Но тут Ёсиясу вдруг подумалось, что кто-нибудь может их увидеть в этой комнате на верхнем этаже Высотного павильона с широко раздвинутыми со всех сторон бумажными створками. Воспользовавшись его минутным замешательством, девушка выскользнула из объятий и обратилась в бегство.
— Я же пошутил! — вконец сконфузившись, крикнул ей вдогонку Ёсиясу, но девушка, изменившись в лице, как была, в растерзанном кимоно уже бежала вниз по лестнице. Ошеломленный соблазнитель некоторое время стоял в полной растерянности, а затем горько усмехнулся. Нетронутая чашка чая опрокинулась, содержимое пролилось на татами. Подзорная труба как будто бы не пострадала. Однако самолюбие и престиж могущественного вельможи были задеты. Его грызла досада — он испытывал чувство охотника, упустившего добычу. Тут еще как на грех послышались шаги — кто-то шел к нему сюда, на верхний этаж. Когда Ёсиясу поднял глаза, перед ним стояла его законная супруга.
По холодному и неприветливому выражению на лице жены Ёсиясу понял, что ей уже все известно.
— Примерное поведение, ничего не скажешь! — проронила она едва слышным голосом.
— Ты о чем?
Ёсиясу сделал вид, что не понимает, о чем речь. Поднеся к глазу трубу, он в упор посмотрел на жену, но все эти дурачества не могли разрядить зловещую атмосферу, сгустившуюся на месте преступления. Увеличенное окуляром лицо оскорбленной супруги выглядело мрачным и обозленным.
— Хо-хо! Да у тебя, милая, рожки выросли!
Жена в ответ даже не улыбнулась. Поняв, что попал впросак, Ёсиясу и сам рассердился. Он посмотрел в подзорную трубу по сторонам — роскошные пейзажи расстилались вокруг, совсем близко, увеличенные в несколько раз магическими стеклами. Скривив обиженную мину, не отрывая трубу от глаза, Ёсиясу изменил угол и снова взглянул на жену, которая не сводила с него грозного взгляда. Лицо казалось слегка поблекшим.
Кто-то еще поднимался по лестнице. Ёсиясу быстро навел трубу на вход. Вошел стражник Гондаю с сообщением:
— Пожаловали его светлость Кира. Это было очень кстати.
Нынешний визит Киры к могущественному сановнику имел особое значение. Накануне через посредника, Хёбу Тисаку, Кира получил от своего сына Цунанори Уэсуги рекомендацию подать прошение об отставке. Поначалу он в сердцах вспылил, но затем, по здравом размышлении, решил выработать особый план действий, поскольку хорошо понимал, что портить отношения с Цунанори и Тисакой не в его интересах. Кира возлагал надежды на то, что другой влиятельный выходец из того же рода, всесильный фаворит Ёсиясу, не даст его в обиду. Поскольку получалось, что их могущественный род ограждает себя же от опасности, тут уж тут, по расчетам Киры, никакая порочащая его молва не должна была приниматься во внимание.
Долго ждать в гостиной ему не пришлось — Ёсиясу сразу же вышел к гостю.
— Ну-с!.. — обронил он на ходу без особых церемоний, усаживаясь напротив.
Все было как обычно, однако Кира успел заметить, что хозяин выглядит мрачным и раздраженным. Для начала беседы ситуация была не слишком благоприятная: сколько Кира ни пытался объяснить свои трудности, собеседник, казалось, все время думал о чем-то своем и толком не понимал, о чем идет речь.
Такой ход разговора не на шутку встревожил Киру. Казалось, Ёсиясу чем-то серьезно расстроен.
— Видите ли, ваше сиятельство, я полагаю, что дело здесь не только во мне… Мне лично, в итоге долгих размышлений, представляется, что, возможно, и лучше было бы уйти с моего нынешнего поста, однако я полностью доверяюсь суждению вашего сиятельства… — вкрадчиво пояснил Кира.
Ёсиясу поднял бровь и некоторое время ничего не отвечал.
— Что ж, действуйте так, как сочтете нужным, — наконец сказал он.
