Фэллоу задумался, глядя на них, а поезд набрал скорость и несется с воем, мерно покачиваясь. Фэллоу вспоминает собственного отца. Бедный маленький человек – вот итог всей его жизни, скромный неудачник, родивший единственного сына-опору по имени Питер и прозябающий в своем бутафорском богемном мирке в старом домишке в Кентербери. Ну, а я? – думает Фэллоу, сидя в этой катящейся подземной темнице в этом полоумном городе в этой сумасшедшей стране. Как хочется выпить, ах, как хочется выпить! Снова нахлынула волна отчаяния… Он поглядел на свои обшлага. Лоснятся, это заметно даже при таком тусклом свете. Он скатился еще ниже… ниже богемы… В голову сам собой просится убийственный эпитет: «потрепанный».
Станция метро на углу Лексингтон авеню и Семьдесят седьмой улицы находится в опасной близости от «Лестера». Впрочем, это не имеет значения. Питер Фэллоу больше не играет в эти игры. Он поднялся по лестнице, вышел на тротуар. Совсем стемнело. Он стал вспоминать, как сейчас в «Лестере», – просто чтобы доказать себе собственную решимость. Мореное дерево, матовые стеклянные абажуры, освещенный задник стойки, ряды бутылок залиты светом, народ толпится, уютный гомон голосов… английских голосов… Может быть, если бы он зашел просто выпить газировки с апельсиновым соком и на протяжении пятнадцати минут послушать английскую речь… Нет! Надо быть твердым.
Он уже у входа в «Лестер». На непосвященный взгляд, это обычное уютное бистро или кафе, каких полно в Ист-Сайде. Сквозь ромбики стекол в окнах видны милые, симпатичные лица над столиками, милые, уютные, белые лица, освещенные розовым светом ламп. Решено! Он нуждается в утешении, в газированной воде с апельсиновым соком и в звуках английской речи.
Когда входишь в «Лестер» с Лексингтон авеню, сразу попадаешь в зал, где стоят столики, покрытые скатертями в красную шашечку, действительно как в бистро. Сбоку вдоль стены расположена длинная стойка с медной подножкой. Дальше – дверь ведет в зал поменьше. В нем у окна, выходящего на Лексингтон авеню, стоит стол, за которым при желании могут поместиться человек восемь или даже десять добрых друзей. По негласному обычаю, этот стол считается английским, здесь своего рода клуб, и сюда по вечерам и даже на исходе дня собираются «бритты», члены лондонского модного света, временно проживающие в Нью-Йорке, заходят и уходят, только пропустят стаканчик-другой и… ну и послушают английские голоса.
Голоса! Уютный гомон голосов уже стоял в зале, когда Фэллоу туда вошел.
– Хелло, Питер!
Это Бенни Грильо, американец, среди толпящихся у стойки. Парень он занятный и держится по-дружески, но Фэллоу на сегодня сыт Америкой по горло. Он улыбается, кричит в ответ: «Хелло, Бенни!» – и проходит в маленький зал.
За английским столом – Тони Мосс, и Каролина Хефтшенк, и Алекс Бритт-Уидерс, которому принадлежит «Лестер», и Сент-Джон Томас, директор музея, а заодно, подтихую, и агент по продаже картин; и его сердечный друг Билли Кортес, венецианец, который учился в Оксфорде и считай все равно что англичанин; и Рейчел Лэмпвик, одна из двух дочерей лорда Лэмпвика, которых папаша содержит в Штатах; и Ник Стоппинг, газетчик-марксист, вернее сказать – сталинист, зарабатывающий на жизнь льстивыми статьями из жизни богатых для «Дома и сада», «Искусства и антиквариата» и «Знатока». Судя по количеству бутылок и стаканов, сидят уже давно и скоро начнут искать, кто бы сегодня за них расплатился, если, конечно, Алекс Бритт-Уидерс, хозяин… но нет, Алекс счет не забывает.
