Глава I
Января 1831 года
Как быстро я старею! Подумать только, мне уже шестнадцать лет! Ну что ж, ничего с этим не поделаешь. Вот, пожалуйста, в большой Библии записано папиным почерком: «Кэтрин, родилась 15 января 1815 года».
Хотела сегодня встать пораньше, но за окошком такая мерзкая стужа, а в постели так тепло и уютно. Поэтому я завернулась покрепче в одеяло и стала придумывать целую кучу благих намерений.
Во-первых, я решила начать вот этот дневник. Правда, я уже заводила, наверное, с десяток таких дневников, — начинала, но мне это быстро надоедало. То есть, мне не вести их надоедало, а просто было противно читать то, что я сама про себя там писала. Но на этот раз я и вправду намереваюсь продолжать, несмотря ни на что. Будет полезно перечитывать. Хоть посмотрю, что я за создание такое.
Ещё я решила делать побольше приятного маме, — больше, чем раньше.
Потом решила ещё раз попробовать обуздать свой порывистый характер. Ещё подумала, что этой зимой мне надо научиться быть самоотверженной, как герои в книжках. Я представила себе, как все удивятся и обрадуются, если я вдруг стану такой хорошей и положительной во всех отношениях!
В этих радужных мечтаниях время пролетело незаметно, и я вздрогнула от неожиданности, услышав наш домашний колокольчик, созывающий всех на утреннюю молитву. Я вскочила в большой спешке и как можно быстрее оделась. Но всё как нарочно пошло наперекосяк. Я никак не могла отыскать ни чистого воротничка, ни носового платка. Вот всегда так! Вечно Сьюзан рассовывает мои вещи по самым дальним углам! Когда я наконец спустилась вниз, все уже сидели за завтраком.
— Я надеялась, что хотя бы в свой день рождения ты спустишься вовремя, дорогая моя, — сказала мама.
Терпеть не могу, когда ко мне придираются. Я тут же вспылила:
— Конечно, если все мои вещи распиханы так, что ни одной не найдёшь, как же мне придти вовремя? — сказала я. И по-моему, сказала очень сердито, потому что мама потихоньку вздохнула. Лучше бы она не вздыхала так. Лучше бы накричала на меня и назвала лентяйкой или чем-нибудь похуже.
Сразу после завтрака мне надо было бежать в школу. Я уже выходила, когда мама сказала:
— Ты калоши надела?
— Мам, ну не задерживай меня! Я же опоздаю! — взмолилась я. — Да и не нужны мне калоши.
— Всю ночь шёл снег, так что, думаю, они тебе всё-таки нужны, — сказала мама.
— Я не знаю, где они. Ненавижу калоши! Мам, ну дай я уже пойду! — вскричала я. — Ну неужели хоть раз нельзя сделать по-моему?
— Хорошо, доченька, пусть сейчас будет по-твоему, — сказала мама и ушла.
И зачем это, интересно, ей было называть меня «доченькой» в таком тоне?
Я понеслась в школу и, только подскочив к двери класса, вспомнила, что так и не произнесла утренней молитвы! Вот уж, действительно, весёленькое начало для дня рождения! Ну что ж, просто времени не хватило. И, может быть, мои утренние благие намерения понравились Богу не меньше моих сумбурных, глупых молитв. Потому что, если честно, я не умею как следует молиться. Никогда не знаю, что сказать. Часто удивляюсь, о чём это может говорить с Богом мама, когда на целый час запирается у себя в комнате.
В школе всё прошло довольно мило. Учителя меня хвалили, да и Амелия так меня любит! Она принесла мне в подарок кошелёчек, который сама для меня связала, а ещё сетку для волос. Сетки сейчас как раз в моде. Теперь не надо будет тратить так много времени на причёску. Вместо того, чтобы причёсывать, и причёсывать, и причёсывать мою гриву, чтобы волосы лежали гладко, по маминому вкусу, теперь можно будет всё это махом закрутить, засунуть в сетку — и ходи себе целый день.
Ко всем подаркам Амелия написала мне ещё и очень миленькую записочку. Она и правда меня любит, я уверена. Как же это славно, когда тебя любят!
Когда я пришла домой, мама позвала меня к себе в комнату. Вид у неё был заплаканный. Она сказала, что я очень огорчаю её своим своеволием, раздражительностью и тщеславием.
— Тщеславием?! — закричала я. — Ах, мама, да если бы ты только знала, какой отвратительной я себя считаю!
Мама слегка улыбнулась. А потом снова стала перечислять мои недостатки, пока не выставила меня самым дурным созданием на свете. Я залилась слезами и выскочила из комнаты, но она заставила меня вернуться и выслушать всё до конца. Она сказала, что к двадцати годам мой характер сформируется окончательно, и спросила, хочу ли я и дальше оставаться такой, как сейчас. Я угрюмо потупилась и не стала отвечать. Мне стало жутко от мысли, что на исправление осталось всего четыре года, но, в конце концов, за этот срок можно многое успеть. Понятно, что точно такой, как сейчас, мне оставаться не годится.