— Слушаюсь! — выдохнул Кира.
Ответ был для него полной неожиданностью. Он-то рассчитывал, что Ёсиясу при подобных обстоятельствах должен будет изречь нечто вроде «Нет необходимости» и тем самым удержит его от подачи прошения об отставке. Конечно, как он надеялся, верховный советник мог и просто сказать: «Я ведь тоже здесь не посторонний, так о чем же вы беспокоитесь?!»
Однако Ёсиясу был слишком огорчен и раздосадован ссорой с женой. Ему было неприятно, что Кира видит его состояние, но притом делает вид, что ничего не замечает и говорит совсем о другом. Придя от всего этого в отвратительное расположение духа, он невольно в разговоре вылил на собеседника ушат холодной воды, и брать свои слова обратно сейчас был не намерен. Помрачнев еще больше и погрузившись в угрюмое молчание, он смотрел куда-то в сторону сада, так ни разу и не взглянув на посетителя.
«Эх, вот ведь шустрая какая девица попалась!.. Хотя, конечно, женушка все равно, наверное, была неподалеку и разгуляться бы мне не дала… А жалко! Я, конечно, погорячился немного, руки распустил…»
Буйная зелень сада манила Ёсиясу и навевала скорбные думы, так что ему было не до гостя. Эти очаровательные глазки, одушевленные яростным протестом! Горячее дыхание, вырывающееся из этого изящного носика, похожего на цветок! Дивный образ девушки все еще стоял у него перед глазами. Теперь она представлялась ему недосягаемой и потому еще более желанной и прекрасной. Так тяжко было расставаться с мечтой!..
— Прошу прощенья, что отнял ваше драгоценное время… — сказал Кира, давая понять, что собирается откланяться.
— Можете так не торопиться…
— Да уж лучше, если позволите, я еще наведаюсь.
— Что ж…
Ёсиясу хлопнул в ладоши, вызывая стражника, и на прощанье лаконично добавил:
— А насчет этих дел… Советую вам привести свой план в исполнение.
На обратном пути, трясясь в паланкине, Кира совсем пал духом и предался безрадостным думам, растеряв присущие ему высокомерие и надменность.
Он никак не предполагал, что патрон бросит его в такой момент. Конечно, когда дело касается ветреного юноши, никогда не знаешь, можно ли будет обратиться к нему за помощью в трудную минуту, но ведь он имел дело с человеком солидным, сановником на самой вершине могущества. Кира всегда был уверен, что, если только, не дай бог, не задеть чем-то всевластного царедворца, то безопасность будет всегда гарантирована.
И вот теперь этот ушат холодной воды… Что ж, — размышлял Кира, должно быть, ему уже донесли, что обо мне толкуют в городе. Теперь, небось, боится, что и его приплетут — вот и решил держаться от меня подальше. Какое вероломство!
Злоба душила его, но удар был слишком силен, и Кира чувствовал, что совершенно раздавлен случившимся.
Последнее, что ему оставалось — уповать на собственное чадо. Как-никак Цунанори по крови ему родной сын. Кто бы там как себя ни повел, но если Цунанори его защитит, все будет хорошо. Сыновний долг он блюдет, о родителе заботится. Все-таки глава могущественного клана Уэсуги, который ведет свой род от самого славного Кэнсина… Клан с доходом в сто пятьдесят коку — это не шутка… Пусть только попробуют несколько сот каких-то паршивых ронинов напасть на Уэсуги! Да мы и бровью не поведем! Ну, а коли так, то, пожалуй, надо вести себя как пристало человеку в столь почтенном возрасте — то есть положиться на судьбу и будь что будет.
— Эх, да что уж там! — сказал себе Кира и почувствовал, что на душе стало полегче.
