Вплоть до конца 1986 года гласность оставалась лишь лозунгом. Даже те географические точки, которые уже можно было указывать на картах, по-прежнему указывались неправильно, чтобы сбить с толку западные спецслужбы (как будто спутниковое слежение еще не было изобретено). Нечего и говорить, что многие города вообще не обозначались на картах (хотя об их существовании можно было узнать из иностранной прессы). Широко распространившиеся приписки в хозяйственных отчетах стали такой проблемой, что действительный размер хлопковых посевов в Узбекистане властям приходилось отслеживать с помощью собственных разведывательных спутников. Впрочем, повальные фальсификации не обошли стороной и сами спецслужбы. Разумеется, некоторая степень открытости была необходима для функционирования системы, не говоря уже о поддержании достоинства советских людей и их способности гордиться своей страной. Это стало особенно болезненно ясно в апреле 1986 года, после того, как самая крупная в истории Чернобыльская ядерная катастрофа продемонстрировала миру глубину советских проблем, а также опасность – и одновременно растущую бесполезность – режима сверхсекретности. Прорыву в этой сфере способствовала трагедия - накрывшее огромную территорию радиоактивное облако, сделавшее бессмысленными опровержения советских должностных лиц.
Осенью и зимой 1986-87 годов советские СМИ с подачи генерального секретаря начинают демонстрировать неотвратимость перемен, одну за другой открывая для читателей ранее запретные темы: эпидемию абортов, нищету, наркоманию, афганскую войну, депортацию целых народов во времена Сталина. Запрещавшиеся десятилетиями фильмы, пьесы и книги разрешались, приводя в состояние повышенного возбуждения жившую за счет государства интеллигенцию. Каждый новый шаг в этом направлении рождал спекуляции по поводу того, как далеко все зайдет: будет ли, например, опубликован «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына – литературный обвинительный акт всей советской системе, включая Ленина? (Его опубликовали.) Объем скрытого и запрещенного был очень велик, но это еще более обостряло реакцию на каждое новое «открытие». К тому же все эти откровения публиковались не где-нибудь, а в официальных органах печати («неформальные» печатные издания уже начали выходить, но их объем был ничтожно мал). Еженедельная газета «Аргументы и факты», существовавшая с конца 1970-х, достигла во время перестройки тиража в 30 миллионов экземпляров (это был мировой рекорд), а в ее редакцию ежедневно приходило по 5-7 тысяч писем. Радостное возбуждение («вот она, правда!») ощущалось повсеместно.
К 1989 году, однако, в письмах читателей все чаще стало проявляться глубокое разочарование в советской действительности. «Что это за правительство, которое дает жить нормальной жизнью только избранным?» - писала М.Ф. из Харькова. - «Почему те, кто находится у власти, имеют все: квартиры, дачи, деньги, а остальные не имеют ничего?... Я простая женщина. Я верила нашему правительству. Но больше не верю». Некий тинэйджер советовал «не пускать молодых людей в капиталистические страны». Почему? «Я получил возможность по программе обмена съездить в Соединенные Штаты. Я был настоящим патриотом нашей страны, а превратился во что-то просто ужасное. Я стал человеком. Я думаю, у меня есть свое мнение, и это настоящий кошмар. После того, что я увидел в США, здесь жить просто невозможно… Мне нравится Горбачев, но в глубине сердца я больше не советский гражданин, мне все равно, что происходит в СССР, и я больше ни во что в этой стране не верю»[6].
Чтобы утратить иллюзии, нужно, конечно, их иметь. Гласность показала, что до 1985 года большинство жителей страны, несмотря на бесконечные жалобы, принимали многие базовые принципы советской системы. Их идентичность, убеждения, жертвы оказались преданными – и именно тогда, когда их ожидания резко выросли.
Когда пала плотина многолетней цензуры, гласность превратилась в настоящее цунами критики режима, одержимости людей западным миром и апокалипсических наклонностей интеллигенции, которая, стремясь предстать «более радикальной», самобичеванием доводила себя до истерии. Суперпопулярное телевизионное шоу «Взгляд», транслировавшееся вечером по пятницам, изображало СССР как ограбленную и нищую страну, тогда как Запад представал вымощенным золотом и абсолютно свободным. Журналист, до перестройки написавший один из наиболее резких антиамериканских памфлетов, стал главным редактором массового журнала «Огонек»* и быстро превратил его в самый читаемый источник «разоблачительной» информации о СССР и неумеренно хвалебной – о США[7].
