– Что мои люди могут быть замешаны в столь грязном деле? Мы служим престолу. И ответственны только перед князем Меттернихом и перед императором.
– Я не сомневаюсь, что он сделал это без вашего ведома.
– Вот как!
– Лишь поэтому я и довел все это до вашего сведения. Я подумал, что вы наверняка постараетесь исправить ошибку, господин Губер.
Губер винил на этот раз самого себя. Он сделал нечто непростительное: потерял самообладание. Нужно держать себя в руках. Под маской безразличия он скрыл ненависть к этому юнцу, который, пусть на мгновение, но заставил его выйти из себя. Этот Отис настолько глуп, что даже не догадался сделать ему подарок, в то время как своим покровительством другим людям он заработал немало дорогих безделушек – никто в Вене не может похвалиться столь великолепной коллекцией драгоценных табакерок, какой владел он. Что же, они еще поплатятся за свое невнимание, решил Губер, он об этом позаботится. Он им покажет, кто гут хозяин; хозяин и слуга – на этом держится мир и нельзя допускать, чтобы сей порядок пошатнулся.
Губер сидел за столом с бесстрастным выражением, в то время как в голове у него созревало множество мыслей. Теперь он не сомневался, что американцы встретились с Шубертом с одной целью: поговорить о Сальери. Ну, кого может заинтересовать неудачник, подобный Шуберту! Может быть, они хотели брать у него уроки, но Шуберт не имел необходимую для этого репутацию. Если в краже действительно участвовал один из его людей, то ему не сносить головы. Губер не терпел подобной беспечности, бессмысленных и неоправданных поступков. Если американцы, как он подозревает, люди опасные, он им приготовит куда более искусную ловушку. В его распоряжении имеются вполне надежные осведомители, готовые сообщать ему о каждом их шаге, со злорадством подумал Губер, осведомители, которые побоятся его обмануть. Он гордился своим умением терпеливо выжидать. И своей сообразительностью. Он сумеет провести даже этих богатых американцев. Уличить их в действиях, направленных против государства. Губер повеселел от этих мыслей.
– Не поможете ли вы нам отыскать вора, господин Губер? – спросил Джэсон.
– Это не входит в обязанности полиции, – отрезал Губер.
– Как так? – воскликнула Дебора.
– У вас нет доказательств. Чем еще могу быть вам полезен?
Дебора поспешила напомнить:
– Мы пришли к вам за разрешением посетить Зальцбург.
– И сколько вы думаете там пробыть?
– Месяц или два. Пока Бетховен не закончит ораторию. Губер устремил бесстрастный взгляд куда‑то вдаль, и Дебора поняла, что он не верит ни единому их слову.
– Мы сдержали слово, – добавил Джэсон. – Я заказал Бетховену ораторию для бостонского Общества. Вене это принесет немалую славу.
– Славу? – усмехнулся Губер. – Вы полагаете, это защитит нас от бунтарских влияний? Вы все еще почитываете революционные книжки?
– Вы не советовали нам их читать.
– И вы думаете, я поверю, что вы следуете моему совету? Как вам понравилась «Женитьба Фигаро» Бомарше?
– Мой экземпляр конфисковали. Еще у городских ворот.
– Эту пьеску можно заполучить в Вене тайным путем. И вы все еще восторгаетесь оперой Моцарта «Фигаро»?
– Это гениальная опера.
– Сомневаюсь. Никто больше на нее не ходит.
– Тогда почему же вы ее так не любите, господин Губер?
– Она полна подстрекательских идей. К примеру, ария «Мальчик резвый, кудрявый» осмеивает самую основу империи, нашу армию. Но у вас, по крайней мере, хватило здравого смысла попросить разрешения на поездку в Зальцбург. В противном случае вас бы арестовали. Зачем вы едете в Зальцбург?
– Мы решили провести там наш второй медовый месяц, – пояснил Джэсон. – Говорят, это один из красивейших городов на земле.