Цунанори, конечно, для его же собственного блага рекомендует уйти в отставку. Что до всех этих пересудов, то народ пошумит-пошумит и успокоится. Сейчас ему перемывают кости на каждом углу, а пройдет немного времени, и все забудется. Так тому и быть. Надо положиться на сына, а самому тем временем чайной церемонией, что ли, развлекаться… Если даже снова позовут служить, он и сам не пойдет. Нет уж! Если и случится так, что кто-то в церемониале не разобрался, он больше знать ничего не знает! Да пусть хоть в Киото позовут к императорскому двору — он с места не сдвинется! Всем будет отказывать — мол, возраст… Да кто будет стараться для такого, например, ненадежного патрона, как Янагисава?! Ничего, еще пожалеет потом!
Тем временем паланкин прибыл в усадьбу. Приближенные самураи встречали господина у входа.
Пройдя в кабинет, Кира сразу же сел сочинять письмо Цунанори:
«…Человек я немолодой, обремененный многими недугами. Я все сделаю, как ты советуешь, а ты уж позаботься о старике…» — писал Кира.
Писал он длинно и витиевато все в том же ключе с единственной целью пробудить в Цунанори сочувствие.
Распрощавшись с Кирой, Ёсиясу направился в уединенную беседку в глубине сада. Там ожидал его вассал Дзиродаю Хосои, попросивший об аудиенции. Хосои был широко известен как ученый-конфуцианец и выступал в этом качестве под псевдонимом Котаку. Почтенный муж был знатоком конфуцианского канона, а кроме того, отлично разбирался в астрологии. Знал он толк и в воинских искусствах — славился как ученик знаменитого мастера фехтования Гэнтаэбэя Хориути. В общем, человек был незаурядный, и другого такого среди ученых сыскать было мудрено.
Хотя Дзиродаю и доводился ему вассалом, Ёсиясу весьма уважал ученого мужа за глубину и широту познаний. Вот и сейчас он согласился его принять, полагая, что у Дзиродаю наверняка важное дело.
Дзиродаю объяснил, что решил наведаться, прослышав о том, что к его светлости только что заходил Кодзукэноскэ Кира. Если возможно, ему бы хотелось узнать, о чем его светлость говорил с церемониймейстером. Дело в том, что, на его взгляд, раздоры между Кирой и ронинами из Ако, какую бы форму они ни приняли, не должны занимать внимание его светлости…
Ёсиясу и сам пришел к такому заключению.
— Я того же мнения, — сказал он. — Что касается сегодняшней беседы… Кира приходил как бы советоваться. Сказал, что собирается подать прошение об отставке. Спрашивал, что я об этом думаю. Надеялся, как видно, что я его остановлю. Надоел он мне! В общем я сказал, что решение правильное, пусть так и сделает. Особого желания с ним общаться у меня нет.
— Что ж, тогда извините за беспокойство, — сказал Дзиродаю, склонив голову и откланялся, посоветовав на прощанье придерживаться той же линии.
Дзиродаю был дружен с одним из ронинов клана Ако, а именно с Ясубэем Хорибэ, с которым они вместе обучались фехтованию. Известно было, что ученый муж — тайный союзник правого дела ронинов.
— Что, от командора нашего вестей не было? — с порога спросил Хэйдзаэмон Окуда, едва зайдя в усадьбу и шагая через залитый солнцем двор. Лицо его было багрового цвета, все в капельках пота — будто только что ошпаренное кипятком.
— Как же! Сегодня поутру прибыли, — посмеиваясь, ответил хозяин дома, Ясубэй, многозначительно переглянувшись со стоявшим неподалеку Гумбэем Такадой. — Прибыли-то прибыли, да только все как всегда… Там такое… Мы с Гумбэем просто рвем и мечем.
— Да?
По этому замечанию Хэйдзаэмон догадался о содержании письма, пришедшего от Кураноскэ. Сделав мину, выражающую крайнюю степень досады, он начал стягивать парадные шаровары.
— Прошу прощенья. Больно уж жарко.
— Это точно. Так ведь лето уже! Вон, цветы вьюнка в комнату так и лезут… Иди-ка, разденься догола, ополоснись. Водичка хороша! — предложил Гумбэй.
