Зубова Л.В.
В языке постоянно происходят изменения. Они всегда начинаются за пределами нормы (в просторечии, жаргоне, языковых шутках) и нарушают норму, вызывая беспокойство у образованной части общества. Сейчас, в конце XX - начале XXI века, мы наблюдаем ускорение всех процессов на фоне ослабления речевого стандарта. Устраняются границы между разными функциональными стилями речи, появляется очень много заимствований, активизируется жаргон. В этих условиях беспокойство грамотных людей нередко принимает характер крайнего раздражения, исполненного опасения за судьбу языка.
Во многих случаях это раздражение вполне обоснованно. Во-первых, потому что языковые изменения, как всегда бывает, исходят, прежде всего, от носителей неграмотной или неряшливой речи, то есть от людей преимущественно либо низкой культуры, либо от людей безответственных. Вторая объективная причина раздражения на ускоренную динамику и массовость изменений - это неочевидность возможных результатов этих изменений. Разумеется, не все новшества останутся в языке, но их отбор - дело будущего.
Современное состояние языка, проявляемое в речевой практике, активно изучается и обсуждается языковедами. Преобладающее мнение ведущих лингвистов таково: структуре, то есть системе языка ничто не угрожает, а речевая культура общества нуждается в серьезной коррекции. Приведу тезис Галины Николаевны Скляревской, высказанный ею в полемике с точкой зрения о порче языка: «Языковая система не только не утратила своих потенций, но и наоборот, проявляет их с особой (часто чрезмерной) интенсивностью, тем самым как бы отстаивая свою целостность и "жизнеспособность". Все языковые процессы, производящие впечатление хаоса и разрушения, не затрагивают основ языковой системы, потому что осуществляются на уровне функционирования и свидетельствуют не о поломках системы, а о низкой культуре носителей языка».
Присоединяясь к оптимистической оценке ситуации, я хочу, тем не менее, обратить внимание на то, что и в системе языка неизбежны изменения. Начиная с X века, в русском языке утратились носовые гласные, редуцированные (то есть ослабленные) гласные, звук «ять», в безударных позициях перестали различаться гласные «о» и «а», вместо четырех прошедших времен глагола теперь имеется только одно, из шести склонений существительных осталось три, перестало существовать двойственное число. Многие утраты компенсировались. Так, например, разрушение системы прошедших времен происходило параллельно с развитием категории глагольного вида, сокращение системы гласных сопровождалось количественным увеличением и структурным изменением системы согласных. И это только некоторые проявления динамики в системе языка.
Повторю, что все изменения начинались с речевых ошибок. И по таким ошибкам, отраженным памятниками письменности, лингвисты изучают историю языка. Нет никаких оснований считать, что норма слово- и формоупотребления, а также норма произношения соответствуют самому совершенному из состояний языка, и что все наблюдаемые нами новшества только портят язык. Более того, норма нередко противоречит действующей системе, настаивая на сохранении внесистемных фактов, главным образом, многочисленных исключений.
Например, система требует такого спряжения глагола «хотеть»: «я хочу, ты хочешь, он хочет, мы хочем, вы хочете, они хочут». Или, если «мы хотим», «вы хотите», то системно обусловленные формы такие: «ты хотишь», «он хотит». Нет никакого логического основания на запрет глагола «ложить», хотя, разумеется, грамотный человек никогда не позволит себе употреблять слова и формы типа «мы хочем» или «ложить». Но, между прочим, в шутку, среди своих, там, где его культурная репутация не подвергается сомнению, он так сказать может – потому что так хочет язык, так требует система. Осваивающие систему языка дети и иностранцы, изучающие русский язык, очень часто делают именно такие ошибки. Неправильное согласование числительного с существительным в роде («с обоими сестрами») соответствует давно проявившейся тенденции к утрате числительными грамматического рода: в прошлом веке различались формы «одни» и «одне», а еще раньше формами женского рода были «три, четыри», а формами мужского рода «трие», «четыре».
