Ёсиясу Янагисава делал вид, что ничего и знать не знает об этом. Никто никогда не слышал, чтобы он на чем-нибудь горячо настаивал. Будучи главным советником и находясь неотлучно при сёгуне, он никогда не спешил с ответами на вопросы.
Князь Хосокава бесстрашно попытался повлиять на ситуацию в замке.
— Вы, ваше сиятельство, что думаете насчет сего дела? — напрямик обратился он к Янагисаве, надеясь, что тот выскажет свое мнение без утайки.
Янагисава взглянул на собеседника. Лицо его было бледно и спокойно.
— А вы, ваша светлость? — ответил он вопросом на вопрос. Удивившись странной холодности его тона, Хосокава ответил:
— Ну, разумеется, помиловать.
— Что ж, я с вами согласен, — промолвил Янагисава с улыбкой. — Я сделаю все, что смогу.
— Однако все зависит исключительно от настроения его высочества, — присовокупил он.
— А вам, ваше сиятельство, разве неизвестно, какова позиция сёгуна? — с нажимом спросил Хосокава.
— Откуда же? — удивленно ответствовал Янагисава, с легкой усмешкой взглянув на князя и перевел разговор на другую тему. В комнату как раз вошли посторонние.
Когда они встретились в замке дней пять спустя, Янагисава сам затронул больную тему:
— Чем этим ронинам искать нового сюзерена, не лучше ли будет позволить им с почестями окончить здесь свой земной путь? Так оно будет в соответствии с принципом гуманности самурайского кодекса чести, да и сами ронины, говорят, этого всей душой хотели бы.
— Вы имеете в виду, что именно такова воля его высочества? — переспросил князь.
— Ну, точно я ничего не знаю, — уклончиво ответил Янагисава в своей неизменной мягкой манере. — А вы, ваша светлость, как полагаете? Со временем, конечно, люди будут выдвигать разные версии. Я лично всегда считал, что остается только положиться на суждение его высочества и принять высочайшую волю. С прискорбием наблюдаю, как близко к сердцу его высочество принимает случившееся. Каков бы ни был высочайший приговор, ронины уже одним этим должны быть безмерно счастливы.
Нынче утром в постели князь вспоминал тот разговор. Может быть, уже тогда решение сёгуна было известно? — подумал он.
Вся громоздкая тяжеловесная машина, нанизанная на ось единоличной воли сёгуна и именуемая «высочайшей справедливостью», пришла в движение. Цунатоси, бывшему одной из нескольких десятков шестерней этого механизма, оставалось только двигаться в том же направлении. Все хлопоты, все усилия, которые он предпринимал до сих пор, были просто вращением вхолостую. Должно быть, не высказывавший своего мнения и ничего не предпринимавший Янагисава и иже с ним заранее определили время, когда машина заработает, и направление, в котором она будет двигаться. Над пустыми хлопотами князя Хосокава верховный советник, наверное, только посмеивался.
Своим вассалам, явившимся с утра приветствовать господина, князь приказал:
— Проводите их в последний путь с почестями, торжественно.
Перед взором князя возник этот путь — ровная дорога, будто вымощенная камнем…
Часов в десять доставили официальный приказ, и на него надо было писать расписку. Цунатоси отправился в паланкине к дежурному управителю замка в текущем месяце, а оттуда погнал носильщиков к своей усадьбе в Мита, занавес дня был поднят.
Солнце еще не взошло, и на траве висели льдинки замерзшей росы, напоминая о зиме, которая не торопилась уходить. Но вскоре солнечные лучи заиграли в листве деревьев в саду, и небосвод окрасился лазурью.
Яхэй Хорибэ и Кихэй Хадзама, пробудившись от непрочного стариковского сна, встали рано. Одновременно с ними встали Дзюнай и Кураноскэ. В комнате молодежи двери были закрыты — все еще спали. Однако, пока Дзюнай оповещал своих соседей по комнате, что все уже решено, и церемония состоится сегодня, в комнате молодежи тоже началось шевеление, и ее обитатели по одному — по два потянулись к умывальнику.
Известие, которым поделился с ними Дзюнай, стариков нисколько не испугало. Всегда и во всем занимавший активную позицию Яхэй Хорибэ бодро заметил:
— Что ж, пора, пожалуй!
Остальные невозмутимо выслушали сообщение с таким видом, будто речь шла о том, чтобы выпить чашку чая или съесть плошку риса. На том разговор прекратился. Оглядев комнату, Кураноскэ увидел, что Кихэй Хадзама, который за время их пребывания в усадьбе Хосокавы и двух слов не проронил, уселся в уголке у окошка на свое особое место, на которое более никто не покушался, и блаженно дремлет, залитый от груди до колен падающим из-под стрех солнечным сияньем.
