Леонид РЖЕВСКИЙ
ДВЕ
СТРОЧКИ ВРЕМЕНИ
Роман
Биография Леонида Денисовича Ржевского (настоящая фамилия - Суражевский) разламывается на две отчетливо несимметричных, скорее даже резко контрастирующих между собой части: это большой кусок жизни, с момента рождения в 1905 году до немецкого плена в 1941, проведенный на родине; и это сорок пять лет зарубежных скитаний: послевоенная Германия — десять лет преподавания в университете шведского города Лунда - наконец, профессура в США, где писатель и скончался 1986 году.
В довоенные годы Леонид Ржевский прошел хорошую филологическую школу. Он успешно защитил кандидатскую диссертацию, получил в 1938 году должность доцент. Уже тогда определился его углубленный — и философский, и филологический, и лингвистический одновременно - интерес к текстам Ф. М. Достоевского. Однако на творчестве великого писателя-мыслителя тогда фактически лежало табу. Ржевский вспоминает: «В годы тридцатые и сороковые «милость к падшим» не призывал никто, и никто не осмеливался написать «Рассказ о семи повешенных», хотя казнимые исчислялись десятками, если не сотнями тысяч. О Достоевском нельзя было читать публично лекций - автора этого очерка в тридцатые годы не раз приглашали с докладами в Московский институт костного туберкулеза на Божедомке - здание бывшей Мариинской больницы, где родился Достоевский, но прочесть о самом Достоевском ему не разрешили ни разу».
Уроки Ф. М. Достоевского имели для писателя далеко не академическое значение, - они помогали ему осмыслить жуткую, как бы инверсированную (в смысле перевёрнутости всех смысловых и нравственных полюсов) русскую действительность тридцатых годов. Понятия добра и зла тогда подверглись предельной, воистину сатанинский по своей сути релятивизации. И тут был нужен, надежный компас, который давал бы абсолютно точные показания в колеблющемся, зыблющемся, перекошенном мире,- такую систему ориентации молодой филолог нашел у Достоевского. Два его мотива уже тогда стали как бы центральными, главенствующими при построении собственно? мировоззрения: это тема сострадания, жалости - и тема бесовского соблазна, искушения. Нетрудно заметить антиномичность двух этих тем, изнутри организующих расщепленный, насквозь диалогичный космос Достоевского. Однако ту же сам» антиномию - когда в тезисе дается божеское, а в антитезисе дьявольское - Л. Ржевский видел и в структуре своего времени. Она, эта трагическая антиномия, ставила человека перед выбором, который в условиях тирании был мучительно трудным. Л. Ржевский сделал непростой, но правый выбор. Впоследствии двум этим темам - сострадания и искушения - он посвятит отдельные исследования. В них будет блестяще показано, как тема влияет на поэтику: подчиняет себе язык, отливаясь в адекватных стилевых приемах. Л. Ржевский дает новый - очень нетривиальный, своеобразным - ключ к пониманию предельной органичности Достоевского. Из своих литературоведческих штудий он многое почерпнет как писатель. И самое главное - усвоит, оригинально преломив в себе, диалогичность Достоевского: постоянное взаимодействие, переплетение у него противоборствующих чувств и мыслей.
По своим внешним признакам проза Леонида Ржевского монологична: рассказ у него обычно ведется от первого лица, сюжет развивается по одной четко вычерченной линии. Однако более пристальный взгляд обнаруживает в этой прозе замечательную биполярность или двухуровневость: как правило, в ней всегда взаимодействуют два разных - очень разных, противоположно заряженных - пласта времени. Первый пласт: это жизнь героя на родной земле. Второй пласт: это его жизнь в изгнании. Когда один пласт ровно ложился на другой! Нет, взрывчатая сила страдания вздыбила их и перемешала в сознании героя. Внутренне он живет и здесь, и там: его бытие принципиально раздвоено. И поэтому монолог - как это ни парадоксально на первый взгляд - звучит для читателя диалогично: прошлое и настоящее героя спорят между собой. И этот спор подчас бывает трагически напряженным,- он не может разрешиться гармонией, синтезом.
Если В. С. Яновский был первооткрывателем эмигрантской темы среди писателей-изгнанников «первой волны», то аналогичную роль Л. Д. Ржевский выполнил по отношению ко «второй волне». Совершенно разные силы погнали эти волны за пределы России: в первом случае - октябрьский катаклизм, во втором случае - немецкое нашествие. Очевидно различие опыта у писателей двух этих «волн»: те, кто оказались зарубежье после немецкого плена, унесли с собой и предали там огласке страшный опыт своей жизни в сталинской России. Поэтому изгнанническая тема прозвучала у Ржевского совсем иначе, чем у его почти сверстника Яновского (Ржевский был на один год старше). Хотя тут есть и инварианты: тоска по родине; единое для всех времен и народов чувство ностальгии.
Название публикуемого ныне романа Л. Ржевского - «Две строчки времени» - в каком-то смысле слова является программным. Две строки - две линии - два образных ряда. Нет, между ними вы не найдете ровного параллелизма - скорее здесь имеет место сложнейший музыкальный контрапункт: строчки-линии ведут две разных темы, перевивая их в психологически многомерную ткань повествования. Герой одновременно живет в прошлом и настоящем,- причем прошлое отнюдь не эфемерно, а подчас более реально, нежели кажущееся иногда фантастическим и иллюзорным настоящее. Прошлое - Россия, настоящее - Америка. Два времени персонифицируются в образе двух женщин. У них одинаковое имя: Ия. Оно звучит как оторванное ветром окончание прекрасного слова: Россия,- оно так органично рифмуется с ним.