Фэллоу присаживается и объявляет, что начал новую жизнь и пусть ему подадут только газировку с апельсиновым соком. Тони Мосс сразу поинтересовался, как это понимать: он бросает пить или платить? Фэллоу на Тони не обиделся, он ему симпатизирует, поэтому он со смехом отвечает, что сегодня о деньгах вообще речи нет, поскольку с ними за столом – сам их щедрый хозяин Алекс. Алекс ответил: «Только не твой». Каролина Хефтшенк сказала, что Алекс оскорбил Питера в его лучших чувствах, и Фэллоу подтвердил, что так оно и есть, а посему он вынужден изменить свое решение. Пусть официант принесет ему водочный коктейль «Саутсайд». Все рассмеялись, потому что это намек на Эшера Херцфелда, американца, наследника миллионного дела «Херцфелдовское стекло», который вчера закатил Алексу страшный скандал из-за того, что для него не нашлось столика. Этот Херцфелд всегда доводит до исступления официантов и барменов – заказывает водочный коктейль «Саутсайд», чудовищный американский напиток, который смешивают с добавлением мяты, а потом жалуется, что мята-де несвежая. За столом пошли анекдоты про Херцфелда. Сент-Джон Томас высоким, писклявым голосом рассказывает, как обедал у Херцфелда дома на Пятой авеню и Херцфелд счел необходимым перезнакомить гостей и свою прислугу из четырех человек, чем смутил прислугу и раздражил гостей. Сент-Джон собственными ушами слышал, как молодой лакей-южноамериканец сказал: «Тогда, может, пойдем все пообедаем у меня?» – и гораздо веселее бы провели, он считает, вечер. «Ну еще бы, – ревниво говорит Билли Кортес. – И ты, конечно, уже успел с тех пор воспользоваться его приглашением. Видел я его, такой прыщавый пуэрториканец». «Не пуэрториканец, – спорит Сент-Джон. – Перуанец. И не прыщавый». За столом переходят к дежурной теме: домашние нравы американцев. Американцы страдают извращенным комплексом вины и поэтому всегда знакомят гостей со своими слугами, особенно «люди вроде Херцфелда» – таково мнение Рейчел Лэмпвик. Потом говорят о женах, об американских женах, которые деспотически командуют мужьями. Ник Стоппинг говорит, что открыл причину, по которой бизнесмены Нью-Йорка устраивают себе такой длинный обеденный перерыв. Это единственное время, когда они могут улизнуть от жен на любовное свидание. Он собирается для «Ярмарки тщеславия» написать статью «Секс в полдень». Тут официант и вправду принес Питеру Фэллоу коктейль «Саутсайд», и он среди общего веселья, тостов и сетований на то, что мята явно подвяла, выпивает один стакан и заказывает второй. Очень вкусный напиток, между прочим. Алекс их покидает и идет проверить, как обстоят дела в большом зале, а в это время появляется Джони Робертсон, художественный критик, и рассказывает смешную историю, как вчера один американец на открытии выставки Тьеполо упорно называл итальянского посла и его супругу по имени. А Рейчел Лэмпвик кстати рассказала, что когда одного американца познакомили с ее отцом и сказали: «Это – лорд Лэмпвик», тот ответил: «Привет, Ллойд!» Однако американские университетские профессора очень болезненно реагируют, если забудешь назвать их «доктор», заметил Сент-Джон. Каролина Хефтшенк выразила недоумение, почему американцы пишут обратный адрес обязательно на лицевой стороне конверта, Фэллоу заказал еще один «Саутсайд», а Тони с Каролиной предложили откупорить еще одну бутылку вина. Фэллоу высказал мысль, что пусть бы янки называли его по имени, это бы ладно, но зачем они делают из него уменьшительное «Пит»? У них в «Сити лайт» все янки зовут его «Пит», а Найджела Стрингфеллоу – «Найдж», и еще они носят псевдополковые галстуки, которые за версту бросаются в глаза, так что стоит ему увидеть издалека такой вопиющий галстук, как у него сразу же включается условный рефлекс, и он уже с дрожью ожидает, что сейчас его назовут Пит. Тут Ник Стоппинг стал рассказывать, как он был на днях на обеде у Строппа из Инвестиционного банка, в квартире на Парк авеню, и четырехлетняя дочка Строппа от второго брака явилась в столовую, везя на веревочке тележку, а в тележке – свежий кусок человеческого кала, да-да, кала, ее собственного, будем надеяться, и она с ним трижды объехала вокруг стола, а мамаша с папашей только улыбались и качали головами. За этим рассказом никаких комментариев не последовало – кто же не знает, что янки во всем слащаво потакают своим детям? Фэллоу заказал еще один водочный коктейль «Саутсайд» и выпил за здоровье отсутствующего Эшера Херцфелда, а потом заказали выпивку на всех.