Разгульная свобода обращения с языком в разных сферах его функционирования в настоящее время дает лингвистам обширный, многообразный и чрезвычайно интересный материал для исследований. Ошибки, вызванные неграмотностью тех, кто раньше молчал, а теперь заговорил публично, оговорки, вызванные торопливостью и эмоциональностью речи, языковые игры и провокации, свойственные журналистике и художественной литературе, дают нам возможность увидеть многие конфликты между системой и нормой. Конфликты, которые свидетельствуют о тенденциях развития языка.
Рассмотрим одну из сфер, в которой эти тенденции проявляются не по неграмотности субъектов речи, а по сознательному, пристальному и заинтересованному вниманию к языку - современную поэзию с установкой на языковую деформацию, преимущественно игровую. Критика языка в поэзии затрагивает и речевую практику общества, и расхождения между системой и нормой, и противоречия в самой системе. Поэзия нашего времени, чуткая к живым процессам языка, ориентированная на игру, на манипуляции с чужой речью, имеющая четкую установку на цитатность, становится обширным полем эксперимента над активными языковыми процессами. Авторы постоянно исследуют потенциал новых слов, форм, конструкций, нагружая их художественной функцией. В поэзии можно наблюдать и такую острую критику современной речевой практики, какая вряд ли может встретиться в статьях самых суровых пуристов. Что же критикуют поэты, сгущая краски и часто вызывая огонь на себя?
Если профессиональные воспитатели и многие образованные носители языка озабочены преимущественно стилистическим смешением единиц языка в речи, экспансией заимствованной и жаргонной лексики, то у поэтов критика направлена прежде всего на обессмысливание слова. Обессмысливание является неизбежным результатом многих объективных и узаконенных нормой явлений, например, результатом употребления слова именно в правильных, стандартных сочетаниях, в языковых (стершихся) метафорах.
Появление переносных значений слова настолько активно, что практически все в языке подвержено деэтимологизации, потере исходного смысла. Сейчас вполне можно писать красными чернилами, стрелять совсем не стрелой, наши мешки давно не из меха, строительные леса делают из металла, воздушные шарики теперь бывают совсем не похожими на шар. В 60-е и 80-е годы некоторые студенты летом становились «бойцами стройотряда проводников» и, кажется, никто не удивлялся этому абсурдному пустословию, потому что это, в сущности, естественный путь развития лексических значений.
Приведу пример из стихов Владимира Строчкова:
Небо высинено, берлинская лазурь!!!
(это почему это – берлинская, когда – Крым?);
Море высверкано, полный ажур!!!
(это почему это – ажур, если ни одной дыры?);
Солнце надраяно как медный диск!!!
(Это почему это – медный, и почему не шар?);
Душа от радости устраивает визг.
(Ну, визг, ну допустим, но причем тут это – душа?)
Другой пример из стихотворения Александра Левина:
... Я в башне из слона уединился,
как свойственно отпетым декадентам,
но не один - с женой, детьми, друзьями,
Квартирой, магазинами, работой...
И так далее, там идет длинный перечень, с кем и с чем уединился персонаж. Действительно, «уединиться» теперь означает не столько остаться одному, сколько отделится от посторонних. Вполне можно уединиться вдвоем с любимым человеком. А что касается «башни из слона», так если она из слоновой кости, то значит, собственно, из слона и есть. Комический эффект создается потому, что стандартное выражение, фразеологизм заменяется нестандартным, не допустимым нормой, но вполне допустимым логикой языка.
Поэзия долго была специально занята освобождением речи от штампов, стереотипных в своем мнении метафор, которые занимали пограничное положение между художественными метафорами и языковыми. В литературе 80-х - 90-х годов сложилось целое литературное направление – концептуализм. Направление, которое иронизировало над различными стереотипными выражениями, не соответствующими реальности. Больше всего конечно авторы высмеивали советскую идеологическую фразеологию.
У Игоря Иртеньева есть такие строчки:
Я Аллу люблю Пугачеву,
Когда, словно тополь стройна,
В неброском наряде парчовом
Выходит на сцену она.
