— «Хлеба! Хлеба, прежде всего! Революции нужен хлеб!»
Пусть занимается кто хочет рассылкой громких циркуляров с трескучими фразами! Пусть кто хочет надевает на себя сколько угодно галунов! Пусть кто хочет рассуждает о политических правах!..
Наше дело будет устроить так, чтобы с первых же дней революции и во всё время пока она будет продолжаться, на пространстве, охваченном восстанием, не было ни одного человека, страдающего от недостатка хлеба, ни одной женщины, которой пришлось бы ждать своей очереди у булочных, пока ей бросят, как милостыню, кусок хлеба из отрубей; ни одного ребёнка, у которого бы не было того, чего требует его слабый организм.
Задачею буржуазии было рассуждать во время революции о великих принципах, или, вернее, о великих обманах. Задача же народа будет в том, чтобы хлеб обеспечить всем и каждому. В то время, как буржуа и обуржуазившиеся рабочие будут играть в великих людей в своих говорильнях, пока «практические люди» будут вести бесконечные рассуждения о формах правления, — нам, «утопистам», придётся позаботиться о хлебе насущном.
Да, мы имеем дерзость утверждать, что всякий должен и может быть сытым, и что Революция победит именно тем, что обеспечит хлеб для всех.
II.
Что мы «утописты» — это всем известно. Мы, действительно, настолько утописты, что решаемся утверждать, что революция должна и может обеспечить каждому помещение, одежду и хлеб, — и это, конечно, очень не нравится всем — красным и синим — буржуа, которые отлично знают, что если народ будет сыт, то справиться с ним будет очень трудно.
Да, мы упорно настаиваем на этом: восставшему народу нужно обеспечить хлеб, и вопрос о хлебе должен быть поставлен прежде всего. Если он разрешится в интересах народа, революция окажется на верном пути, потому что для решения вопроса о пропитании необходимо будет признать принцип равенства, помимо которого никакого решения быть не может.
Нет сомнения, что будущая революция разразится — как было с революцией 1848 года — во время какого-нибудь крупного промышленного кризиса. За последние тридцать лет, промышленность всё время перебивается кое-как между тучных и голодных лет, и это положение может только ухудшиться; всё способствует этому: — конкуренция молодых стран, выступающих на сцену в борьбе за старые рынки, войны, всё растущие налоги и государственные долги, неуверенность в будущем, крупные предприятия в отдалённых странах…
Миллионы европейских рабочих постоянно находятся без работы, и в тот момент, когда революция вспыхнет и начнёт распространяться, как огонь, вспыхнувший в порохе, общее положение промышленности может только ухудшиться. Как только в Европе или в Соединённых Штатах появятся баррикады, число рабочих без работы удвоится. Что же делать, чтобы прокормить всю эту массу людей?
Не знаю, задавались ли когда-нибудь этим вопросом, во всей его неумолимости, так называемые «практические» люди? Но мы знаем наверное, что они хотят сохранить наёмный труд, а потому, по всей вероятности, для доставления хлеба безработным, они станут проповедовать какие-нибудь «национальные мастерские», или «общественные работы».
Национальные мастерские открывали уже в 1789 и 1793 годах; к тому же средству прибегли в 1848 году; затем Наполеону III удалось, в течение восемнадцати лет сдерживать парижский пролетариат, занимая его перестройкой Парижа, — чему Париж обязан своим двухмиллионным долгом и городским налогом в 90 франков с человека. Тем же прекрасным средством для «обуздания зверя» пользовались ещё в Риме и даже в Египте, четыре тысячи лет тому назад; наконец, все деспоты, короли и императоры, во все времена, отлично умели вовремя бросить народу кусок хлеба, чтобы воспользоваться передышкой и, тем временем, снова взяться за хлыст. Совершенно естественно поэтому, что «практические» люди будут проповедовать тот же самый излюбленный способ, лишь бы сохранить наёмный труд. Стоит ли, в самом деле, ломать себе голову, когда под руками есть средство, которым пользовались ещё египетские фараоны!
Но если только революция вступит на этот путь — она погибла.