— Да нет, потерплю, ничего страшного. Чего уж там! Сначала письмо — оно вон аж откуда пришло! Жару уж я как-нибудь перетерплю…
— Ну, парит! Может, оттого что мы теперь ронинами стали, а только мне кажется, что такого жуткого лета еще не бывало, — заметил Гумбэй.
Привстав, он достал спрятанное за поперечной балкой послание Кураноскэ и протянул Хэйдзаэмону, который немедленно уселся, сдвинув колени, развернул письмо и принялся читать.
Трое друзей уже не раз писали Кураноскэ, прося его поскорее отправиться в Эдо. Если бы только Кураноскэ сам появился в Восточной столице, можно было бы сразу приняться за главное. Однако в первый раз от Кураноскэ пришел ответ, что, мол, болен, не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Потом пришло еще письмо, в котором говорилось, что, пока он не обеспечит полной безопасности для князя Даигаку и не уладит его дел о наследстве, в Эдо прибыть никак не сможет. При этом все время указывал, что лучше не торопиться, выждать и посмотреть, как будут развиваться события. Они и так уж не раз подробно докладывали, как обстоят дела в Эдо — пора бы уж самому наконец решиться и отправиться сюда самому, всего ведь в письме не опишешь. И вот новое письмо — и опять Кураноскэ пишет, что лично прибыть не может, просит ему по-прежнему сообщать, что нового.
«Мнение мое в этом вопросе неизменно. В Эдо мне сейчас делать нечего. Я намереваюсь уладить все дела князя Даигаку, затем еще переждать и посмотреть, а уж потом предпринимать вместе со всеми какие-то шаги. Не время сейчас делать что кому вздумается!» — писал Кураноскэ.
Закончив читать, Хэйдзаэмон с досадой воскликнул:
— Да что ж это такое! Может, наш командор задумал договориться с князем Даигаку, чтобы тот нас принял на службу, а все наши прежние замыслы решил похоронить? А?
— Вот именно! — поддержал Гумбэй, яростно махнув рукой. — У него в голове одно: как остатки клана сохранить. А я, так даже если и пойду на службу к его светлости Даигаку, все равно буду мстить за нашего господина!
— Само собой! — решительно согласился Хэйдзаэмон. Молчавший дотоле Ясубэй вмешался в разговор:
— Надо написать ему еще одно письмо. Попробуем все-таки его убедить — может, прислушается к нашему мнению. Нажать на него надо. Да будь то хоть в Японии, хоть в Индии, за тремя морями, хоть под началом его светлости Даигаку, все равно этого негодяя Киру в живых оставлять нельзя! Может, мы и хотели бы дождаться высочайшей милости, да сколько ж ее ждать, сто лет?! Может, только тогда князю Даигаку позволят нас принять под свое начало!
Вошел Тадасити Такэбаяси и объявил:
— Господа! Я слышал, что Кира подал прошение об отставке.
— Что?! — в один голос воскликнули все трое.
Этот надменный старик сам просит об отставке? Вот так чудеса!
Цветок вьюнка
— Эх, и жара, сил нет! — громко посетовал Маруока Бокуан, открывая решетчатую дверцу. Он ожидал, что, заслышав знакомый голос, обитательница дома выбежит его встречать, но Отика не соизволила выйти. Вместо нее появилась старуха-прислужница.
— С возвращеньицем!
— А где Отика? — спросил Бокуан.
— Я здесь, — донеслось из купальни. В коридоре стоял банный дух и витал легкий аромат пудры.
— Что, прихорашивается?
— Да нет, просто жарко очень — вот они и изволят принимать ванну.
— Жарко, жарко! — согласился Бокуан, проходя в дом. Старуха раздвинула сёдзи, оставив только тростниковые занавески, и тени от ветвей, проникая внутрь комнаты, затейливым узором ложились на татами.
— Ого! — заметил Бокуан, с интересом озирая комнату. Он сбросил верхнюю накидку-хаори, стянул носки и остался в одном нижнем кимоно.
— Уф, аж взмок весь! Старуха принесла веер.
— Я тоже потом приму ванну, — заявил Бокуан.
