Хотя Янагисава сразу же сделал вид, что он тут ни при чём, сёгун Цунаёси прочитал у него в глазах вопрос:
— Что, колеблетесь, ваше высочество?
Выглядело это так, будто фаворит беззлобно подтрунивает над господином, которому не хватает решимости.
Переменившись в лице, Цунаёси молча встал и вышел из зала, громко хлопнув изукрашенными створками «китайских» дверей.
Инаба и другие старейшины, не ожидавшие такого от сёгуна и с трепетом ждавшие окончательного приговора, были поражены. Все случилось слишком скоропалительно.
Все были возмущены, но Тангоноками, Тадзиманоками и Сагаминоками поспешили удалиться, опасаясь, что теперь гнев повелителя может обрушиться на них.
Всем было ясно, что Цунаёси решения не изменит. Сёгун объявил свою волю. Сейчас уже не имело значения, насколько приговор справедлив или несправедлив. Сразу же вслед за тем старейшина Масанао Цутия, несший в тот месяц дежурство при дворе, был снова вызван к сёгуну. Ему было приказано немедленно передать князю Асано повеление сделать сэппуку. Надзирающим за исполнением был назначен старший офицер Охранного ведомства Ясутоси Сода Симокусаноками. Ему было придано двое офицеров: Дэмпатиро Окадо и Гонуэмон Окубо. Всем был объявлен приказ властей.
Дэмпатиро не верил своим ушам. Может быть, князь с жалованьем в пятьдесят три с половиной тысячи коку и не самая крупная фигура, но все-таки даймё… И вот теперь владетельного князя за какую-то случайную ссору признают виновным в тяжком преступлении и приговаривают к смерти! Нет, как-то слишком уж легко и просто все выходило. И ведь наказание не ограничивается самим князем — под удар поставлен весь род Асано. К тому же второй участник ссоры, Кира, не только освобождается от ответственности, но еще и купается в милостях! Что и говорить, однобокий подход.
Дэмпатиро прекрасно знал, что Кира пресмыкается перед всесильным фаворитом, и смутно догадывался, что не кто иной, как Янагисава, стоит за кулисами сегодняшней истории, пришедшей к столь трагической развязке.
Князья Инагаки Цусиманоками и Като Цураюноками обратились с петицией, прося назначить повторное расследование. Петиция была, разумеется, отклонена. Принятое сёгуном решение обжалованию не подлежало.
Преодолев робость, Дэмпатиро отправился с просьбой к самому Ёсиясу Янагисаве:
— Конечно, приговор являет собой волю его высочества. Тут, наверное, ничего не поделаешь, но, если бы вы, ваше сиятельство, как-то намекнули его высочеству, что решение носит несколько односторонний характер и что надо было бы продолжить расследование…
Правитель Дэва даже изменился в лице от такой дерзости:
— Что еще за странные речи! Подите прочь, сударь!
— Ну что ж, — только и промолвил Дэмпатиро, поднимаясь с колен.
Сидевшие неподалеку приближенные Янагисавы с удивлением наблюдали эту сцену.
Не зря ночью накануне злополучной ссоры князь Асано чувствовал, как вскипают и поднимаются друг на друга два противоборствующих потока — сейчас бушующие валы уже выплеснулись на поверхность.
У Дэмпатиро было слишком много единомышленников. Благодаря их заступничеству он смог безнаказанно выйти от Янагисавы и снова принять участие в расследовании.
