-------------------Мы были такими же как вы,
-------------------но затем сердца наши ожесточились.
----------------------------------Ас- Сиддик
«Любовь моя»,
Я давно не слышал, как ты говоришь:
Вот еще весна,
еще одна весна,
и
мы постарели еще на год,
еще на одну зиму,
если вести летоисчисление
от осенних дней.
«Любовь моя»,
Стань у окна,
стань у раскрытого окна,
Или подойди ко мне — какая разница —
И
скажи:
наступила весна.
И пройдет она так быстро, что не успеем
заметить, как трепетный хмель
первой поросли
стал гулким золотом октября.
«Любовь моя, сестра моя...»
«Возлюбленная моя»,
Ты прохладна, как ветер, дующий перед дождем,
когда
наклоняешься
и
когда волосы твои сползают на мое лицо.
Не спрашивай меня
ни о чем.
Ни о чем, мы сейчас с тобой одинаковы...
И
если нежна ты как прежде,
Не спрашивай меня
ни о чем.
Не спрашивай.
«Любовь моя»,
Выживанья науку, с грехом пополам,
мы постигли — как и птиц, детей нужно растить
и
любить,
чтобы не бросили.
Всеобщему счастью предпочесть одиночество.
Не плачь, «возлюбленная моя», что делать.
После любви и зверь печален.
После долгих лет любви мы тоже можем
позволить себе немного печали,
Позволяют же ее себе цветы лесные,
садовые, полевые,
покрываясь росой, когда нет еще солнца.
Позволяют ее себе рабы и свободные люди.
Взгляни, сколько свободных людей спешит
с грустными лицами.
Только семнадцатилетние поют
громко и радостно.
А нам ни к чему, уходящим в смутные равнины
грядущего,
где эхо молчит.
Как душа моя тех давних лет,
Стоишь
ты между двух яблонь, недавно побеленных.
Земля черна,
Где вскопана – парит. Червь легок в труде.
Еще голубовата на стволах известь,
Солнечное пятно на предплечье,
Несколько
капель влажного света
на прямых ресницах.
«Любовь моя», ты так близка.
Гордая девочка с темной мальчишеской
головой,
Стоящая
между двух яблонь весной,
В мире,
залитом великим однообразьем
любви,
В
мире
благосклонного солнца и вечности.
Каждое наше мгновенье оттуда течет.
Каждый раз мы оба появляемся там.
«Возлюбленная моя».
Когда
десять лет тому я тебя встретил,
Показалось, что встретил брата. Я
удивлялся ночами, вытянувшись в постели:
Окно. Дерево дождя —
Твои руки
Были такими же, как у меня.
Такими же были плечи.
Говорили мы на одном языке,
А утром, когда еще в доме все спали,
Стараясь не заскрипеть половицей,
(так и не сменили, а потом снесли дом)
Выскальзывали на улицу.
И шли рядом, удивляя прохожих своим сходством.
Как прекрасно в своем согласье
стремились утренние тени за нами —
твое дыхание, продолжавшее мое дыханье.
Как беструдно прикасались наши руки друг к другу!
«Любовь моя», сколь легки были наши тела.
Как знать, в какие часы, в какие годы обретаешь себя,
остывая беспечно
в веренице смутных вещей.
Восхищенный
множество раз прелестью вод и земли,
бываешь изумленьем застигнут.
Вот так же под окнами кроны густые шумят
По-ночному. Листок щавелевый воздуха прилепился к стеклу,
Тополя облетают, объятые ропотом.
Тишина исходит от лампы, огибает углы
и множится снова в своем средоточье.
Цепь туманных свобод.
Незримые превращения.
Из одной переходим в другую, воспевая покровы
на хрупких пустотах, покуда не прольется вино изумления.
Тут бы руки подставить.
Но дети, до белизны на суставах маки ночные
зажав в кулаках, подходят и с любопытством взирают
на собственное появление.
Странно, однако,
Как странно опять удаляться.
Кто по возвращении узнает меня?
Будто ни года не жил.
Настороженность.
Внимание.
Пристальность.
Изо всех состояний, будь я женщиной, избрал бы себе
ожиданье,
Но изумление словом от речи отдаляет меня.
Но что одиночество!
Благоволит к нам небо сегодня —
Красоты редкой камнем поставлено
во главу всего дня.
Что губительное теченье времен? —
Когда по улицам можем идти беспрепятственно,
Словно далеко впереди Диониса зрим,
увенчанного сырыми листьями винограда.
Словно Иисус перед нами далеко
впереди,
Танцующий Иисус с голубем сизого оперенья
на росистом плече.
Набирает силу северный ветер,
Лить вино. Проливать вино на землю, за ворот,
на камни, на мох, чернеющий в сухой,
палой
листве.
