Часть первая
Глава 1
Необычайное предложение
Ключ заскрипел в замке и в щель приоткрывшейся двери тюремной камеры просунулась голова надзирателя. Мутными, оловянного цвета, глазами он пошарил по трем десяткам людей, стиснутых грязно-серыми стенами в плотную толпу, и спросил хриплым шепотом:
— Кто на Хы?..
Вопрос был задан по всем правилам тюремной традиции, установленной еще в первые годы советской власти. Теорией предполагалось, что эта традиция должна способствовать сохранению конспирации в тюрьме, но на практике она быстро выродилась в нелепость. Разговаривая шепотом и вызывая из камер заключенных не по фамилиям, а по первым буквам их фамилий, надзиратели не могли скрыть от них никаких внутритюремных тайн. Кроме перестукивания по стенам, существовало достаточно и других средств связи между камерами и любое происшествие в тюрьме сразу становилось известным всем заключенным.
В переполненной людьми камере нашелся только один обладатель фамилии, начинающейся с буквы Х.
— Холмин! — крикнул он в ответ на вопрос надзирателя.
— Ш-ш-ш! Говори ш-шепотом! — зашипел тот и, помедлив секунду, приказал:
— Давай выходи!
— Куда? На допрос? — спросил назвавшийся Холминым.
Надзиратель ухмыльнулся.
— А куда же еще? Не на танцульку… Давай!
Холмин зябко поежился. Ему сразу стало холодно в камере, нагретой дыханием людей и испарениями их тел. Вечерний вызов на допрос ничего хорошего не предвещал. Очень часто ночные допросы сопровождались, так называемым «катаньем на конвейере», т. е. пытками.
Ежась и вздрагивая, Холмин протискался к двери. Среди камерных сидельцев у него были друзья. Они провожали его на допрос сочувственными и ободряющими возгласами:
|
|
— Держись, Александр!
— Шура! Главное, — не раздражай следователя.
— Скорого возращения обратно, дружище!
Уже у самой двери его ухватил за рукав один из уголовников, содержащихся в камере вместе с политическими заключенными и зашептал торопливо и умоляюще:
— Слушай, корешок! Может, ты там повстречаешь Дуську-буфетчицу, так передай ей чтоб с гепеушниками не путалась. Так и скажи, что Митька Свистун путаться с лягавыми воспрещает. Не то я на волю сорвусь и ее пером пришью.[1]
Холмин пожал плечами.
— Где же я ее встречу, твою Дуську? Ведь не в буфет закусывать иду.
— Ну, может, где-нибудь случаем, — продолжал просить урка.[2]
— Отскочь ты, шпана, — оборвал его надзиратель. — Правил внутреннего распорядка не знаешь? Всякая связь заключенных с волей запрещена. В карцер захотел?
Урка, втянув голову в плечи, ужом вполз в гущу скученных арестантских тел. Тюремщик погрозил ему вслед кулаком и повернулся к Холмину.
— Чего стал? Отдыхаешь? Давай выходи!
Заключенный медлил. Итти на ночной допрос с очень возможным «конвейерным катаньем» никак не хотелось. Тогда тюремщик, схватив его цепкой узловатой лапой за руку выше локтя, с натугой рванул к себе, и заключенный был выдернут из камеры в коридор, как больной зуб клещами дантиста.
Дальше повторилось то, что бывало с Александром Холминым уже неоднократно и надоело ему нестерпимо. Надзиратель темными и сырыми коридорами вывел его во двор тюрьмы и сдал двум конвоирам. Те быстро обыскали заключенного, посадили его в «воронок»[3] и заперли на ключ. Несколько минут автомобильной скачки по кочковатой дороге, и Холмин очутился по дворе городского отдела НКВД.
|
|
С трех сторон высились хорошо знакомые Холмину серые четырехметровые стены, а прямо перед ним — не менее знакомое двухэтажное здание с решетчатыми окнами, из которых несколько было прикрыто деревянными козырьками. По ту сторону козырьков Холмину пришлось побывать несколько раз. Там, в специально оборудованных пыточных комнатах, его «катали на конвейере».
Очень хорошо был знаком Холмину и кабинет следователя, к обитой толстым войлоком двери которого двое конвоиров подвели вызванного на допрос. Один из них нажал на кнопку звонка возле замочной скважины и, через несколько минут, дверь открылась: Конвоиры втолкнули Холмина в нее и он огляделся вокруг.