Дальше мама сказала, что со всеми моими недостатками из меня всё-таки ещё может выйти толк, если только я как следует за себя возьмусь.
— Ты откровенна и правдива, — сказала она, — а кое в чём даже ответственна и совестлива. Я надеюсь, что ты и вправду дитя Божие и стараешься угодить Ему. И молюсь каждый день, чтобы ты стала милой, любящей, трудолюбивой женщиной.
Я ничего не ответила. Я хотела что-то сказать, но язык меня не слушался. Я сердилась на маму, сердилась на себя. Внутри всё так и кипело — пока не выплеснулось разом, вместе с жутким потоком слёз. Может, мамино сердце смягчится, и она возьмёт свои слова обратно?
— А вот у Амелии мама никогда ничего такого ей не говорит! — сказала я. — Зато она всё время её хвалит и называет умницей. А я? Я и так стараюсь стать хорошей, строю благие намерения и всё такое, — а ты опять ругаешься! У меня просто руки опускаются!
Мама очень тихо и мягко спросила:
— Ты считаешь, что я «ругаюсь», девочка моя?
— А мне не нравится, когда меня называют тщеславной, — продолжала я. — Я знаю, что я ужасная, и мне так плохо, так противно!
— Ты уж прости, дорогая моя, — ответила мама, — но тебе придётся меня выслушивать. Другие люди тоже будут замечать твои недостатки, но только у мамы достанет смелости сказать тебе о них. А теперь иди к себе, утри слёзы и умойся, чтобы все остальные не заметили, что ты плакала в свой день рождения.
Мама поцеловала меня, а я её нет. Я и вправду думаю, что сам сатана помешал мне это сделать.
Я пробежала по коридору к себе в комнату, захлопнула за собой дверь и крепко её заперла. Я собиралась броситься на кровать и плакать до тех пор, пока не заболею. Тогда все увидят, какая я бледная и усталая, и начнут меня жалеть. Так люблю, когда все меня жалеют! Но тут я увидела, что на столе возле окна стоит прелестный, новенький письменный прибор вместо того старого и потёртого, который я за много лет окончательно сломала и изляпала чернилами. В маленькой записке, полной любви, говорилось, что прибор — от мамы; она просила меня каждый день прочитывать несколько стихов из красиво переплетённой Библии, которая лежала тут же рядом, — прочитывать и размышлять над ними. «Всего несколько стихов, — писала она, — только тщательно прочитай их и как следует над ними подумай. Это лучше, чем читать главу или две только ради видимости». Я осмотрела прибор, и в нём всё было так, как я люблю: множество бумаги, воск, перья и хорошенькие печатки. Я всегда запечатываю письма воском. Облатки — это вульгарно. Потом я наугад открыла Библию, и мне попались такие слова: «Итак бодрствуйте, потому что не знаете, в какой час Господь ваш придёт» *. Ничего утешительного в этом не было. Я почувствовала отвращение при мысли о том, что надо постоянно быть настороже, думать, что в любую минуту можешь умереть. Я совсем не готова умирать. Кроме того, я хочу жить весело и ни о чём не беспокоиться. Я надеюсь, что буду жить долго-долго. Может, конечно, лет через сорок или пятьдесят я устану от мира и захочу его покинуть. Надеюсь, к тому времени я стану гораздо лучше, чем сейчас, и буду достойна пойти на Небеса.
Я написала маме ответ пером из своего новенького прибора и поблагодарила её за подарок. Я писала, что она самая лучшая мама в мире, а я — самая отвратительная дочь. Потом я всё это перечитала, и мне ужасно не понравилось, так что я написала заново. Потом я спустилась к ужину, и мне стало легче. Ужин был такой чудесный! На столе тоже всё было так, как мне нравится. Мама не забыла ни одного из лакомств, которые я люблю. Амелия тоже пришла. Оказывается, её пригласила мама, чтобы сделать мне маленький сюрприз. Сейчас уже ночь, пора спать. Надо помолиться и отправляться в постель. Что-то я замёрзла, пока писала тут, сидя на холоде. Лучше помолюсь в постели, только сегодня, один раз. Мне совсем не хочется спать, но, пожалуй, сидеть ещё дольше совсем не годится.
Января
Вот я и снова за столом. В камине развели огонь, мама сидит возле него в кресле и читает. Мне не видно, что за книга у неё в руках, но я нисколечко не сомневаюсь, что это Фома Кемпийский. * Как мама может перечитывать её год за годом, понятия не имею! Я вот люблю всё время читать что-нибудь новенькое. Но мне надо вернуться к тому, на чём я закончила в прошлый раз.