Тут до Фэллоу начинает доходить, что он уже назаказывал выпивки на двадцать долларов, каковые двадцать долларов он отнюдь не намерен платить из своего кармана. Словно связанные коллективным подсознанием по Юнгу, Фэллоу, Сент-Джон, Ник и Тони одновременно осознают, что пора ловить на крючок карася. Но кто будет этим карасем?
В конце концов Тони первый кричит «Хелло, Эд!» И с самой сердечной улыбкой машет рукой, подманивая к столу долговязого американца. Американец хорошо одет и вполне недурен собой, у него аристократические черты и нежные, гладкие, розовые, покрытые пушком щеки, как два персика.
– Эд, я хочу вас познакомить с Каролиной Хефтшенк. Каролина, это мой добрый приятель Эд Фиск.
Следуют одно за другим приветствия – Тони знакомит молодого американца со всеми, кто сидит за столом. Затем он провозглашает:
– Эд – это принц Гарлемский.
– Да будет вам, – смущается мистер Эд Фиск.
– Истинная правда! – настаивает Тони. – Эд – единственный известный мне человек, который может исходить Гарлем вдоль и поперек, из конца в конец, по магистралям и переулкам, явиться куда ему вздумается, хоть в хоромы, хоть в лачуги, хоть во дворцы, хоть в притоны, в любое время дня и ночи, и всюду встретить самый радушный прием.
– Тони, вы страшно преувеличиваете, – возражает мистер Эд Фиск и краснеет, но при этом и польщенно улыбается, давая понять, что преувеличение не так уж далеко от истины.
Его усаживают за стол и спрашивают, что он будет пить. Он заказывает.
– Ну, что новенького в Гарлеме, Эд?
Мистер Эд Фиск краснеет еще пуще и признается, что как раз сегодня был в Гарлеме. Имен он не называет, но у него состоялась встреча с одним субъектом, к которому он приехал с щекотливым поручением: вырвать долг в довольно круглую сумму – триста пятьдесят тысяч долларов. Рассказывает он сбивчиво, с заминками, потому что старательно обходит вопрос расовой принадлежности «субъекта», а также и происхождения денег. Но англичане смотрят ему в рот и восторженно ловят каждое слово, как будто он самый лучший рассказчик, какого им довелось услышать в Новом Свете. Они ухмыляются, они покатываются со смеху и хором подхватывают концы фраз – ну прямо мюзикл Гилберта и Салливана! Мистер Эд Фиск распаляется, говорит все увереннее и свободнее. Выпитый стаканчик сделал свое дело. Фиск не скупясь пускается в самые драгоценные и пикантные гарлемские подробности. А его окружают такие приветливые английские лица! Сияют улыбки. Умеют же люди ценить дар непринужденной беседы! Он щедро, не глядя, заказывает выпивку на всех, Фэллоу получает еще один коктейль «Саутсайд», а американец рассказывает про зловещего верзилу по прозвищу Красавчик, у которого одна большая золотая серьга в ухе, – ну настоящий пират!
Англичане осушили свои стаканы и один за другим уходят, первый – Тони, потом Каролина, за Каролиной Рейчел, за ней Джони Робертсон, за ним Ник Стоппинг. Когда и Фэллоу, извинившись тихой скороговоркой, поднялся и вышел, за столом остались только Сент-Джон Томас с Билли Кортесом, и Билли тянул Сент-Джона за рукав, так как в восхищении, с которым его друг внимал этому богатому пупсику с нежным, как персик, лицом, он уловил определенную толику неподдельности.
