– МИСТЕР СОННЕНБЕРГ!
Старый адвокат обратил взгляд на судью. Такая горячая встреча! Он очень рад.
– Ваше дело объявили пять минут назад!
– Прошу меня извинить, ваша честь, – Сонненберг подходит к столу защиты. – Меня задержал судья Мелдник в шестьдесят второй секции.
– Какого черта вы оказались в шестьдесят второй секции, когда здесь ваше дело поставлено первым номером по вашему же ходатайству? Помнится, вы говорили, что ваш клиент должен быть с утра на работе?
– Верно, ваша честь, но меня заверили…
– Ваш клиент уже на месте.
– Я знаю.
– Он вас дожидается.
– Мне это известно, ваша честь, но я не думал, что судья Мелдник…
– Ну ладно, мистер Сонненберг. Теперь вы готовы приступить к делу?
– Да, ваша честь.
По знаку Ковитского секретарь Бруцциелли снова объявляет дело Локвуда. Чернокожий юнец Локвуд поднялся со скамьи для публики и вихляясь подошел к Сонненбергу за столом защиты. Выяснилось, что слушание имеет целью получить от обвиняемого признание в содеянном, а именно в вооруженном грабеже, и за это Окружная прокуратура готова дать ему более легкую статью, по которой полагается от двух до пяти лет заключения. Но Локвуд уперся и не идет на сделку.
Сонненбергу остается только повторить за клиентом, что они виновными себя не признают.
– Мистер Сонненберг, – говорит Ковитский, – будьте добры, подойдите к судейскому столу. И вы, мистер Торрес, тоже.
Торрес – представитель прокуратуры в деле Локвуда. Низенький, еще молодой, от силы лет тридцати, но очень толстый, и над губой – усы, какие отпускают молодые юристы и врачи, чтобы казаться старше, солиднее. Подошедшему Сонненбергу Ковитский дружеским тоном говорит:
– Вы у нас сегодня прямо похожи на Дэвида Нивена, мистер Сонненберг.
– Ну что вы, судья. Какой я Дэвид Нивен. Вильям Пауэлл – может быть. Но уж не Дэвид Нивен.
– Вильям Пауэлл? Вы себя старите, мистер Сонненберг. Разве вам столько лет? – И повернувшись к Торресу: – Эдак мы оглянуться не успеем, как мистер Сонненберг расстанется с нами и поселится где-нибудь в Солнечном поясе[2] в кондоминиуме и не будет знать иных забот, как только бы поспеть с утра пораньше в торговый центр, пока идет продажа по льготным ценам. И ему уже не надо будет больше вставать ни свет ни заря, чтобы не опоздать в Бронкс к началу разбора дел в шестидесятой секции.
– Послушайте, судья, клянусь, я…
– Мистер Сонненберг, вы знакомы с мистером Торресом?
– Да, конечно.
– Ну так вот, мистер Торрес – как раз большой специалист по части кондоминиумов и утренних льгот. Он сам наполовину еврей.
– Да? – Сонненберг явно не знает, как он должен на это реагировать.
– Да. Наполовину пуэрториканец, наполовину еврей. Правильно, мистер Торрес?
Торрес улыбнулся и пожал плечами, делая вид, что его все это очень забавляет.
– Он, когда поступал в юридическую школу, придумал своей еврейской головой подать заявление на стипендию, полагающуюся национальным меньшинствам, – продолжает Ковитский. – Еврейская половина раздобыла стипендию для пуэрториканской половины! Видали? Мы ведь живем в одном мире, разве нет? Вот что значит еврейская голова!
Ковитский посмотрел на Сонненберга, подождал, пока тот улыбнется, потом обернулся и задержал взгляд на Торресе, покуда тот тоже не улыбнулся, а затем и сам одарил обоих приветливой улыбкой. С чего это он вдруг такой добрый? Крамер пригляделся к обвиняемому Локвуду. Парень стоит у стола защиты и издалека наблюдает за веселой троицей. Что, интересно, он при этом думает? Стоит, держится за край стола, грудь запала, глаза… Глаза смотрят загнанно, взгляд преследуемого в ночи. Перед ним разыгрывается спектакль: его белый защитник болтает и пересмеивается с белым судьей и с жирной белой сволочью, которая норовит его упечь.