Тут из купальни появилась Отика, подвязывая поясом полупрозрачный халатик. Обтирая полотенчиком шею, она сказала:
— А я израсходовала всю горячую воду — в чан налила…
— Гм, ну, я могу и после тебя в чан залезть. Ты, надеюсь, воду не выпустила?
— Нет, не выпустила.
— Так что, значит, я пошел? У нас ведь с тобой все посемейному…
Бокуан положил веер и хотел уже снять исподнее кимоно, но оно насквозь промокло от пота и прилипло к плечам.
— Ох, потри, что ли, меня чуток в ванне — видишь, как взмок. Прямо обливаюсь потом.
— Сейчас пришлю старуху вас ополоснуть. Оставайтесь сегодня на ночь — что уж вам домой возвращаться!
— Ну, что ж, ладно… Между прочим, его светлость Кира неожиданно подал в отставку. Я-то по такой жаре потащился к нему с визитом…
— Надо же!
Отика, присев на колени перед зеркалом и приспустив ворот халатика, теперь пудрила плечи, грудь и лицо. В этот момент она как раз постукивала косметической щеточкой вокруг рта, так что ответ прозвучал невнятно.
Перед купальней в коробе валялось смятое кимоно Отики, вывернутое яркой подкладкой наружу. Чуть поодаль лежал на полу свернутый в несколько колец длинный кушак оби — видно, так и соскользнул с тела.
Когда Бокуан обнаруживал такой беспорядок у себя дома, он немедленно выкатывал глаза и учинял супруге разнос:
— Ты что это устраиваешь?! Подумай о своем положении! И когда ты только перестанешь вести себя как мещанка-неряха из барака?!
Однако здесь беспорядок его нисколько не раздражал, а наоборот, нравился, придавая Отике еще больше обаяния. Переодевшись в накрахмаленный халат, он направился в гостиную с приятной мыслью:
— А все же до чего хороша, чертовка!
Отика встречала его уже во всей красе, прибравшись и положив подушки на циновки. Когда Бокуан уселся поудобнее, скрестив ноги, она вручила ему только что полученное письмо:
— Вот, пожалуйста…
Взглянув на обратную сторону конверта, Бокуан увидел, что письмо от Гондаю Сонэ, влиятельного приближенного Янагисавы.
— О-о! — протянул он и взрезал конверт.
Читая письмо, собачий лекарь переменился в лице.
— Ох, неладно как вышло! — выдохнул он с таким выражением, будто сейчас заплачет.
— Что случилось? — испуганно спросила Отика, перестав обмахивать Бокуана веером и стараясь заглянуть ему в глаза.
— Я тебе, кажется, уже говорил… Ничего себе, удружил Янагисаве!.. Пристроил я к нему одну девицу, дочку ронина, что квартирует в том бараке, в Иидамати, а она, видишь ли, повела себя дерзко, наскандалила…
Барак в Иидамати Бокуан весной задешево приобрел по случаю у прежнего владельца. Там квартировал один ронин из Этиго — жил в ужасной нищете. А Гондаю Сонэ не раз говорил Бокуану, что если будет на примете смазливая девица, то пусть приводит. Дочка ронина, даром что из бедных, была красотка. Бокуан живо с ней переговорил, сам выступил поручителем и определил девицу на службу к Янагисаве. Отике эта история была известна.
— Вот ведь негодная девка! Хозяину она приглянулась, он с ней в шутку начал заигрывать — так паршивка стала перечить, нагрубила ему, опозорила, да еще в тот же день и сбежала из усадьбы.
— Да ну?! — в глазах Отики промелькнула зависть. — Экая дурочка!
— Еще бы! Совсем сдурела! Если бы послушалась, повела себя прилично, это же для нее было бы золотое дно! Это ж какая карьера перед ней открывалась, а? Какие возможности! А она… Эх, вот дуреха! Скажите пожалуйста, какая недотрога нашлась! Сбежала она наверняка к себе же домой — на большее у такой фантазии не хватит. Но это у нее не пройдет! Его светлость в гневе… Надо срочно встретиться с ее папашей и серьезно с ним поговорить. Если бы эта девка вела себя прилично, мне бы тоже от его светлости что-нибудь перепало — все-таки я ее привел. Ладно, постараюсь ему растолковать, папаше этому — авось поймет. Ведь если она выйдет в люди, папаша тоже, небось, за ней потянется.