Когда в 1848-м году открыли, 27 февраля, национальные мастерские, в Париже было всего восемь тысячу рабочих без работы. Через две недели их уже было 49.000 и было бы, вероятно, скоро сто тысяч, не считая тех, которые сбегались в Париж из провинции.
Но в 1848-м году промышленность и торговля не занимали во Франции и половины того количества рабочих рук, которое они занимают теперь. Известно, с другой стороны, что во всякой революции страдают больше всего именно обмен и промышленность. Подумайте только, сколько рабочих работают, прямо или косвенно, для вывоза, сколько рабочих рук занято в производстве предметов роскоши, имеющих сбыт среди меньшинства буржуазии.
Революция в Европе, это — немедленное прекращение работы по крайней мере половины всех фабрик и заводов. Это — миллионы рабочих, выброшенных на улицу вместе со своими семьями.
И вот этому-то поистине ужасному положению хотят помочь национальными мастерскими, т.-е. созданием новых промышленных предприятий для доставления работы безработным.
Нет сомнения, — и это говорил ещё Прудон, — что малейший захват частной собственности произведёт полную дезорганизацию всего нашего строя, основанного на частной собственности, частных предприятиях и наёмном труде. Прятать голову, как страус, жить иллюзиями, воображать, что во время революции фабрики будут работать по старому, и что к ним будут приливать заказы по старому — просто постыдно. Ничего этого не будет, и общество будет вынуждено взять в свои руки всё производство, в целом, и перестроить его соответственно потребностям всего населения. Но так как эта перестройка не может совершиться в один день или даже в один месяц, а потребует год или годы для приспособления к новым условиям — а в это время миллионы людей будут лишены всяких средств к существованию, — то является вопрос: Что делать?
При таких условиях возможно только одно, действительно практическое решение вопроса. Оно состоит в том, чтобы признать всю трудность предстоящей задачи и, вместо того, чтобы поддерживать положение вещей, которое сама революция сделает невозможным — заняться перестройкой производства на совершенно новых началах.
Чтобы поступить практически, нужно, следовательно, по нашему мнению, чтобы народ немедленно же завладел всеми продуктами, имеющимися в тех местностях, где вспыхнула революция, составил им опись и чтобы он устроился так, чтобы ничего не пропадало даром, но чтобы все могли воспользоваться имеющимися накопленными продуктами и, таким образом, пережить критический период. И в это время, — обеспечив существование всех на несколько месяцев вперёд — нужно фабричным рабочим доставить сырой материал, которого у них нет в запасе, обеспечить таким образом их существование в течение нескольких месяцев и направить работу на производство предметов, настоятельно необходимых массе крестьян. Не нужно, в самом деле, забывать, что хотя Франция производит шелка для немецких банкиров и для императриц Российских и Сандвичевых островов, и хотя Париж выделывает всевозможные безделушки для богачей всего мира, у двух третей французских крестьян нет ни порядочной лампы для освещения их хижины, ни усовершенствованных земледельческих орудий, без которых в настоящее время, путное земледелие невозможно.
Наконец, нужно будет сделать годными для обработки те земли, которые теперь ничего не производят (а таких земель ещё очень много), и улучшить те, которые не производят даже четверти, даже десятой доли того, что они могли бы производить, если бы их отдать под усиленную, огородную и садовую обработку.
Это — единственное практичное решение вопроса, которое мы можем указать, решение, которое волей-неволей придётся принять — в силу самого хода вещей.
III.
Выдающейся, отличительной чертою современного капиталистического строя является наёмный труд.
Лицо, или группа лиц, владеющих нужным капиталом, основывают промышленное предприятие, берут на себя доставку сырого материала для фабрики или завода, организацию производства, продажу продуктов и платят рабочим известную определённую плату; сами же они получают всю прибыль, под тем предлогом, что она представляет вознаграждение за их труд управления, за их риск и за колебания рыночных цен на данный товар.
Такова, в немногих словах, вся система наёмного труда.