В тот вечер я положила перо и быстренько залезла в постель, потому что ужасно устала и замёрзла. Помню, как я сказала: «Ой, Боже, мне даже стыдно молиться», и сразу начала вспоминать всё, что произошло за день, — а потом вдруг прозвенел утренний колокольчик, и пора было вставать. Я и правда совсем не собиралась засыпать. Не надо было мне быть такой неженкой и во время молитвы забираться в постель из-за какого-то холода. Ведь пока я писала в дневнике, то вообще ничего не чувствовала. Ну так вот. Колокольчик зазвенел, я тут же вскочила с кровати, но вдруг у меня ужасно закололо в боку, и вдобавок поднялся страшный кашель. Сьюзан потом сказала, что я всю ночь прокашляла. Тогда я вспомнила, что когда в прошлый раз ходила по снегу без галош, у меня потом точно так же болело в боку и был такой же кашель. Я снова забралась под одеяло, чувствуя себя последним неслухом. Мама послала спросить, почему я не спустилась к завтраку, и мне пришлось признаться, что я заболела. Она тут же поднялась ко мне, и какой же у неё был встревоженный вид! Так вот я с тех пор и болею, сижу дома и даже не встаю, — сегодня в первый раз села за стол, совсем на чуть-чуть. Бедная мама совсем со мной замучилась; я знаю, что в последнее время постоянно раздражаюсь по пустякам, а ведь сама виновата в том, что заболела. В следующий раз буду делать, что говорит мама.
31 января
Да уж, мне легче пообещать, чем выполнить! Вчера, как только я всё это написала, мама в третий раз попросила меня не сидеть так долго за столом, — и как только она это сказала, я свалилась в обморок, и ей пришлось порядком со мной повозиться, потому что рядом никого не оказалось. Я не заметила, что сижу уже так долго, и не соображала, насколько я ещё слаба. Интересно, пойму я когда-нибудь, что мама и в самом деле знает больше, чем я, и лучше её слушаться?!
17 февраля
Прошло уже больше месяца с тех пор, как я простудилась, а я всё ещё не выхожу на улицу. Правда, доктор разрешил мне спускаться в столовую, но про школу он и слышать не хочет. Да-а. Так меня все девочки перегонят. Сегодня воскресенье, все ушли в церковь. Я подумала, что надо с пользой провести время, пока никого нет, взяла с полки «Воспоминания Генри Мартина» и немножко почитала.
Боюсь, я совсем на него не похожа. Потом я встала на колени и попробовала помолиться. Но в голове было такое множество всяких других мыслей, что я решила подождать подходящего настроения, чтобы легче было сосредоточиться. За обедом мы с Джеймсом поспорили, какого сорта у нас яблоки. Он ужасно меня разозлил, а потом сказал, что благодарен Богу, что у него не такой дурной характер. Я заплакала, а мама упрекнула его за то, что он меня дразнит, и добавила, что я такая нервная и раздражительная из-за болезни. Джеймс ей ответил, что, в таком случае, это у меня что-то хроническое. Я опять заплакала, и ещё долго потом плакала, лёжа на диване, пока вдруг не заснула. Не вижу, какую пользу принесло мне это воскресенье; одно только расстройство и слёзы. Ну почему я всё время прошу Бога сделать меня лучше, а Он не отвечает?
20 февраля
Сегодня на улице было так не по-зимнему тепло, что доктор разрешил мне немного покататься в коляске и побыть на свежем воздухе. Это было замечательно! Чувствую себя совсем здоровой, и мне не терпится снова в школу. Я благодарна Богу за то, что Он исцелил меня, и мне хотелось бы любить Его сильнее. Но если честно, я даже не знаю, люблю ли я Его вообще. Мне страшно даже самой себе в этом признаваться и об этом писать, но лучше так. Я не люблю молиться. Мне всегда хочется отмолиться поскорее, чтобы побольше было свободного времени на всякие другие дела. Правда, сегодня утром, стоя на коленях, я сильно плакала, и мне было ужасно стыдно за свою вспыльчивость и дурные привычки. Может быть, если бы я всегда себя так чувствовала во время молитвы, она не была бы мне в тягость. Вот бы узнать наверняка, попал ли на Небеса хоть один человек вроде меня. Я столько уже читала разных мемуаров и дневников, и там всё время говорится о людях, которые были слишком хороши для этого бренного мира и посему отошли к Господу. Или отправились куда-нибудь миссионерами. Я совсем не такая, как они.
26 марта
Что-то я так занята, что совсем почти не разговариваю с тобой, милый мой, глупый Дневник! Как-то так получилось, что последнее время я веду себя вполне прилично. Всё идёт как по маслу. Мама не сделала мне ни одного замечания, а сегодня папа похвалил мои рисунки, и было видно, что он гордится своей дочкой. Он говорит, что не скажет мне, как отзываются обо мне учителя, чтобы я не зазналась. Пару раз он выходил из кабинета как раз тогда, когда я, напевая, крутилась по дому, — и тогда он непременно целовал меня в щёку, а однажды назвал меня своей милой маленькой вертушкой. Когда он так говорит, я знаю, что он очень мною доволен. Как хорошо нам вместе, когда всё в порядке! Долгими вечерами мы сидим вокруг стола, с книжками или шитьём, а кто-нибудь один читает вслух. Мама выбирает книгу и сама начинает читать. Она читает просто удивительно. Конечно, читать мы начинаем только после того, как выучены все уроки. Ну, мне-то выучить уроки совсем недолго. Только прочитать разок, и всё уже в голове. Поэтому остаётся много времени, чтобы просто читать, и я с жадностью поглощаю все стихи, которые попадают мне в руки. Да и вообще, я лучше буду читать «Течение времени» Поллока, чем совсем ничего.
