам, спросил:
— Милостивые государыни, можете вы дать какой-нибудь ответ на то, что мы сейчас услышали? Я не могу ничего сказать и заявляю вам, что больше не стану вмешиваться в это дело. Что, по вашему мнению, мы должны пресечь? Уважение, которое госпожа де Миран питает к добродетели и которое, несомненно, питаем к ней и все мы? Разве можем мы помешать тому, чтобы добродетель была любезна сердцу человеческому? Вы, разумеется, не думаете этого, и я так не думаю, а посему властям тут нечего делать.
Взглянув на молочного брата своей супруги, он добавил:
— Оставьте нас, Вийо! — И повернулся к госпоже де Миран.— Сударыня, возвращаю вам вашу дочь со всеми полномочиями вашей власти над нею. Вы заменили ей мать, лучшей матери она не могла бы найти, да она и заслуживает ваших материнских чувств. Прощайте, мадемуазель, забудьте все, что здесь произошло, как будто ничего этого и не было, и утешьтесь в том, что вы не знаете, кто вы такая. Благородное ваше происхождение не доказано, но благородство вашего сердца бесспорно, и если бы пришлось выбирать, я бы его предпочел знатности.
Сказав это, он хотел удалиться, но его остановил мой восторженный, справедливый порыв.
Я бросилась к его ногам, и внезапное это движение было более красноречиво и выразительно, чем все слова, которые я могла бы, но не в силах была сказать, чтобы поблагодарить министра за приговор, исполненный доброты и добродетели, вынесенный им в мою пользу по собственному его почину.
Он тотчас поднял меня, и весь вид его свидетельствовал, что мой поступок приятно удивил и растрогал его; я заметила, что и все собравшиеся были растроганы.
— Встаньте, прелестное дитя,— сказал министр,— вы ничем мне не обязаны, я лишь воздал вам должное.— И, обратившись к остальным, он добавил: — Она добьется того, что мы все влюбимся в нее, ничего с ней не поделаешь. Увезите ее, сударыня (так он сказал матушке). Увезите ее и хорошенько следите за сыном, если он ее любит,— при таких достоинствах, какими обладает эта девочка, я за него не ручаюсь, да и ни за кого не поручусь. Поступайте как хотите, это ваше дело.
— Ну, разумеется,— тотчас добавила его супруга.— Хоть сегодня здесь и причинили неприятности госпоже де Миран, но это не по моей вине. Не от меня зависело избавить ее от них.
— Ну уж, если дело так повернулось,— поднявшись с кресла, заговорила злобная родственница,— то думаю, что нам всем остается только приветствовать нашу будущую кузину. Заранее обнимайте ее, не ошибетесь! Но уж мне-то позвольте уклониться от этого, несмотря на бесподобное благородство ее сердца. Я не отличаюсь чрезмерной чувствительностью к романтическим добродетелям. Прощайте, юная авантюристка. Пока еще вы просто девица из знатного рода, как вас уверяют, но вы на этом, конечно, не остановитесь, хорошо, если в ближайшие же дни вы не окажетесь принцессой.
Я ничего не стала отвечать ей, а подошла к матушке и тоже хотела обнять ее колени, но она не дозволила мне броситься к ее ногам; тогда я взяла ее за руку и поцеловала эту добрую руку, проливая на нее слезы радости.
Свирепая родственница в гневе вышла из комнаты, сказав по дороге двум дамам:
— А вы разве не едете?
Тогда и они встали, но скорее в угоду ей, чем по вражде ко мне; видно было, что они не одобряют ее злопыхательства и идут за ней из опасения ее рассердить. Одна из двух дам даже сказала вполголоса госпоже де Миран:
— Она нас привезла и не простит нам, если мы останемся.