Чтобы сохранить её, современные владельцы капитала готовы пойти на некоторые уступки, например, поделить с рабочими часть прибыли, или устроить подвижную шкалу заработной платы, так, чтобы плата рабочего поднималась, когда поднимается доход предприятия. Одним словом, они готовы согласиться на некоторые «жертвы», лишь бы только им оставили право управлять промышленностью и получать с неё доход.
Коллективизм, как известно, вносит в этот порядок существенные изменения, но сохраняет, однако, наёмный труд. Только на место частного хозяина становится Государство, т.-е. выборное правительство — для всей нации, или городское. Во главе управления промышленностью становятся депутаты — представители нации или города и их уполномоченные, — их чиновники. Они же оставляют за собою и право расходовать в интересах всех получаемую прибыль. Кроме того, в этой системе коллективизма устанавливается очень тонкое различие между трудом чернорабочего и трудом человека, прошедшего через предварительное обучение: труд первого представляет собою, с точки зрения коллективиста, труд простой, тогда как ремесленник, инженер, учёный и т. п. занимаются трудом, который коллективисты называют трудом сложным, и поэтому имеют право на более высокую заработную плату. Но все они — чернорабочие и инженеры, ткачи и учёные — наёмники государства, «все — чиновники», как сказал недавно один из коллективистов, — чтобы позолотить пилюлю.
Самая большая услуга, которую будущая Революция сможет оказать человечеству, будет заключаться именно в том, чтобы создать такое положение вещей, где всякая форма наёмного труда станет невозможной и неосуществимой, и где единственным подходящим решением вопроса явится коммунизм, т.-е. именно отсутствие наёмного труда.
В самом деле, если мы даже допустим, что в спокойный период изменение в коллективистическом направлении возможно, (в чём мы, впрочем, даже при этих условиях, сильно сомневаемся), то в период революционный оно сделается невозможным, потому что, после первой же схватки возникнет тотчас же необходимость прокормить миллионы человеческих существ. Революция политическая может произойти не внося нарушений в ход промышленности, но революция, при которой народ завладевает собственностью, неизбежно вызовет тотчас же приостановку в обмене и производстве, и никаких миллионов государства не хватит для обеспечения заработной платы миллионам оставшихся без работы рабочих.
Повторяем: преобразование промышленности на новых началах (а как обширна эта задача — мы увидим ниже) не может произойти в несколько дней, а пролетариат не сможет предложить целые годы голодовки к услугам теоретиков наёмного труда. Чтобы пережить эпоху кризиса, он потребует того, чего требовал всегда в подобных случаях: обращения всех предметов потребления в общую собственность, распределения их между всеми.
Сколько бы не проповедовали народу терпение, он терпеть не станет, и если всё, что нужно для жизни — и хлеб прежде всего — не будет обращено в общую собственность, он начнёт грабить булочные. И тогда, если народ будет не в силе, его начнут расстреливать.
Для того, чтобы коллективизм мог сделать попытку практического осуществления, ему нужен прежде всего порядок, дисциплина, повиновение. А так как капиталисты быстро заметят, что заставить стрелять в народ людей, называющих себя революционерами, есть самое лучшее средство возбудить в народе вражду к революции, то они несомненно будут поддерживать защитников «порядка»; даже если они — коллективисты. Они увидят в этом средство уничтожить впоследствии и самих коллективистов.
А раз «порядок восстановлен», дальнейшие последствия предвидеть нетрудно. Расстреливать будут не одних только «воров»: придётся доискиваться и до «виновников беспорядков», восстановить суд и гильотину, и самые горячие революционеры погибнут на эшафоте. Совершится повторение 1793 года.
Вспомним, каким образом восторжествовала реакция в прошлом веке. Прежде всего гильотинировали Эбертистов, самых ярых — тех, кого Минье, ещё под свежим впечатлением борьбы, называл «анархистами». За ними скоро последовали сторонники Дантона, а когда робеспьеровцы гильотинировали всех этих революционеров, то и им самим пришла очередь всходить на эшафот. И тогда, разочаровавшись во всём, и видя, что революция погибла, народ предоставил поле действия реакционерам.