Сонненберг и Торрес у судейского стола взирают на Ковитского снизу вверх. Теперь судья приступает к работе.
– Что вы ему предложили, мистер Торрес?
– От двух до шести, судья.
– А что говорит ваш клиент, мистер Сонненберг?
– Он не согласен, судья. Я разговаривал с ним на той неделе, разговаривал сегодня утром. Он хочет суда присяжных.
– Почему? – спрашивает Ковитский. – Вы объяснили ему, что он бы через год получил право выхода на работу? Сделка для него выгодная.
– Дело в том, – отвечает мистер Сонненберг, – что мой клиент, мистер Торрес вот знает, уже имел один условный приговор как малолетний преступник. По такому же обвинению – за вооруженный грабеж. Если он теперь признает себя виновным, то должен будет отсидеть оба срока, и старый, и новый.
– Ах так. Сколько же он хочет?
– Он хочет от полутора до четырех с половиной, с поглощением первого срока.
– Что вы скажете, мистер Торрес?
Молодой помощник прокурора набирает в грудь воздуха, опускает глаза и энергично трясет головой.
– На это я не могу согласиться, судья. Речь идет о вооруженном грабеже.
– Так-то оно так, – говорит Ковитский. – Но разве револьвер держал он?
– Нет, – отвечает Торрес.
Ковитский поднимает голову и смотрит на Локвуда.
– Он не похож на отпетого негодяя, – говорит он Торресу. – На кого он похож, так это на желторотого младенца. Я вижу здесь таких желторотых каждый божий день. Они легко попадают под чужое влияние. Они живут среди подонков и кончают тем, что совершают какую-нибудь глупость. Что он собой представляет, мистер Сонненберг?
– В общем, как раз то, что вы и сказали, судья, – отвечает Сонненберг. – Идет у других на поводу. Не семи пядей во лбу, но и не заядлый преступник. Так я считаю.
Этот разбор характера предназначен для ушей Торреса, чтобы он в конце концов сдался и предложил Локвуду срок от года с четвертью до четырех и фактически предал забвению предыдущий условный приговор.
– Это невозможно, судья, – стоит на своем Торрес. – На это я пойти не могу. От двух до шести – мой предел. Да у нас в конторе…
– Может быть, позвоним Фрэнку? – предлагает Ковитский.
– Судья, это бесполезно. Речь идет о вооруженном грабеже! Наставлял револьвер на пострадавшего, может, и не он, но только потому, что обеими руками рылся в это время у того в карманах. Шестидесятидевятилетний старик, перенесший инсульт. Еле ходит – вот так.
Торрес, подтягивая ногу, ковыляет вдоль судейского помоста, показывая, как ходит старик, перенесший инсульт.
Ковитский ухмыляется.
– Вот опять в нем сказывается еврейская кровь. К мистеру Торресу попали хромосомы Теда Льюиса, а он об этом и не подозревает.
– Разве Тед Льюис был еврей? – удивляется Сонненберг.
– Почему бы ему и не быть евреем? Он ведь комедиант, верно? Ну, хорошо, мистер Торрес, достаточно, успокойтесь.
Торрес возвращается к судейскому столу.
– Пострадавший мистер Борсалино заявляет, что получил перелом ребра. Мы даже не включили это в обвинительный протокол, потому что старик не обратился к врачу насчет ребра. Нет. От двух до шести, тут и спорить не о чем.
Ковитский задумался.
– Вы это объяснили клиенту? – спрашивает он у Сонненберга.
– Разумеется. – Сонненберг пожимает плечами и кривит рот, показывая, как он осуждает упрямство Локвуда. – Он хочет испытать свой шанс в суде присяжных.
– Свой шанс? Но ведь он подписал признание.
Сонненберг опять скривил рот и вздернул брови.
– Вот что, – говорит Ковитский. – Дайте-ка мне потолковать с ним.
Сонненберг возводит глаза к небу, как бы говоря: «Сделайте милость. Желаю удачи».