– Мне знаком тамошний пейзаж. А еще по каким причинам?
– Это родина Моцарта.
– И это мне известно. Возможно, вы намерены продолжить там свое музыкальное образование?
Деборе хотелось остановить Джэсона, пока он не навлек на себя беду, но Джэсону допрос не казался подозрительным, и он ответил:
– Да, Моцарт и Бетховен недосягаемы в области музыки.
– А Сальери?
– Сальери! – Джэсон не скрывал своего удивления. – О Сальери все уже позабыли.
– И, тем не менее, вы продолжаете расспрашивать о нем каждого встречного. Почему?
Джэсон замолк. Дебора, понимая, какой опасностью грозит подобное обвинение, отважилась сказать:
– Сальери был учителем Бетховена. Бетховен ему многим обязан. Не могли бы мы получить теперь наши паспорта, господин Губер, чтобы отправиться в Зальцбург?
– А у вас хватит денег, чтобы прожить до возвращения в Бостон? Если нет, вам придется немедленно возвращаться. – Губер оживился: возможно, кража не была такой уж бессмысленной.
– Моя жена богата, вам это известно, – заметил Джэсон.
– Тем лучше. – Он все равно узнает все у банкира. – В противном случае, могут быть неприятные последствия.
– Можно нам получить наши паспорта, господин Губер? – снова попросила Дебора.
– Пока нет. Где ваши визы?
Джэсон подал их Губеру, и тот сделал надпись: «Политически неблагонадежны» и вернул со словами:
– Этого достаточно, чтобы посетить Зальцбург и вернуться обратно.
Заметив испуг и растерянность Джэсона, он ледяным тоном добавил:
– Успокойтесь, Отис. Ваш друг Бетховен так же политически неблагонадежен, как и Шуберт. Ваш идеал Моцарт тоже считался таковым.
Подчиняясь голосу благоразумия, Джэсон промолчал, и Дебора спросила:
– Можно нам ехать почтовой каретой? – Она ни за что не хотела пользоваться услугами Ганса.
– Скорый дилижанс отправляется до Зальцбурга только раз в неделю и делает остановку в Линце, что отнимет у вас немало времени. Да и рессоры у него неважные; часто ломаются оси, экипаж переворачивается, и нередко пассажиры получают увечья. В собственной карете ехать куда безопаснее.
– Это приказ, господин Губер? – спросила Дебора.
– Нет, совет. Дружеский совет. Просто я хочу избавить вас от неудобств и опасностей.
– А если погода ухудшится, и нам придется задержаться в Зальцбурге и вернуться в Вену лишь в первых числах января, когда истечет срок наших виз? Или если Бетховен не исполнит заказа в срок?
– Вам придется обратиться за разрешением продлить визы.
– А дальше?
– Стоит ли гадать.
– Как же нам быть? – воскликнула Дебора.
– Уезжайте из Вены совсем, и мы вернем вам паспорта. Бетховен может прислать вам ораторию в Бостон.
Джэсон молчал.
– Что ты решил? – спросила Дебора.
– Я должен увидеть законченную ораторию, прежде чем ее принять. Господин Губер, а что если визы у нас украдут? Или мы их потеряем?
– Без документов вас посадят в тюрьму.
Джэсон спрятал документы во внутренний карман, где хранил деньги, и сказал:
– Что ж, придется быть осмотрительнее. Мы можем идти, господин Губер?
– Разумеется. При условии, что вы не станете нарушать законов нашего гостеприимства. Или угрожать нашей безопасности.
Проводив их до дверей, он сказал Деборе:
– Вы прелестная женщина, госпожа Отис, к чему вам лишнее беспокойство? При вашем богатстве вы могли бы вести весьма приятную жизнь. Самым мудрым для вас было бы покинуть Вену, пока не поздно.
Джэсон поспешил увести жену из кабинета Губера. На улице его удивил взгляд Деборы, она смотрела на него глазами, полными слез.