Сюзерен и вассалы
Беспощадный молот рока, обрушившийся в тот день на дом Асано, был поистине громом среди ясного неба. Разве мог Гэнгоэмон Катаока или кто-то еще из тех, кто немного знал о предшествовавших инциденту обстоятельствах, даже предположить подобный исход?! И уж тем более для прочих самураев дома Асано случившееся представлялось не иначе, как кошмарным сном. Кто мог ожидать такого удара этим ясным весенним утром? Ничего удивительного, что, узнав о случившемся в замке, все в усадьбе лишились дара речи. Некоторое время самураи приходили в себя, с болью осмысливая весь ужас происходящего. Теперь они по крайней мере знали, какая участь им суждена, и, хотя то была страшная, жестокая участь, собирались бестрепетно встретить ее. Сейчас, когда пришла пора, самураи призвали на помощь все свое мужество, дух самоограничения и жертвенности, несгибаемую волю, воспитанные долгими годами упорного совершенствования. Только это могли они противопоставить нежданному удару судьбы. Сжав зубы, они решили не сдаваться.
Самураи клана были как бы единым живым организмом, в котором все обитатели дышали и жили. Сознавали они это сами или нет, но от поколений верно служивших отцов и дедов унаследовали они верность и преданность. Господин же был основой и движущей силой этого организма. Даже в самых смелых фантазиях вассалы не могли представить себе, что их отношения с господином когда-либо прервутся и они вынуждены будут существовать сами по себе. Потерять господина было для них равносильно смерти. Пожалуй, даже хуже, поскольку истинная жизнь для них пресекалась, и они как бы умирали заживо.
Вернется ли когда-нибудь домой господин, с которым их разлучили? Ответа на вопрос никто дать не мог, и, что хуже всего, не в их силах было что-либо изменить. Судьба князя была полностью в руках всесильного судьи, который один воплощал верховное правосудие, не внемля ни просьбам, ни воззваниям, ни протестам. Даже обсуждать приговор было не дозволено — только беспрекословно принять высочайшую волю, какова бы она ни была.
Сплотившись в несчастье, они готовы были все вынести. Сдерживая бешеное биение сердец, самураи прислушивались к поступи неотвратимо приближающегося злого рока.
Первым вестником рока стал мэцукэ Гэнгоэмон Судзуки, явившийся с приказом очистить усадьбу Дэнсо.
— Слушаем и повинуемся, — негромко ответил за всех Ясубэй Хорибэ.
Люди князя Тода Нотоноками, назначенного распорядителем приема посланников императора вместо князя Асано, как раз вносили в усадьбу присланные назад из замка расписную ширму и драгоценную утварь. Следовало все имущество дома Ако вынести из усадьбы как можно быстрее. Сейчас, когда над домом Асано был занесен бич безжалостного рока, даже птица, выпорхнувшая из-под ног, могла быть знамением судьбы.
Как только отбыл Ясуэмон, приказ передали Соэмону Харе. Тотчас же отряд пехотинцев-асигару князя Тода был выставлен для охраны дороги от усадьбы до Тацунокути. Тем временем из-под моста Досан вынырнула большая лодка, и вскоре послышался топот десятков ног — это перегружали из усадьбы вещи. Все свершилось с невероятной быстротой — немного спустя эвакуация была закончена. Лодка отплыла от берега и тихо заскользила по дремотной глади замкового рва к реке. Отряд пехотинцев, не нарушая строя, направился по суше в усадьбу Тэпподзу.
— Ну, не поминайте лихом! — тепло простился Соэмон с самураями князя Тода.
Князь Асано в закрытом на замок и накрытом сетью паланкине был под строжайшей охраной вынесен из резиденции сёгуна через ворота Хиракава. Конвой, следуя вдоль стен, миновал коновязи у главных ворот Отэ, набережную Яёсу, внешние ворота Хибия, ворота Сакурада. Из паланкина князь созерцал знакомые городские кварталы. Безоблачное вешнее небо простиралось в вышине. Вода во рву блестела и переливалась под солнцем. Колыхались под ветром ветви плакучих ив.