Еще не окончив свой монолог, Бокуан поднялся с циновки и приказал:
— Подавай кимоно!
— Как же так? Мы ведь уже ваше нижнее кимоно в стирку отправили.
Отика отнюдь не считала карьеру содержанки, которую сама она сделала, пределом мечтаний для девушки и потому постаралась охладить пыл своего покровителя. Лениво обмахиваясь веером, она заметила:
— Наверное, таких еще можно найти…
Придя в дурное настроение, Отика перешла в другую комнату и принялась с треском выдвигать и задвигать ящики комода. Под карнизом вился на солнце рой комаров. В саду, чуть тронутом летними сумерками, было еще светло.
— Тут откладывать нельзя. Я только схожу поговорю и вернусь, — приобняв за талию, ласково успокаивал ее Бокуан, который истолковал неожиданную перемену в настроении Отики по-своему. Он решил, что любящая подруга расстраивается из-за того, что ее покидают ради какого-то малозначащего дела. — А на обратном пути что-нибудь вкусненькое прихвачу — угря, например.
Может быть, оттого, что горные кручи на северо-западе преграждали путь ветру, но в шесть часов вечера дневной зной еще давал о себе знать, и воздух узкой улочки, стиснутой с двух сторон домами и прикрытой навесами, так и дышал жаром. В воздухе плавал дымок лучин, которым отгоняли комаров, бил в нос застойный дух сточных канав. По счастью, Бокуан, который сам провел в таком же квартале тридцать лет жизни, особых неудобств по поводу неприятных запахов не испытывал. С фонарем в руках он бодро шагал по улочке, оставив позади управляющего.
— Сударь, сюда пожалуйте! — окликнул тот, когда Бокуан чуть было не прошел мимо нужного дома. За плетеной изгородью стояли, прижавшись друг к другу под одной кровлей, два домика-барака. Управляющий молча, наклонившись, приотворил калитку.
— Вечер добрый! Эй, господа хорошие! — окликнул он. За бумажными сёдзи началось шевеление и замелькали какие-то тени. Слышно было, как там кто-то тихонько переговаривается. Наконец на вощеной бумаге показался силуэт в полный рост, и сёдзи раздвинулись. Из дому вышел тощий осунувшийся ронин с растрепанным узлом волос на голове, из которого свешивались какие-то патлы на бритое надлобье.
— С кем имею честь?
— Вот, привел его милость доктора Маруоку. Они желают с вами переговорить… да-с.
— А-а, что ж, добро пожаловать. Прошу прощенья, вы уж обойдите через двор — отсюда проход загорожен.
Лицо ронина выглядело изможденным, но голос его звучал бодро и решительно. Следуя за управляющим, Бокуан прошел во двор через боковую калитку. В сумраке белели цветы вьюнка. Ставни были еще открыты, и зажженный хозяином фонарь освещал тесную комнатушку площадью не более шести татами, в которой было совершенно пусто — хоть шаром покати.
— Заходите, пожалуйста.
Бокуан, с нарочито важным видом поприветствовав хозяина, зашел в комнату и, не дожидаясь дальнейших приглашений, уселся на пол. Вместо подноса с курительным прибором хозяин пододвинул ему маленькую жаровню с тлеющими углями.
В свете фонаря проступал лик подлинной нищеты. Кимоно хозяина было все в заплатах, лицо нездорового серого цвета, а в глазах, сверкающих беспокойным блеском, читалась извечная робость, присущая беднякам. На вид ронину можно было дать лет сорок пять — сорок шесть.
Набивая трубку, Бокуан обратил внимание на бумажную перегородку, за которой, как он предполагал, находилась девица. Учитывая сие обстоятельство, он сказал приглушенным голосом:
— У меня к вам только одно дело, и касается оно вашей дочери…
— Слушаю-с.