– Если тебе до сих пор не ясно, почему я все это предпринял, то ты этого уже никогда не поймешь, – опечалившись, сказал он. – Долг полицейского предупреждать об опасности, а Губер прежде всего полицейский, да еще пытающийся выведать наши намерения. Прошу тебя, Дебора, разреши мне все решать самому. Нам нужно повидаться с Гробом, чтобы ускорить поездку в Зальцбург.
Гроб ничуть не удивился, узнав о краже денег, а лишь упрекнул Джэсона, что тот не последовал его совету и не положил деньги в банк.
– Я хвалю госпожу Отис за ее разумное решение поместить деньги на свое и на ваше имя, это облегчит формальности. – Банкир с горестным видом покачал головой. – Подумать только, сколько денег пропало зря! Какая неосмотрительность! – Предположение об участии в краже полиции он отверг как нелепое. – Мы не варвары, господин Отис! Вена самый цивилизованный город в мире. Это не иначе, как дело рук собутыльников Шуберта.
– Вы повторяете слова Губера.
– Что ж, он прав.
– А когда я позволил себе замечания в адрес полиции, он меня оборвал.
– Опять же он прав. Губер гордый человек и не любит, когда ему возражают. Подчинитесь ему, и с вашими бедами будет покончено. Сколько денег вы хотите взять с собой в Зальцбург, господин Отис?
– Все зависит от того, сколько времени потребуется Бетховену на ораторию. У вас есть от него новости?
– Нет. Я положил на его имя пятьсот гульденов. Вы знаете, что на него подчас трудно рассчитывать.
– Губер говорит то же самое.
– Это каждому известно, – пожал плечами Гроб.
– Губер нам сказал, что Моцарт был политически неблагонадежен. Вам известно почему?
– Причин могло быть множество. Я бы не стал теперь их доискиваться. Бетховен, по словам Шиндлера, уже принялся за ораторию. На ваше счастье, он, может, и закончит работу в срок. Так сколько вам надо денег?
– Пятьсот гульденов на поездку в Зальцбург и обратно, – ответил Джэсон.
– Вполне достаточно, – согласился Гроб, – при том условии, что вы поедете собственным экипажем.
– Собственным экипажем? – изумилась Дебора. Они еще не решили этого вопроса. Значит, Гроб все‑таки разговаривал с Губером.
– Да. Неразумно пользоваться почтовой каретой, когда в вашем распоряжении есть собственная. И к тому же к вашим услугам такой опытный кучер.
Через неделю они готовы были отправиться в Зальцбург. Джэсон получил от Эрнеста Мюллера рекомендательное письмо к Констанце, но, предпочитая оградить себя от порицаний, ничего не сказал ему о пропавших деньгах.
И все же при выезде из Вены, несмотря на все меры предосторожности, принятые Джэсоном, стража остановила их карету, а увидев на визах надпись «Политически неблагонадежны», солдаты подвергли их допросу и тщательно обыскали багаж, хотя на этот раз не обнаружили ничего предосудительного. Джэсон оставил все книги на Петерсплац, захватив лишь одежду, адреса и рекомендательное письмо, которое солдаты прочли и возвратили без единого слова.
Лишь когда ворота города остались позади, Джэсон с облегчением вздохнул.
– Давай наслаждаться жизнью и не думать о будущем. Что бы ни случилось, – сказал он, радуясь ясному небу над головой.
– Разве я тебя упрекаю? – спросила Дебора.
– Нет. Но кто знает, что нас ждет впереди.
– Не будем ни упрекать, ни осуждать друг друга. Что бы ни случилось.
Джэсон не ответил, он смотрел в окно на окрестный пейзаж. Карета спокойно катилась по ровной дороге, и они чувствовали себя в ней уютно, но вскоре небо стало заволакивать тучами. Поднялся сильный ветер.
– Погода, кажется, портится. Нас может застать в дороге буря, – упавшим голосом проговорил Джэсон.