Устрашающие подробности коммунистических репрессий еще более ослабили приверженность социализму и подняли серьезные моральные проблемы. Массовые захоронения описывались теми самыми сотрудниками «органов», которые их делали. Обвинители, уничтожавшие невинных жертв, по-прежнему занимали свои должности или получали большие пенсии, тогда как их жертвы были мертвы или влачили нищенское существование. Журналисты, травившие «врагов» за «антисоветскую пропаганду», теперь спешили признаться в своей оппозиционности режиму. Вся предшествующая жизнь оказывалась ложью.
При Хрущеве «откровения» были адресованы поколению людей, которых внезапно открывшаяся «правда» (дискредитировавшая в их глазах не социализм, а Сталина) вдохновила на обновление социализма, на возврат к его «ленинским корням». Поначалу именно так большая часть «шестидесятников» интерпретировала и горбачевскую гласность. Действительно, многие экономические и политические идеи, вышедшие на первый план при Горбачеве, первоначально прозвучали еще в 1960-е, и во время перестройки как спящая красавица как будто пробудились после 20-летнего сна[8]. Но вскоре стрелы, летевшие в Сталина, полетели и в Ленина, десакрализовав его, а значит - советскую систему в целом. Кучка людей, именовавшая себя «Демократическим союзом», одно из незадолго до того возникших «неформальных» (гражданских) объединений, явно провоцируя власть, провозгласила себя - вопреки монополии КПСС - политической партией. Члены «Демсоюза» размахивали на митингах красно-бело-синим флагом Февральской революции и требовали восстановления частной собственности и «буржуазных порядков». И хотя их призывы мало кем были услышаны, они демонстрировали самоубийственную динамику открытости системы.
Каким бы ни был раскол среди «детей» хрущевской десталинизации, их собственные дети выросли в совершенно иное время. Большинство тех, кому во время перестройки еще не исполнилось тридцати (а это было около четверти населения страны) просто не интересовалось реформированием социализма. Гласность дала им немыслимый ранее доступ к коммерческой культуре и «ценностям» капитализма. Их отчуждение ярко проявилось в уничижительном сленговом обозначении «советского человека» - «совок»[9]. Лигачев, как-то посмотрев телепередачу, посвященную молодежи, был столь потрясен увиденным, что спросил у одного из руководителей телеканала, не в тюрьме ли отыскали молодых героев программы[10]. Однако взгляды юного поколения, например, звучавшие в его среде требования вообще уничтожить советскую систему, занимали руководителей страны гораздо меньше, чем публичные выступления в защиту Сталина. «Мы [sic]… слишком долго находились под влиянием иллюзий, считая, что речь идет просто о трудностях психологической перестройки кадров», - объяснял позже Горбачев[11]. Неясно, правда, что, помимо осуждения сталинизма, он подразумевал под «психологической перестройкой». Еще хуже было то, что наличие общего врага – сталинистского социализма – маскировало пропасть между теми, кто осуждал Сталина во имя реформирования социализма, и теми, кто делал это во имя уничтожения социализма.
Под лозунгом «поддержки перестройки» выросли и национальные движения. Поначалу они были узкими по составу и робкими. Однако в феврале 1988 года жители Карабаха, населенной в основном этническими армянами «автономной области», которую Сталин сделал анклавом в составе Азербайджанской ССР, восприняли горбачевскую политику как призыв к «исправлению» исторических ошибок и объявили о «воссоединении» с Арменией. Тысячи людей, многие из которых были вооружены портретами Горбачева, в знак солидарности с карабахскими армянами вышли на центральную площадь Еревана. После этого массовые протесты потрясли уже Азербайджан. В одном из индустриальных центров с этнически смешанным населением – Сумгаите – начались погромы. Азербайджанцы обыскивали автобусы, больницы и жилые дома в поисках армян; 31 человек погиб, сотни были ранены. В Карабахе было введено прямое управление Москвы, но напряженность лишь росла. Сотни тысяч людей превратились в беженцев. Население обеих республик оказалось политически мобилизованным, но совсем не в том смысле, о котором мечтал Горбачев. Многократные осуждения националистов с трибун никакого воздействия на них не оказывали.