2 апреля
Неподалёку от нас живут три мамины подруги, и у каждой уйма маленьких детей. Просто уму непостижимо, как часто болеют эти несносные создания! Стоит у кого-нибудь из них прыщику на носу вскочить, они тут же посылают за мамой. Вот когда у меня будут дети, всё будет по-другому. Я буду тщательно следить за тем, что они едят, буду беречь их от простуды, и они сами по себе вырастут здоровенькими. Миссис Джоунс только что прислала записку, чтобы мама сходила посмотреть её малыша Томми. Так всё это некстати! Только я уговорила маму, чтобы мы с ней сшили мне чёрный шёлковый передник; это сейчас самая мода, с гладкой шёлковой вышивкой. Я для своего передника нарисовала такую прелестную виноградную лозу — сама придумала весь узор! Мама уже собиралась перенести его на ткань, но тут как раз принесли записку, и ей пришлось пойти. Не верю, что Томми на самом деле болен! Он же такой толстый и щекастый!
3 апреля
Бедная миссис Джоунс! Её сынишка Томми умер. Я сегодня не пошла в школу и забрала к нам всех остальных детей, чтобы они не путались под ногами у матери. Ей, наверное, сейчас так тяжело! Мама плакала, когда рассказывала, как бедняжка мучился перед смертью. Это напомнило ей о том, как вот так же умерли два моих братика ещё перед тем, как я родилась. Мама, милая мама! Почему я так часто забываю, сколько всего ей пришлось перенести? Почему бываю с ней так груба и неласкова? Сейчас она пошла туда, куда отправляется каждый раз, когда ей грустно, — прямо к Богу. Конечно, она ничего такого не сказала, но я-то её знаю.
25 апреля
За всю неделю я ни разу не спускалась на утреннюю молитву. Я уговорила маму разрешить мне почитать романы Скотта, и теперь каждый вечер сижу за ними заполночь, а утром не могу продрать глаза. Ну почему у меня не получается ладить с мамой так же запросто, как у Джеймса?! Он опаздывает к завтраку гораздо чаще, но ему за это никогда не попадает так, как мне. Вот как всё происходит. Он спускается в столовую, когда ему заблагорассудится.
М а м а (начинает): «Джеймс, я очень тобой недовольна».
Д ж е й м с: «Да, мам, я даже понимаю, почему».
М а м а (смягчившись): «Мне кажется, завтрака ты не заслужил».
Д ж е й м с (лицемерно): «Да, мам, ты права. Совсем не заслужил».
И тогда мама быстренько что-нибудь готовит, специально для него. А вот как всё происходит, когда опаздываю я.
М а м а: «Кэтрин (она всегда называет меня полным именем, когда сердится). Кэтрин, ты снова опоздала. Как ты можешь так огорчать отца!»
К э т р и н: «Да не собиралась я никого огорчать, ни папу, ни кого другого! Но если я проспала, что я, виновата?»
М а м а: «Я бы на твоём месте укладывалась спать в восемь вечера, но не опаздывала бы так часто к завтраку. Тебе бы понравилось, если бы ты спустилась на молитву, а меня там нет?»
К э т р и н (бурчит себе под нос): «Это совсем другое дело. И вообще, я не понимаю, почему меня всегда ругают, когда я поздно просыпаюсь, а Джеймса — нет. Вечно мне достаётся больше всех».
Мама вздыхает и выходит из комнаты.
Я начинаю рыскать по кухне в поисках чего-нибудь съестного.
12 мая
Погода стоит просто чудесная! Я сижу перед открытым окном, а моя канарейка заливается пением от всей своей крохотной души. Хотелось бы и мне быть весёлой, как она!
Последние дни я стала подумывать о том, что пора бы заняться самоотречением, как я решила ещё тогда, в день рождения. Я долго думала, но не могла придумать ничего по-настоящему трудного. Наконец, мне в голову пришла одна мысль. Мне ведь полшколы завидует из-за того, что мы с Амелией такие подружки. Особенно Джейн Андерхилл; она просто с ума сходит, так ей хочется подружиться с Амелией. Но я не хотела ни с кем ею делиться. Сегодня я подошла к Амелии и сказала:
— Амелия, знаешь, Джейн Андерхилл тебя просто обожает. Я бы хотела, чтобы ты и с ней дружила так же, как со мной. Для меня это будет большой жертвой, но, по-моему, я просто обязана так поступить. Она ведь совсем недавно приехала, да и никто с ней особо не общается.