Зальцбург
На следующий день небо обрушило на них такой страшный ливень, что земле, казалось, грозил новый потоп. Но Ганс что есть мочи гнал лошадей, словно привычный к такой непогоде. После полудня одна из лошадей захромала, карету начало трясти и она опасно накренилась, угрожая перевернуться. Джэсон приказал Гансу сделать остановку на почтовой станции, где они сменили лошадей; но через несколько миль одна из свежих лошадей потеряла подкову.
Шагом они доехали до кузницы, но кузнец не обещал, что заново подкованная лошадь благополучно доберется до Зальцбурга.
– Дорога скользкая, все может случиться, – сказал он. – В такую вот погоду и случилась беда с каретой Марии Терезии. Карета перевернулась, и Мария Терезия поранила лицо, а она и без того не славилась красотой. Не дай бог, чтобы с вами такое случилось. Между прочим, ходили слухи, что кто‑то заранее это подстроил. Наверное, ее враги. А колеса у вас в порядке?
Джэсон попросил кузнеца осмотреть карету, и тот покрепче укрепил колеса на оси.
Погода все ухудшалась, и при въезде в Линц за пеленой дождя пополам со снегом ничего нельзя было разглядеть. Ганс вел лошадей почти шагом. Из‑под колеса вылетел камень и рикошетом попал в окно кареты с той стороны, где сидела Дебора; он разбил окно, чуть не поранив ей глаз. Ледяной ветер обжег лицо, холод пронизывал насквозь. Джэсон поспешно заткнул окно плащем, ветер теперь не задувал внутрь, но они продолжали дрожать от стужи.
На скользком пути Ганс стал погонять лошадей, и карета чуть не съехала в канаву; Дебора сидела с закрытыми глазами в твердой уверенности, что их ждет неминуемая гибель. Но они без новых происшествий добрались наконец до Линца.
На следующий день снегопад прекратился. В Линце Джэсону удалось послушать увертюру Моцарта к «Дон Жуану», его «Концертную симфонию» для скрипки, альта и оркестра ми‑бемоль мажор, а также его последнюю симфонию «Юпитер», и настроение его заметно поднялось. Он признался Деборе, что остановка в Линце явилась для него настоящим праздником.
Все места на концерте, происходившем в оперном театре, были заняты, и каждое произведение встречалось бурной овацией. Публика в Линце чтила Моцарта и его музыку, с удовлетворением отметил Джэсон.
Джэсона и Дебору глубоко тронула торжественная красота «Концертной симфонии», увертюра к «Дон Жуану» пробудила в Джэсоне страстное желание послушать оперу целиком, а «Концертная симфония» заставила задуматься, что явилось причиной столь печальных и грустных раздумий Моцарта; его также удивило, почему никому не известно, отчего симфония названа «Юпитер».
Они въехали в Зальцбург по Линцерштрассе. Небо было безоблачным, и при ярком солнечном свете город предстал перед ними во всем своем великолепии.
Зальцбург оказался самым прекрасным городом, который Джэсону когда‑либо приходилось видеть. Горы окружали Зальцбург, обрамляли его, возвышались над ним. Их вершины белели от снега, а на земле снег растаял, что их очень обрадовало. Зальцбург можно было воспевать, рисовать с него картины, и трудно было поверить, что Моцарт ненавидел этот город. Неужели это действительно так, удивлялся Джэсон. Ведь здесь Моцарт родился.
Джэсон приказал Гансу остановиться на мосту через реку Зальцах, отделявшую старый город от нового.
– Моцарт уезжал отсюда, как только ему представлялась возможность, – сказал Джэсон. – И все‑таки Зальцбург один из живописнейших городов мира.
Старый Зальцбург приютился в изгибе горы Монхсберг, на вершине которой стояла крепость Гогензальцбург, словно корона венчавшая город и доминировавшая над ним, являя собой величественное зрелище.