С ночи его последнего допроса, около месяца тому назад, здесь почти ничего не изменилось. Тот же стол следователя с кожаным креслом и двумя стульями — справа и слева. Тот же стул для подследственных у двери, вделанный ножками в пол, и та же, истоптанная ногами до дыр, толстая ковровая дорожка. На столе высятся привычной зеленой стопкой папки со следственными «делами», а над ним — два традиционных портрета: ухмыляющегося в свою трубку Сталина и угрюмо насупившегося Ежова. Все, как обычно, на своих местах, все без изменений. Только на давно небеленых стенах да старом продавленном диване прибавилось несколько свежих пятен запекшейся крови. Видимо, за прошедший месяц, здесь не раз допрашивали подследственников «методами физического воздействия».
За столом в кресле сидел, однако, не следователь, а какой-то важный чин из руководителей отдела НКВД. Несколько менее важный чин занимал стул слева от него. Следователь, ведший «дело» Холмина, стоял перед ними навытяжку.
|
|
К своему следователю, туповатому пареньку из комсомольских активистов, Холмин пригляделся более, чем достаточно, но физиономии сидящих за столом видел впервые и они его заинтересовали. У энкаведиста в кресле было выхоленное, но очень грубое лицо с расплывчатыми чертами: широкий расплющенный нос, плоские, оттянутые к ушам скулы, большой узкогубый рот, вдавленный внутрь подбородок и низкий покатый лоб под шапкой черных с проседью, курчавых волос. При взгляде на это лицо невольно казалось, будто чья-то могучая ладонь, когда-то, с размаху шлепнула по нему и оно так и застыло навсегда: черты лица исключительно резко подчеркивали татарское происхождение их обладателя.
В отличие от него, физиономия энкаведиста на стуле была как-то странно и неестественно сужена. Длинный и острый нос и губы, сложенные как для поцелуя, над еле заметным крохотным подбородком, выпирали вперед: от носа и губ во все стороны расходились крупные глубокие морщины. И это лицо вызывало невольную мысль об огромной ладони, взявшей его в горсть и с силой потянувшей. Первому из этих странных на вид субъектов было приблизительно лет сорок пять; второй казался значительно старше.
С физиономий энкаведистов Холмин перевел взгляд на их воротники и сразу ощутил нечто похожее на падение души в пятки. Знаки различия на малиновых петлицах воротников ничего хорошего ему не предвещали. У человека в кресле они были майорские, а у его соседа — капитанские.
Несколько минут энкаведисты молча рассматривали Холмина внимательными изучающими взглядами, затем майор, мотнув на него уродливым вдавленным подбородком, коротко, спросил следователя:
— Этот?
— Он самый, товарищ начальник отдела, — ответил следователь, вытягиваясь еще больше.
Холмин почувствовал, что его душа приближается к пяткам вплотную.
«Если сам начальник городского отдела НКВД заинтересовался мною, то, по-видимому, из меня хотят сделать какого-то важного государственного преступника. Без нового катанья на конвейере не обойдется». — с содроганием подумал он.
Осмотрев его вдоль и поперек, майор приказал следователю:
— Вы пока свободны, гражданин следователь. Так что — идите спать. А этим подследственником мы сами займемся.
Душа Холмина упала куда-то ниже пяток. На языке энкаведистов слово «заняться» означало применить к подследственному «методы физического воздействия», т. е. пытать его.
— Прислать к вам теломеханика, товарищ начальник? — спросил майора следователь.
Падать душе Холмина дальше было ужо некуда. Она только тряслась мелкой дрожью, где-то значительно ниже пяток. Теломеханиками в НКВД называют, как известно, мастеров пыточных дел.
— Нет. Теломеханика пока что не нужно, — ответил на вопрос следователя начальник отдела НКВД.
Душа Холмина несколько приподнялась над пятками. «Катанье на конвейере», хотя, может быть, и временно, но все таки откладывалось.
Следователь поклонился начальству и ушел. Начальник отдела вынул из ящика стола объемистую зеленую папку и, перелистывая ее, обратился к Холмину:
— Это ваше следственное дело. Я ознакомился с ним. Вам достаточно известно, за что вы арестованы?
— Да, — коротко ответил Холмин.
— За что?
— Мне удалось раскрыть преступление. Ряд убийств, виновником которых оказался сотрудник ГПУ. Вместо убийцы арестовали меня.
— Так. Сколько времени вы находитесь под следствием?
— Год без малого.
— Это не первый ваш арест. Вы уже загорали во узилище, — резким фальцетом вставил энкаведист, сидевший на стуле.
— Да. Впервые я был арестован около трех лет тому назад, — подтвердил Холмин.
— По какому делу? — спросил майор.
— Почти аналогичному теперешнему. Расследовал одно убийство. Выяснилось, что убийцами были чекисты.
— Долго вы тогда просидели в тюрьме?
— Четыре месяца.
— На сей раз имеете шанс менять червонец[4], поелику сыпанулись[5] дважды, — угрожающе заметил капитан.