Как и говорили вчера вечером, явился мастера чайной церемонии и красиво расставили цветущие ветки белой сливы в нише-токонома. То было символом их кончины. Ронины тихо стояли и смотрели. Некоторые обсуждали икэбану, похваливая композицию.
Молодежь из соседней комнаты пришла пожелать старшим доброго утра. Кураноскэ непроизвольно пристально вглядывался в каждого, но видел только бодрые, отдохнувшие лица.
— Ну-ну, проходите, — вымолвил он.
Один за другим вошли Сукээмон Томиномори, Магодаю Окуда и Гороэмон Яда. В глазах всегда веселого и оживленного Гэндзо Акахани при виде цветочной композиции в нише-токонома мелькнула усмешка: «Ага, они уже здесь!..»
— Вы, кажется, вчера вечером неплохо повеселились, а? — сказал Дзюнай, чтобы как-то завязать разговор.
Молодые люди, смущенно улыбаясь, переглянулись, как бы говоря: «Да уж!»
— Кто это у вас там таким голосом вещал — прямо как настоящий актер? — продолжал выпытывать Дзюнай.
— А что, случилось что-нибудь? — спросил Яхэй Хорибэ, который сладко спал всю ночь и ничего не слышал.
Оценив комичность ситуации, ронины так и грохнули. Кураноскэ хохотал вместе со всеми.
— Однако, — негромко сказал он наконец, посмотрев на товарищей, — вам ведь уже все известно?…
Молодые люди, будто подобравшись, снова посерьезнели.
— Известно, — ответил Сукээмон Томиномори. Ничего не добавив, Кураноскэ проронил:
— Нам повезло — погодка нынче хороша.
Все непроизвольно прислушивались к тому, что творится в усадьбе. В это утро не слышно было привычного постукивания волана о ракетки. Не доносилось со двора и верещания воздушных змеев. Стояло ясное, пронзительно тихое утро. Яхэй Хорибэ, выйдя на солнышко, раскрыл на коленях начатый том «Троецарствия». Солнечный зайчик, отразившись от очков, заплясал на досках веранды.
Когда солнце, пригревавшее грудь старого Кихэя, переползло к нему на ноги, принесли подносы-дзэн с завтраком. Угощение в это утро было сервировано особое.
Затем следовала баня. Утро было как утро. Зашел сменившийся на рассвете с караула Дэнэмон Хориути. Он хотел быть со своими подопечными до конца.
— Что это вы, сударь? — обратился к нему Сукээмон. — У вас ведь сегодня выходной?
— Да нет… — буркнул Дэнэмон.
На его открытом лице, напоминающем благородного самурая былых времен, лежала печать скорби. Поняв, что этот человек пришел специально, чтобы проводить их в последний путь, ронины были глубоко тронуты.
— Просим прощенья, что вчера допоздна вас изводили, — сказал Сукээмон.
— Отнюдь! — почтительно ответил самурай. Шедшие на смерть ронины сочувствовали Дэнэмону, пытались его разговорить.
В час Овна, намного раньше времени, принесли обед — он же ужин. Это означало, что их последний час уже близок.
Кураноскэ, обратив лицо к весеннему солнышку, сиявшему над крышей, подумал, что умирать лучше будет при дневном свете. С утра его не отпускала мысль о сыне. «Впрочем, и хорошо! — размышлял он. — Разве это не счастье для отца — видеть, что люди считают сына разумным, все понимающим мужчиной, едва ли не сильнее его самого?…» Даже увидев на подносе кушанья, которые так любил Тикара, он остался спокоен, не дав волю чувствам…
Когда с едой было покончено, в коридоре раздались шаги, и в зал вошел приставленный к ронинам хорошо им знакомый офицер стражи по имени Итидаю Яги.
— Прибыл посланник его высочества, — сказал он. — Извольте переодеться.
Служки внесли свежие кимоно-косодэ — семнадцать, по числу ронинов. К ним прилагались черные шелковые верхние накидки, бледно-желтые полотняные исподние рубахи и шаровары, два кушака — верхний и нижний, а также носки-таби. Все это положили аккуратной стопкой перед каждым из приговоренных.
Все переоделись и вскоре, будто разом сменив обличье, уже чинно сидели на татами в одинаковых нарядах. Молча наблюдавший за ними со стороны Итидаю с поклоном удалился. Зловещая тишина повисла в воздухе. Через некоторое время в отдалении из коридора послышались шаги и голоса.
Деловитой походкой в зал снова вошел Итидаю.
— Посланник его высочества сёгуна его милость Дзюдзаэмон Араки и с ним его милость Найки Хисанага, — коротко объявил он и сам, пав на колени, простерся ниц в сторону приближающихся шагов.