— Ты такая славная, такая душечка! — воскликнула Амелия, кинувшись ко мне с поцелуем. — Мне Джейн Адерхилл понравилась с первой секунды, как я её увидела. У неё такое прелестное личико, и она так мило держится. Но ты всегда была такая ревнивая, что я не смела и сказать, как она мне нравится. Ну, не сердись, лапочка. Ты сама виновата в том, что так сильно ревнуешь!
С этим она убежала, и через минуту я увидела, как она целует эту новенькую так же нежно, как и меня.
Это было в перемену. Я села за парту и притворилась, что читаю. Вскоре Амелия вернулась.
— Джейн просто душка, — провозгласила она, — и знаешь что? Она пишет стихи! Ты только послушай! Она написала для меня маленький стишок. Очень мило с её стороны.
Я притворилась, что не слышу. Во мне бушевали самые отвратительные, злобные чувства. Меня просто трясло от ярости при мысли о том, что после всех своих слов о том, как она меня обожает, Амелия при первой же возможности переметнулась к новой подружке. Потом мне стало стыдно из-за своей ярости, и я готова была сквозь землю провалиться, потому что так глупо себя вела, а Амелия всё это прекрасно видела.
— Знаешь, Кэти, я тебя совсем не понимаю, — сказала она, обнимая меня. — Я чем-то тебя обидела? Ну не сердись, давай помиримся, а? Я тебе прочитаю этот миленький стишок — тот самый, что мне подарила Джейн. Тебе наверняка понравится!
И она прочитала стихи своим ясным, приятным голосом.
— Неужели ты настолько тщеславна, что можешь читать такое? — воскликнула я.
Амелия слегка покраснела.
— Но ведь ты сама и писала, и говорила мне гораздо более лестные слова, — ответила она. — Может быть, это они вскружили мне голову, и теперь я слишком быстро верю всему, что говорят другие.
Она свернула листочек и спрятала его в карман. После школы мы, как обычно, пошли домой вместе, но за всю дорогу не сказали ни слова. И вот, я сижу дома, совершенно несчастная. Все мои благие намерения идут насмарку. Но ведь я и подумать не могла, что Амелия поймает меня на слове и кинется дружить с этой чванливой ухмыляющейся гусыней!
20 мая
Опять вернулись все мои дурные привычки. Мама очень на меня сердится. Не молилась уже давным-давно. Всё равно никакого толку.
Мая
По-видимому, эта Джейн Андерхилл приехала сюда, чтобы подлечиться, хотя на вид она здоровее нас всех. Она сирота; её удочерил старый богатый дядюшка и делает из неё сущее посмешище. Вечно разодета в пух и прах! Вчера она приглашала Амелию к себе на чай, а меня не пригласила, хотя и знает, что мы с Амелией лучшие подруги. Она подарила Амелии браслет из своих собственных волос. Интересно, как это мама Амелии разрешает ей принимать подарки от практически незнакомого человека? Мне мама такого не позволяет. И вообще, лучше мамы никого нет. Последнее время Амелия держится со мной довольно прохладно и отчуждённо; а вот мама! — что бы я ей ни сказала, моей милой, драгоценной мамочке, она всё равно такая же добрая и ласковая. Сегодня она заметила, как я уныло слоняюсь из угла в угол, и спросила, что произошло. Мне было стыдно рассказывать всё, как есть. Я ответила, что мы с Амелией немного повздорили.
— Девочка моя родная, — сказала она, — как жаль, что тебе достался мой вспыльчивый, раздражительный нрав!
— Твой?! — воскликнула я. — Мам, ты о чём?
Мама слегка улыбнулась моему изумлению.
— Да, мой, — ответила она.
— Так как же тебе удалось от него избавиться? Мам, расскажи мне скорее, что делать, чтобы я стала, как ты!
— Дорогая моя Кэти, — сказала она, — Как бы я хотела помочь тебе понять, что Бог и может, и хочет не только искупить нас, но и освятить, привести к святости. Это избавило бы тебя от многих дней ненужного, тяжкого труда. Мне Он открыл, наконец, глаза.
— Тогда пусть откроет и мои, — сказала я, — потому что сейчас я вижу только, какая я плохая, и чем больше молюсь, тем хуже становлюсь.
— Это неправда, доченька, — ответила она. — Продолжай молиться, молиться непрестанно.
Я сидела и теребила свой носовой платок, дёргала его то за один угол, то за другой, а потом скомкала его и швырнула в угол. Вот если б можно было взять все дурные чувства, скомкать их и отшвырнуть подальше!
— Как бы мне хотелось помочь тебе полюбить молиться, родная моя! — продолжала мама. — Если бы ты только знала, какую силу, какой свет, какую радость можно получить, просто попросив о них Бога. Ведь Он раздаёт Свои дары безо всяких условий. Он говорит только одно: «Просите!»