— Совать нос в наши дела без нашего разрешения, никому не рекомендуется, — добавил майор.
Его речь странно дисгармонировала с крикливым фальцетом и выражениями капитана. Последний, в произносимые им фразы, вставлял множество, старинных русских и новейших жаргонных слов. Получалась причудливая смесь «славянского с советским». Майор говорил по-русски правильно, хотя и с очень заметным акцентом, советским жаргоном пользовался сравнительно редко, но его басистый глухой голос звучал, как из бочки.
Задав еще несколько вопросов Холмину о его следственном деле, майор спросил:
— Вы знаете, кто я?
— Слыхал, — ответил Холмин. — Вы начальник городского отдела НКВД майор Бадмаев.
Энкаведист утвердительно кивнул своим вдавленным подбородком, а затем указал им на обладателя вытянутой физиономии и крикливого фальцета:
— А это мой заместитель, капитан Шелудяк. Будьте знакомы.
Вытянутая физиономия принужденно осклабилась. Холмин тоже попытался улыбнуться, но безуспешно.
— Так вот, — продолжал Бадмаев, обращаясь к нему, — мы решили позволить вам еще раз сунуть нос в наши дела. Недавно, при загадочных обстоятельствах, были убиты два сотрудника городского отдела НКВД. Убийца или убийцы не обнаружены. Согласны вы взяться за расследование?
Глава 2
Криминальная теория Холмина
Услышав предложение майора Бадмаева, Холмин, на несколько мгновений, потерял дар речи. Оправившись от изумления, он произнес нерешительно и запинаясь:
— Такие вещи нельзя решать сразу, гражданин начальник отдела. Мне нужно подумать.
— А нам нужно сразу, — возразил Бадмаев. — Думать некогда. Дело очень серьезное.
Капитан Шелудяк фальцетом поддержал его:
— Вопрос воздвигнут ребром, подследственный Холмин. Наипаче, что ожидаются еще новые мокрые дела[6]…
Александру Холмину никак не хотелось помогать энкаведистам, видимо попавшим в очень затруднительное положение, по сказать об этом им — властителям и распорядителям его тюремного бытия — он не решался. В любой момент любого подследственного они могли послать на «конвейер». Поэтому он молчал, тщетно подыскивая слова для возражений энкаведистам.
Бадмаев взглянул на золотой браслет часов и сказал:
— Хорошо. Я даю вам на размышления десять минут. Думайте…
Минуты уходили одна за другой. Холмин думал, но ничего подходящего придумать не мог.
Майор снова взглянул на часы, потом на подследственного.
— Ну? Подумали?
— Дондеже думать можно?! — возмущенно взвизгнул Шелудяк, Холмин решился.
— Можно говорить откровенно, гражданин майор? — спросил он.
Бадмаев утвердительно мотнул подбородком.
— Говорите.
— Вот что, граждане, — начал Холмин. — После двух арестов, сидения в тюрьмах и катанья на конвейере у меня нет никакого желания путаться в ваши дела и расследовать ваши убийства…
— Наши?! — фальцетно воскликнул Шелудяк. — Сие есть лжа мерзопакостная. Трепня в общем и целом. Вороги лютые пришивают нас из-за угла, а вы сказываете такое непотребство. Стыдитесь, гражданин подследственик.
— Прошу извинения, — поторопился успокоить его Холмин. — Я не совсем точно выражаюсь. Не ваши, а вас. То-есть, убийства, жертвами которых становитесь вы, энкаведисты. Говоря коротко, я не хочу больше распутывать никакие уголовные дела. С меня хватит двух арестов. Ищите себе других детективов.
— Не хочешь?!
Бадмаев с такой силой стукнул кулаком но столу, что капитан Шелудяк очень тоненько и довольно продолжительно икнул.
— Не хочешь?! Заставим!
Подследственный вздрогнул и побледнел, но решил сопротивляться до последней возможности. Стараясь говорить спокойно, он начал доказывать энкаведистам невыполнимость их требований:
— Заставить меня вы, конечно, можете, но какая от этого будет польза? Ведь работать над раскрытием преступления, это совсем не то, что давать вымышленные показания на допросе по требованию следователя НКВД.
Шелудяк, подскочив на стуле, раскрыл было рот для возражений, но Бадмаев кивком подбородка, остановил его и прогудел басом в сторону Холмина:
— Продолжайте!
— В расследовании действительно совершенных преступлений, — продолжал Холмин, — нет места фантазии, вымыслу и вранью делающего карьеру следователя. Есть только факты, которые нужно найти, собрать. И обдумать. Впрочем, все это вам должно быть известно.
Начальник отдела утвердительно кивнул подбородком, его заместитель пожал плечами с видом скучающего слушателя.