Здесь обнаруживается явное противоречие между привычными клише и реальностью. Во-первых, стихотворение датировано 1984 годом, когда Алла Пугачева еще не была стройна. Во вторых, неброским, то есть скромным, назван яркий наряд из самой дорогой сверкающей ткани. Назвать парчовый наряд неброским оказалось возможным именно потому, что еще 15-20 лет назад неброский наряд соответствовал эстетическому идеалу соцреализма. В связи с понятием идеала, можно вспомнить фольклорные алогизмы такого типа: аленький мой беленький цветочек, розовый лазоревый василечек. Об этих странных образах фольклористы много спорили, но Серафима Евгеньевна Никитина прекрасно доказала, что постоянный эпитет становится алогичным, так как он обозначал не реальные, а идеальные свойства предмета или человека.
Опасность бездумного повторения штампов, тотальная клишированность речи, заполненность сознания неточными цитатами разного происхождения, остро критически изображены в длинной поэме Владимира Строчкова с характерным названием «Больная Р.». «Р» здесь означает Россия. Самим названием автор пародирует клише из медицинских текстов, в частности из книг Зигмунда Фрейда. В абсурдном, хаотическом смешении всех слов и явлений, когда поток сознания направляется внешними признаками сходства слов, воссоздается ситуация бреда:
И в белоснежных хлопковых полях
там, под Москвой, ну, в общем, в Елисейских,
на берегу своих пустынных дум
он вспомнил жизнь: как не было ее.
Он думал о Царевиче: о том,
как он в гробу видал свою невесту
хрустальном и таких же башмачках,
тойсть тапочках, свою Синедрильону,
тойсть Золушку, тойсть это, Белоснежку,
тойсть спящую, тойсть мёртвую царевну,
то есть мертвецки спящую её
И так далее, это очень длинная поэма.
Поэты фиксируют противоречия, возникающие при одновременном существовании старых и новых значений одного слова. В русском языке есть так называемое абсолютивное употребление глаголов. Например, если глаголы «пить», «гулять», «сидеть» употребляются без дополнения, то они сужают свое значение и выражают смыслы «быть алкоголиком», «распутничать», «находится в заключении». Подобное сужение значения стало происходить в последней трети XX века с глаголом «хотеть». Эта ситуация и отражена в таком четверостишии Владимира Вишневского:
О главном я не умолчу –
Мне и на это хватит смелости:
Да, я хочу тебя, хочу!..
Но знаешь, меньше, чем хотелось бы.
Вишневский сталкивает здесь старое, стилистически нейтральное значение глагола с новым, принадлежащим стилистически сниженной разговорной речи. И обнаруживает парадокс несоответствия значений, обозначает зону их несовпадения.
Следующий парадоксальный афоризм (а это полный текст однострочного стихотворения того же автора) показывает, как история слова, в частности сужение объема значения, связано с историей общества. Текст такой:
А за границей нет иногородних!..
В русском языке слово «иногородний» приобрело отрицательные коннотации (то есть дополнительные значения): чужой, не имеющий определенных прав, которыми обладают жители данного города, но претендующий на эти права. В применении к жизни демократических и экономически развитых стран эти смыслы не возникают. Поэтому для автора, видящего как коннотации заслонили в языке первичное значение слова, оказывается неуместным и само слово, и как будто бы исчезает само понятие. Постоянная актуальность периферийного компонента значения в данном случае приводит к вытеснению центрального компонента по социальным причинам. В обиходном языке это почти незаметно, а у Владимира Вишневского суть языкового сдвига обнажена парадоксом. Заметим, что и сочетание «за границей» тоже обнаруживает социально обусловленное сужение значения. Речь идет вовсе не о любой границе.
Во многих случаях изменения в значении слов, изменения, которые давно уже состоялись в языке, вызывают не менее острую рефлексию, чем изменения актуальные. Авторы часто сопоставляют древнее и современное значения слова, рефлектируя по поводу изменения его смысла от высокого к низкому. Рассмотрим это на примере слова «живот», которое в древности означало «жизнь». Это значение сохранилось во фразеологическом сочетании «не на живот, а на смерть» – о том, что человек готов пожертвовать своей жизнью. Персонаж стихотворения Льва Лосева, князь, вернувшийся к своим соратникам с того света, рассказывает:
И понял аз грешный, что право живет
лишь тот, кто за други положит живот,
живот же глаголемый брюхо сиречь,
чего же нам брюхо стеречь.