Организации, названные «Народными фронтами в поддержку перестройки», также появились в Литве, Латвии и Эстонии и были скопированы в соседних Украине и Беларуси. Поддержанные по указанию Горбачева партией и КГБ с целью противостояния «противникам реформ», «фронты» сплотили разрозненные группы, в том числе реформистски настроенных партийных чиновников. Эти группы защищали сначала экономический, а затем и политический «суверенитет» (термин вроде бы был созвучен всячески акцентировавшейся Горбачевым идее «самореализации»). Внедренные сотрудники КГБ пытались сдержать эти стремительно ширившиеся движения в «допустимых» границах, но никто не мог определить, где именно эти границы проходят, и события намного опережали попытки «сдерживания». Уличные демонстрации, в ходе которых ораторы, заявляя о своей поддержке «реформ», требовали независимости, транслировались по местному государственному телевидению. Некоторые лидеры национальных движений включали в список своих требований многопартийное политическое устройство и введение частной собственности, притом, что и то, и другое было равносильно уничтожению советской системы.
Казалось, в стране просто нет никого, кто готов был защищать социализм и Союз за исключением подвергшихся остракизму «противников реформ»! Но с этими защитниками системы (в ЦК или где бы то ни было еще) Горбачев превосходно справлялся, отбивая их «вылазки» на каждом партийном форуме.
Виртуоз тактики
Горбачев знал, что далеко не все партийные чиновники разделяют его приверженность демократизации социализма и с самого начала предвидел попытки реванша со стороны аппаратчиков. Конечно, подспудное сопротивление реформам было типичным для «коридоров власти». Оно вышло наружу в феврале 1988 года на пленуме ЦК, когда Лигачев, второй человек в партии, открыто выступил против того, чтобы лозунг гласности использовался для огульного очернения советского прошлого и, как подразумевалось, – настоящего. Большинство участников пленума явно сочувствовали Лигачеву и его призыву обуздать гласность. Как будто в ответ на это выступление в следующем месяце разразился скандал вокруг письма преподавателя ленинградского вуза Нины Андреевой в редакцию консервативной газеты «Советская Россия», опубликованного под заголовком «Не могу поступаться принципами». Андреева нападала на представителей «лево-либерального интеллигентского социализма», которые «формируют тенденцию фальсифицирования истории социализма» и «внушают нам, что в прошлом страны реальны лишь одни ошибки и преступления, замалчивая при этом величайшие достижения прошлого и настоящего»[12]. Письмо было опубликовано в день, когда Горбачев отправился с визитом в Югославию и, как было принято, исполнение обязанностей генерального секретаря временно взял на себя Лигачев. После своего возвращения на ближайшем заседании Политбюро генсек будто между делом поднял вопрос о письме. Как и было заранее спланировано, выступил Яковлев, осудивший это выступление как «антиперестроечный манифест». В пропуске статьи безосновательно обвинили Лигачева и возглавлявшийся им Секретариат ЦК.
В тот момент аналитики неверно восприняли этот важный поворот событий как свидетельство не горбачевской интриги, а реального противодействия аппаратчиков реформам. В своем выступлении на заседании Политбюро 24-25 марта, посвященном обсуждению статьи Андреевой, Горбачев туманно утверждал, что в письме содержались «определенные выводы и информацию», которые Андреевой не доступны «ибо о ней знает сравнительно узкий круг людей». Лигачев же пишет, что Горбачев провел расследование всех обстоятельств публикации и в частной беседе с ним признал его непричастность к появлению письма. Однако публично подозрения с Лигачева так и не были сняты. Наоборот, при мощной поддержке советских и зарубежных СМИ он превратился в своеобразное «пугало», с помощью которого генеральный секретарь пытался снискать общественную поддержку и заставить аппаратчиков публично открещиваться от анти-перестроечных настроений. Своим маневром Горбачев создал козла отпущения, на которого можно было возложить ответственность за экономические провалы: оказалось, что реформы тормозили именно ведомые Лигачевым консерваторы. В довершение всего этого генсек продолжал пользоваться доверием Лигачева благодаря как партийной дисциплине, так и тому, что в частной беседе со своим заместителем он снял с него все подозрения (хотя публично этого так и не сделал). Нина Андреева «сама того не желая, объективно нам помогла», - вспоминал Горбачев с видимым удовлетворением[13]. Впрочем, его тонкий маневр лишь подстегнул в обществе растущее негодование партией, но, разумеется, не смог волшебным образом изменить ни поведение аппаратчиков, ни тем более – экономическую ситуацию в стране.