Это две очень разных Ии. Разных - и в чём-то бесконечно родных друг другу: словно их сближает какая-то тайная ментальная наследственность. Сближает их и то, что герой потеряет обеих: любовь в нашем веке отмечена печатью экзистенциальной непрочности, призрачности.
«Две строчки времени» - роман о любви. О любви пронзительно чистой и трагической. Роману присущ лиризм большой поэзии,- это, по сути дела, поэма в прозе. Двухголосная поэма: две Ии - через бездну времени и смерти - ведут неявный диалог друг с другом. Вот они могут найти согласие: несмотря на то, что внешне столь противоположны и их судьбы, и их характеры.,
В ткань романа тонко вмонтирован еще один диалог. Это диалог-аллюзия, диалог-реминисценция: Иван Бунин как бы противостоит - разумеется, неявно, в глубинах подтекста - Владимиру Набокову. В творчество обоих писателей властно вошел Эрос. Наш «русский Эрос» - если использовать термин Г. Гачева. Но сколь различно он преломился в творчестве Бунина и Набокова! Вспомним, как мощно и ярко тема страсти прозвучала в бунинских «Темных аллеях»,- и как она утончилась, изощрилась, где-то даже изломалась в набоковской «Лолите». Два эти произведения -«Темные аллеи» и «Лолита» — тоже задают роману двуполюсность: как если бы это были не книги, а живые персонажи. Леонид Ржевский - писатель-филолог. Поэтому в его прозу филологические реалии могут входить на правах героев, деталей, сюжетных поворотов. Отсюда и чисто структурное своеобразие этой прозы, и ее насыщенность культурно-историческим контекстом. В глубинном споре Бунина и Набокова Леонид Ржевский тяготеет к бунинской традиции...
Несколько слов о других произведениях Леонида Ржевского. Его первый роман «Девушка из бункера» (напечатан в «Гранях» в 1950-1951 гг., отдельным изданием вышел в Нью-Йорке в 1953 году под названием «Между двух звезд») посвящен теме, которая у нас до сих пор фактически табуирована: это судьбы тех русских людей, которые оказались в немецком плену,- и которые, беззаветно любя Россию, прекрасно понимали подлинную цену большевизма. На этом же трагическом фоне развивается и действие романа «...показавшему на свет» (Мюнхен, 1960),— его герой, бывший советский офицер Вятич, оказывается в «пограничной ситуации» (К. Ясперс): врач приговаривает его к смерти в течение двух недель. Это приводит к тому, что внутреннее время героя предельно сжимается: за короткий период он проделывает сложнейшую духовную эволюцию, находя свой путь от безверия или полуверия к подлинной вере. Как и в других произведениях Ржевского, здесь отчетливо звучит диалог двух России: старой, свободной — и новой, закрепощенной.
Роман «Дина» (Нью-Йорк, 1979) рассказывает о судьбе советской женщины, которая, выйдя замуж за иностранца, вовсе не обретает с этим браком свободы: и на Западе она продолжает пребывать в тенетах КГБ, что приводит к мучительным нравственным коллизиям. Эта тема — согласитесь, весьма существенная — тоже является у нас «белым пятном»; Л. Ржевский разработал ее глубоко и убедительно.
Роман «Бунт подсолнечника» (1981) необычен по содержанию: в нем художнически исследуется контакт писателей «второй» и «третьей» волны - не всегда они находят взаимопонимание между собой.
Коротко о филологических работах Л. Ржевского. Он автор книг «Три темы по Достоевскому» и «Творец и подвиг. Очерки о творчестве Александра Солженицына». Нельзя не вспомнить о том, что в течение трех лет (1950—1953) он редактировал журнал «Грани», а в 1958 составил замечательную антологию писателей второй волны «Литературное зарубежье».
Леонид Ржевский является большим художником слова. Язык его точен, трепетен, одухотворен. Признаемся честно: мы отвыкли от такого языка. Ведь его хранителей были те пласты русской интеллигенции, которые едва ли не начисто уничтожены сталинизмом,- спасибо зарубежью, что оно сохранило ясный, не замутненный советскими неологизмами и чудовищными аббревиатурами доподлинный русский язык. Л. Ржевский был ещё и профессиональным лингвистом: судьбу русского языка он исследовал как ученый. Между прочим, в его «Сентиментальной повести» («Грани» № 12, 1954) рассказывается, как на переломе тридцатых-сороковых годов университетские коллеги, действуя по наущению НКВД, травят В. В. Виноградова, выдающегося языковеда и филолога. В 1951 году Л. Ржевский выпустил исследование, которое следовало бы незамедлительно переиздать: «Язык и тоталитаризм». Книга эта вышла в серии «Исследования и материалы», которую выпускал мюнхенский «Институт по изучению истории и культуры СССР»,- когда мы воздадим должное этой и подобной ей русским эмигрантским организациям? В своем исследовании с дотошностью патологоанатома Л. Ржевский показывает, как тирания душит живое слово и умерщвляет его. Это лингвистическое исследование читается как трагедия. И - по закону трагедии - оно заканчивается на жизнеутверждающей ноте (разрядка везде Ржевского — Ю. Л.):
«Ни души, ни языка народа нельзя закрепить навеки. Печать снимется
Это - категория веры.
А то, как великий язык размалывает в прах чертополох чужеродных фор» и понятий, как обособляется от кривляний и фальши, сохраняя в неприкосновенности силу правды своей и на насилие отвечая словами-пустышками,- дает нам и другой пароль грядущего раскрепощения.
Это — категория борьбы».
Текст романа Л. Ржевского предоставил нам известный сотрудник «Посева» Сергей Анатольевич Зезин (Австралия),- выражаем ему за это нашу сердечную благодарность.
Ю. В. ЛИННИК,
руководитель Центра по изучению