Ковитский второй раз обращает взгляд на Локвуда и, выпятив подбородок, зовет:
– Подойди сюда, сынок.
Парень не двигается с места, он не уверен, что приглашение относится к нему. И тогда Ковитский изображает на лице улыбку, благодушную, терпеливую улыбку старшего и подзывает его к себе жестом.
– Подойди, подойди сюда, сынок, я хочу с тобой поговорить.
Юный Локвуд нерешительно делает первый шаг, второй и так, медленно, настороженно приближается к судейскому столу. Стоя между Сонненбергом и Торресом, он снизу взглядывает на судью. Взгляд его бессмыслен, глаза пусты. Ковитский смотрит на него и словно бы видит перед собой ночью окна пустого дома, в котором погашены все огни.
– Сынок, – говорит Ковитский. – Мне кажется, ты неплохой парень. Просто даже хороший парень. И я хочу, чтобы ты не закрывал себе дорогу. Я дам тебе шанс. Но только ты сам не закрывай себе дорогу.
Вид у судьи такой многозначительный, как будто он сейчас скажет ему что-то такое важное, чего тот еще в жизни не слышал.
– Сынок, – произносит судья, – хрена ли ты ввязался в эти несчастные грабежи?
Локвуд шевельнул губами, но сдержался и так ничего и не ответил, может быть, опасаясь подвоха.
– А что мать говорит? Ты ведь с матерью живешь?
Локвуд кивнул.
– Что мать говорит? Она тебя хоть когда лупила по голове?
– Не-а.
Глаза у Локвуда затуманились. Ковитский счел это добрым знаком.
– Скажи мне, сынок, у тебя есть работа?
Локвуд кивает.
– Кем ты работаешь?
– Охранником.
– Охранником? – повторяет судья, словно прикидывая, что означает этот ответ для судеб общества. Но потом, как видно, решает не уклоняться от темы. – Вот видишь? – говорит он. – У тебя есть работа, есть дом, ты молодой парень, собой видный и толковый. Много чего можно сказать в твою пользу. Не у каждого есть столько всего. Но имеется одна проблема, с которой необходимо разобраться: ТЫВВЯЗАЛСЯ В ЭТИ НЕСЧАСТНЫЕ ГРАБЕЖИ! Так вот, Окружная прокуратура предлагает тебе от двух до шести лет. Если ты примешь это предложение и будешь хорошо себя вести, тогда, оглянуться не успеешь, уже все это будет у тебя позади, а ты еще совсем молодой, и перед тобой – вся жизнь. Но если ты попадешь на суд присяжных и тебе вынесут обвинительный вердикт, ты получишь от восьми до двадцати пяти. Подумай об этом. Тебе сделали хорошее предложение.
Локвуд молчит.
– Почему ты его не принимаешь?
– Не резон.
– Не резон?
Локвуд отвел глаза. Он не собирается вступать в спор. Он намерен прочно стоять на своем, и все.
– Слушай, сынок, – не отступается Ковитский. – Я стараюсь тебе помочь. Само это не разрешится. Не думай, что можно закрыть глаза, а потом откроешь – и ничего этого уже нет. Ты понимаешь, что я тебе говорю?
Локвуд упорно смотрит то вниз, то вбок, чтобы не встретиться глазами с судьей, а судья крутит головой, стараясь перехватить его взгляд, словно хоккейный вратарь – шайбу.
– Посмотри на меня, сынок. Ты понял, что я тебе говорю?
Локвуд сдался и посмотрел на судью – взгляд человека у стены на расстрельную команду.
– Ты думай про это дело так, сынок. Представь, будто у тебя рак. Рак – знаешь что такое?
В его глазах – ни проблеска представления ни о раке и ни о чем другом.