Семнадцать ронинов последовали его примеру.
Посланник сёгуна со своим помощником вступили в притихший зал. Их атласные парадные шаровары-агакалга отбрасывали синеватые блики на татами. Все подровняли ряды.
Огласив имена всех семнадцати ронинов, посланник грозно провозгласил:
— Высочайшее повеление!
То был приговор. Ронины пали ниц, распластавшись на полу.
В качестве посланника был командирован тот же офицер мэцукэ, которому в свое время было поручено принимать замок Ако. Кураноскэ его хорошо помнил.
Зачитали текст приговора:
«Князь Асано Такуминоками, будучи назначен распорядителем на пиршестве по случаю приема послов его величества императора, имел дерзость повести себя в пределах замка его высочества неподобающим образом, за что был подвергнут соответствующему наказанию, между тем как Кодзукэноскэ Кира был отпущен без наказания, в результате чего, имея целью отомстить за своего сюзерена, вассалы князя Асано вступили в преступный сговор и вторглись в усадьбу Кодзукэноскэ Киры с луками и всевозможным оружием, где и лишили жизни пресловутого Кодзукэноскэ Киру, тем самым поправ установленную его высочеством высочайшую справедливость и совершив злостное преступление, за что приговариваются к вспарыванию живота.
Четвертого числа второго месяца года Овна».
Стояла мертвая тишина, когда Кураноскэ слегка приподнял голову от земли.
— Покорно благодарим и с радостью принимаем, — отчетливо прозвучал его ответ.
— Кураноскэ! — отбросив официальный тон, мягко обратился к нему Дзюдзаэмон Араки. — Последний раз мы виделись в Ако. Сейчас приходится вести разговор по-другому…
— Да, — отозвался Кураноскэ, снова пав ниц.
— Так-то, — промолвил Дзюдзаэмон, оглянувшись на своего помощника Найки Хисанагу и, видя, что тот слегка кивнул, добавил: — От себя скажу вот что. Его высочество счел поведение Сахёэ Киры в этом деле неподобающим. Земли его будут конфискованы, а сам он будет передан под надзор князю Сува Акиноками.
Кураноскэ поднял голову и посмотрел на посланника. Глаза их встретились. Дзюдзаэмон слегка улыбнулся. Кураноскэ снова пал ниц, упершись широким лбом в циновку.
Дзюдзаэмон встал и кивнул своему помощнику.
Хисанага, поняв приказ, сказал, обращаясь к самураям князя Хосокавы:
— Пора понемногу готовиться к началу.
С тем оба вышли из зала в коридор. Семнадцать ронинов остались распростертыми на татами. Лишь слегка подрагивали приподнятые плечи кимоно.
Под дождем
Кровь, плеснувшая понизу глинобитной ограды усадьбы, каплями стекала на пыльную дорогу. Хаято бесстрастно смотрел на агонию своей очередной жертвы. Нынешней ночью ему попался вальяжный самурай, который громко что-то вещал слуге, несшему фонарь. Рухнув замертво, несчастный все еще тщетно цеплялся за рукоять меча. Слуга, бросив фонарь, скрылся в темноте. До него Хаято не было дела. Его интересовал только хозяин.
Мощный удар наискосок рассек самурая от плеча до груди. Слуга только успел обернуться на вскрик. Хаято возник меж струями ливня, как тень. Лицо его было бледно, взгляд узких глаз обдавал ледяным холодом. Слуга пустился бежать со всех ног.
Хаято стоял и смотрел, пока тело не перестало биться и корчиться в судорогах. По роскошному платью можно было догадаться, что самурай богат и знатен. Сердце Хаято полнилось радостью — будто хмель от доброго вина растекался по жилам.
Наклонившись, он привычным движением вытер меч о подол кимоно своей жертвы. Пальцы ощутили прохладу тончайшего шелка. Он бросил меч в ножны, и в ночной тиши слышно было, как клацнула гарда на рукояти.
Хаято двинулся дальше. На душе было легко и хорошо. То было всем знакомое чувство удовлетворения от выполненной на совесть работы. Ночной ветерок приятно освежал лицо.
Днем он из дома почти не выходил. На улицах поджидало слишком много неприятных неожиданностей. Хаято это знал и предвидел все эти опасности. Стоило ему, к примеру, увидеть какого-нибудь князя с многочисленным конвоем, вооруженным копьями, со слугами, несущими на палках лакированные ларцы, как кровь яростно вскипала у него в жилах.