На улице Фэллоу представил себе, счет на какую сумму сейчас подадут молодому мистеру Фиску, и в темноте блаженно, пьяно ухмыльнулся. Под две сотни подлетит. Ничего, заплатит, бедный карасик, и не пикнет.
Ох уж эти янки. С ума сойти.
Осталось только разрешить проблему ужина. Ужин в «Лестере», даже без вина, это самое малое – сорок долларов с носа.
Фэллоу плетется к телефонной будке на углу. Есть, например, такой Боб Баулс, редактор одного американского журнала. Должно сработать… Конечно, его костлявая сожительница, Мона как там ее, труднопереносима, даже когда молчит. Но ничего в жизни не дается даром.
Он входит в будку, опускает четвертак. Если повезет, то через какой-нибудь час он уже снова очутится в «Лестере» и будет есть свое любимое блюдо – пулярку «Вожделение», которая особенно хороша с красным вином. Ему больше всего нравится «Вье Галюш», французское, в бутылке с занятным таким горлышком.
8
Уголовное дело
За рулем – ирландский детектив Мартин, рядом с ним – его напарник, еврейский детектив Гольдберг, а Крамер на заднем сиденье и ровно посредине, так что ему виден спидометр. Едут по скоростному шоссе Майора Дигана в сторону Гарлема на приличной ирландской скорости шестьдесят пять миль в час.
Для Крамера Мартин – прежде всего типичный ирландец. Он вспомнил, где увидел его в первый раз. Это было вскоре после его поступления на работу в Особо опасный отдел. Его направили на место преступления на Сто пятьдесят вторую улицу Ист-Сайда, где в автомобиле, на заднем сиденье, был застрелен человек. Автомобиль оказался «кадиллак седан де Билль». Одна задняя дверца была распахнута, и возле нее стоял следователь, небольшого росточка, поджарый и легкий, голова на тонкой шее, слегка асимметричное, худое лицо и глаза добермана пинчера. Следователь Мартин. Следователь Мартин при его появлении вороватым жестом метрдотеля указал на внутренность машины, Крамер заглянул, и зрелище, которое ему представилось, оказалось таким, что слова «застрелен на заднем сиденье автомобиля» даже отдаленно не могли выразить этой жути. Убитый был тучный мужчина в пестро-клетчатом пиджаке. Он сидел в машине, обеими руками держась за колени, будто вздергивая штанины, чтоб не помялась стрелка. А под подбородком у него ярко алело нечто вроде кумачового нагрудника. И не было двух третей головы. А заднее стекло «кадиллака» было заляпано, будто кто-то швырнул в окно томатную пиццу. Алый нагрудник – это была артериальная кровь, выхлеставшая фонтаном из разорванной шеи. «Черт! – отшатнулся Крамер. – Видал? Надо же!.. Полная машина кровищи!» На что Мартин ответил: «Ну испортили, к ядреной матери, денек человеку». Крамеру сначала послышалось в этой реплике осуждение: нечего было расклеиваться. Но потом он понял, что Мартину только того и надо – велика ли радость угощать новичка крепким кровавым вином бронкского разлива, если человек даже не расклеивается? С тех пор Крамер старался по мере возможности на месте преступления держаться по-ирландски.
Напарник Мартина Гольдберг был в два раза крупнее, здоровенный такой окорок, на голове – шапка курчавых волос, под носом – усы с обвислыми концами по углам рта, могучая шея. Мартины бывают ирландцы, а бывают евреи. Как Крамеры бывают евреи, а бывают немцы. Но за всю историю человечества не было Гольдберга – нееврея. За исключением разве что вот этого. Похоже, что, работая на пару с Мартином, он успел тоже переродиться в ирландца.
Мартин за рулем слегка повернул голову, обращаясь к Крамеру, сидящему сзади:
– Я поверить себе не могу, что еду в Гарлем слушать эту задницу. Добро бы еще по агентурной наводке, это бы другое дело. Но как он, сука, сумел дотянуться до Вейсса?