Обратим внимание на то, что в речи князя объединяются два разновременных состояния языка. Любопытна риторика убеждения в приведенном силлогизме. Она строится на том, что слово «живот», утрачивая прежнее значение «жизнь», уходит из высокого стиля и, соответственно, реалия, обозначенная словом, мыслится как менее ценная:
Виктор Соснора пишет:
Вы – объясните обо мне,
Последнем всаднике глагола.
Я зван в язык, но не в народ.
Я собственной не стал на горло.
Не обращал: обрящет род!
Не звал к звездам... я объясняю:
Умрет язык, народ умрет.
В этом тексте современное значение слово «язык» (средство общения, явление культуры) противопоставлено архаическому значению того же слова – значению «народ». Не принимая постулат советской пропагандистской риторики о приоритете народа в его противопоставлении интеллигенции, автор, во-первых, утверждает высокую ценность языка (в современном понимании этого слова) и, во-вторых, напоминает о том, что язык как воплощение культуры и народ всегда были и остаются единой сущностью.
Поэты предупреждают и о такой опасности, как полное забвение имени собственного, если оно функционирует как нарицательное. Приведу строки из стихотворения Николая Голя:
Великой назваться ли может страна
с наследием больным и тревожным,
столица, которой была сожжена
каким-то слоеным пирожным?
Конечно, мы еще помним, что Наполеоном называется не только торт или пирожное, но и знаменитая историческая личность. Кстати, торт так называется потому, что его когда-то пекли в форме наполеоновской треуголки. Но вторичные значения таких слов, как «медуза», «эхо», «галифе» уже совсем вытеснили имена мифологических персонажей и реальных лиц. Николай Голь очень точно заметил, что имя Наполеона находится на том же пути к деэтимологизации, к забвению первичного значения. Такова, оказывается, плата за всемирную славу человека.
Ослабление исходного значения слова приводит к тавтологии (повтору слова, речевой избыточности). Это случается не только с заимствованными словами типа «в анфас», «передовой авангард», «горячие хотдоги», «короткие шорты». В большинстве случаев здесь явное нарушение нормы, хотя шорты действительно могут быть и короткими, и длинными. Но то же самое происходит и со словами русскими. Наречие «вовнутрь» еще считается речевой ошибкой, а слова «здесь», «тот», уменьшительные образования типа «крючочек», «девчоночка» вполне нормативны. В слове «здесь» оказалось два местоимения «сь» (в древних славянских языках это краткая форма местоимения, а полная – «сей»). Тем не менее, в результате отражения фонетических изменений орфографией, мы забываем, что слова «здесь», «сейчас» и «сегодня» этимологически родственные слова, исторически однокоренные. Слово «тот» образовано повтором краткой формы местоимения «тъ».
Поэты постоянно напоминают об этой тенденции к дублированию слова или его части. Они демонстрируют этот процесс на той лексике, к дублированию которой мы еще не привыкли. Вот, например, фрагмент текста Дмитрия Александровича Пригова (таково его поэтическое имя):
И в этот же миг подбегают
К ней три хулигана втроем.
И ей угрожать начинают
Раздеть ее мыслят втроем.
Такое словоупотребление очень напоминает всем известные строки из песни «Шумел камыш» со словами «гуляла парочка вдвоем».
Способ противостоять деэтимологизации слова - напоминание о его этимологии, о связи с исторически однокоренными словами. Прочту такое заклинание, автор которого Зоя Эзрохи:
Поэт! Не бойся тавтологии,
Окольных троп не проторяй.
Пусть негодует критик строгий,
Ты удивленно повторяй:
Какое масляное масло!
Какой на свете светлый свет!
И ты поймешь, как много смысла
Там, где его, казалось, нет.
.............
Как ум умен, как дело дельно,
Как страшен страх, как тьма темна!
Как жизнь жива! Как смерть смертельна!
Как юность юная юна!
А Борис Констриктор называет следующий текст, состоящий всего из двух слов, тавтологическим стихом. Текст такой:
Аркадий
Райкин.
И читатели вдруг замечают то, на что никогда не обращали внимания раньше, на синонимию, на смысловое совпадение имени и фамилии. Для того чтобы это заметить, понадобился поэт.