Примерно в это же время генсек затратил колоссальные усилия, чтобы убедить аппаратчиков всех уровней: отказ от политической реформы куда рискованнее ее самой. В 1987-88 годах ему удалось вырвать у Политбюро согласие на «демократизацию» партии с помощью альтернативных выборов. Привыкшие к пожизненным назначениям и многочисленным привилегиям в обмен на послушное выполнение приказов сверху, партийные чиновники (даже те из них, кто сочувствовал реформам) просто не знали, как общаться с превратившимися в избирателей рядовыми членами партии. Не слишком их привлекала и навязываемая обществом личная ответственность за сталинские преступления. Наиболее смелые из них, воспринявшие призыв к «авангарду общества» возглавить перестройку, вскоре обнаружили, что в отсутствие ожидаемых экономических успехов они «возглавляют» лишь бесконечные публичные прения по поводу некогда «закрытых» проблем, вину за возникновение которых общество возлагает именно на партию. Так, на июльской партийной конференции 1988 года, пока коммунисты из среды столичной интеллигенции терзали себя спорами об истории и свободе, «делегатов из провинции волновали пустые полки магазинов, грязные реки, оставшиеся без воды больницы и заводы с разваливающимися сборочными линиями»[14].
Каким-то образом коммунистическая партия должна была стать одновременно и инструментом, и объектом перестройки. Однако на той же партийной конференции Горбачев, все еще искавший надежную политическую опору и рычаги воздействия, раскрыл свой план возрождения Советов. В 1917 году большевики пользовались при захвате власти лозунгом «Вся власть – Советам!», однако эти институты, воплощавшие, подобно якобинским клубам, представление о прямой (не представительной) демократии, довольно быстро зачахли. Теперь местные Советы должны были получить новую жизнь с помощью альтернативных выборов, которые предполагалось провести одновременно с выборами в новый всесоюзный орган – Съезд народных депутатов, который, в свою очередь, должен был избирать представителей в полностью обновленный действующий парламент - Верховный Совет СССР. Этот план, формально являвшийся лишь модификацией существующего устройства, на самом деле означал конец автоматического мандата партии на власть и необходимость легитимации полномочий партийных функционеров с помощью выборов – тест, который полностью провалило подавляющее большинство действовавших партийных чиновников, выставивших свои кандидатуры на выборы депутатов Съезда в начале 1989 года. Горбачев исключил самого себя и других руководителей высшего уровня из процесса альтернативных выборов, но новая политическая конфигурация была ясна уже из того, как рассаживались депутаты Совета: все члены Политбюро за исключением Горбачева получили места не в президиуме, а в боковой галерее.
Усиление Советов сопровождалось дальнейшим закулисным ослаблением власти партийного аппарата. Прекрасно помня, что именно партийные «верхи» ополчились против предыдущего реформатора, Хрущева, вынудив его «уйти на пенсию» в октябре 1964-го, и, очевидно, не вполне удовлетворенный исходом «дела Нины Андреевой», Горбачев вторгся в сферу влияния Лигачева. В сентябре 1988-го, перед началом кампании по выборам Съезда народных депутатов, он начал «реорганизацию» Секретариата ЦК. Ссылаясь на необходимость улучшить его работу, Горбачев создал целый ряд отдельных партийных комиссий, каждая из которых возглавлялась членом Политбюро. Неожиданно ушли в прошлое коллективные заседания Секретариата и осуществление им контроля за деятельностью партийных комитетов по всей стране (будь то для воздействия на ход выборов или для организации заговора против генерального секретаря). Так, по-прежнему держась за свою ленинистскую веру в потенциал партийных масс, Горбачев сознательно лишил аппарат его могущества, а всего через 15 месяцев после этого вынужден был (в декабре 1990-го) формально отменить монополию КПСС на власть. Может показаться странным, что он при этом не понял очевидного факта: усиливая государственные органы власти (Верховные советы Союза и республик) за счет партийных, он тем самым менял унитарную структуру государства на федералистскую.
До 1917 года в Российской империи не было национальных республик – только неэтнические губернии. Провозглашение республик произошло после распада империи в результате революции, и хотя Красная Армия вернула контроль над большинством отделившихся территорий, сопротивление республик помешало большевикам просто упразднить их, включив в состав России. Вместо этого в декабре 1922 года и был изобретен новаторский компромисс: Союз Советских Социалистических республик. В конце концов, Союз оформился в составе 15 национальных республик, каждая из которых имела свою внешнюю государственную границу, конституцию, парламент и (с 1944 года) министерство иностранных дел. Возьмем для сравнения не менее многонациональные Соединенные Штаты. Здесь немало поляков живет в Чикаго, но никогда не существовало Иллинойсской Польской республики – или Калифорнийской Мексиканской республики. США представляют собой скорее единую «нацию наций», территориально разделенную на 50 неэтнических штатов. СССР же был «империей наций», поскольку 15 составляющих его союзных наций формально имели свою государственность. Консолидировала эту федерацию республик пирамидальная иерархия Коммунистической партии.