– Рак, он тоже сам собой не проходит. С ним надо что-то делать. Если заметил его в начале, пока он еще маленький, пока не разошелся по всему телу, не пронизал всю твою жизнь, не порушил, не погубил твою жизнь – понимаешь? не погубил твою жизнь, – если принял меры, пока беда еще невелика, сделал небольшую операцию, – то все в ажуре! – Ковитский вскинул ладони, задрал подбородок и улыбнулся как воплощенная жизнерадостность. – И то же самое – твоя теперешняя проблема. Пока это еще небольшая проблема. Если ты признаешь свою вину, и получишь срок от двух до шести лет, и будешь вести себя хорошо, тебя через год уже будут выпускать на работу, а через два года вообще условно-досрочно освободят. И все останется позади. Но если твое дело будет разбираться в суде присяжных и тебя признают виновным, тогда самый маленький приговор, какой ты можешь получить, – это восемь лет. От восьми с третью до двадцати пяти. Восемь лет, а сейчас тебе девятнадцать. Это почти половина от того, что ты успел прожить на земле. Ты что, хочешь молодость провести в тюряге?
Локвуд смотрит в сторону и не говорит ни да, ни нет.
– Так как же?
Локвуд, понурясь, мотает головой.
– Конечно, если ты не виноват, я вовсе не хочу, чтобы ты винился, мало ли что там предлагают. Но ведь ты подписал признание! У районного прокурора есть видеозапись. Что ты с этим намерен делать?
Локвуд пожимает плечами:
– Не знаю.
– А адвокат что советует?
– Не знаю.
– Да ты что, сынок? Конечно знаешь. У тебя прекрасный адвокат мистер Сонненберг, один из лучших. У него огромный опыт. Послушай его. Он подтвердит, что я правильно говорю. Сама по себе эта история не рассосется, как не рассасывается сам по себе рак.
Локвуд смотрит в пол. Что бы там ни затевали судья с защитником и эта сука прокурор, они его не купят.
– Послушай, сынок, – говорит Ковитский, – посоветуйся еще со своим адвокатом. И с матерью. Мать-то что говорит?
Локвуд вскинул голову и смотрит на судью с лютой ненавистью. На глазах у него слезы. Опасное это дело – разговаривать с такими мальчишками об их матерях. Но Ковитский продолжает сверлить его взглядом.
– Ну хорошо, коллега, – произносит он наконец, обращаясь к Сонненбергу. – И вы, мистер Торрес! Я откладываю это дело на две недели, считая с сегодняшнего дня. А ты, сынок, еще раз подумай над тем, что я сказал, проконсультируйся с мистером Сонненбергом и прими окончательное решение. Договорились?
Локвуд напоследок сверкнул на Ковитского глазом, кивнул и пошел от судейского помоста к скамьям для публики. Сонненберг идет с ним рядом и что-то ему внушает, но Локвуд его не слушает. Пройдя за барьер и увидев своих дружков, которые встали со скамейки ему навстречу, он спохватился, и в его походке снова появилось прежнее вихлянье. Скорее вон отсюда! Назад к… к настоящей жизни! Вся троица враскачку потопала вон из зала судебных заседаний. Следом шагал Сонненберг, задрав кверху и чуть набок жирный отвислый подбородок.
Время уходит, а судья Ковитский до сих пор не управился ни с одним делом.
Только уже перед самым обедом Ковитский добрался до конца календарного списка и подошла очередь дела Герберта 92-Икс, которое тянется уже четвертый день. Крамер стоит у стола обвинения. Судебные приставы подтягивают животы и расправляют плечи, готовясь к встрече с Гербертом 92-Икс, который, как человек одержимый, по их мнению, готов на любую глупость, включая буйство в судебном зале. От стола защиты подошел Элберт Тесковитц, назначенный судом адвокат Герберта 92-Икс, сухопарый, сутулый человек. Его голова с жидкими волосами цвета сухого льда высоко торчит на тощей шее из сползающего с плеч пиджака в бледно-голубую клетку, который никак не вяжется с коричневыми джинсами. Тесковитц криво ухмыльнулся Крамеру, как бы говоря: «начинается потеха».
– Ну, Ларри, готов слушать премудрости Аллаха?
– Вот что я хочу спросить, – говорит Крамер, – этот Герберт, он заранее подбирает текст, подходящий к разбирательству, или открывает книгу наобум? Не поймешь.
– Не знаю, – отвечает Тесковитц. – По правде сказать, я стараюсь про чтение с ним не говорить. Ему только дай повод, и часа из твоей жизни как не бывало. Тебе не случалось иметь дело с логическими психами? Они еще хуже, чем психи обыкновенные.