– Понятия не имею, – равнодушно пожал плечами Крамер, показывая этим тоном, что он тоже свой малый и тертый калач и понимает, что дело, по которому их послали, – типичная бодяга. А в действительности он все еще переживает вчерашний триумф. Герберт 92-Икс был повергнут. А Шелли Томас взошла в зенит, ослепительная, как солнце. – Вроде бы Бэкон позвонил Джозефу Ленарду. Знаете Ленарда? Черный депутат.
Он сразу же почувствовал, что для разговора с Мартином и Гольдбергом «черный» звучит чересчур деликатно, интеллигентно, чересчур либерально. Но никакого другого слова употребить не решился.
– Угу, знаю, – отвечает Мартин. – Тоже тот еще тип.
– Я только так говорю, предположительно, – объясняет Крамер. – У Вейсса выборы в ноябре, и если Ленард попросит оказать ему любезность, он ему окажет любезность. Ему нужна, он считает, поддержка черных. На предварительных выборах против него баллотируется Сантьяго, пуэрториканец.
Гольдберг презрительно фыркнул.
– Мне нравится, как они говорят: «поддержка». Можно подумать, там существует какая-то организация. Просто смех один. В Бронксе не умеют организовать даже чашку кофе. И то же самое в Бедфорд-Стайвесенте. Я работал в Бронксе, в Бедфорд-Стайвесенте и в Гарлеме. В Гарлеме немного все же больше соображают. В Гарлеме если взять какого-нибудь охламона и сказать: «Слушай, можно сделать вот так, а можно эдак, так отделаешься дешево, а эдак – попотеешь, решай сам», они хотя бы поймут, о чем речь. А в Бронксе и Бедфорд-Стайвесенте и думать не моги. Бед-Стай хуже всего. Там ты с самого начала по уши в дерьме. Точно, Марти?
– Угу, – безразличным тоном отвечает Мартин. Хотя Гольдберг и пользовался неопределенно-личными оборотами, но Мартин не склонен обсуждать полицейские проблемы. – Значит, Бэкон позвонил Ленарду, а Ленард позвонил Вейссу. И что дальше?
– Мать этого парнишки Лэмба, она работает на Бэкона или раньше работала, – объясняет, что знает, Крамер. – Она заявила, что располагает сведениями о том, как было дело с ее сыном, но у нее на руках ворох штрафных автомобильных талонов, и уже выписан на нее ордер, поэтому она не решается идти в полицию. Ну и сговорились: Вейсс аннулирует ордер и назначает ей рассрочку на оплату штрафов, а она передает нам сведения, но только непременно в присутствии Бэкона.
– И Вейсс на это идет.
– Именно.
– Красота.
– Вы же знаете Вейсса, – говорит Крамер. – У него одно на уме: что он – еврей и должен переизбираться в округе, где население на семьдесят процентов – негры и пуэрториканцы.
– У вас имели когда-нибудь дело с этим Бэконом? – спрашивает Гольдберг.
– Нет.
– Лучше сними часы, перед тем как зайти в помещение. Этот хрен собачий – паразит и вор.
– Я об этом и думаю, Дейви, – говорит Мартин. – Где тут денежный интерес? Непонятно. Но что в основе – корысть, это как пить дать. – И спрашивает у Крамера: – Не приходилось слышать про Коалицию по трудоустройству «Открытые двери»?
– А как же.
– Тоже Бэкона затея. Заявляются в рестораны и требуют рабочие места для меньшинств. Посмотрел бы ты, какую хренову свалку они устроили на Ган-Хиллроуд. Там в долбаном ресторане и так ни одной белой рожи. Непонятно, о каких меньшинствах они хлопочут, разве что о своих амбалах с обрезками железной трубы в руке, тоже меньшинство, так сказать.
Крамер не уверен, можно ли считать слово «амбалы» расистским термином. Но все-таки до такой степени уподобиться ирландцу он не решается.
– Ну и где тут у них корысть?
– Как где? Для них это деньги. Если бы директор сказал: «Да-да, пожалуйста, нам как раз нужны работники, можем взять вас», они на него посмотрят, как на сумасшедшего. Им только нужно, чтобы им платили. И то же самое – «Антидиффамационная лига Третьего мира». Эта шайка собирается на Бродвее и по разным поводам подымает страшный крик. Тоже Бэкон ими заправляет. Такой душка.