Довольно часто в современной поэзии встречается этимологический повтор, этимологическая метафора. Так, в стихотворении Евгения Феоктистова выстраивается целый ряд образов, основанных на словах с общим первичным значением кривизны:
Любая мысль есть правда с ложью
В святом соитьи, как в сугубом сраме,
Всех уравняв, всех приобщив к лекалу
Изгибов духа кривизны лукавой,
Когда все стало всем, все переходит
В инаковость, как блудный инок.
Образы кривизны представлены здесь словами «ложь», «лекало», «изгиб», «кривизна», «лукавый». Этимологически слово «ложь» и значило «кривизна». Вспомним слово «кривда» разговорно-жаргонное, «перегибаешь» в значении «врешь». Есть здесь еще и любопытный этимологический повтор «в инаковость, как блудный инок».
Иногда авторы помещают слово в такой контекст, в котором оно обнаруживает свое утраченное первичное значение, совмещенное с современным. Так происходит, например, в стихотворении Льва Лосева «Без названия». Оно написано тогда, когда городу Ленинграду возвращали его историческое имя - Санкт-Петербург. Фрагмент стихотворения:
Родной мой город безымян,
всегда висит над ним туман
в цвет молока снятого.
Назвать стесняются уста
трижды предавшего Христа
И все-таки святого.
В тексте представлено образное описание, артикуляция первого звука в слове «Петербург». Звук «п’» глухой, губно-губной, смычный, то есть образуется тесным смыканием губ. По существу, такая артикуляция - «п’» - это жест молчания. При произнесении этого звука рот закрыт. Слово «стесняются», что означает обычно «не решаются произнести», приобретает здесь и буквальный этимологический смысл - «смыкаются». А название стихотворения из писательского клише превращается в прямое обозначение обсуждаемой темы: «Без названия», без названия оказывается город. Смысл этого образа уходит корнями в средневековую философию исихазма с его постулатом о непроизносимости святого имени и еще дальше, в мифологическое табуирование слова.
Итак, основной объект критики языка в современной поэзии - деэтимологизация, обессмысливание слова. Защита языка в этом случае видится в том, что авторы восстанавливают утраченные связи между словами и понятиями.
Второй объект критики в современной поэзии - омертвение слова в официальном стиле устной и письменной речи, в том, что Корней Чуковский обозначил словом «канцелярит». Это слово появилось в книге Чуковского «Живой как жизнь». Живой как жизнь - это, конечно, язык. Слово «канцелярит» создано по образцу названий болезни. В этом явлении и Чуковский, и современные поэты, несомненно, видят болезнь языка. Юлий Ким в пьесе «Московские кухни» пародирует речь официальных лиц, которые не допускают в зал суда родственников и друзей арестованного диссидента. Обратим внимание не только на лексику, далекую от живого языка, но и на чудовищную цепочку форм родительного падежа. Причем все это представлено в ритме раешника:
А слушается дело о распространении клеветы
На проезжей части Красной площади города Москвы.
А слушается дело совершенно открыто,
Ни в чем никакого лимита.
Только ввиду тесноватости данного закутка
Пришлось ввести специальные пропуска.
И в первую очередь для представителей общественности,
Умеющей себя соответственно вести.
Поэтому в зале нет ни родных, ни любимых
Наших досточтимых подсудимых.
Ввиду, как сказано ранее,
Тесноты кубатуры помещения зала заседания.
Поэты в высшей степени иронично изображают опасную экспансию «канцелярита», вытеснение им живого языка даже в личной сфере человека. Вот, например, текст Игоря Иртеньева:
:
Сгущалась тьма над пунктом населенным,
В ночном саду коррупция цвела.
Я ждал тебя, как свойственно влюбленным,
А ты, ты, соответственно, не шла.
В подобном стиле написано и четверостишье Владимира Вишневского:
Я не в силах уснуть
От плохих отношений.
О, не встать бы на путь
Правовых нарушений!..
Подобные тексты, перенося фразеологию полицейского протокола в контекст лирической ситуации, демонстрируют утрату личности, принимающей тот язык, который направлен на утрату персонолизации и отчуждение человека. В этом отношении показателен текст Олега Григорьева –текст, в котором персонаж (школьник), притворяясь наивным, отказывается от официального языка и заменяет его человеческим:
Скажи, Смирнов, откровенно,
Ты крысу кормил
Из гуманных соображений
Или из шалости?