Тесковитц такой плохой адвокат, что Крамеру, по правде говоря, даже жаль Герберта. Вообще ему его жаль. Законное имя его было – Герберт Кантрелл, 92-Икс – это его мусульманская фамилия. Он работал шофером грузовика в мелкооптовом винном заведении. Это, кстати сказать, служило Крамеру одним из поводов для сомнения в том, что он – настоящий мусульманин. Настоящий мусульманин не стал бы вообще иметь дела с вином. Но как бы то ни было, в один прекрасный день на его грузовик напали на улице три бандита-итальянца из Бруклина, за последние десять лет ничем другим не промышлявшие, как только нападениями на грузовики по заказу тех, кто платит за нападения на грузовики. Они наставили на Герберта револьверы, связали его, двинули кулаком в морду, скинули в мусорный контейнер за углом и велели в течение часа не подавать признаков жизни. А сами погнали грузовик с бутылками на склад к своему нанимателю, хитроумному торговцу спиртными напитками, который склонен был захватывать чужой товар и тем сокращать собственные накладные расходы. Подгоняют добычу к воротам, а старшина грузчиков говорит:
– Ну и ну! Ох, ребята, вы и вляпались! Это же наш грузовик!
– То есть как это?
– А так, что этот грузовик – наш. Я лично его загрузил два часа назад. Вы отбили товар, который мы сами незадолго перед тем отбили. Да вы еще отделали одного из наших парней. Ну вы и вляпались!
Трое итальянцев попрыгали в грузовик и прикатили обратно к мусорному контейнеру, чтобы вернуть Герберту его машину. Но он уже успел как-то вылезти. Они туда-сюда, разъезжают по улицам, ищут, куда он делся. Наконец нашли в одном баре, куда он зашел успокоить нервы. Опять же совершенно не по-мусульмански. Итальянцы зашли в бар, желая попросить у него прощения и пусть, мол, он берет назад свой грузовик, но он решил, что они явились рассчитаться с ним за ослушание, он же раньше срока вылез из мусорного контейнера. Поэтому он вытащил из внутреннего кармана куртки револьвер 38-го калибра – ствол все время был при нем, но эти рецидивисты набросились слишком внезапно – и сделал два выстрела. В итальянцев он ни в одного не попал, зато застрелил насмерть некоего Нестора Кабрильо, который зашел позвонить по телефону. Оружие, допустим, было ему необходимо, работа, понятное дело, опасная, однако разрешения на него не имелось, а Нестор Кабрильо был почтенный гражданин, отец пятерых детей. Так что Герберту предъявили обвинение в непредумышленном убийстве и в незаконном владении огнестрельным оружием. И обвинителем досталось выступать Крамеру. Все дело с самого начала было воплощением бессмыслия, глупости и беззакония – короче говоря, типичная бодяга, как у них выражались. На признательную сделку Герберт 92-Икс не согласился, так как считал все происшедшее несчастным случаем и только сожалел, что при выстреле у него дрогнула рука. Словом, типичную бодягу передали в суд присяжных.
Дверь сбоку от судейского помоста открылась, и вошел Герберт 92-Икс в сопровождении двух конвойных. При Исправительном отделе имеются камеры предварительного заключения, представляющие собой клетки без окон на пол-этажа выше зала суда. Герберт 92-Икс – высокий мужчина. Глаза, затененные клетчатым головным платком, как у Ясира Арафата, горят. На плечах болтается коричневый балахон до икр.
А из-под балахона выглядывают кремовые шаровары, простроченные сбоку цветной ниткой, и кожаные коричневые туфли с загнутыми носами. Руки у него заведены за спину. Когда конвойные повернули его спиной, Крамер увидел, что он держит в руках Коран.
– Йо, Герберт! – голос веселого мальчугана. Дети стоят у самого барьера.
Судебные приставы насупили брови. С задней скамьи поднялась женщина в черном и крикнула малышу: «Поди сюда!» Он со смехом бежит к ней. Герберт, обернувшись, смотрит на мальчика. Его мрачная физиономия преобразилась. В широко раскрытых глазах столько любви и нежности, что Крамер сглатывает комок в горле и испытывает еще один спазм Сомнения.