Что представляла собой КПСС? Она была не политической партией в западном смысле, а скорее организацией заговорщиков, стремившихся захватить власть. Большевики сделали это в 1917 году, после чего было создано революционное правительство, и некоторые предлагали упразднить партию. Но она не только не была упразднена, но и успешно нашла себе место в системе власти. Это произошло во время гражданской войны (1918-1921), когда были вновь покорены территории бывшей Российской империи, многие бывшие царские офицеры пришли на службу в Красную армию и для контроля над этими «военспецами» была создана должность «военных комиссаров». Так во многом случайно была найдена модель для всей страны: в каждом учреждении, от школ до министерств, члены партии или комиссары действовали как гаранты лояльности и правильной «политической линии». И хотя вскоре армейские офицеры, бюрократы, учителя и инженеры перестали являть собой «пережитки царизма» и в стране выросли «красные спецы», которые сами были членами партии, параллельные партийные структуры так и не были упразднены. Напротив, партийная бюрократия росла одновременно с государственной и обе выполняли примерно одни и те же функции по управлению обществом и экономикой. Так Советский Союз приобрел две параллельные, накладывавшиеся друг на друга управленческие вертикали: партийную и государственную. Разумеется, если бы дублирующая партийная вертикаль была уничтожена, то на месте осталась бы не только центральная государственная бюрократия, но еще и добровольное объединение национальных республик, каждая из которых вполне легально могла выйти из Союза. В общем, именно КПСС, вроде бы избыточная с точки зрения государственного управления, фактически обеспечивала целостность государства. Поэтому партия и была подобна бомбе, заложенной в самой сердцевине Союза.
В этом контексте решающим поворотом в судьбе СССР могли бы стать предложения, высказанные сразу после смерти Сталина Лаврентием Берией. Исключительно искусный и кровавый организатор, Берия стоял во главе военно-промышленного комплекса, который постепенно, начиная с индустриализации 30-х годов, а затем во время Второй мировой и в начале «холодной» войны, все более ощутимо доминировал над дуалистической партийно-государственной системой. В 1953 году Берия предложил лишить партию управленческих функций, передав их государственному аппарату, и усилить роль «национальных кадров» из союзных республик (также являвшихся опорой его власти). Мы никогда не узнаем, смогли ли бы эти идеи, будь они реализованы, лучше сохранить целостность федерализованного по национальному признаку и скрепляемого лишь партией Советского Союза[15]. Другие руководители страны сумели «разобраться» с Берией прежде, чем он «разобрался» с ними. В последовавшей борьбе за власть верх взял Хрущев при поддержке презираемых «технократом» Берией аппаратчиков. Новый руководитель страны еще более увеличил доминирование партийных органов по отношению к государственным, развив тем самым тенденцию, наметившуюся еще при Сталине, на XIX съезде КПСС в 1952 г.
Однако усиленный Хрущевым партийный аппарат вскоре повернулся против него самого. Так советская партийно-государственная система одновременно пыталась обновить социализм и сама же блокировала эти попытки. Эта диалектика реформ и контрреформ и была той политической динамикой, благодаря которой Горбачев стал руководителем страны, и которой он виртуозно пользовался, что проявилось и в манипулировании Лигачевым с помощью «дела» Нины Андреевой, и в маневре с «реорганизацией» Секретариата ЦК. Но именно этот последний маневр и взорвал бомбу, заложенную в 1922 году в саму структуру Советского Союза. Он имел столь роковые последствия, что они затмевали любые тактические успехи генсека[16]. Самый пикантный момент в написанных годы спустя мемуарах Горбачева касается политических реформ 1988-89 гг.: он пишет, что «не был готов» тогда «выдвинуть по настоящему глубокую программу, включающую преобразование унитарного государства в действительно федеративное»[17]. Но саботировав работу Секретариата ЦК, он невольно получил именно то, об отсутствии чего потом сожалел! Как писал в 1991 г. один из его главных военных советников маршал С.Ф.Ахромеев, «в соответствии с Конституцией СССР высшие республиканские органы власти соответствующим союзным органам не подчинены. Они связывались воедино только партийным влиянием и партийной дисциплиной… Понимало ли все это Политбюро во главе с М. С. Горбачевым? Должно было понимать»[18].