По совету Эрнеста Мюллера, они остановились в маленькой гостинице, расположенной на берегу реки. Джэсон снял весь верхний этаж. Их гостиная выходила на реку Зальцах, а из спальни был виден старый город. Джэсон любовался открывавшейся панорамой: замком Гогензальцбург и той частью города, где родился Моцарт.
Джэсону не терпелось поскорее осмотреть все места, связанные с жизнью Моцарта, а Дебора мечтала лишь о том, чтобы отдохнуть с дороги. Он решил немедленно отправиться к Констанце, но Дебора остановила его:
– Если ты явишься к ней без приглашения, это вызовет у нее недовольство, и она, возможно, не захочет с тобой говорить. Или вовсе откажется принять. – Над Зальцбургом уже сгущались тихие альпийские сумерки. – Дай ей приготовиться к встрече.
Вняв совету Деборы, Джэсон послал Ганса по адресу Констанцы, приложив к рекомендательному письму коротенькую записку:
«Глубоко тронутый красотой музыки Моцарта и Вашей преданностью ему, я приехал в Зальцбург отдать дань уважения той, которая была ему ближе и дороже всех на свете».
Ганс вернулся в растерянности.
– Я постучал в дверь, мне открыла служанка и подтвердила, что это действительно дом госпожи Констанцы фон Ниссен.
– Ты отдал ей письма?
– Да. Но она захлопнула дверь перед моим носом.
– Почему ты не дождался ответа?
– Я сделал все, как вы велели, господин Отис, но служанка сказала, что госпожа фон Ниссен даст ответ, когда пожелает и если сочтет нужным. Я ничего не мог поделать.
Джэсон старался унять свое нетерпение, но когда по прошествии нескольких дней ответа все не было, он решил отправиться к Констанце сам. Узкий проход, вьющийся вверх по горе Ноннберг, местами был крутоват, и ему приходилось поддерживать Дебору, чтобы она не упала. Служанка, открывшая на стук дверь, смерила их безразличным взглядом.
–. Вы отдали письма госпоже Ниссен? – спросил Джэсон. Служанка кивнула.
– Могу я надеяться на скорый ответ? Я господин Отис из Америки. – Служанка пожала плечами.
– Госпожа фон Ниссен дома? – спросила Дебора.
– Нет.
– Она уехала из Зальцбурга?
– Нет.
– Так где же она?
Служанка молчала. Джэсон быстро вложил в конверт двадцать пять гульденов и написал записку:
«Уважаемая госпожа Ниссен, примите сей скромный дар от ваших почитателей в Америке в знак восторженного признания услуг, оказанных Вами Моцарту и его музыке. Мы проделали долгий путь в надежде встретиться с Вами, и если нам выпадет такая честь, пока мы находимся в Зальцбурге, мы будем Вам чрезвычайно признательны».
В постскриптуме он приписал свой адрес.
На следующее утро от Констанцы пришел ответ; она извинялась, что не смогла принять их сразу, и писала, что если они проявят немного терпения, она в скором времени будет рада с ними повидаться.
Прошла неделя, а от Констанцы не было никаких вестей, и Джэсон начал терять надежду. Без свидания с сестрами Вебер все его поиски были обречены на провал. Неужели Губер предупредил сестер, чтобы они не встречались с ним? Или тут кроется что‑то другое?
Пытаясь рассеяться, они осматривали город и окрестности, и Дебора радовалась, что ноябрь выдался таким сухим и теплым.
– Тут такой сухой, бодрящий воздух, что я чувствую себя обновленной. Посмотри, какую удивительную ясность и чистоту придает всему этот серебристый свет, столь характерный для поздней осени. – Дебора приходила в восторг от древних замков и великолепных усадеб, великого множества прекрасных церквей; любовалась мраморным фасадом собора, его шпилями, возвышавшимися над старым городом, искусно распланированными старинными площадями, монументальными фонтанами и большим числом разнообразных статуй, украшавших город; красивыми видами, открывающимися отовсюду; везде, куда ни кинешь взор, видны были горы, цепью опоясывающие Зальцбург.