Может оно, конечно, и так, но для меня молитва — тяжкий труд. Я от неё устаю. Вот если бы можно было стать хорошей каким-нибудь другим способом, полегче! Вообще, было бы замечательно, если бы Бог просто послал мне с Неба кроткий нрав, как когда-то посылал Илии хлеб и мясо. Вот уж не думаю, что Илии приходилось часами простаивать на коленях и молиться обо всём этом!
Глава II
Июня
В прошлое воскресенье доктор Кэбот проповедовал специально для молодёжи. Сначала он обратился к тем, кто знает, что не любит Бога. Не думаю, что принадлежу к этой категории. Потом он обратился к тем, кто уверен, что любит Бога. Наверняка я к ним тоже не отношусь. Но в конце он ласково заговорил с теми, кто просто не знает, что думать. Я испугалась и со стыдом почувствовала, как по щекам у меня текут слёзы, когда он сказал, что большинство его слушателей, находящихся как раз в таком вот подвешенном, сомневающемся состоянии, скорее всего, всё-таки любят своего Господа, — только любовь их такая же юная, хрупкая и незаметная, как крошечный зелёный росток, пробивающийся из земли, ещё не осознающий своего собственного существования, но несущий в себе обещание пышного расцвета. Наверное, я не очень удачно это всё передаю, но понимаю, что он имел в виду. Потом он пригласил людей из каждой категории по очереди встретиться с ним в три ближайшие воскресенья. Обязательно пойду!
Июля
Я ходила на собрание, и Амелия тоже. Там было много молодёжи, и несколько ребятишек помладше. Доктор Кэбот переходил от одного человека к другому и разговаривал с каждым отдельно. Когда он подошёл к нам, я думала, что он обязательно скажет что-нибудь о моём семейном воспитании и пожурит меня за то, что я не расту, как должно, ведь у меня дома такие благоприятные условия, а перед глазами такой чудесный пример родителей. Вместо этого он весёлым голосом сказал:
— Ну что, милая моя. Я не могу заглянуть к тебе в сердце и точно сказать, есть там любовь к Богу или нет. Но, наверное, ты как раз для того и пришла, чтобы я помог тебе это узнать, да?
— Да, — ответила я. Больше я ничего не смогла из себя выдавить.
— Ну что ж, давай посмотрим, — продолжал он. — Маму свою ты любишь?
Я ещё раз сказала «Да».
— А докажи-ка мне, что ты её любишь. Откуда ты это знаешь?
Я подумала немножко и потом сказала:
— Ну, я чувствую, что люблю её. Мне нравится её любить, нравится бывать с ней. Мне нравится, когда люди её хвалят. А ещё я стараюсь, — по крайней мере, иногда, — делать то, что ей приятно. Но я не очень сильно стараюсь, совсем не так, как должна бы, — а ещё говорю уйму всего такого, что её расстраивает.
— Да, да, — сказал он. — Я знаю.
— Вам что, мама пожаловалась? — вырвалось у меня.
— Да нет, милая, что ты! Просто я знаю, что такое человеческая натура, — ведь я уже пятьдесят лет живу со своей собственной, а в придачу у меня ещё и шестеро детей, и у каждого из них — своя такая же.
Почему-то после этих его слов я немножко приободрилась.
— Значит, во-первых, ты чувствуешь, что любишь маму? Но разве ты никогда не чувствуешь любви к своему Богу и Спасителю?
— Я всё время стараюсь почувствовать, стараюсь изо всех сил, но ничего не получается, — сказала я.
— Через силу любить нельзя, — быстро ответил он.
— Так что же мне делать?
— Во-вторых, тебе нравится быть рядом с мамой. Но неужели тебе не нравится бывать вместе с Другом, Который любит тебя гораздо сильнее, чем она?
— Не знаю. Я ни разу не бывала рядом с Ним. Иногда я вспоминаю, как Мария сидела у Его ног и слушала Его, и мне кажется, ей тогда было очень хорошо.
— Тогда попробуем ещё один способ. Тебе нравится, когда люди хвалят твою маму. А ты никогда не радуешься, когда слышишь, как возвеличивается имя Господне?
Я грустно покачала головой.
— Что ж, давай испробуем последнюю проверку. Ты знаешь, что любишь маму, потому что стараешься делать ей приятное. То есть, пытаешься делать то, чего она хочет от тебя. Так, хорошо. А ты никогда не пыталась сделать что-нибудь из того, что хочет от тебя Бог?
— Конечно, пыталась, много раз. Но не так часто, как должна.
— Конечно, нет. Ни один человек не угождает Ему так часто, как должен бы. Но тогда скажи мне: почему ты стараешься делать то, что, как тебе кажется, понравится Ему? Потому что это легко? Потому что тебе больше нравится делать то, что угодно Ему, нежели то, что приятно тебе самой?
Я попыталась ответить и запуталась.