– Но эта Коалиция по трудоустройству «Открытые двери», у них же до драк дело доходит, – говорит Крамер.
– Да хрен же доходит. Одно кино, – бурчит Гольдберг.
– Если это притворство, то непонятно зачем. Ведь их убить могут.
– Надо их видеть, чтоб понять, – пожимает плечами Мартин. – Эти сдвинутые выродки готовы за так устраивать с утра до ночи драки и поножовщину. А уж если им кто отвалит за это доллар-другой, и подавно.
– Помнишь того, что с трубой на тебя набросился, Марти?
– Еще бы не помнить. Он мне, сволочь, по ночам снится. Здоровенный такой верзила, и золотая серьга из уха свисает вот так. – Он складывает кольцо из большого и указательного пальцев и приставляет к правой мочке.
Насколько всему этому верить, Крамер толком не знает. Он когда-то читал одну статью в «Голосе Гринич-Виллидж», где Бэкон подавался как «уличный социалист», негритянский народный политик, который своим умом дошел до разоблачения оков капитализма и сам сообразил, как действовать, чтобы добиться прав для черных. Вообще Крамер левым движением не увлекался. И его отец тоже. Однако в родительском доме, где Ларри рос, слово «социалист» имело религиозные обертоны – как «Масада» или «Зелот». В этом понятии было что-то еврейское. Пусть социалист совсем заврался, пусть он жесток и мстителен, все равно где-то в нем есть искра божьего света, отблеск Яхве. Может быть, то, чем занимается Бэкон, – обман и вымогательство. А может быть, и нет. В каком-то смысле все рабочее движение с самого начала – одно сплошное вымогательство. Что такое забастовка, как не вымогательство под высказанной или молчаливой угрозой насилия? В доме Крамеров к рабочему движению отношение было тоже слегка религиозное. Профсоюзы были вроде восстания зелотов против злодейской силы гоев. Крамер-отец, капиталист в душе и типичный прислужник капиталистов в реальной жизни, никогда не состоял ни в одном профсоюзе и на членов профсоюзов смотрел исключительно сверху вниз. Тем не менее, когда однажды по телевидению выступил сенатор Барри Голдуотер, отстаивая законопроект о праве на работу, папаша Крамер рычал и чертыхался так, что рядом с ним Джо Хилл и Индустриальные Рабочие Мира показались бы членами согласительной комиссии. Да, рабочее движение – это религия, как и сам иудаизм. В него веруют в применении к человечеству и не вспоминают в личной жизни. Странная это вещь, религия. Отец драпировался в нее, как в плащ… И этот тип Бэкон тоже драпируется в религию… И Герберт 92-Икс… Герберт… Крамеру вдруг представился повод похвалиться своим триумфом.
– С этой религиозной публикой такая морока, – говорит он, обращаясь к спинам двух полицейских на передних сиденьях. – Я вот только что провел дело одного парня, его – представляете? – зовут Герберт 92-Икс… – Он не говорит: «Я только что выиграл дело». Это можно будет ввернуть чуть погодя. – Так он…
Мартину и Гольдбергу, может быть, конечно, наплевать. Но, по крайней мере, они понимают, о чем речь…
И всю дорогу до Гарлема он занимал их оживленным рассказом.
В баронской приемной Преподобного Бэкона, куда секретарша ввела Крамера, Мартина и Гольдберга, не было ни души. И прежде всего блистал своим отсутствием сам Преподобный Бэкон. Вращающееся кресло, что высилось позади стола, торжественно пустовало.
Секретарша усадила их в кресла у стола и вышла. Крамер посмотрел в окно на мрачные голые стволы деревьев в гнилостных желто-зеленых плешах. Потом задрал голову и стал разглядывать своды, и вычурную лепнину потолков, и прочие архитектурные излишества, неотъемлемые черты миллионерского обиталища восьмидесятилетней давности. Мартин и Гольдберг были заняты тем же. Мартин переглядывался с напарником, чуть вздернув угол рта, что явно означало «Ничего себе халупка!».