Но вот Герберт садится за стол защиты. Бруцциелли, секретарь, провозглашает:
– Народ против Герберта Кантрелла. Обвинительное заключение номер два семь семь семь.
Герберт 92-Икс встает и поднимает руку.
– Он опять назвал меня неправильно!
Ковитский наклонился к нему через стол и терпеливо отвечает:
– Мистер 92-Икс, я уже объяснял вам вчера, и позавчера, и третьего дня…
– Он назвал меня неправильно!
– Как я вам уже объяснял, мистер 92-Икс, секретарь обязан подчиняться действующим судебным правилам. Но ввиду выраженного вами намерения сменить фамилию, на что вы имеете полное право и для чего существует установленная законом процедура, суд согласен на настоящем заседании именовать вас Герберт 92-Икс. Вас это устраивает?
– Спасибо, ваша честь, – отвечает Герберт 92-Икс, но не садится. Он открывает Коран и начинает быстро перелистывать страницы. – Сегодня, ваша честь…
– Мы можем приступать?
– Да, судья. Сегодня я…
– Тогда садитесь!
Мгновенье Герберт недоуменно смотрит на Ковитского, потом опускается на стул, держа в руке раскрытый Коран. И спрашивает обиженным тоном:
– А почитать вы мне дадите?
Ковитский отрешенно кивает, замечает по своим часам время и, повернувшись вполоборота вместе со стулом, устремляет взгляд в стену над пустой ложей присяжных.
Герберт 92-Икс, сидя, кладет раскрытый Коран на стол защиты и провозглашает:
– Сегодня, ваша честь, я прочту из суры сорок первой, озаглавленной: «Разъяснены и явлены в Мекке… Во имя Всемилостивейшего бога… Это откровение, ниспосланное от Всемилостивейшего… Предостереги их о том дне, когда будут собраны воедино враги Аллаха и отправятся отрядами навстречу адскому пламени, и, когда прибудут, глаза их, и уши, и кожа их будут свидетельствовать против них…»
Приставы скучливо закатывают глаза. Один из них, Каминский, настоящий боров, чье жирное брюхо так и распирает над ремнем белую форменную рубаху, звучно вздыхает и разворачивается кругом на каблуках своих черных полицейских башмаков. И защитники, и обвинители считают судью Ковитского безжалостным чудовищем. А вот приставы, простые рабочие парни из частей охраны общественного порядка, полагают, что он, как, впрочем, и почти все остальные судьи, возмутительно либеральничает и нянчится с преступниками. Надо же, позволяет этому маньяку зачитывать вслух куски из Корана, а его ублюдкам – бегать между скамьями и орать: «Йо, Герберт!». Ковитский же, по-видимому, исходит из того, что, поскольку нрав у Герберта 92-Икс бешеный, а чтение Корана его успокаивает, это дает в конечном итоге не потерю, а выигрыш времени.
– «…отклоняй злое ради доброго, и вот тот, с кем у тебя была вражда, приближен к тебе как самый горячий друг, но никто не достигнет…»
Заунывные звуки чтения – точно моросящий дождь… Мысли Крамера далеко… Девушка, у которой губы в коричневой помаде… Она скоро выйдет вон из той двери. Крамер выпрямил спину… Жалко, не взглянул на себя в зеркало перед тем, как идти в зал суда… в порядке ли волосы, галстук… Он напряг шею, запрокинул голову… Крамер убежден, что женщинам нравятся мужчины с хорошо развитыми грудинно-ключично-сосцевидными мышцами… Глаза его закрываются…
Герберт еще воодушевленно читает Коран, когда Ковитский прерывает его словами:
– Достаточно, мистер 92-Икс, благодарю вас.
– Это как это? Я еще не кончил.
– Я сказал достаточно, мистер 92-Икс. ИЛИ ВЫМЕНЯ НЕ ПОНЯЛИ?
Голос Ковитского вдруг обрел такую оглушительную силу, что публика в зале охнула.