Джэсон отдавал предпочтение дому на Гетрейдегассе, где родился Моцарт. Как‑то утром, вручив слуге два гульдена, он проник в дом, когда там никого не было. Полы на верхнем этаже, где жил Моцарт, были старые, деревянные, а на остальных этажах был настлан паркет. Но тут Джэсону пришлось уйти: вернулись жильцы, а они не жаловали любопытных посетителей. Джэсон побывал и в доме на Ганнибалплац, где Моцарт провел последние годы своей жизни в Зальцбурге, но это посещение разочаровало его – дом ничем не отличался от множества ему подобных, виденных им в Вене, он оказался совсем неприметным. Зато архиепископский дворец Резиданц, внушительный и обширный, произвел на него впечатление, а в темных узких и кривых улочках старого города ему слышались шаги Моцарта. Но бесконечные скитания по городу утомляли, осмотр достопримечательностей не приносил успокоения; в голове по‑прежнему теснилось множество загадок.
Прошло две недели после их приезда в Зальцбург. Джэсон лежал в постели, ему не хотелось вставать, он потерял интерес к замкам и церквам и, казалось, ко всему на свете. Завтра первое декабря, а значит, близится срок их возвращения в Вену. Нужно как‑то встретиться с Констанцей, возможно, отправиться к ней без приглашения; но Дебора умоляла потерпеть еще немного.
Он смотрел на крепость Гогензальцбург: вот так же она когда‑то возвышалась перед Моцартом, молодым и полным сил, каким был теперь он сам. Наверное, и на Моцарта, думал Джэсон, вид этого замка действовал столь же угнетающе.
– Тебе не кажется, что служанка могла взять деньги себе? – спросил он.
– Весьма вероятно. Теперь я понимаю, как эти бесконечные путешествия изнуряли Моцарта, отнимали у него силы и укорачивали жизнь.
– Но убило его не это. Я не могу ждать вечно, и все же не жалею, что мы решились на это путешествие. А ты?
– Я тоже, – ответила она, понимая, что любой другой ответ может вызвать неудовольствие.
Он посмотрел на нее с нежностью, в этот момент она была для него дорогим, единственно близким человеком, без которого он не мыслил себе жизни.
Стук в дверь прервал их разговор. На пороге стоял Ганс с приглашением от госпожи фон Ниссен. Она высказывала надежду, что они все еще находятся в Зальцбурге, и просила навестить ее на следующий день.
Констанца
«Дражайшая, любимейшая жена моя.
Я просто не могу тебе выразить, с каким нетерпением я жду нашей встречи. Мое единственное желание: чтобы ты поскорее вернулась из Бадена. Когда я вспоминаю, как счастливы мы были вместе, дни, проведенные без тебя, кажутся мне одинокими и печальными. Моя драгоценная Станци, люби меня вечно, так, как я люблю тебя. Целую тебя миллион раз и страстно жду твоего возвращения.
Любящий тебя Моцарт».
Эти строки вспомнились Джэсону, когда они с нетерпением готовились к визиту, словно отправлялись на свидание с самим Моцартом.
Дебора оделась как можно элегантнее, а Джэсон нарядился в голубой жилет и серые брюки, любимые цвета Моцарта.
Они с трудом поднимались по крутому, петляющему вверх переулку к дому Констанцы, и Джэсон жалел, что не может пуститься бегом, чтобы сократить дорогу.
– Посмотри, – воскликнула Дебора, остановившись, чтобы перевести дух. От возбуждения у нее сильно билось сердце, и она подумала, что Констанце, должно быть, нелегко ежедневно совершать столь утомительный путь. – Мы почти у самой Монхсберг и прямо под замком Гогензальцбург. Какой великолепный вид! Как ты думаешь, мы у нее что‑нибудь узнаем?
– Мы еще не познакомились с ней, Дебора, а ты уже загадываешь.