И вот, раз «порядок» будет «восстановлен», коллективисты прежде всего гильотинируют анархистов, затем поссибилисты гильотинируют коллективистов, которые, в свою очередь, будут гильотинированы реакционерами. Революцию придётся начинать сначала.
* * *
Но есть основание думать, что влияние народа окажется достаточно сильным, и что к тому времени, когда произойдёт революция, идея анархического коммунизма успеет распространиться. Эта идея — не праздное измышление: её подсказал нам сам народ, и число коммунистов будет всё расти по мере того, как невозможность всякого другого выхода будет становиться всё более очевидною. Если коммунистическое влияние окажется достаточно сильным, дела примут совершенно иной оборот. Вместо того, чтобы грабить булочные, а на другой день опять голодать, восставший народ возьмёт в свои руки хлебные склады, бойни, магазины съестных припасов — одним словом, все имеющиеся в наличности пищевые запасы.
Сейчас же найдутся добровольцы, мужчины и женщины, чтобы составить опись, инвентарь всего, находящегося в магазинах и хлебных складах, и через двадцать четыре часа восставшая Коммуна будет знать то, чего Париж не знает до сих пор, несмотря на все статистические комитеты, и чего он никогда не мог узнать во время осады, а именно — сколько в нём находится съестных припасов. А через сорок восемь часов уже будут изданы в миллионах экземпляров точные списки всех имеющихся продуктов, указаны места, где они находятся, и способы их распределения.
В каждой группе домов, в каждой улице, в каждом квартале организуются группы добровольцев для заведования съестными припасами, и они, конечно, сумеют столковаться между собою и сообщить друг другу о результатах своей работы. Пусть только якобинские штыки не вмешиваются в это дело, пусть только так называемые «научные» теоретики не пытаются вносить свою путаницу, или, вернее — пусть себе запутывают мозги сколько угодно, лишь бы у них не было права распоряжаться! Та удивительная способность к свободной организации, которая свойственна в высокой степени народу — особенно же народу французскому, во всех его общественных слоях, и которой так редко дают возможность проявиться, — создаст, даже в большом городе, как Париж, и даже в самый разгар революционного возбуждения, целую естественно выросшую организацию, имеющую целью доставить каждому необходимые припасы.
Пусть только предоставят народу свободу действия, и через неделю распределение припасов будет происходить с удивительною правильностью. Сомневаться в этом может только тот, кто никогда не видел рабочего народа в действии, кто провёл всю жизнь уткнувшись в бумаги. Поговорите же об организаторском духе народа — этого великого непризнанного гения — с тем, кто видел его в Париже в дни баррикад, во время Коммуны, или в Лондоне, во время большой стачки в гавани, когда приходилось прокармливать полмиллиона голодных людей, и они скажут вам, насколько народ стоит в этом отношении выше всех канцелярских чиновников!
Но если бы даже пришлось пострадать, в течение каких-нибудь двух недель или месяца, от некоторого относительного беспорядка — то, что же из этого? Для массы народа это будет, во всяком случае, лучше чем то, что существует теперь; да кроме того, во время Революции — лишь бы чувствовалось, что революция идёт вперёд, а не топчется на месте, — люди обедают, не жалуясь на то, куском чёрствого хлеба, в атмосфере ликования или вернее в атмосфере горячих рассуждений! Во всяком случае, то, что создаётся само собою, под давлением непосредственных потребностей, будет несравненно лучше того, что выдумают где-нибудь в четырёх стенах, за книгами, или в канцеляриях Городской Думы.
IV.
Силою вещей, таким образом, население больших городов вынуждено будет завладеть всеми припасами и, переходя от более простого к более сложному, вынуждено будет взять на себя удовлетворение потребностей всех жителей. Чем скорее это сделается, тем лучше: тем меньше будет нужды и внутренней борьбы.
Но затем совершенно естественно является вопрос: на каких именно основаниях организуются люди для пользования сообща этими продуктами?
Для того, чтобы распределение было справедливо, существует только один способ — единственный, отвечающий чувствам справедливости, и вместе с тем, действительно практичный. Это — та система, которая принята и теперь в поземельных общинах всей Европы.