Должно быть, больше уж никогда не придется увидеть этих привычных взору картин, — думал князь с болью в душе… И не только этих… Перед его мысленным взором печальной вереницей проплыли виды родного Ако: сияющее под солнцем раздолье, что открывается с башни замка, сухой воздух побережья Внутреннего моря, просторы солончаков, струящаяся меж них, словно белый шелковый пояс кимоно, река Кумами, встающие из дымки на горизонте гребни гор. Этот шум ветра в вершинах старых сосен, затеняющих двор замка… До слуха князя словно донеслось отдаленное жужжание пчел, что слушал он каждое лето на родине. Еще больше, чем по природе родного края, тосковал он по тем, кто, словно трудолюбивые муравьи, живут и работают там, в Ако: по крестьянам, ремесленникам, и особенно по своим верным вассалам. При мысли о них слезы невольно выступали на глазах у князя. Как ни старался он не думать более об этом, как ни пытался переключить внимание на другое, ничего не получалось — горячий комок подкатывал к горлу.
Он бросил своих вассалов! Предал их! Ради того, чтобы в припадке безумия обрушить клинок на заклятого врага, он позабыл о своих родных и близких, о своих подданных. В конце концов воинская удача ему изменила, его постигло бесчестье. Что ж, остается только смерть. Да, остается только умереть…
Темный, обжигающий вал слез, вскипая в сердце, выплескивался через глаза, рот и нос несчастного, пока паланкин, мерно покачиваясь, вершил свой путь по улицам Эдо. Князь изо всех сил старался сдержать рыдания.
Наконец паланкин прибыл в усадьбу министра Правого крыла Тамуры, что находилась в квартале Атагосита. Князя провели в обшитую деревянными досками комнату. В одном углу комнаты был устроен туалет. Несколько стражников несли усиленную охрану.
Хозяин усадьбы явился к князю со словами ободрения. Князь учтиво приветствовал его. Казалось, он обрел спокойствие и решимость, примирившись со своей участью. Когда подали угощение, князь поблагодарил и принялся за еду. Все остальное время он сидел молча в раздумье, словно готовясь к встрече с неизбежностью.
Что творилось в сердце приговоренного? Стражникам, безмолвно стоящим в карауле, знать это было не дано. Только однажды князь проронил:
— Я хотел бы передать записку моим вассалам. Если можно…
Его слова прозвучали как отчаянная мольба. Видно было, что князю стоило большого труда их произнести, и решился он на это лишь после долгих колебаний. Стражники переглянулись, и один из них сказал:
— Что ж, если только не спрашивать у мэцукэ… Князь с вымученной улыбкой заметил:
— Думаю, такой необходимости нет. Действительно, дело вряд ли заслуживало того, чтобы спрашивать на него особое разрешение.
— Вот что, — продолжал князь, — можно все передать и на словах. Это будет не слишком сложно. Разыщите только моих вассалов Гэнгоэмона Катаоку или Дзюродзаэмона Исогаи.
— Пожалуй, — согласился стражник. В таком случае вы говорите, ваша светлость, а я сделаю пометки на память, — и он взялся за кисть.
Князь на некоторое время погрузился в тяжкое раздумье и наконец продиктовал послание: «Хотел сразу вам сказать, но до сих пор не представлялось возможности. Знайте же: то, что случилось сегодня, должно было случиться. Полагаю, моя неосторожность была предопределена свыше».
Только это и просил передать Правитель Такуми своим вассалам. Поскольку послание должен был доставить посторонний, князь не мог позволить себе излишних сантиментов. Однако и эта короткая записка, переданная Катаоке и Исогаи, несла в себе отзвук глубочайшего чувства.
Надзирающий за исполнением приговора Ясутоси Сода Симокусаноками в сопровождении двух помощников, Дэмпатиро Окадо и Гонуэмона Окубо, а также назначенного для данного случая кайсяку Такэтао Исоды прибыли в квартал Атагосита в усадьбу министра Тамуры после четырех пополудни, в час Обезьяны. Всех прибывших разместили в Большом флигеле, где они могли отдохнуть с дороги.