— Видите ли, я хотел ей помочь, а теперь из-за этого оказался в неловком положении… Вы-то что обо всем этом думаете? Вот о чем я хотел спросить.
— Вы, значит, насчет этого дела…
Отец девушки, Соэмон Ходзуми, весь напрягся, отвечая:
— Я знаю, что Сати доставила много хлопот его светлости. Однако ж я отправлял ее служить согласно правилам и установлениям… Хоть мы люди бедные, незнатные, а все ж самурайского рода. Послушал я, что она рассказывала… Конечно, на службу к его сиятельству устроиться было нелегко, но я так решил, что больше мою дочку туда служить нипочем не пошлю. Прежде хотелось бы от его сиятельства услышать какие-то объяснения. Сати вернулась домой сама не своя, даже не поздоровалась — вовсе на нее не похоже… Нет уж, спасибо, увольте от такой службы!
Поскольку все было высказано открыто и даже слишком определенно, Бокуан не знал, как ему приступить к делу. Да вправе ли какой-то жалкий ронин такое говорить о его светлости?! Бокуан в этом сомневался. Однако собеседник говорил убежденно. Казалось, от сознания собственной правоты к нему вернулась смелость. Кровь бросилась ему в лицо, дыхание участилось.
— Но послушайте, любезный, — возразил Бокуан, — вы же имеете дело не с кем иным, как с его сиятельством Янагисавой. Даже если вы изволите шутить, и то это чересчур…
— Шутить?! — глаза Соэмона сверкнули грозным огнем, но он, казалось, сразу же спохватился и продолжал ровным голосом, но решительно и твердо:
— В общем, может, я и повторюсь, но скажу еще раз: больше я свою дочь туда служить не пошлю. Причины объяснять вам не буду. Хотелось бы также, чтобы притязания его светлости на этом закончились.
Бокуан слушал ронина то краснея, то бледнея. Он ведь предполагал, что девица, видя, в какой нужде пребывает ее родитель, беспрекословно согласится на все, а тут… Что и говорить, ответ был неожиданный.
— Чушь! — невольно сорвалось у него с языка.
— Что?!
— Может быть, я бы со всем и согласился, если бы не я рекомендовал вашу дочь. И в каком же виде вы теперь меня выставляете?! Да поймите же, что это сам Янагисава! Он птицу на лету остановит! Его могуществу нет пределов!
Бокуан был уверен, что приведенного аргумента вполне достаточно. На лице у него при этом отразилось благоговение.
— Подумаешь! — бросил ронин. — Соэмон Ходзуми еще не так низко пал, чтобы посылать свою дочь на унизительную, грязную службу. И вам я такого обещания не давал.
От подобного афронта Бокуан вконец опешил и некоторое время только шевелил губами, не в силах сказать что-то связное. Тут вмешался управляющий по имени Гэнроку:
— Вы, сударь, конечно, верно сказать изволили. Однако же подумайте немного, взгляните на дело по-другому. Оно так, всем известно, что господа самурайского происхождения отличаются благородными манерами, да только, осмелюсь доложить… Нельзя же быть таким твердокаменным. Я ведь что хочу сказать… Вы, прошу прощенья, погодите немного, не горячитесь… Мы ведь тоже с женушкой моей все толкуем… Ежели сравнить, так вы, господин Ходзуми, по нынешним временам человек, прямо скажем, выдающийся. И отчего только такой замечательный человек обречен горе мыкать, жизнь влачить в нищете?! Да-с… Так ведь господин доктор вас обидеть не хотел. Напрасно вы изволите сомневаться в его добрых намерениях. Никто вам ничего дурного не предлагает. Вы подумайте хорошенько — может, чего и надумаете. Сами принарядитесь в приличное платье… Вон, в народе все только и судачат о карьере госпожи Макино: она ведь не просто наложницей при его высочестве, можно сказать, до положения жены поднялась!
— Замолчи! Замолчи! — побагровев, воскликнул Соэмон, у которого от таких речей лопнуло терпение. — Да чтобы я согласился на такое грязное дело! Вот что, проваливайте-ка подобру-поздорову, а ежели сами не уйдете, я вас обоих вышвырну!