Возьмите крестьянскую общину, где бы то ни было, даже во Франции, хотя в ней якобинцы сделали всё возможное, чтобы уничтожить общинные обычаи. Если, например, община имеет в своём владении лес, то, пока мелкого леса достаточно, всякий имеет право брать его сколько хочет, без всякого другого учёта, кроме общественного мнения своих односельчан. Что же касается крупного леса, которого никогда не бывает достаточно, то право каждого жителя на крупные лесины ограничено, т.-е. в каждом случае мир должен решить, сколько деревьев можно вырубить на каждый двор.
То же самое происходит и с общинными лугами. Пока лугов достаточно для всей общины, никто не учитывает того, сколько съели коровы каждого или сколько коров пасётся на лугу. К дележу или к ограничению прав каждого жителя, прибегают лишь тогда, когда луга оказываются в недостаточном количестве. Эта система практикуется во всей Швейцарии и во многих общинах Франции и Германии — повсюду, где существуют общинные луга.
Если же вы обратитесь к странам восточной Европы — например к России, где и крупного леса достаточно в лесистых областях, и земли ещё много (напр., в Сибири), вы увидите, что крестьяне рубят и крупные деревья в лесу в таком количестве, какое им нужно, и обрабатывают столько земли, сколько для них необходимо, не думая ещё об ограничении права на лес или о дележе земли. Но как только леса или земли становится мало, право каждого на лес бывает ограничено, а земля делится по потребностям каждой семьи.
Одним словом: пусть каждый берёт сколько угодно всего, что имеется в изобилии и получает ограниченное количество только того, что приходится считать и делить! На 350 миллионов людей, населяющих Европу, двести миллионов и по сию пору следуют этим двум, вполне естественным приёмам.
Заметим ещё одно. Та же самая система господствует и в больших городах, по крайней мере по отношению к одному продукту, который находится там в изобилии: к проведённой в дома воде.
Пока воды в водопроводах достаточно для всех домов и нечего бояться недостатка, никакой компании не приходит в голову издавать законы насчёт пользования водою в каждой семье. Берите, сколько вам угодно. Если же является опасение, что воды в Париже не хватит, как это бывает во время сильной жары, компании очень хорошо знают, что достаточно выпустить предостережение в нескольких строках в газетах, чтобы парижане тотчас же, без всякого закона, сократили своё потребление воды и не тратили её попусту.
Но что сделали бы, если бы воды действительно не хватило? Тогда прибегли бы к распределению её в ограниченных количествах. Это — такая естественная, такая понятная мера, что во время двух осад Парижа в 1871-м году два раза требовали её применения ко всем жизненным припасам. — «Le rationnement!» «Всё по порциям» требовал тогда рабочий Париж.
Стоит ли входить в подробности, описывать, каким образом эта мера могла бы действовать? Доказывать, что она — справедлива, несравненно справедливее всего, что существует теперь? Эти подробности и эти описания всё равно не убедят тех буржуа — и, к несчастью, не только буржуа, но и обуржуазившихся рабочих, — которые смотрят на народ, как на стадо дикарей, готовых тотчас же перегрызться, как только правительство перестанет охранять их своим бдительным оком. Но всякий, кто хоть когда-нибудь видел, как народ решает свои собственные дела, особенно когда над ним не тяготит палка исправника и податного инспектора, ни минуты не усомнится в том, что раз только ему будет вполне предоставлено распределение продуктов, он будет руководиться в этом деле самым простым чувством справедливости.
Попробуйте сказать в каком-нибудь народном собрании, что жареных рябчиков нужно предоставить избалованным бездельникам из аристократии, а чёрный хлеб употребить на прокормление больных в больницах, и вы увидите, что вас освищут. Но скажите в том же самом собрании, проповедуйте на всех перекрёстках, что лучшая пища должна быть предоставлена слабым и прежде всего больным: скажите, что, если бы во всём городе было всего десять рябчиков и один ящик малаги, их следовало бы отнести выздоравливающим больным, скажите это только…
Скажите, что за больными следуют дети. Им пусть пойдёт коровье и козье молоко, если его недостаёт для всех. Пусть ребёнок и старик получат последний кусок мяса, а взрослый здоровый человек удовольствуется сухим хлебом; если уже дело дойдёт до такой крайности.