Дэмпатиро Окадо был не рад своему назначению, но, коль скоро все было решено и уже ничего нельзя было изменить, он был полон решимости честно исполнить служебные обязанности, то есть проследить за исполнением приговора, ассистируя главному надзирающему. Впрочем, как полагал Дэмпатиро, главный надзирающий Сода, слывший клевретом всесильного фаворита Янагисавы, не должен был допустить никаких нарушений протокола.
— По высочайшему повелению князь Асано должен совершить сэппуку в вашем доме. Распорядитесь поскорее начать приготовления, — обратился Сода к хозяину усадьбы Тамуре.
Министр приказал своим самураям подготовить помещение и вскоре доложил, что все готово. Князь Асано был приведен к главному надзирающему, который объявил ему высочайшую волю и предложил незамедлительно приступить к исполнению.
Закончив, Сода поднялся с татами, чтобы уходить.
— Но как же!.. — ахнул пораженный Дэмпатиро.
— Что еще? — обернулся Сода.
— Разве ваша светлость не будет присутствовать при сэппуку!
— Нет. По предписанию, моя миссия окончена. Надзирать за исполнением в мои обязанности не входит, — усмехнулся Сода.
Однако Дэмпатиро не мог примириться с такой позицией.
— Позвольте, ваша светлость, — возразил он, — мне представляется, что ваше присутствие на церемонии необходимо для личного надзора и освидетельствования… Я как ваш помощник не уполномочен принять это на себя. Не смея превысить служебные полномочия, я тем не менее считаю своим долгом позаботиться о соблюдении протокола.
Сода, поняв упрек и немного смутившись, отвечал:
— Но я выполнил свои обязанности главного надзирающего. Полагаю, что в дальнейшем моем участии необходимости нет. Впрочем, если вы как офицер Охранного ведомства считаете, что мы все должны провести надзор до конца, что ж, пусть будет по-вашему.
Дэмпатиро, серьезно относившийся к службе, полагал, что никакие угрозы вышестоящих не могут его устрашить и помешать неукоснительному исполнению обязанностей. Вместе с Гонэмоном они встали и проследовали в отведенное для сэппуку помещение. К удивлению обоих мэцукэ, их провели на песчаную площадку перед Малым флигелем. Татами были застелены соломенными подстилками-лусиро, поверх которых был положено полотно. Вокруг, отгораживая отведенное пространство, стояли ширмы. Приготовлено все было заботливо, но — в саду!
— Это что ж такое?! — воскликнул Дэмпатиро. Оглянувшись, он увидел, что хозяин усадьбы следует за ними.
— Известно ли вам, сударь, — строгим тоном обратился он к Тамуре, — что вверенный вашему попечению осужденный является владельцем замка? С ним надлежит обращаться согласно кодексу чести самурая, а вы отвели ему место для сэппуку во дворе! Разве того требуют традиции самурайской чести? Отвечайте, как вам такое могло прийти в голову?!
Тамура оторопел от такого натиска, но при этом возразил:
— Прошу прощенья, милостивый государь, все детали церемонии я согласовывал лично с его светлостью начальником Охранного ведомства. От него и были получены указания. Поскольку вверенный моему попечению князь Асано навлек на себя суровое порицание его высочества, князю было отказано в почестях, полагающихся при подобных обстоятельствах даймё, присужденным к высшей мере наказания…
— Совершенно верно. Это вполне естественно! — жестко подтвердил подошедший следом главный надзирающий Сода, которого выяснение обстоятельств дела начинало беспокоить.
Однако Дэмпатиро не сдавался.
— Право, странное заявление, — заметил он. — Вы хотите сказать, что нарушение определенных самурайским кодексом правил вполне естественная вещь? Поистине удивительно такое слышать. Ведь это не что иное, как нарушение закона. Что же здесь естественного, милостивый государь? Извольте объясниться!
Правда, конечно, была на стороне Дэмпатиро. Сода, весь побагровев, возмущенно вскричал:
— Довольно, сударь! Сегодня я главный надзирающий, а не вы! Если я говорю, что все как должно, то вас прошу воздержаться от излишних замечаний.