Но вот растворились двери, и вошел высокий чернокожий господин в дорогом черном костюме особого покроя, подчеркивающего ширину плеч и тонкость талии. Пиджак застегивался на две пуговицы, и в глубоком вырезе открывалась роскошная белая крахмальная манишка. Жесткий белый воротничок на черной шее слепил глаза. А галстук был в черную косую клеточку – когда-то такой носил Анвар Садат. От одного взгляда на вошедшего Крамер ощутил себя помятым и затрапезным.
Он колебался, встать ему навстречу или нет, прекрасно понимая, как расценят его почтительность Мартин и Гольдберг. Но выхода не было. Он встал. Мартин немного выждал и тоже поднялся, а за ним и Гольдберг. При этом они переглянулись и оба одинаково скривили рты. Поскольку первым, кто встал, был Крамер, хозяин дома подошел сначала к нему, протянул руку и произнес:
– Реджинальд Бэкон.
Крамер руку пожал и отрекомендовался:
– Лоренс Крамер, Окружная прокуратура Бронкса. Следователь Мартин. И следователь Гольдберг.
Мартин поглядел на руку Бэкона глазами умного добермана, так что поначалу было непонятно, собирается ли он взяться за нее рукой или же вцепиться зубами. Но в конце концов взял и стал трясти. Тряс чуть не полсекунды, словно дотронулся до липкого креозота. Также поступил и Гольдберг.
– Позвольте предложить вам кофе, джентльмены?
– Нет, спасибо, – ответил Крамер.
А Мартин устремил на Преподобного Бэкона ледяной взгляд и дважды очень-очень медленно покачал из стороны в сторону головой, так же недвусмысленно, как будто сказал словами: «Нет уж, скорее от жажды подохну». И Гольдберг, еврейский ирландец, последовал его примеру.
Преподобный Бэкон, обойдя письменный стол, уселся в свое высокое кресло. Сели и они. Он откинулся на спинку, задержал на Крамере бесстрастный взор, а потом тихим, мягким голосом осведомился:
– Окружной прокурор объяснил вам, что случилось у миссис Лэмб?
– Да, мой начальник отдела объяснил.
– Начальник отдела?
– Фицгиббон. Начальник Отдела убийств.
– Значит, вы из Отдела убийств?
– Когда сообщается, что пострадавший в уличном происшествии может не выжить, дело для начала регистрируется как убийство. Не всегда, но по большей части.
– Миссис Лэмб лучше не говорить, что несчастье с ее сыном рассматривается как убийство.
– Я понимаю, – кивает Крамер.
– Буду вам признателен.
– А где же миссис Лэмб?
– Здесь. Сейчас придет. Но я хочу перед тем, как она появится, вам кое-что сказать. Она очень переживает. Ее сын при смерти, она это знает и одновременно не знает… Да… Она это и знает и одновременно знать не хочет. Вы меня понимаете? И в то же самое время у нее неприятности из-за каких-то штрафных талонов. Она говорит себе: «Я должна быть рядом с сыном, но что, если из-за каких-то ихних штрафных талонов меня арестуют?»… Да.
– Но из-за ихних талонов она пусть не переживает, – говорит Крамер, пользуясь той же манерой выражаться. Он не может и не хочет отличаться речью от собеседников: – Окружной прокурор отменил ордер. Штрафы надо будет заплатить, но арест ей теперь не угрожает.
– Я говорил это, но вы лучше ей сами скажите.
– Да, конечно, но вообще-то мы здесь, чтобы услышать, что скажет она.
Это – для Мартина и Гольдберга, чтобы не сочли, что он переметнулся.