Скажите, одним словом, что если каких-нибудь припасов не имеется в достаточном количестве, и их приходится распределять, то последние оставшиеся доли должны быть отданы тем, кто в них более всего нуждается; скажите это — и вы увидите, что с вами все согласятся.
То, чего не понимают сытые господа, отлично понимает и всегда понимал народ; но и сами пресыщенные, если они завтра окажутся на улице и придут в соприкосновение с массой, поймут это так же хорошо.
Теоретики, для которых солдатская казарма и солдатский котелок составляют последнее слово науки, потребуют, вероятно, немедленного введения национальной кухни и общей чечевичной похлёбки, ссылаясь на то, сколько топлива и провизии можно выгадать в казарменной кухне, откуда каждый будет получать свою порцию похлёбки и хлеба.
Мы, с своей стороны, не отрицаем этих преимуществ. Мы знаем, как много топлива и труда сберегло человечество, отказавшись сначала от ручной мельницы, а затем и от печи, где каждый пёк свой хлеб. Мы понимаем, что было бы экономнее сварить сразу щи на сто семейств, чем разводить для этого сто отдельных огней. Мы знаем точно так же что, хотя есть множество различных способов приготовления картофеля, картофель всё-таки будет нисколько не хуже, если его сварить предварительно в одном котле на все сто семей.
Мы понимаем, наконец, что разнообразие кухни состоит, главным образом, в индивидуальном характере приготовления блюд каждой хозяйкой и что, если вся масса картофеля будет сварена вместе, это нисколько не помешает хозяйкам приготовить его затем, каждой по своему вкусу. Точно так же из одного бульона можно приготовить сто различных супов, на сто различных вкусов.
Мы знаем всё это и тем не менее утверждаем, что никто не имеет права заставить хозяйку получать свой картофель варёным, если она предпочитает сварить его в своём котелке, на своём огне, и что лучше сжечь лишних дров, чем заводить казарму, которая противна всякому свободно мыслящему человеку. Главное же мы хотим, чтобы каждый мог съесть свой обед где и как хочет — в своей семье, с приятелями, или же в общей столовой, если ему это лучше нравится.
На место ресторанов, в которых теперь отравляют посетителей всякою дрянью, несомненно возникнут большие кухни. В Париже хозяйки уже и теперь привыкли покупать бульон у мясников и затем приготовлять из них какой хотят суп; точно так же в Лондоне хозяйка знает, что она может дать зажарить кусок мяса или свой пирог с яблоками или ревенём в булочной, заплатив за это несколько копеек и сберечь таким образом и время, и уголь. А когда общие кухни, которые будут в будущем соответствовать существовавшим в былое время «общественным печам»[4], перестанут быть местом обмана, подделки и отравления посетителей, то выработается и привычка брать из этих кухонь готовыми все существенные части обеда, а затем уже только приготовлять их окончательно по своему вкусу.
Но сделать из этого закон, вменить каждому в обязанность получать пищу в готовом виде, значило бы навязать человеку девятнадцатого века порядки, столь же противные ему, как и порядки казарм и монастырей. Такие мысли родятся только в умах людей, в корне испорченных правом командования над другими или духом религиозного подчинения.
Но кто же будет иметь право пользоваться принадлежащими общине продуктами? Все, или только часть граждан? Этот вопрос возникнет, конечно, на первых же порах. — Пусть только каждый город ответит на это по своему, — и если народ, масса, сам решит этот вопрос, мы убеждены, что его ответы будут внушены чувством справедливости. Пока различные отрасли труда не организованы пока, ещё продолжается период волнений, и нельзя отличить ленивого бездельника от человека не работающего поневоле, — все имеющиеся в наличности продукты должны принадлежать всем без исключения. Те, кто сопротивлялся победе народа с оружием в руках или устраивал против него тайные заговоры, сами поспешат исчезнуть с восставшей территории. Но мы думаем, что народ, — всегда враг мести и всегда великодушный, — будет делиться хлебом со всеми теми, кто будет находиться в его среде — будут ли то экспроприаторы или экспроприированные. Революция от этого ничего не потеряет, а когда работа вновь начнётся, недавние враги встретятся в одних и тех же мастерских. Обществу, где труд будет свободен, нечего будет бояться тунеядцев.