И впрямь, препираться далее с начальством не имело смысла. Дэмпатиро заявил напоследок, что слагает с себя ответственность за подобное обращение с князем, и на том умолк. Его напарник Гонэмон Окубо, человек честный и прямой, поддержал Дэмпатиро, сказав, что полностью с ним согласен. Сода пришел в растерянность, но, прикрываясь, как зонтиком, званием главного надзирающего, продолжал стоять на своем. Демонстрируя всем своим видом, что мнение двух мэцукэ ему не указ, он вернулся во внутренние покои. Дэмпатиро и Гонэмон, исчерпав все доводы, последовали за ним. С болью думали они о том, что князь Асано до самого смертного часа будет подвергаться несправедливому и оскорбительному обращению. Их возмущению не было предела.
В этот момент явился Тамура с сообщением:
— Гэнгоэмон Катаока, назвавшийся вассалом князя Асано, просит разрешить ему последнее свидание, чтобы попрощаться с господином. Как прикажете поступить?
Дэмпатиро, хранивший до той поры каменное молчание, решительно и твердо ответил, не дав Соде открыть рот:
— Что ж, это представляется делом нетрудным. Самураю присуще сострадание. Сейчас выясним у начальства.
Обернувшись к ошеломленному такой наглостью Соде, он спросил:
— А вы что скажете, ваша светлость?
Дэмпатиро знал, что завтра его отстранят от должности, но в его смелой и уверенной манере речи чувствовалась решимость идти до конца и не отступать ни перед чем.
Стушевавшись, Сода с кислой миной ответил:
— Как сочтете нужным.
Дэмпатиро, всем своим видом давая понять, что иного и быть не могло, объявил Тамуре:
— Передайте, что свидание разрешается. Обрадованный таким поворотом событий, Тамура ретировался.
Один из самураев Тамуры провел Гэнгоэмона в сад близ Малого флигеля, предварительно попросив сдать оба меча, и оставил там дожидаться князя. Разговаривать с осужденным было запрещено, но верному вассалу довольно было и того, что ему разрешили проводить господина в последний путь. Тем временем церемония началась.
Князя Асано, облаченного в белое кимоно-косодэ, ввели в Большой флигель, где собрались все свидетели и участники церемонии. Князь был изжелта бледен, без единой кровинки в лице, однако не выказывал никаких признаков страха. Неслышно ступая, он прошел в дальний конец зала, опустился на колени и простерся ниц в повинной позе, припав лицом к циновке.
В полумраке, окутавшем павильон, торжественно прозвучал голос главного надзирающего Соды, зачитавшего приговор:
— «Князь Асано Такуминоками сегодня во время торжественной церемонии, находясь в пределах замка его высочества, осмелился, невзирая на окружение, своенравно напасть с мечом на Кодзукэноскэ Киру, нанеся последнему ранения. За сей дерзкий и беззаконный проступок высочайшей волей виновник приговаривается к совершению сэппуку».
— Повинуюсь высочайшему повелению, — тихо отвечал князь. — За допущенное своеволие я готов понести любую кару. Почту за милость приказ совершить сэппуку. Прошу господ надзирающих удостовериться на церемонии.
Внезапно тон его переменился. Оторвав лоб от циновки и глядя снизу вверх на надзирающих, князь спросил:
— Хотелось бы узнать только одно: что сталось с Кодзукэноскэ Кирой?
Пожертвовав ради благородного отмщения своим домом, родом и самой жизнью, князь так и не сумел расправиться с врагом… Сострадание переполняло сердца Гоэмона и Дэмпатиро.
— Кира ранен в двух местах, состояние довольно тяжелое, но опасности для жизни нет, — сказал Дэмпатиро, вкладывая в слова посильное сочувствие к князю.
Тот благодарно улыбнулся ему в ответ и вновь пал ниц. Для всех присутствующих его простертая на полу фигура являла невыносимое зрелище. Был час Петуха, около шести вечера.