— Ничего, — сказал доктор Кэбот. — Знаешь, к чему я всё это говорю? А вот к чему. Получается, что по чувствам нельзя судить о том, любишь ты Бога или нет. Иногда и понять-то трудно, что именно мы чувствуем, да и день на день не приходится. Но насколько ты Его слушаешься, именно настолько ты Его и любишь, — ни больше, ни меньше. Не сомневайся. Сами по себе мы — греховные и неблагодарные люди, и вряд ли станем просто так выбирать Его волю вместо своей; это нам просто несвойственно. И ничто, абсолютно ничто кроме любви к Нему не может заставить и не заставит нас повиноваться Ему.
— А разве не бывает, что люди слушаются Бога из-за страха? — спросила Амелия. Всё это время она молча слушала разговор.
— Конечно, бывает. Иногда ты и маму слушаешься из-за страха, но ведь такое послушание непрочно и недолговечно. Если бы ты не любила её по-настоящему, то постепенно перестала бы бояться её гнева и неудовольствия; однако истинная любовь по самой своей природе с каждым часом делается всё сильнее и сильнее.
— Значит, получается, что если мы хотим узнать, любим мы Бога или нет, нам нужно посмотреть, слушаемся мы Его или нет, да? — спросила Амелия.
— Именно так. «Кто имеет заповеди Мои и соблюдает их, тот любит Меня» *. Но сейчас я не могу больше с вами разговаривать, девочки. Видите, сколько народу? Если у вас будут ещё вопросы, навестите меня как-нибудь на следующей неделе.
Выйдя на улицу, мы с Амелией взялись за руки. Мы молчали всю дорогу до дома, но всё равно знали, что мы снова подруги, как и раньше.
— Я поняла всё, что хотел сказать доктор Кэбот, — прошептала Амелия, когда мы прощались. Но я чувствовала себя, как будто в тумане. Не понимаю, как можно любить Бога и чувствовать себя такой дурочкой, как я, когда начинаю о Нём думать. Всё равно, я решила, что теперь буду молиться регулярно, а не когда попало (как это было в последнее время).
Июля
Школу распустили на каникулы. Мне достался первый приз по рисованию, а в день экзаменов моё сочинение прочитали вслух, и все его хвалили. Мама не могла удержаться от радости, она прямо-таки светилась от удовольствия. Я и сама была рада. А сейчас мы собираемся в долгую поездку. Наверное, я пока не буду больше ходить к доктору Кэботу. Слишком много всего другого в голове, да и столько надо всего успеть до отъезда. Мне шьют целых четыре платья; просто ума не приложу, чем их отделать. Сейчас побегу к Амелии посоветоваться.
Июля
Позавчера я бросила перо, выскочила в коридор и натолкнулась на маму.
— Я к Амелии, — выпалила я, проскакивая мимо.
— Подожди минутку, Кэти. Пришёл доктор Кэбот. Он говорит, что ждал тебя в гости, но поскольку ты не появилась, он пришёл к тебе сам.
— Сидел бы лучше дома и занимался своим делом, — сказала я.
— По-моему, он как раз им и занимается, — ответила мама. — Он занят Господним делом, и как раз оно привело его к нам. Пойди к нему, доченька; мне кажется, тебе всё-таки хочется в жизни чего-то большего, чем призы по рисованию, комплименты, новые платья и увеселительные поездки.
Если бы это сказал кто-то другой, а не мама, я бы непременно растаяла, тут же спустилась бы к доктору Кэботу и позволила ему лепить из меня всё, что душе угодно. Но вместо этого я прошмыгнула мимо мамы, забежала в свою комнату и заперлась на ключ. Ну почему, почему я так себя веду?! Как я себя за это ненавижу! Не хочу больше быть такой!
На прошлой неделе я ужинала в гостях у миссис Джоунс. Её умерший малыш Томми очень меня любил, наверное, поэтому она меня так часто приглашает. Люси тоже посадили за стол, но она была сильно не в духе. Сначала она капризничала из-за одного, потом из-за другого. В конце концов мать мягко, но решительно спустила её на пол. Она заныла ещё громче. А когда мама предложила ей снова сесть за стол и вести себя хорошо, она завопила ещё пронзительнее. Она хотела сесть за стол, но ни за что не хотела себе в этом признаться и ни за что не хотела садиться. Я чуть не разозлилась на неё, когда увидела, как она себя ведёт, а теперь сама веду себя в сто раз хуже, и мне так от этого мерзко, что не передать.
Июля
Приходила Амелия. Она была в гостях у доктора Кэбота и теперь просто счастлива. Она говорит, что быть христианкой совсем легко! Может, для неё это и легко; ей вообще всё легко даётся. Она никогда не чувствует себя так ужасно, как я, и не понимает меня, когда я рассказываю ей о своих внутренних борениях. Что ж, видно мне суждено быть несчастной. Придётся терпеть.