— У вас дело поставлено несколько иначе, — говорил Холмин, стараясь подбирать слова, наиболее убедительные. — Вы применяете к подозреваемым методы физического воздействия. Я против этого. У меня есть своя криминальная теория и свои методы.
— Какие? — потянулся к нему подбородком Бадмаев.
— Мне бы не хотелось распространяться об этом, — замялся подследственный.
— Почему?
— Боюсь.
— Чего?
— Довеска к приговору. Мне совсем неинтересно получить дополнительно несколько лет заключения.
— Никакого довеска не будет. — пробасил Бадмаев. — Да, вы садитесь. Так нам удобнее будет беседовать.
— А могу ли я вам верить вообще? — спросил Холмин, садясь.
— Можете.
— Хорошо. Я вам скажу. Тем более, что приговора по моему делу пока еще нет и я не знаю, к чему буду приговорен.
— Говорите!
— Моя теория — вернее нечто подобное ей — очень проста и, может быть, объяснена в нескольких словах. Преступный мир в Советском Союзе измельчал, в результате того, что теперь нет стимула для крупных преступлений. Во-первых, за преступления введены слишком строгие наказания, во-вторых, при малейших подозрениях человека арестовывают, и в-третьих, преступник не может извлечь от преступления почти никаких выгод. Что он купит, например, на награбленные деньги? Дом, автомобиль, драгоценности? Такие вещи у нас не продаются. Если же он станет сорить деньгами, то на него сейчас же донесут.
— Сие вполне умственно и пользительно, — вставил Шелудяк. — Внутренний надзор, на все сто процентов надлежит быть.
— Имеется единственная категория населения могущая получать выгоды от преступлений при сравнительной их безнаказанности, — продолжал Холмин. — Эта категория — работники НКВД. Поэтому, почти в каждом крупном преступлении, я ищу энкаведиста.
Бадмаев от удивления разинул рот, а Шелудяк пронзительно завизжал:
— Контрреволюция! Сиречь вражеская вылазка! За такие теории тебя надо в тюрьме держать, дондеже не посинеешь.
Начальник отдела замотал подбородком.
— Действительно. На воле, за подобную теорию вас бы моментально в тюрьму посадили. Теорийка гниловатая.
Холмив поспешно подхватил их слова.
— Вот видите, гражданин начальник и вы — гражданин капитан. Ни моя теория, ни я сам для вас не подходим. Поэтому очень прошу: отпустите меня обратно в камеру.
Уродливый подбородок качнулся вправо и влево.
— Нет. Мне на вашу теорию наплевать. Нам от вас практика нужна. Бы должны взяться за расследование этих двух преступлений.
— Но, гражданин начальник. Почему именно я? Ведь есть же у вас специалисты по уголовным преступлениям, есть милиция, уголовный розыск…
Начальник отдела и его заместитель переглянулись. Подбородок снова закачался.
— Использовать Угро в этом случае мы не можем.
— Ни в каком разе. — подтвердил Шелудяк.
— Почему?
— По особым причинам, объяснять которые я вам не буду, — ответил Бадмаев.
— Ну а я не могу работать по принуждению! — воскликнул Холмин. — Раскрытие уголовного преступления — это свободное творчество. Нужно заинтересоваться делом, войти в него всеми мыслями, гореть им. Только тогда будет успех. Иначе…
— Вот вы и войдете к дело и загоритесь им, — перебил его Бадмаев.
— Но поймите, гражданин начальник, что насильно это невозможно.
Бадмаев опять стукнул кулаком по столу и Шелудяк опять подскочил на стуле.
— Хватит, молодой человек! — крикнул Бадмаев. — Мне надоело с вами спорить Ни на одного подследственника я никогда не тратил столько слов. Давайте договоримся так: или вы возьметесь за расследование убийств, или я прикажу, сегодня же ночью расстрелять вас без суда.
— Именно. Без всяких сожалений и послаблений. К ногтю — и никаких гвоздей, — подтвердил Шелудяк, стараясь сделать страшную физиономию, что удалось ему довольно плохо.
Холодный пот выступил на лбу Холмина и колени его задрожали. Он беспомощно развел руками.
— Тогда я принужден… сдаться. Хорошо. Я возьмусь за это дело. Буду работать, как смогу, но за успех не ручаюсь.
Угрюмое плоское лицо начальника отдела немного повеселело.
— Давно бы так, — сказал он. — Я был уверен, что мы договоримся. Только, молодой человек, работайте без саботажа или…
— К ногтю, — закончил его мысль Шелудяк.
— Да уж постараюсь без саботажа. Не хочется мне попробовать ваш «ноготь», — вздохнул подневольный детектив.
Глава 3