Преподобный Бэкон помолчал, глядя на Крамера, а затем снова заговорил тихим голосом:
– Это правда. У нее есть что вам сказать. Но я сначала расскажу вам об ихней судьбе, о ней и ее сыне Генри. Генри – прекрасный юноша… то есть был прекрасным юношей. Господи, какая трагедия! Прекрасный юноша, лучше не найти, да… Посещает церковь, не замешан ни в каких дурных делах, кончает среднюю школу, собирается в колледж… Достойный молодой человек. И он уже окончил одну очень трудную школу, потруднее Гарвардского университета, школу жизни в муниципальной новостройке. Он ихнюю школу прошел и сумел выйти достойным молодым человеком. Генри Лэмб – наша надежда! Вернее, был нашей надеждой. Да… Надеждой! И вдруг кто-то, какой-то проезжий, р-раз! – он громко шлепнул ладонью по столу, – переехал его и даже не остановился!
Присутствие Мартина и Гольдберга требовало от Крамера прекратить этот цирк.
– Возможно, Преподобный Бэкон, – говорит он, – но пока у нас нет данных, позволяющих утверждать, что был совершен наезд, а затем бегство с места наезда.
Преподобный Бэкон снова задержал на нем взгляд и впервые за весь разговор улыбнулся.
– Данные вы будете иметь сколько понадобится. Вы встретитесь с матерью Генри Лэмба. Я знаю ее хорошо. Да… И что она говорит, можно верить. Она член моей паствы. Работящая, хорошая женщина… Да… Хорошая женщина. И работа у нее хорошая, в Бюро регистрации браков, это при городском совете. Пособия никогда не брала ни полцента. Хорошая мать хорошего сына. – Тут он нажал кнопку у себя на столе, пригнулся и произнес: – Мисс Хэдли, пригласите миссис Лэмб. Да, и вот еще что. У нее мужа, отца Генри, шесть лет назад убили, застрелили, когда возвращался вечером с работы. Оказал сопротивление грабителю.
Преподобный Бэкон, скорбно кивая, обвел посетителей взглядом.
Тут Мартин встает и принимается смотреть в полукруглое окно. Он смотрит так внимательно, что Крамер подумал: не заметил ли он грабителя в квартире напротив? Преподобный Бэкон оглядывается на него с недоумением.
– Это что за деревья? – спрашивает Мартин.
– Которые, Марти? – Гольдберг встает вслед за Мартином.
– Да вон те, – Мартин указывает пальцем.
Преподобный Бэкон разворачивает свое кресло и тоже смотрит в окно.
– Это платаны, – поясняет он.
– Платаны, надо же, – произносит Мартин вдумчивым тоном юного натуралиста в ботаническом саду. – Вон какие стволищи. Футов небось пятьдесят в высоту.
– Тянутся к свету, – говорит Преподобный Бэкон. – Тянутся к солнцу.
За спиной у Крамера распахиваются высокие дубовые двери, и секретарша миссис Хэдли пропускает в комнату чернокожую женщину лет максимум сорока, а то и моложе, в ладном синем деловом костюме с белой блузкой. Ее черные волосы уложены волнами, выражение больших глаз на худом, почти даже тонком лице спокойное и уверенное – так смотрят педагоги и представители других профессий, имеющих дело с людьми.
Преподобный Бэкон встает и идет вокруг стола ей навстречу. Встает и Крамер – и в эту минуту ему становится понятен внезапный интерес Мартина и его еврейского единоплеменника к дендроботанике. Они таким образом избегли необходимости встать навстречу этой женщине. С них достаточно того, что пришлось подняться, когда вошел этот мошенник Бэкон. Вставать вторично ради какой-то женщины из его же шайки – это был бы уже перебор. А так при ее появлении они уже стояли и разглядывали платаны за окном.
– Джентльмены, это миссис Энни Лэмб, – объявил Преподобный Бэкон. – Вот этот джентльмен из Окружной прокуратуры Бронкса мистер Крамер. И… вот…
– Следователь Мартин и следователь Гольдберг, – представил Крамер. – Они занимаются делом вашего сына.
Миссис Лэмб не шагнула вперед, чтобы пожать им руки, и не улыбнулась. А только слегка кивнула. Словно она еще посмотрит, что они за люди.
Заботливый пастырь, Преподобный Бэкон пододвинул ей кресло. И вместо того чтобы усаживаться на свой вращающийся трон, в непринужденной позе атлета присел на край стола.