Была ли то ненависть? Или над ним тяготело проклятие? Его душило беспричинное озлобление против этих нескольких десятков довольных жизнью здоровых болванов, торжественно вышагивающих в своей процессии и не знающих иной заботы, кроме охраны паланкина. Казалось, ему нарочно показывают какое-то дурацкое бесстыдное зрелище. Можно было лопнуть от злости. Хотелось наброситься на них и рубить, крушить направо и налево. Хотелось увидеть, как смешаются ряды в этой стройной процессии. «Бей их! Руби!» — взывал откуда-то из глубины грозный глас. Тело его холодело, он обливался потом…
Дневной свет стал для него невыносим. Запыленные крыши, деревья, бесконечно длинные рифленые ограды… И повсюду, куда ни пойдешь, эти унылые улицы, дурацкие лица… Искушение было слишком велико: ему хотелось все сокрушить, растерзать, уничтожить.
— Что-то со мной не то, — односложно отвечал Хаято, когда встревоженная Осэн приставала с расспросами.
По вечерам он говорил:
— Иду к Дзиндзюро.
Осэн провожала взглядом фигуру, удаляющуюся по тропинке через старое кладбище, где раскачивались темные кроны дерев, пока шорох шагов не затихал вдали.
— Может быть, больше не вернется… — думала она каждый раз.
Однажды вечером зашел Дзиндзюро, с которым Хаято, вероятно, разминулся.
— А он как раз к вам пошел, — сказала Осэн. — Каждый вечер вас навещает…
— Да? — только и мог промолвить Дзиндзюро. — Может, я перепутал. Мы, вроде бы, хотели по дороге встретиться… Ладно, тогда я пошел обратно.
С тем он распрощался и поспешил восвояси. Хаято вернулся заполночь.
— Встретились вы? — спросила Осэн.
— С Пауком?
— Ну да. Он тут заходил. Вы кажется, разминулись, так что он сразу пошел домой.
— Не встретился. И с нынешней ночи я больше к нему ходить не собираюсь, — раздраженно бросил Хаято.
Прошло дней пять. Снова выдался дождливый вечер. Хаято стоял под навесом большой лавки, откуда через приоткрытую дверь доносился запах квашеных овощей, и неотрывно смотрел на частые струи ливня.
На сторожевой башне усадьбы Арима ударил барабан. Сквозь дождь послышались шаги деревянных гэта, иногда спотыкающихся о мелкие камни на дороге. Хаято, будто пробудившись от сна, весь напрягся. Это был самурай. Он подходил все ближе, чуть наклонно держа над головой зонт с рисунком «змеиный глаз». Хаято, будто повинуясь неведомой силе, двинулся навстречу. Зонт приподнялся. Хаято, чуть развернувшись, выхватил меч и нанес удар. Послышался глухой звук, будто лезвие вошло в дерево. Его противник, бросив зонт с перерубленной ручкой, отскочил в сторону. Хаято ринулся за ним. Горящие глаза самурая впились в нападающего.
— Хотта! — воскликнул он.
При звуке этого голоса Хаято в изумлении отшатнулся, прислонившись к мокрому стволу ивы.
— Что за шутки? — промолвил Паук Дзиндзюро, не снимая капюшона. — Это же я, сударь! Вы что это? Чем тут занимаетесь?!
Лезвие меча холодно блеснуло в руках Хаято. Словно черный хищный зверь, он снова прыгнул вперед, но Дзиндзюро успел перехватить его руку и вырвать меч.
В глазах Паука сверкнул гневный огонь.
— Рехнулся! Точно, рехнулся! Совсем вы ополоумели, сударь! Вот бедняга! Ладно, все равно больше не увидимся. Я отправляюсь путешествовать. Что-то не сидится мне на месте.
С отнятым у Хаято мечом в руках Паук пошел поднимать свой зонт.
Хаято стоял, словно оцепенев, под струями ливня. Его бледное, как бумага, лицо было бесстрастно.
— Будьте здоровы, сударь. А отчаиваться человеку не пристало. Думаю, оба мы родились на свет раньше времени. В суете да спешке ничего не сделаешь. Хоть и тяжел на вид камень, а надо толкать и толкать, пока он не сдвинется. Сколько ж он может продержаться?! Когда-нибудь да сдвинется! Что ж, если вернетесь к Осэн, передавайте привет. Ну, прощайте, сударь.
Что было дальше, покрыто мраком неизвестности.
Рассказывали, что Паук Дзиндзюро отправился за море на дальний остров Лусон, но правда это или нет, неведомо. Достоверно известно только то, что Хаято Хотта и Осэн совершили двойное самоубийство-сандзю в храме в деревушке Коцубо, в краю Сагами. До сей поры в том храме старое дерево камелии осеняет ветвями каменные ступени, что спускаются к берегу Южного моря.