Тамура сделал знак глазами одному из охранников, и тот потихоньку отодвинул перегородку-фусулш. За ней тянулась длинная галерея, озаренная тусклым сияньем заходящего весеннего солнца. Галерея вела к тому месту, которое должно было стать последним прибежищем князя в его земной жизни. Дневной свет, угасая, еще золотил верхушки сосен, а вдали на востоке, словно белый цветок, уже проявилась в небесах полная луна. Легкая прозрачная дымка в предвестье летнего тепла поднималась над садом.
Князя вывели на галерею, и он, неслышно ступая, двинулся к саду. Шуршали под легким ветерком листья банана. Камни были безмолвны. Смутно проступали в сумерках венчики цветов. Князь обратил взор к саду, к этому буйству природы. Чистый и прозрачный, как вода, небосвод, утопающие в густой листве деревья, безгласные камни — все это он видит в последний раз…
Не веря своим глазам, князь узнал фигуру, словно растворившуюся среди теней сада — да ведь это же его вассал Гэнгоэмон Катаока! Безотчетная боль пронзила грудь князя. Ноги его продолжали бесшумно переступать по доскам галереи.
Во взгляде господина Гэнгоэмон прочитал отрешенную решимость, и сердце его сжала смертная тоска. То было их прощание в земной юдоли. Они смотрели друг другу в глаза, зная, что скоро прольется кровь и все будет кончено. На мгновение окаменевшее лицо князя дрогнуло, теплая улыбка тронула губы, и слезы навернулись на глаза. «Я безмерно рад», — казалось, говорил он без слов.
У Гэнгоэмона дрожали губы. В этот миг князь, словно спохватившись, ускорил шаг. Гэнгоэмон, не в силах более сдерживаться, зарыдал, и слезы потоком заструились на песок. Звук шагов князя прошелестел и затих в отдаленье. Гэнгоэмон, с трудом совладав с собой, пошел к выходу, чувствуя, как с каждым шагом сгущается вечерняя мгла.
Поздно вечером младшему брату князя Нагахиро Даигаку Асано пришло послание от министра Тамуры: «Милостивый государь Асано! Только что в моем доме Ваш брат совершил сэппуку в присутствии господ Сода Симокусаноками, Гоэмона Окубо и Дэмпатиро Окадо. Вам как ближайшему родственнику надзирающие предлагают забрать тело. Обо всем вышесказанном доложено в совет старейшин. Посему прошу Вас явиться за телом безотлагательно».
Шестеро ближних вассалов дома Асано — Кандзаэмон Касуя, Мароку Татэбэ, Гэнгоэмон Катаока, Дзюродзаэмон Исогаи, Тэйсиро Танака, и Сэйэмон Накамура — поспешили в усадьбу Тамуры.
Тусклая луна озаряла темные крыши. Окна домов были приоткрыты, отовсюду слышались веселые голоса. Стоял обычный весенний вечер.
Перекати-поле
От души он рубанул, без оглядки! — увлеченно сказал Паук Дзиндзюро. Речь шла, конечно, о том самом событии, про которое судачили по всему городу, особенно в Маруноути, в призамковых кварталах, а именно о том, как князь Асано напал на противника с мечом в резиденции самого сёгуна.
Как раз накануне кровавого инцидента Паук с Хаято проникли в усадьбу Ёсиясу Янагисавы, где им ненароком удалось подслушать тайную беседу двух царедворцев. Конечно, теперь оставить случившееся без внимания они не могли. И два, и три дня спустя все их разговоры то и дело возвращались к злополучной стычке.
В тот вечер напарники планировали налет на виллу Микуния в Мукодзиме. О баснословном богатстве купца в последнее время ходили самые невероятные слухи, и, по соображениям Дзиндзюро, пришла пора нанести ему визит. Вместе с Хаято они с вечера прибыли в Санъя, где и дожидались на втором этаже в здании лодочной пристани урочного часа, чтобы переправиться на тот берег.