Герберт вскочил:
– Нарушение прав!
Задрал подбородок, в глазах – пламя. Похож на ракету, которая готова взмыть ввысь.
– Садитесь!
– Вы нарушаете мое право на свободу религиозных отправлений!
– САДИТЕСЬ, МИСТЕР 92-ИКС!
– Не по закону! – орет Герберт. – Несоблюдение прав! – Он обращает ярость на сидящего с ним рядом Тесковитца: – Чего расселись? Вставайте! Нарушение закона!
Растерянный и слегка испуганный Тесковитц поднимается.
– Ваша честь, мой клиент…
– Я СКАЗАЛ САДИТЕСЬ! ОБА!
Оба садятся.
– Вот что, мистер 92-Икс, этот суд отнесся к вам с большим терпением. Никто не посягает на вашу свободу религиозных отправлений. Час уже не ранний, и в комнате для присяжных, где двадцать пять лет не производили ремонта, давно ждут присяжные заседатели, так что чтение Корана на этом заканчивается.
– Заканчивается? Запрещается! Вы нарушаете мои религиозные права!
– Обвиняемый, ПРЕКРАТИТЕ РАЗГОВОРЫ! Никакого права читать в суде Коран, или Талмуд, или Библию, или Мормонскую книгу ангела Морони, или любой другой религиозный текст, каким бы он священным ни был, у вас нет. Я напоминаю вам, сэр, что здесь – не исламское государство. Страна, в которой мы живем, – республика, и в ней церковь отделена от государства. Вы меня поняли? Этот суд подчиняется законам республики, записанным в Конституции Соединенных Штатов.
– Вранье!
– Что вранье, мистер 92-Икс?
– Что церковь отделена от государства. Могу доказать.
– О чем вы говорите, мистер 92-Икс?
– А вы обернитесь! Посмотрите, что у вас на стене написано!
Герберт снова на ногах и указывает вытянутой рукой на стену над головой судьи. Ковитский поворачивается в своем вращающемся кресле, смотрит под потолок. Действительно, там на деревянной панели вырезана надпись: «НА ГОСПОДА УПОВАЕМ».
– Вот вам и отделение! – торжествующе кричит Герберт. – Выбито большими буквами у вас над головой!
Какая-то женщина в публике прыснула со смеху. Хохотнул было и один из судебных приставов, но вовремя сдержался и посмотрел в другую сторону прежде, чем Ковитский успел обернуться. Осклабился секретарь суда Бруцциелли. Патти Скуллиери прикрыла рот ладонью. Крамер поглядывает на Майка Ковитского и ждет грома и молний.
Но вместо этого Ковитский с улыбкой пригнул голову, обвел зал зрачками, пляшущими на волнах бурного белого моря, и сказал:
– Вы, я вижу, наблюдательны, мистер 92-Икс, и я вас с этим поздравляю. Но как человек наблюдательный вы могли заметить, что сзади у меня глаз нет. А спереди есть, и они видят перед собой подсудимого, которому предъявлено серьезное обвинение и которому грозит тюремное заключение сроком от двенадцати с половиной до двадцати пяти лет в случае, если присяжные, равные ему по положению, признают его виновным. И я хочу, чтобы у них было время рассудить его вину или невиновность по всей справедливости… со всей тщательностью и беспристрастностью! У нас свободная страна, мистер 92-Икс, и никто не может запретить вам вообще верить в любое божество, в какое вам вздумается. Но здесь, в суде, вам придется верить в Евангелие от Майка!
Эти слова прозвучали так свирепо, что Герберт 92-Икс молча плюхнулся на стул. И только посмотрел с укоризной на Тесковитца. Но тот в ответ пожал плечами и покачал головой – дескать, тут уж ничего не поделаешь.
– Пригласите присяжных, – распорядился Ковитский.