— «Но таким образом все припасы истощатся в течение месяца», слышатся уже нам возражения наших критиков.
«И отлично!» ответим мы. Это только послужит доказательством, что пролетарий, в первый раз в жизни ел досыта. Что же касается способов пополнить израсходованные припасы, то именно этим вопросом мы и займёмся теперь.
V.
Каким образом, в самом деле, может обеспечить своё продовольствие город, в котором социальная революция находится в полном разгаре?
Мы постараемся ответить на этот вопрос, хотя, очевидно, что средства, к которым нужно будет прибегнуть, будут зависеть от характера, который примет революция в соседних странах. Если бы вся страна, или, ещё лучше, вся Европа, могла произвести социальную революцию одновременно и сразу перейти к коммунизму, то вопрос решился бы таким-то образом. Если же попытка установления коммунистического строя будет сделана из всей Европы лишь несколькими городами, тогда придётся избрать иные пути. Средства будут зависеть от обстоятельств.
Поэтому, прежде чем идти дальше, бросим общий взгляд на Европу и посмотрим — вовсе не имея в виду пророчествовать — каков может быть, по крайней мере в существенных чертах, ход Революции.
Было бы, конечно, очень желательно, чтобы вся Европа восстала одновременно, чтобы повсюду произошла экспроприация, чтобы повсюду революционеры руководились принципами коммунизма. Такое общее восстание значительно облегчило бы задачу, стоящую перед нашим веком.
Но, по всей вероятности, этого не будет. Что революция охватит всю Европу — в этом мы не сомневаемся. Если какая-нибудь из четырёх главных континентальных столиц — Париж, Вена, Брюссель или Берлин — восстанет и свергнет своё правительство, то можно почти наверное сказать, что через несколько недель то же самое сделают и три остальные. Очень вероятно также, что революция не заставит себя долго ждать и в Италии, и в Испании, и даже в Лондоне и Петербурге. Но будет ли она иметь повсюду один и тот же характер — в этом можно сильно сомневаться.
Более чем вероятно, что повсюду будет происходить экспроприация, в больших или меньших размерах и что то, что совершится в этом направлении в любой из больших европейских стран окажет влияние на все остальные. Но начало революции будет очень различно в различных местностях, точно так же как и её дальнейшее развитие не пойдёт одинаково в различных странах. В 1789–93 годах потребовалось четыре года для того, чтобы французские крестьяне могли окончательно избавиться от выкупа феодальных прав, а буржуазия — свергнуть королевскую власть. Будем помнить это и будем готовы к тому, что социальная революция потребует для своего развития некоторого времени, и что она будет развиваться не везде с одинаковою скоростью.
Что же касается того, примет ли она с самого же начала во всех европейских странах действительно социалистический характер, то в этом тоже можно сомневаться. Вспомним, что Германия находится в самом разгаре периода единой империи, и что её самые передовые партии мечтают ещё об якобинской республике 1848 года и об «организации труда» Луи Блана, тогда как во Франции народ требует по крайней мере свободных, если не коммунистических Коммун.
Что Германия пойдёт в будущей революции дальше, чем пошла Франция в 1848 году, это тоже очень вероятно. Когда в восемнадцатом веке Франция сделала свою буржуазную революцию, она пошла дальше, чем Англия в семнадцатом веке, потому что вместе с королевской властью, она уничтожила и власть поземельной аристократии, которая в Англии и теперь ещё пользуется громаднейшею силою. Но если даже Германия пойдёт несколько дальше, чем пошла Франция в 1848 году, и осуществит больше, чем тогда удалось осуществить во Франции, то в начале революции руководящие идеи всё-таки будут идеями 1848 года, точно так же, как идеи, которые будут руководить русской революцией, будут идеями 1789-го года, видоизменёнными до известной степени умственными течениями века.