3 октября
Лето закончилось, снова началась школа, и я так занята, что некогда ни думать, ни грустить. Поездка получилась замечательная, я чувствую себя здоровой, весёлой и счастливой. В этом году мне как никогда нравится учиться. И дома всё идёт чудесно. Правда, Джеймс уехал учиться в университет, и мы по нему очень скучаем. Жаль, что у меня нет сестрёнки. Хотя если бы была, мы с ней наверняка бы ссорились.
Октября
Я так рада, что учиться в этом году труднее, потому что чувствую себя счастливее всего, если постоянно что-нибудь делаю. Конечно, я не занимаюсь целые дни напролёт. Миссис Гордон всё больше и больше ко мне привязывается и частенько приглашает меня то на ужин, то на чай. Она гораздо лучшего обо мне мнения, чем моя собственная мама, и всегда говорит всякие вещи, от которых становится приятно. Она всегда говорит Амелии, чтобы та брала с меня пример и так же прилежно занималась; ещё она говорит, что больше всего на свете хочет, чтобы её дочь тоже была такой же яркой, жизнерадостной и оригинальной. Амелия в ответ только смеётся, подбегает к своей маме и что-то там мурлычет ей на ухо. Ей ничего не стоит быть милой и приятной. Это у неё врождённое. Вообще, мне сильно повезло, что у меня есть такая подруга. Она легче всех уживается с моими выходками и странностями. Когда я хвалюсь этим перед мамой, она говорит, что Амелия не умеет по-настоящему распознавать и оценивать характер человека; что она готова обожать практически любого, кто полюбит её саму; и что такая бурная любовь, как моя к ней, сама по себе заслуживает хоть какого-то ответа. Маму не поймёшь! Большинство людей гордятся своими детьми, когда видят, что их любят и ценят; но она всё время говорит какие-нибудь скучные колкости! Конечно, я знаю, что недостаточно просто иметь музыкальный слух, прилично рисовать и иметь репутацию жизнерадостной, оригинальной и остроумной девочки. Но когда мама не придирается и ничто другое не портит мне настроение, я самый счастливый человек на свете. Мне так нравится веселиться с другими девочками, особенно если они милые и красивые. Во мне веселья хватит, чтобы целый дом рассмешить. Кстати, этим я вся в маму, так что ей лучше помолчать!
Вечером.
Так я и знала. Мама зашла посмотреть, чем я тут занимаюсь, и, конечно же, высказала своё мнение. Она говорит, что ей нравится видеть меня весёлой и в хорошем настроении, как и полагается в моём возрасте; но что легкомыслие и ветреность расхолаживают и смущают ум и мешают заниматься серьёзными размышлениями.
— Но мама, — сказала я, — неужели ты сама не веселилась, когда была молодой, как я?
— Конечно же, веселилась, — улыбаясь ответила она. — Но мне всё-таки кажется, что я не была такой бездумной, как ты.
«Бездумной!» Ничего себе! Хотела бы я и в самом деле быть бездумной. Но ведь когда все разъезжаются по домам и веселье заканчивается, мне всегда бывает не по себе, и в голове появляются какие-то виноватые мысли. Нет, правда! Другие девочки, может быть, и выглядят менее легкомысленными, но на самом деле они гораздо больше занимаются пустяками и бездельничают. Они только и думают, что о нарядах, мальчиках, вечеринках и всякой такой ерунде. Интересно, а их мамы тоже так же беспокоятся, или это только моя мама втайне проливает обо мне слёзы? Ну и пусть. Всё равно я хочу быть молодой, пока я молода, и веселиться от души.
Ноября, воскресенье
Сегодняшний день и тот день, когда я сделала здесь последнюю запись, — как небо и земля! В этом страшном мире нет места для радости.
Не знаю, достанет ли у меня силы и храбрости записать всё, что произошло за последние несколько недель. На следующей день после того, как я твёрдо решила веселиться и радоваться жизни, чего бы мне это ни стоило, мой дорогой папа позвал меня к себе, поцеловал, подёргал за ухо и дал мне денег.
— Мы почти ничего не давали тебе на расходы, — сказал он, смеясь, — но вчера мне неожиданно принесли вот это, — так, небольшой долг, который я уже и не рассчитывал вернуть, — и я могу теперь немножко тебя побаловать. Я знаю, что девочки любят тратить деньги, и на это ты можешь купить всё, что тебе захочется.
Я ужасно обрадовалась. Я и так хотела начать брать дополнительные уроки рисования, но сомневалась, сможем ли мы себе это позволить. Кроме того — мне немножко стыдно об этом писать, — я поняла, что кто-то наверняка похвалил меня перед папой, а то он не был бы так мною доволен. Я прикинула, кто бы это мог быть, и заметно возгордилась. «В конце концов, — сказала я себе самой, — некоторым людям я всё-таки нравлюсь, несмотря на все недостатки». Я кинулась папе на шею и горячо его поцеловала, хотя обычно чувствую себя довольно неловко, скованно и не лю