Пристав распахнул дверь комнаты для присяжных. Крамер за столом обвинения приосанился. Запрокинул голову, демонстрируя мощную шею. Присяжные выходят гуськом, друг за дружкой… трое негров, шесть пуэрториканцев… Где же она?.. Наконец-то появляется в двери! Крамеру сейчас не до хороших манер. Он уставился прямо на нее. Чудесные, роскошные каштановые волосы, так бы и зарылся лицом, расчесаны на прямой пробор и убраны с белого лба. Глаза большие, в пушистых ресницах. И эти изогнутые темные губы… накрашенные коричневой помадой. Да, да, опять та же помада цвета жженого сахара, с чертовщинкой, не как у всех, ну до того элегантно!..
Крамер быстро оглядывает возможных соперников. Толстопузый секретарь Бруцциелли, конечно, ест ее глазами. Все трое приставов глазеют, забыв обо всем, – встань сейчас Герберт 92-Икс со своего места и уйди, они и не заметят. Но Герберт и сам к ней приглядывается. И Тесковитц. И Салливан, стенографист, за своей стенографической машинкой. И даже Ковитский! Да-да! Крамер о нем кое-что слышал. По виду не скажешь, но ручаться никогда нельзя.
По пути в ложу присяжных она проходит мимо стола обвинения. На ней шерстяная кофточка персикового цвета, пушистая, из ангоры или мохера, спереди открытая, и видна атласная блузка в желто-розовую полоску, а под блузкой Крамер видит – угадывает – пышную выпуклость бюста. А кремовая габардиновая юбка в обтяжку подчеркивает линию бедер.
Одно досадно – что практически любой мужчина по эту сторону Барьера Правосудия имеет тут определенные шансы на успех. Ну, положим, не Герберт, но его жидконогий адвокатишка Тесковитц, бесспорно. И даже толстопузый пристав, эта бочка Каминский. Все приставы, адвокаты, секретари, прокурорские помощники (еще бы!) и даже судьи (их тоже не сбросишь со счетов), которые (знаем, знаем!), случалось, накладывали лапы на хорошеньких присяжных заседательниц… Вот если бы это проникло в прессу… Но пресса в Окружной суд Бронкса не заглядывает.
Людям, впервые попавшим в заседатели на уголовном процессе, поначалу дурманит голову романтика, высокое напряжение жизни в этом мире зла, который им открывается из ложи присяжных. Особенно млеют молодые женщины. В их глазах преступники – не питание для судебной машины, какое там! Это отчаянные злодеи. И суд над ними – не типичная бодяга, а жестокие трагедии из жизни многомиллионного города. А храбрецы, ведущие с ними бой, обуздывающие их, – это настоящие мужчины, все, даже толстый пристав, у которого брюхо нависает над ремнем четырехдюймовым валиком сала. Но разве не самый мужественный из них всех – молодой прокурор, что стоит в пяти шагах от обвиняемого, без всякой перегородки, и бросает ему в лицо обвинение именем народа?
Вот она поравнялась с Крамером. Смотрит прямо на него. Вроде бы без выражения, но взгляд такой открытый, такой прямой! И коричневая помада на губах. Прошла мимо, поднялась в ложу присяжных. Неприлично, конечно, оборачиваться и глазеть, но так и подмывает. Многие ли из здесь присутствующих успели, как и он, узнать у секретаря ее адрес и телефон, домашний и рабочий? Карточки с этими данными, так называемые бюллетени, стоят у Бруцциелли в специальном ящичке прямо на столе, чтобы суд мог в любое время связаться с каждым присяжным, если понадобится сообщить о переменах в расписании или что-нибудь еще. Крамер в качестве обвинителя на суде может на полном законном основании подойти к Бруцциелли и посмотреть карточку этой девушки, равно как и любого другого заседателя. Но то же самое может сделать и защитник Тесковитц. И судья Ковитский – тоже, если уж на то пошло. И конечно, самому Бруцциелли ничего не стоит при желании заглянуть в карточку. Может и судебный пристав, например Каминский, подойти, подмигнуть и попросить у секретаря девушкин номер телефона, хотя это уже будет личная любезность. И кстати сказать, Крамер недавно видел, как Каминский и Бруцциелли о чем-то совещались, низко наклонясь над секретарским столом… о чем бы это? Мысль, что даже такое животное, как жирный Каминский, может тянуть лапы к этому… к этому цветку, вдохнула в Крамера большую решимость: он будет ее защитником!