– Ты читал письма Моцарта к ней.
– Его письма сама любовь и нежность. Но это не значит, что Констанца отвечала ему тем же. Я не нашел ни единой строчки, написанной ее рукой.
Они продолжали подниматься в гору, и когда прямо перед ними возникли стены Гогензальцбурга, Дебора вспомнила, что эта крепость раньше служила тюрьмой, и невольно замедлила шаги. Джэсон смотрел на все вокруг с благоговейным восторгом. Он ждал этой встречи и в то же время чего‑то страшился. Констанца пела в одной из месс Моцарта, но, может быть, природа не дала ей и крупицы того таланта, которым так щедро одарила ее мужа?
– Я останусь здесь, Дебора, до тех пор, пока не выясню все до конца.
– А если тебе не удастся обнаружить ничего важного? Если впереди тебя ждет разочарование?
– Пусть так. Но одно из двух: либо я докажу, что его отравили, либо удостоверюсь, что был неправ.
Служанка сразу провела их в гостиную. Джэсон шепнул Деборе:
– Не дай бог, спросить чего не следует.
– Может быть, не надо слишком настаивать, она только испугается, замкнется, и мы ничего не добьемся, а лишь толкнем ее в объятия Губера.
– Я буду обращаться с ней почтительно и не задавать неуместных вопросов.
– Разумеется. Иначе она сочтет тебя нескромным.
Джэсон ходил по гостиной, внимательно ко всему приглядываясь, в надежде, что обстановка дома поможет ему разгадать характер хозяйки. Гостиная с некоторой навязчивостью напоминала о Моцарте, по стенам были развешаны его портреты: Моцарт зрелых лет с задумчивым и печальным лицом; Моцарт подросток и его сестра, играющие в четыре руки, а отец с гордостью наблюдает за ними; портрет Моцарта в придворном костюме габсбургского эрцгерцога, с маленькой позолоченной шпагой на боку. И ни одного портрета, изображающего Констанцу с Моцартом.
Внимание Деборы привлек элегантный, обитый серым бархатом шезлонг, блестящий паркетный пол, прекрасные мраморные подоконники, фарфоровые статуэтки, в строгом порядке расставленные на каминной полке, и то, что, видимо, было главным предметом всей обстановки: шкаф, по форме напоминающий гроб, окруженный двумя рядами зажженных свечей, в котором хранились предметы, видимо, дорогие сердцу хозяйки.
Появление Констанцы заставило их позабыть обо всем. Она вошла медленной величавой походкой, явно рассчитанной на то, чтобы произвести впечатление. На вид она оказалась не так стара, как ожидала Дебора, но и не так привлекательна, как предполагал Джэсон: хрупкая небольшого роста пожилая женщина с бледным лицом. На ней было нарядное белое платье, отделанное кружевами, чересчур, однако, моложавое для ее возраста; пышные рукава и глубокий вырез открывали холеные руки и шею. Наряд подчеркивал все еще стройную фигуру, которой так гордился когда‑то Моцарт.
Джэсону Констанца показалась старой, но он вспомнил, что прошло уже тридцать три года после смерти Моцарта. Ей, наверное, было больше шестидесяти, хотя кожа ее по‑прежнему оставалась гладкой и без заметных морщин.
Увидев молодых, приятной наружности и хорошо одетых гостей, Констанца улыбнулась, и ее темные глаза оживились.
Джэсон низко поклонился, представил Констанце Дебору и сказал:
– Для нас это большая честь познакомиться с женой господина Моцарта.
Она улыбнулась, словно ей не раз уже приходилось слышать подобные слова, и ответила:
– Будь Вольфганг жив, он был бы рад с вами встретиться. Вы приехали купить какие‑нибудь его сочинения? У меня до сих пор хранятся некоторые оригиналы его партитур.
– Нет, мы приехали не за этим.
– Но вы передали мне двадцать пять гульденов.