— Ну и дела! Зарубит еще, чего доброго! — испугался Бокуан.
Однако Гэнроку, посмеиваясь, встал, подобрав полы легкого кимоно, повернулся к Соэмону тылом и выставил свой заголенный волосатый зад:
— А ну, давай, руби! Я тоже не кто-нибудь, а Гэнроку Исия! Ишь, грозить вздумал! Поди-ка с задницей моей справься сначала! Говорят, Гэнроку скряга, да для такого героя ничего не жалко! Все, давай-давай! Кухонный нож-то есть? Давай, руби, может, хоть после этого остынешь слегка! А ну, давай, говорю!
Стоявший рядом Бокуан с ужасом наблюдал, как у него на глазах разворачивается скандал, чреватый кровопролитием, поскольку Гэнроку, как видно, вконец распоясался, позабыв о приличиях.
Тем временем обитатель соседнего дома, с виду молодой еще мужчина, зажег курительницу от комаров и вышел на веранду, обмахиваясь веером. Ночь была душная, и спать совсем не хотелось.
Гэнроку орал так громко, что заинтересованный сосед спустился во двор, подошел к забору и заглянул через него. Крики его долетали через изгородь на улицу, так что и прохожие в переулке, наверное, останавливались послушать. Сочувствие шевельнулось в его груди.
Мужчину звали Дэнкити Омия. Он числился ремесленником и переехал в этот дом всего десять дней назад, но в действительности под личиной горожанина скрывался Сёдзаэмон Оямада, в прошлом вассал дома Асано.
— Да ладно уж, Гэнроку, не горячись так. Ты бы поговорил по-хорошему… — пытался успокоить своего разбушевавшегося спутника Бокуан, но тщетно.
— Как же! С таким, небось, по-хорошему не договоришься! Он, вишь, норовит человеку на глотку наступить! Пусть меня зарубит, пусть! Он может, я знаю! Что ж, плохо ли погибнуть от руки самурая?! Можно считать, что жизнь прожита не зря!
— Да погоди ты! Погоди! — уговаривал Бокуан, прикидывая, что, если дело дойдет до стычки, то все его планы пойдут кошке под хвост и те дела, которые еще можно было бы сейчас уладить, станет уладить невозможно. Он уже немного жалел о том, что взял с собой этого скандалиста.
Соэмон, сообразив, что просто зарезать кого-то все-таки не то же самое, что зарубить на поединке, на время был повергнут в смущение воплями противника: блеф его не удался и теперь он, схватившись за меч, только свирепо пялил глаза на Гэнроку.
— Иди-ка отсюда! — позабыв о правилах приличия, сдавленным голосом прошипел Бокуан, хлопнув Гэнроку по плечу.
— Во… вот ведь каков нахал! Вы уж меня извините, сударь, не сдержался. Ладно, сегодня на этом закончим, пожалуй. Можем и уйти.
— Только вот…
— Что «только вот»? Иди, иди! — напутствовал его хозяин, все так же грозно глядя на управляющего, но при этом будто бы даже подмигнув.
Гэнроку с кислой миной спустился во двор с веранды и пошел прочь. Порядком струхнувший Бокуан, суетливо потирая руки, приговаривал:
— Надо же, вот балбес какой!.. Я-то хотел все по-хорошему уладить, да где там! С таким грубияном каши не сваришь…
— Что уж теперь!
— Нет, вы, наверное, сердитесь, что я его привел… Примите мои извинения.
— Да нет, это я должен извиняться. Мне даже слушать от вас такое неловко… Я ведь лишнего себе позволил — нехорошо получилось…
— Ну, вообще-то вы правильно держались!
После того как Бокуан принес извинения, на том можно было бы распрощаться, но этого не произошло. Бокуан, успокоившись, вытащил чубук и, будто бы впав в угрюмое оцепенение, принялся неторопливо раскуривать трубку. Некоторое время Соэмон тоже сидел в мрачной задумчивости, не произнося ни слова.