— Не знаю уж, что за человек этот князь Асано, — заметил Паук, — но они его там, видно, нарочно замыслили извести. Вообще-то такие стычки в замке и раньше случались, причем тоже кончались ранением.
— Это верно, — немногословно ответствовал Хаято. Что подобные стычки были нередки, не вызывало сомнений, но сейчас его больше интересовало другое. Он отчетливо припомнил того самурая по имени Тадасити Такэбаяси, с которым так поспешно пришлось проститься в дождливую ночь. Эта его мужественная суровость, учтивые манеры… Теперь не только он, но и еще несколько сот самураев дома Асано остались без господина, лишились, как и сам Хаято, средств к существованию. Они вынуждены будут скитаться и голодать… Вот какие мысли не давали покоя ронину. С одной стороны, он сочувствовал всем этим людям, а с другой — испытывал нечто вроде удовлетворения от того, что его полку прибыло и теперь они ничем не лучше его самого.
— Опять нас, ронинов, прибавилось, — сказал он вслух.
— Да уж, — усмехнулся Дзиндзюро, — ежели подумать о том, что сейчас ждет всех этих бедняг… Даже на душе скверно становится. Впрочем, вы, сударь, лучше меня знаете, каково ронинам жить на свете.
— И не говори! — с горькой улыбкой согласился Хаято. — Вечно повторяется одна и та же история… Должно быть, там, наверху, ждут того дня, когда все наше самурайское сословие исчезнет… Но до этого еще далеко.
— А что? Если до этого не дойдет, крестьянам да горожанам так никогда и не всплыть на поверхность, — возразил Дзиндзюро, как видно, собираясь затянуть свою старую песню.
Хаято снова вымученно улыбнулся, но Дзиндзюро продолжал вполне серьезным тоном:
— Разве я не прав? Даймё ведь, в конце концов, обыкновенные люди. А между тем, стоит кому-то из них совершить какой-нибудь проступок — вот, как нашему князю Асано, к примеру, — и хорошо бы наказывали его одного, так нет же! Из-за него сотни, а то и тысячи людей по миру пойдут. Вы подумайте, сударь, что за чудные дела получаются! Конечно, все эти вассалы кормятся при своем даймё, так что, если вдруг что случится, они, небось, скажут: «Ну, так положено…» Спросить у самих самураев, так они ничего странного в такой своей участи и не углядят, молча все как есть примут и со всем примирятся. А я такого подхода уразуметь не могу. По мне, при таком раскладе совсем иные должны быть виды на будущее и действовать надо по-другому. Нынешнее происшествие вообще-то мелкое, что уж там… Но и по нему видно: у самураев, в их особом мирке, и десятой доли нет того, что присуще нормальным людям, — убежденно закончил Дзиндзюро и отхлебнул из чарки.
Вслед за тем он перешел совсем к другой теме.
— Поговаривают, что самураи дома Асано могут решиться на месть. А вы как полагаете, сударь?
— На месть? — механически переспросил Хаято, как попугай. — Разве ходят такие слухи, что ронины клана Ако теперь будут мстить Кире за смерть своего господина?
— Ну да, — нахмурил брови Хаято, будто желая выведать, что считает по этому поводу собеседник.
— Да разве такое возможно? Если бы это было лет десять-двадцать назад… Сейчас времена переменились. А главное, сердца человеческие переменились, — все с той же горькой улыбкой сказал Хаято.
— Так значит, по-вашему, такого быть не может?
— Ну, прежде всего… Да нет, едва ли. Это ведь не кровная месть. Если из-за того, что господин ввязался в стычку на торжественной церемонии и был наказан, все его вассалы поднимутся, чтобы мстить, это уже будет похоже на какой-то тайный преступный сговор… Можно сказать, заговор. Пожалуй, на такое предприятие можно отважиться вдвоем-втроем, ну вдесятером… Самое большее — человек двадцать. А уж если замахиваться на что-то посолиднее, сколачивать большой отряд, точно ничего не выйдет. И потом, каждый ведь всего лишь человек. У каждого есть жена, дети. Человек живет сегодняшним днем. Точнее, меняется со временем под влиянием того мира, в котором ему приходится жить. А уж тем более ронины — никто не живет в такой неуверенности и маяте, как они.