В папоротник проливайте,
Ибо глаза давным-давно пьяны изумлением.
Кончается и вино.
Иссякают и губы.
Но вовсе не знание лежит в этих словах.
Праха в горсти не увидишь,
Руки, как поющие трости на устах глубоко
врезанных в землю теней.—
Как легки были наши тела.
Благоволит к земле небо сегодня,
Благосклонны к путешествию нашему луна и
другие светила.
Из
осени в лето
мы переходим,
Из
лета мы переходим в зиму,
Из свободы в свободу —
ликующие, точно до дна исчерпана
сквозящая чаша утрат.
— Веянье ночи, ты слышишь? Шаги.
Дуновение звезд приближено темнотой,
Плодом заветным, сладчайшим мнится голос,
отягощенный предчувствием слова,
И очертания его нежно ранят тебя и меня.
— Чей он?
Зачем возникает в сумраке властном
Стволов, искажая понимание времени и пространства,
воспоминаньем паденья, вложенных в разум?
— Паренье?
Голос как голос. Не для губ, и не горлу.
Вглядываясь в темноту нерожденного облика,
Ты произносишь, что можно голос измыслить.
Придумать рот, преображенный дыханьем,
Что к утру побледнеет ручей шорохов, трелей,
скрипа коры, луной ниспосланных
наваждений,
Проседь легчайшая ляжет туда — дыханье,
продолженное дыханьем, —
где тьма
клубилась, подобно цветам, полощу
— «Но сестра моя».
«Возлюбленная из немногих»—
простерты мы в этих цветах,
И твой голос слушаю я,
Твой изменчивый облик.
Я слушаю, как он входит в меня.
Кристалл,
опущенный в воду.
Свет,
в день погруженный.
— Разве боль суждена нам была?
И даже не боль растит каплю в зрачке.
Преломленье во влаге. Я не знаю... Веянье ночи.
— Ты слышишь? Дуновение тьмы. Час наступает, когда
неотвратима с душою разлука.
Как она выглядит, я с трудом себе представляю —
(Разговоры об отпуске?
Отретушированные фотографии?
Строение камня? Смех позади?
Раскаленный полдень?) —
Но боюсь, что она не вернется назад.
Смущенье не покидает меня.
Тысячелистье шагов обтекает наш сон.
Мы не спим, ибо предчувствие слова касается нас,
Темнокрылых камней в безмерное сцепление стен
ввергнутых верой…
Как много по весне небес нам дано,
«Любовь моя», как трудна радость ночи.
Одно из ряда возможных высказываний.
Равновесье избыточности и рассеянья.
***
В стремнине незамерзающего ножа
слово снег вскипает туманным облачком,
дуновением числа, уходящего в аркады
сводчатого расторжения.
В излуке губ странствует,
чередуя вспышки золы с умолчанием угля.
Это вопрос, помещенный за имя чужой страны,
ищущий тщетно в ответе свое отражение.
Будто один-единственный знак, размыкающий узость
сводящего в тесноту острия, в стремнину
незамерзающего дуновения.
"Каким тебе впервые запомнился снег?"
К полуночной коже падающая ладонь.
Или пролитый сновидением мрак.
Плоскость - не имущая сторон,
воронка пристальности, вращающая крылами мельниц,
усечение окончаний страницей,
надорванной небыстрым взмахом.
* * *
В испарении радужном гласных
яснее осин островов основы осенних кристаллов,
как и ходьба, избывших корысть приумножения.
Муравьи в окне. Вода и небо единственные, кто
помнит либретто вечного возвращения,
сведенное к пористому афоризму.
Социальных пространств заброшенные плато,
где чернильные волосы, красный кирпич, бетон
молчаливы, считая виток за витком
проходящих в историю, как еще в одну зиму.
Беглым письмом истончается лист.
Оправдание шагу в
ежесекундно разрушаемом равновесии.
Подтеки желтого, охра, пурпур.
Различаешь осень и ночь звезды,
сокращенной к полюсу конструктивным принципом.
Субъект пейзажной лирики вынужден закатить глаза,
и, горе возведя, сказать о жаре -
она сходит на нет школьного льда
у кромки заиндевевшего берега. Предполагается,
что это можно сравнить со многим. Впрочем,
распада нежные ткани ближе.
Мы ближе к разбитым кустам и временам сновидений,
к пустоши, читающей пальцами по векам смеженным
безначальной межи блуждание, дней уколы
(немеют мятой, чай стынет) - мятник,
умещенный в зрачке бесстрашного и бездонного яблока.
***
на второй день снегопада
я вспомнил
окно в другом доме
и так же тихо почти у глаз
проносился снег