Смирнов опустил глаза
И сквозь слезы сказал:
- Не из гуманных соображений,
А от жалости.
В поэзии получает ироническое отражение тенденция к вытеснению гипонимов (то есть частных названий) гиперонимами (то есть общими названиями). Характерно, что в тексте песни Юлия Кима к фильму «Обыкновенное чудо» такая замена происходит в речи охотника, который видит природу в прицел ружья:
Соперников жалких моих
Клеймлю я с презреньем во взоре.
Я знаю получше других,
Как фауна рыщет во флоре.
Отчуждение функционально направленной речи от живого человеческого языка наблюдается и в новой сфере - в рекламе, со всей ее прагматической агрессией. Это пародируется в таком тексте Михаила Сапего, стилизованном под стихи, связанные с восточной медитацией:
чуть свет -
во рту уже нарушен
Кислотно-щелочной баланс...
Многочисленны примеры высмеивания аббревиатур. Аббревиатуры - это буквенные сокращение, которые уже при назывании явлений вытесняют живую реальность казенными абстракциями. Аббревиатуры предстают неестественными, неудобопроизносимыми звуковыми комплексами, за которыми теряется слово с его смыслом, системными языковыми связями и образным потенциалом. У Александра Левина есть, например, такой текст:
ХБ-ПШ, ПМ ходили
то ПХЗ, то ОЗК
КПП ГАЗ-ВАЗ катались
ВДНХ и ЦПК
от КПП в ПК гуляли
КВ, Н5ОНС2
в ЦДКЖ, ДК проснулись
кругом помятая трава.
Объектом иронии становится и экспансия иностранных слов в русский язык, усилившаяся со второй половины 80-х годов. Не остаются без внимания и объективные причины этого явления. Так, например, в стихотворении Александра Левина «В зеркале прессы» словообразовательное пародирование и калькирование новых для русского языка англицизмов прямо связывается с новыми впечатлениями о невиданных предметах – впечатлениями, обрушившихся на советского человека. Стихотворение написано в 1988 году, что существенно для восприятия сюжета:
«В огромном супермаркере Борису Нелокаичу
показывали вайзоры, кондомеры, гарпункели,
потрясные блин-глюкены, отличные фуфлоеры,
а также джинсы с тоником, хай-фай и почечуй.
Показывали блееры, вылазеры и плюеры,
сосисэджи, сарделинги, потаты и моркоуфели,
пластмассерные блюдинги, рисованные гномиксы,
Хухоумы, мумаузы, пятьсот сортов яиц.
Борису Нелокаичу показывали мойкеры,
ухватистые шайкеры, захватистые дюдеры,
компотеры, плей-бодеры, люлякеры-кебаберы,
горячие собакеры, холодный банкен-бир.
Показывали разные девайсы и бутлегеры,
Кинсайзы, голопоптеры, невспейпоры и прочее.
И Бурис Нелокаеvitch поклялся, что на родине
Такой же цукермаркерет народу возведет!
Особую роль в современной литературе приобретают многочисленные вульгаризмы. С одной стороны, они всегда были сильным средством увеличения выразительности, своеобразной формой языкового сопротивления казенному языку. С другой стороны, стихия вульгаризмов, хлынувшая в средства массовой информации, вплоть до дикторской речи в информационных программах телевидения, настойчиво внедряясь в художественную литературу, вызывает резкое отторжение читателей – отторжение от того низменного мира, который навязывается человеку этой стихией.
Однако понятие вульгаризма исторически изменчиво. Критики Александра Сергеевича Пушкина, его современники вменяли ему в вину употребление таких вульгарных для того времени слов, как «усы», «визжать», «вставай», «весеннею порою», «седой». Такие слова можно было употреблять только в сатирическом жанре, а Пушкин выходил за пределы этого жанра, и вообще жанры смешивал.