Даже если бы Горбачев не покушался на Секретариат, ему бы пришлось бросить все силы для подчинения центру союзных республик, которые имели собственные государственные границы и институты управления. Теперь же, с разрушенной системой центрального партийного контроля, дискредитированной партийной идеологией и парализованной системой плановой экономики Горбачев обнаружил, что Верховные советы республик начали действовать в полном соответствии с той ролью, которой он сам их невольно наделил: они стали парламентами фактически независимых государств. В марте 1990 г. – в пятую годовщину своего пребывания у власти – он добился от Политбюро согласия, а от Верховного Совета СССР – утверждения себя в качестве Президента СССР. Однако к тому моменту центральная власть уже была рассредоточена, а само будущее Союза оказалось под вопросом.
Несостоявшийся Суслов
Нападение Горбачева на потенциальную политическую опору консерваторов, между тем, увенчалось впечатляющим успехом. Однако в нем не было никакой необходимости. В своих мемуарах Лигачев жаловался, что на протяжении долгого времени он не осознавал всей важности «реорганизации» секретариата в 1988 г. Даже разгадав позже маневр Горбачева, он не стал поднимать этот вопрос на заседаниях Политбюро. Когда его поднял кто-то другой, Горбачев многозначительно спросил Лигачева, не нужен ли ему лично Секретариат. Второй человек в партии признается, что он, не желая показаться амбициозным, промолчал, а после заседания отправился к себе в кабинет и начал писать своему шефу панические письма. «Горькая правда, - сокрушается Лигачев, - заключается в том, что я оказался прав». Но, если Лигачев тогда уже понимал, что социализм и Союз в опасности, то горькая правда заключается в том, что у него - человека, благодаря своему положению более любого другого способного остановить генерального секретаря, - не хватило для этого ни ума, ни воли. Лигачев занимал кабинет, когда-то принадлежавший Суслову - одному из тех, кто стоял за устранением от власти Хрущева. Но Сусловым он не стал. Отправляя лигачевские письма в архив, Горбачев продолжал беспорядочные попытки реформировать социализм. Только это была не реформа. Это было упразднение.
Поскольку Лигачев разделяет веру Горбачева в возможность вдохнуть в систему новую жизнь, он отказывается признать, что именно перестройка ускорила крах системы и что вина за этот крах лежит на человеке, которому он помог прийти к власти. Вместо этого он сетует на извращение идеи перестройки «радикальными заговорщиками» вроде Яковлева, намеревавшимися разрушить социализм. «Настоящая драма перестройки, - пишет Лигачев, - состоит в том, что процесс самоочищения нашего общества, начатый в недрах КПСС… был извращен»[19]. Мы сталкиваемся с нелепым аналогом великолепного горбачевского хода с возложением вины за провалы на консерваторов. Действительно, Яковлев постоянно переигрывал Лигачева (например, когда Политбюро решало приструнить кого-нибудь из руководителей СМИ, Яковлев «подчинялся» своему номинальному начальнику Лигачеву, приберегая для себя роль закулисного «вдохновителя» нелицеприятных публикаций). Однако, соглашаясь с тем, что Яковлев был «отцом перестройки» (это звание тот присвоил себе сам), Лигачев не отдает должного генеральному секретарю. Настоящим «заговорщиком» был именно Горбачев[20]. Еще более важно, что, подобно арбатской сувенирной матрешке, внутри Горбачева был Хрущев, внутри Хрущева – Сталин, а внутри этого последнего – Ленин. Предшественники Горбачева построили здание, напичканное минами-ловушками, взрывающимися от реформаторских импульсов.
Преднамеренно выведя из строя централизованный партийный механизм, Горбачев сохранил контроль над столпами советской силовой системы: над армией, КГБ и МВД, республиканские «ответвления» которых были полностью подчинены Москве. Однако хотя колоссальное ведомство госбезопасности продолжало собирать огромное количество информации, гласность уничтожила страх перед КГБ и нейтрализовала его потенциал устрашения[21]. Трудность же использования армии внутри страны стала ясна в апреле 1989 г., когда армейские подразделения были использованы в Тбилиси для разгона нескольких сотен демонстрантов, многие из которых выступали за независимость Грузии. В ходе силовой акции погибло около двадцати человек, и это поставило всю Грузию на грань восстания. Как рутинные политические инструменты КГБ, МВД и армия не могли заменить партию. Более того, их использование было теперь предметом постоянных дебатов на союзном Съезде народных депутатов и в республиканских законодательных органах.