– Вы не поняли меня, госпожа Моцарт…
– Госпожа Ниссен. Фон Ниссен. Я вышла замуж во второй раз уже много лет назад. В 1809 году.
– Простите. Я был так взволнован встречей с вдовой Моцарта, что…
Она прервала его:
– Если вам не нужны партитуры, так чего же вы тогда хотите?
– Мы хотим познакомиться с самым близким Моцарту человеком, – объяснила Дебора.
– Уж не собираетесь ли вы писать еще одну книгу о Вольфганге?
Взгляд Констанцы сделался подозрительным, и Дебора поняла, почему она так долго откладывала встречу.
– Мой муж композитор, – пояснила она, – он приехал пода, чтобы на месте познакомиться с музыкой вашего покойного мужа.
– Неужели вы только за тем приехали сюда из далекой Америки? Американцы, я слышала, отдают предпочтение громкой музыке.
– Мы приехали, чтобы, кроме того, заказать ораторию Бетховену.
– И Бетховен согласился?
– Да, – с гордостью произнесла Дебора. – Он пишет ораторию для бостонского Общества Генделя и Гайдна, которое представляет мой муж.
По всей видимости, на Констанцу это произвело впечатление, и она почти доверительно сказала:
– Ниссен заканчивает биографию Вольфганга. Книга уже почти готова, она будет лучшей биографией Вольфганга, ведь Ниссен писал ее с моих слов.
– Не потому ли, госпожа Ниссен, вы не могли встретиться с нами раньше?
– Мой супруг уезжал в Мюнхен и Мангейм договориться об издании книги, и мы были очень заняты.
Дебора заметила, что Констанца держит в руках небольшую сумочку, расшитую золотым бисером и украшенную изображением красных сердец, которую она нервно теребила.
Дебора выразила восхищение красивой вещицей, и Констанца пояснила:
– Это подарок Вольфганга. Он преподнес мне ее в годовщину нашей свадьбы.
– Мы слышали, что Моцарт был очень щедрым человеком.
– Очень. Я вышла замуж во второй раз лишь потому, чтобы не остаться одной. Хотя я не могу пожаловаться на Ниссена. Почему же вы все‑таки приехали из далекой Америки?
– Мы хотели узнать о жизни Моцарта, встретиться с близкими ему людьми, – повторил Джэсон.
Констанца недоверчиво приподняла брови, но промолчала.
– Насколько я понимаю, он был нежной и любящей натурой.
– О, да, он любил, когда его баловали. В особенности, женщины.
– Но люди, с которыми я разговаривал, люди, знавшие его, говорили…
– Никто не знал его лучше меня, – прервала Констанца. – Что же они говорили?
– Говорили, какой это был милый человек, благородный и добрый.
– Он был лучшим из всех музыкантов. Все его любили, – сказала Констанца.
– Все? – переспросила Дебора.
Констанца посмотрела на нее так, словно та позволила себе дерзость.
– Госпожа Ниссен, – сказал Джэсон, – на свете нет человека, которого любили бы все, без исключения.
– А его любили.
– Даже при дворе?
– При императоре Иосифе он был любимцем двора.
– А потом?
– А потом начались эти неприятности во Франции. Даже мне пришлось в 1809 году бежать из Вены от Наполеона. Как раз в тот год, когда я вышла замуж за Ниссена.
– Значит, вы не считаете, что двор в какой‑то степени виновен в его смерти?
– Что вы хотите сказать? – Констанца вновь насторожилась.
– Ведь новый император и дворяне позабыли о Моцарте? Проявили к нему полное равнодушие. К концу его жизни.
– Многие позабыли о нем. Но не все. Последние несколько лет жизни с Вольфгангом были самыми тяжелыми для меня. – На лице ее появилось грустное выражение, всем своим видом она хотела показать, как много ей пришлось выстрадать. – Когда он заболел в последний раз, у меня было предчувствие беды. Сколько мучений выпало на мою долю!