Современные поэты исправно следуют традициям пушкинских вольностей и дерзостей. Вульгаризмы помещаются в контексты, чтобы убедить читателя в истинности высказывания. Оказывается, очень важен антипафос, и в этом ощутимо влияние Иосифа Бродского на современных поэтов. В случае употребления вульгаризмов уместнее говорить не столько о критике языка, сколько о попытке перемещения вульгаризмов из той сферы, для которой характерны бескультурье и агрессия, в сферу поэтического освоения действительности. Нередко вполне похвальные мысли и вполне поэтичные образы выражены такими словами, как, например, у Анджея Иконникова-Галицкого:
Ты небо включал как люстру,
земля как река скатерть.
лодки в ней – люди, люди,
репы их – капли, капли,
(катится по ланите
пуля к едрене Лотте)
ты загулял по лютне –
пальцы по венам – лодки.
В лодках гребцы, кафтаны
жолты, а на корме-то
сам подбочась хозяин,
ал камзол как на смерти.
Бурей брюхаты брови,
зенки, а в каждом космос.
Вот это «зенки, а в каждом космос» и «катится по ланите пуля к едрене Лотте» - очень характерная ситуация для современной поэзии. Самого грубого и всяких непристойностей я в лекции цитировать не буду, но и такого также хватает.
Весьма заметное место в современной поэзии занимают, конечно, элементы жаргона, которые пародируются многими авторами, однако, без тех издевательств, которыми сопровождается пародирование казенного языка. Так, например, в стихотворении Виктора Кривулина «Где же наш новый Толстой?» читаем:
странно, две уже войны
минуло и третья на подходе.
а Толстого нет, как нет
ни в натуре ни в природе
Для многих поэтов актуально представление о том, что сейчас уже невозможно прямое лирическое высказывание. Знамениты слова Умберто Эко о том, что интеллектуал новейшей формации не может просто сказать даме «люблю» без кавычек, без иронического контекста признания. Следующее двустишье Игоря Иртеньева демонстрирует своеобразный перевод прямого лирического высказывания на жаргон:
И за что, такую тлю,
Я, козел, тебя люблю?
По своему содержанию этот текст очень напоминает страдания романтического персонажа – страдания от непреодолимой страсти к недостойному объекту, как, например, в романе аббата Прево «Манон Леско». Характерно, что даже антропоморфизация (очеловечивание) образов природы, осуществляется элементами жаргона. С одной стороны, этим демонстрируется ущербность личности в современном обществе, с другой стороны, в убогий мир носителя жаргона внедряются картины мира, которые обогащают сознание лирическим отношением к действительности. Вот пример из стихов Владимира Алейникова:
отличи же попробуй врага
если слово увенчано веткою
где спорыш шевелил по ногам
и сирень отцвела малолеткою.
Процитирую еще строки из стихотворения Виктора Куллэ «Паучок»:
проживатель единственной жизни, ослушник и мот
выбирает себе в достояние ветер и мед.
Медуницы и осы его обувают на бабки.
У него получается легше и много вольней,
На него ополчаются орды сановных свиней,
Он пьянеет с полбанки...
В современном обществе (во второй половине XX века) происходит ревизия языка, в частности ревизия оценочной лексики. Мы вслушиваемся и вглядываемся в слова с отрицательной оценкой явления, пытаясь увидеть и воскресить в них смысл, свободный от оценок, и установить оценку положительную. Характерно название книжных и канцелярских магазинов: «Графоман», «Бюрократ», «Канцелярская крыса»; все-таки это бывшие бранные слова. Есть ресторан «Обжора», телевизионная передача о необыкновенных людях называется «Белая ворона», передача о технических самоделках - «Очумелые ручки» (это название пародирует клише «умелые руки» и сокращение от «очень»). Стремление освободить слова от негативных оценок видим и в поэзии. Например, в призыве Булата Окуджавы:
Давайте жить, во всем
Друг другу потакая,
Тем более что жизнь
Короткая такая.
До сих пор речь шла о словоупотреблении. Теперь хочу сказать несколько слов о критике и защите языка в области фонетики и грамматики, о реакции поэтов на вариантность языковых единиц.
Ослабление произносительной и словообразовательной нормы, характерное для современного состояния языка, становится объектом постоянного обсуждения. При этом авторы не столько озабочены соблюдением не вполне очевидной нормы, сколько заняты фиксацией беспорядка в языке:
До радостного Утра или утрА
(здесь ударение ставится двояко)
Спокойно спи, родная конура, –
тебя прощает человек-собака.