Тем не менее, если бы в 1989 или даже в 1990 году армия была бы задействована для того, чтобы утвердить верховенство законов СССР быстро и в широких масштабах (как мог бы посоветовать Макиавелли), это могло бы сдержать движения за независимость и помогло бы центру выиграть время. Именно так произошло в Азербайджане, где отделение населенного армянами Карабаха способствовало приходу к власти националистического Народного фронта. Под предлогом необходимости остановить анти-армянские погромы (которые на самом деле закончились за шесть дней до того) в Баку был введен 17-тысячный воинский контингент, ряд лидеров Народного фронта был арестован, а власть ценой двухсот жизней и массового народного негодования перешла к более послушным Москве коммунистическим деятелям. Другие республики, осознав возможность применения против них силы, постарались привлечь на свою сторону расквартированных на их территории офицеров МВД, КГБ и вооруженных сил, правда, без особого успеха. Более серьезным союзником сепаратистов оказался сам Горбачев. Та же приверженность «социализму с человеческим лицом», которая привела его к дестабилизации всей советской системы, вызывала у него нерешительность и колебания при попытках стабилизировать ее вновь. Даже в Азербайджане Горбачев отказался беспощадно подавить деятельность Народного фронта, пригласив вместо этого многих его членов войти в новое республиканское правительство и тем самым сведя на нет результаты силовой акции[22].
Многолетний восточно-европейский опыт свидетельствовал, что в тяжелых условиях соперничества с послевоенным капитализмом любые попытки реформировать плановую экономику, не затрагивая при этом социалистического догмата об отказе от «эксплуатации» и частной собственности, обречены на провал и ведут к расстройству всей социалистической системы. В еще большей степени это было верно по отношению к попыткам сочетать свободу прессы или гражданских ассоциаций с монополией компартии. В конце концов, откуда взялась необходимость отправлять танки в Будапешт и Прагу? Можно было бы предположить, что недавние (1980-81) уроки польской «Солидарности» должны были поднять еще более глубокие вопросы. Но Горбачев, как и большинство аналитиков, воспринимали перестройку не как бессмысленную попытку найти квадратуру круга, а лишь как драматическое противостояние реформаторов консерваторам. Между тем «сопротивление» консерваторов было не слишком умелым, а вот горбачевский «саботаж» системы, хотя в основном и неумышленный, оказался просто мастерским. Таким образом, «истинная драма реформ», оттесненная в тень зацикленностью на консерваторах, заключалась в том, что один талантливый тактик невольно, но исключительно умело демонтировал всю советскую систему: от плановой экономики и идеологической приверженности социализму до самого Союза.
Вплоть до середины 1990 года, когда призывы к ниспровержению режима звучали уже повсюду, а республиканские законодательные органы вовсю принимали законы, отменявшие законодательство СССР, Горбачев продолжал публично утверждать, что главное препятствие «реформе» - это противодействие «консерваторов». Это было уже после того, как взорвалась Восточная Европа.
* В 1965-1972 гг. Э.А.Шеварднадзе занимал пост министра внутренних дел Грузинской ССР (до 1968 г. это ведомство носило название Министерства охраны общественного порядка и социалистической законности). – Прим. переводчика.
* В 1984 г. В.А. Коротич, главный редактор журнала «Огонек» в 1986-91 гг., опубликовал «разоблачительный» публицистический роман «Лицо ненависти», написанный им после поездки по США. В 1985 г. он получил за него Государственную премию СССР. – Прим. переводчика.
[1] Медведев В. Человек за спиной. М., 1994. С. 208.
[2] Еще более сложным было положение в сельском хозяйстве. Дотации ему составили в 1977 году 19 миллиардов руб., или 70 руб. на душу населения, однако СССР по прежнему был зависим от импорта зерна из Канады и США, составлявшего миллионы тонн. Значительная часть урожая оставалась на полях несобранной, а то, что удавалось собрать, зачастую сгнивало на складах из-за плохой работы системы распределения. Впрочем, несмотря на перманентный кризис, сельское хозяйство играло важную роль в карьерах многих партийных функционеров. Rutland P. The Politics of Economic Stagnation in the Soviet Union: The Role of Local Party Organs in Economic Management. N.Y., 1993.
[3] Rumer B.Z. Soviet Steel: The Challenge of Industrial Modernization in the USSR. Ithaca, 1989.