— Однако же их командор Кураноскэ Оиси слывет крепким орешком. Мне думается, все же они должны что-то затеять.
Хаято с неопределенной улыбкой молча поднял чарку. Он полагал, что все слухи о предполагаемой мести, которую якобы замышляют ронины клана Ако, лишены оснований. Но хоть бы и замышляли — ему лично было все равно, и он вовсе не собирался спорить с Дзиндзюро из-за такого пустяка.
— Ну что, может, уже пора? — спросил Хаято.
— Пожалуй, можно отправляться, — ответил Паук, поглядывая на луну, что повисла над стрехой.
Они спустились в сад. Женщины из чайного домика на пристани посветили им фонарями. Лодка была уже готова. Потревожив лунную дорожку, они отплыли от причала. Разжигая трубку с табаком, Дзиндзюро скомандовал лодочнику:
— Сверни пока в речку Канда, — и с тем улегся на дно посудины.
Как всегда, из предосторожности Паук и на сей раз решил двигаться не прямо к цели, а сначала для отвода глаз спуститься по реке.
Лодочник греб так искусно, что даже сакэ не выплеснулось бы из чарки. Плавно рассекая гладь вод, лодка скользила по реке, и луна светила теперь с другой стороны. Время было — начало пятого. Навстречу им плыла большая крытая лодка — должно быть, последняя подгулявшая компания возвращалась с прогулки по случаю любования сакурой. Треньканье сямисэна и громыханье барабана разносились в ночной тишине.
Дзиндзюро молча курил, а Хаято от нечего делать рассеянно поглядывал на прогулочную барку, освещенную множеством фонариков. С легким ветерком долетала громкая песня.
Вскоре в лунном сиянье впереди, словно растекшаяся капля туши, возникли контуры моста Рёгоку. Лодочник прищелкнул языком и стал грести медленнее.
— Хорош! — бросил ему Дзиндзюро. — Причаливай где-нибудь вон там.
Веселая компания была от них так близко, что в ушах звенело от гомона, а в лодке стало светло от горящих по соседству фонарей.
Лодочник поспешно направил лодку к берегу.
— Прощенья просим! — сказал он, как бы извиняясь за какую-то провинность, но тут же беззаботно рассмеялся, будто говоря: «Да чего уж там…» — и ловко выскочил на берег, протянув цилиндрический футляр для бумаги пассажирам, как палку, чтобы помочь им выйти.
Тем временем из прогулочной барки за ними наблюдал не кто иной, как Китайский лев Токуро. «Вот так штука!» — было написано у него на физиономии. Где-то он точно уже видел этого человека. Эти пронзительные глаза… В тот момент, когда незнакомец выходил на берег, ветер приподнял полу его кимоно, обнажив идущую от колена до щиколотки татуировку. Токуро даже усомнился, не привиделось ли ему с пьяных глаз. Но нет, перед ним и впрямь был китаец Уховертка, оказавшийся на поверку грозным Пауком Дзиндзюро.
«Не может быть!» — подумал Токуро, но чем больше он вглядывался, тем отчетливее узнавал эту крепкую фигуру, разворот плеч, смеющиеся глаза… Свежие воспоминания о встрече с разбойником до сих пор щекотали ему нервы.
Лодчонка, легонько покачиваясь, отплыла от берега, а двое недавних пассажиров быстро пошли прочь.
— Ну-ка, ну-ка! — засуетился Токуро, ища глазами известного на Канде блюстителя общественного порядка по имени Нихэй Тадзимая из квартала Рэндзяку, с которым они вместе коротали время в барке.
— Начальник, слышь, начальник!