(Денис Новиков)
Так без живительной влаги иссохну
с грязной посудой вдвоем.
Мхом порастаю, а может и мохом,
Может, и вовсе быльем.
(Татьяна Щербина)
Ну, ладно бы, к о н е ц н е д е л и,
иль – на худой конец – дождя;
а то, прождав (или – прождя?..
(или – прождав?)...), на самом деле
я все равно забыл, о чем
хотел сказать. Переучет
(Павел Митюшов)
Такой перебор вариантов имеет широкое распространение не только в литературе, но и в практической речи. Владимир Георгиевич Костомаров, автор книги «Языковой вкус эпохи» видит в этом и карнавальное языковое поведение, и «вполне законный индикатор времени шатких норм, сосуществования вариантов или их исторической смены».
Необходимо иметь в виду, что наличием вариантов отмечены самые динамичные участки языковой системы, зона актуальных изменений. При этом язык всегда стремится использовать варианты для стилистического или для смыслового расподобления слов. Например, говорят: «им движет чувство долга», но «он двигает шкаф». Сам процесс подобного расподобления, уже наметившийся, но еще не закрепившегося в языке, не остается без насмешливого внимания поэтов. Приведу контекст, которым Тимур Кибиров пародирует известный текст Владимира Высоцкого.
У Высоцкого это звучит так:
Мы говорим не «штормы», а «шторма»,
Слова выходят, коротки и смачны.
Ветра, не ветры сводят нас с ума,
Из парусов выдергивая мачты.
Кибиров пишет:
«Мы говорим не «дИскурс», а «дискУрс»!
И фраера, не знающие фени,
трепещут и тушуются мгновенно,
И глохнет самый наглый балагур.
После активных споров о том, какое ударение в этом случае правильно, как бы ты не сказал, все равно сделают замечание. Сейчас все чаще можно услышать, что дИскурс - это изучаемая речь, текст как объект анализа; а дискУрс - это язык описания дИскурса. Утвердится ли это различие неизвестно.
Особого внимания заслуживает неподчинение авторов нормам на всех уровнях языка. Многие читатели упрекают поэтов за языковые неправильности и считают, что тем самым эти поэты портят язык. Но на поэтические вольности можно посмотреть совсем иначе. Игнорируя фразеологическую связность слов, например, «девицы в вороных колготках» (Алексей Парщиков), заполняя лакуны, например, «мы лишь навыворот радивы» (Мария Каменкович), «Москва несдобровала от Кремля» (Слава Лен), экспериментируя с грамматикой – «меня медведь вскормила грудью» (Андрей Волохонский), внося в текст элементы просторечия – «ихнему воинству» (Бродский), авторы заставляют заметить конфликт истины с нормой, по существу, критикуя норму. В таких случаях поэты отдают решительное предпочтение системе, которая опирается на логику языка, в то время как норма часто сугубо конвенциональна, условна, немотивирована.
Слова и формы в неправильном или метафорическом употреблении, иногда кажущиеся авторскими капризами и деструктивными новшествами, часто восстанавливают утраченные звенья словообразовательных цепочек и утраченные элементы грамматических частных систем. Поэты проверяют жизнеспособность тех элементов, которые не востребованы нормативной речью, осуществляют нереализованные (запрещенные нормой) возможности языка. Таким образом, поэты, которые позволяют себе вольное обращение с языком, в значительной степени выступают и как его критики, и как его защитники, потому, что они берегут язык от оскудения, от омертвления в стандарте.
Конфликт между привычным и новым, нормой и поэтическими вольностями в художественном тексте накладывается на неизбежные противоречия между стабильностью и динамикой языка как двумя абсолютно необходимыми условиями его существования и функционирования.
В заключение приведу строки Виктора Кудлэ:
Получается так, что единственный выход иском
между влагой и пламенем, временем и языком.
Обитатели мира сего, не в укор поднебесью,
совершенно бессмысленно плакаться и вопрошать...
Как бы там ни случилось, но я научился дышать
этой дьявольской смесью.