[4] The Destruction of the Soviet Economic System: An Insiders’ History/ Ed. M. Ellman, V. Kontorovich. Armonk, 1998.
[5] В точности то же самое произошло в Восточной Европе, а перед тем – в Латинской Америке. Опыт перестройки очень поучителен для желающих познакомиться с вечной историей-предупреждением о западной «помощи». См.: Hancock G. Lords of Poverty: The Power, Prestige, and Corruption of the International Aid Business. N.Y., 1989. О пропасти между «помощью» и прямыми иностранными инвестициями см.: Murray B. Dollars and Sense: Foreign Investment in Russia and China// Problems of Post-Communism. 2000. Vol. 47/4. P. 24-33.
[6] Letters to Gorbachev: Life in Russia through the Postbag of Argumenty i fakty/ Ed. R. McKay. London, 1991. P. 7-8, 161 (эти письма были адресованы не Горбачеву). Осенью 1989 г., после того, как эта газета опубликовала результаты сомнительного «опроса», показывавшего, что Горбачев – не самый популярный политик в стране, тот публично приказал ее главному редактору Владиславу Старкову подать в отставку. Страна, возмущался Горбачев, по колено в море взрывоопасного горючего, а журналисты не находят ничего лучшего, как разбрасывать вокруг зажженные спички. Член партии Старков проигнорировал приказ генерального секретаря, и дело на том и закончилось.
[7] Korotich V., Porter C. The New Soviet Journalism: The Best of the Soviet Weekly Ogonyok. Boston, 1990. Преувеличение американской экономической и военной мощи было характерно для советской интеллигенции до 1985 года; впрочем, ЦРУ и в еще большей степени – Пентагон вернули этот «долг» сторицей, чудовищно преувеличивая советскую мощь.
[8] Гайдар Е. Дни поражений и побед. М., 1996. С. 42.
[9] Щекочихин Ю. Алло, мы Вас слышим: из хроники нашего времени. М., 1987.
[10] Mickiewicz E. Changing Channels: Television and the Struggle for Power in Russia. N.Y., 1997. P. 69.
[11] Горбачев М. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 362.
[12] Советская Россия. 13 марта 1988.
[13] Горбачев М. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 382-387; Лигачев Е. Загадка Горбачева. Новосибирск, 1992. С. 133-137. См. также: Медведев В. В команде Горбачева: взгляд изнутри. М., 1994. С. 67-69; Черняев А. Шесть лет с Горбачевым. М., 1993. С. 205-208; Boldin V. Ten Years That Shook the World. P. 168. Болдин пишет, что поначалу статья Андреевой не произвела на Горбачева большого впечатления. Разоблачительный взгляд на аппарат ЦК, обвиняющий его в распаде СССР см.: Оников Л. КПСС: анатомия распада. М., 1996.
[14] Keller B. Conference Lifts Veil on Personalities and Intrigues// New York Times. 3 July 1988.
[15] Берия также предлагал избавиться как от обузы от Восточной Германии в обмен на единую нейтральную Германию. См.: «Новый курс» Л.П.Берии // Исторический архив. 1996. № 4. С. 132-163. См. также: Fairbanks Ch. H., Jr. National Cadres as a Force in the Soviet System: The Evidence of Beria’s Career, 1949-1953// Soviet Nationality Policies and Practices/ Ed. J. Azrael. N.Y., 1978. P. 144-186; Kramer M. Declassified Materials from CPSU Central Committee Plenums: Sources, Context, Highlights// Cahiers du Monde Russe, 1999. Vol. 40/1-2. P. 271-306.
[16] О Горбачеве как о тактике см.: Tretyakov V. Gorbachev’s Enigma// Moscow News, 1989, № 48.
[17] Горбачев М. Жизнь и реформы. М., 1995. Кн. 1. С. 443.
[18] Ахромеев С.Ф., Корниенко Г.М. Глазами маршала и дипломата. С. 312.
[19] Лигачев Е.К. Загадка Горбачева. С. 38. Незнание не могло считаться оправданием, отмечает он, поскольку «Политбюро располагало практически исчерпывающей информацией в связи со всеми конфликтными ситуациями,- будь то чисто политическими, экономическими, финансовыми или межнациональными» (там же. С. 110). Н.И. Рыжков, который в 1985-90 гг. был при Горбачеве председателем Совета министров, также обвинял «предателей» перестройки. См.: Рыжков Н.И. Перест<