- Нам приписывают и покупку «Мерседеса», и невесть что! – вмешивается муж, возивший Галину Степановну и ее соратниц под пулями румынской армии вдоль фронта вот на этой самой старенькой машине, только что перекрашенной заново с тех пор.
Кстати, на рынок назавтра я-таки выбрался. Николай Захарович свозил меня и на продовольственный рынок, и на барахолку, показавшуюся мне очень приличной и очень устроенной, с рядами палаток и с изобилием обуви всех фасонов. Вопиющей нищеты, старух, продающих какие-нибудь жалкие остатки домашнего скарба, не было, или почти не было, а цены на лук, мясо, рыбу, молоко, брынзу, сметану и хлеб в полтора, а где и в два, а где и в три раза ниже наших, новгородских. Конечно, цены сами по себе еще ни о чем не говорят: покупательная способность зависит от соотношения цен и заработной платы. К тому же узенькая полоска Приднестровья, зажатая меж Украиной и Молдовой, не может не зависеть от положения у соседей, от покупной стоимости румынских лей и украинских купонов. К сему присоединяются еще и такие немаловажные показатели, как размер квартплаты, чрезвычайно высокий в Молдове и на Украине, и низкий здесь, почему от более высоких тамошних пенсий после оплаты коммунальных услуг остаются рожки да ножки, а здесь еще и на кусок хлеба с приварком остается. К тому же Андреева, которая как была на соцобеспечении, так и осталась, наладила, вырвала, выругала, заставила – тут любой термин подойдет, - чтобы пенсии выплачивались строго в срок, чтобы их разносили пенсионерам, а не заставляли старых людей бегать куда-то, стоять в очередях и прочее. После рыночных хождений, в коих Галина Степановна не участвовала, мы съездили на кладбище, на аллею героев. Молчаливые каменные плиты обязательно с портретами погибших и с изображением в левом верхнем углу православного креста на могилах черноморских казаков, погибших в боях. Есть и старые, но большею частью молодые лица. Галина Степановна называет их уменьшительными именами: Саша, Васёк, Гришуня – она всех их знала, и они все живые для нее до сих пор. Мы садимся за столик у одной из памятных могил. Пьем поминальную чару, закусываем огурцами, котлетами и хлебом. Невысокая оштукатуренная стена отделяет кладбище от дороги. С пологого холма, уставленного рядами каменных надгробий, с кое-где растущими меж них густыми темно-зелеными туями, открывается далекий вид на кровли города, на синюю даль за ними. И так спокойно тут, и так легко дышать. И эта аллея, мощеная светлыми каменными плитами, и ряды могил, и портреты, ицифры, и имена. Что, какую награду получает человек в расцвете лет и сил отдавший жизнь за родину? Гаснущую память в поколениях? Надпись на надгробной плите? Да ничего не получает он, отдавший жизнь за нас! За нас с вами, за право жить, суетиться, торговать, дружить и ссориться другим людям, иным поколениям, иным судьбам. Но эти судьбы, эти иные поколения не могли бы ни жить, ни трудиться, ни торговать, ни спорить, ни, даже, говорить на своем языке, ежели бы не было тех, кто бестрепетно отдал жизнь за други своя – отдал все, что мог и имел, без остатка и без отдачи… И мы будем стараться не забыть, писать воспоминания, устраивать мемориалы, выпускать книги памяти со списками имен павших воинов. Но проходят века, что века! Десятилетия, даже годы. Рушатся, исчезают каменные плиты с рвущими душу наивными и потому тем более пронзительными до слез стихами, с датами рождений и смертей, с выбитыми в камне обещаниями вечно помнить. И – кто назовет имена воинов, погибших на Куликовым поле, под Оршей, Белевым, Псковом, на Волыни и в Латгалии? Кому принадлежат тяжелые каменные кресты, вросшие в почву русских холмов и крутояров? И какое сущее чудо творится в том, что век за веком, вновь и вновь, рождаются, растут, приходят в тяжкий час с оружием на защиту родины все новые и новые мальчики, готовые отдать и отдающие жизнь «за други своя». И покуда они являются, приходят, встают и жертвуют собой, дотуда и жив народ. Дотудова и возможна жизнь на земле. Ибо жизнь в рабском звании, чтобы ни говорили о том соглашательство и робость, невозможна. И народ, уставший сражаться, неизбежно гибнет, гибнет, или растворяется в других народах, в других языках, в тех, у кого находятся герои, готовые отдать жизнь за то, чтобы жила их родина. Так вот, в веках и тысячелетиях, творится чудо бессмертия человеческого племени, бессмертия, поддерживаемого жертвенными смертями героев, мучеников и защитников своих.
Отдав нищим старушкам остатки трапезы и вина, мы вышли с кладбища, и все на той же дребезжащей машине, ведомой неутомимым Колянею, поехали домой, где, к вечеру, собралось немногочисленное застолье в шесть душ, пожилые люди, пережившие грозу, ужас и величие тех незабываемых дней.
Да, разумеется, полный стол. По местному полный, без осетрины и черной икры, но полный от души, с домашними соленьями и вареньями, с местным, своим вином, и, конечно, с русскою водкой, ну и с огурцами, и с помидорами, аджикою, острым перцем, брынзою. И, конечно, споры, перебивающие друг друга воспоминанья и возгласы, вперемешку великое и смешное, суедневное и то, прежнее, чего ни забыть, ни отринуть нельзя. После советов, как что-то там солить и квасить, вспоминали, как сидели на матрацах, прикрываясь кусками целлофана, под стеной военного городка четырнадцатой армии, требуя оружия и защиты, а тем было приказано из Москвы не поддерживать и не вооружать приднестровцев, дабы Косташ со Снегуром и их трусливое воинство могли, наконец, справиться с безоружными упрямцами, могли исполнить строгий приказ, полученный молдавскими и московскими холуями от своих заокеанских господ… (Никогда не мог, кстати, понять, почему предатели своих народов, стремящиеся подчинить и себя, и сограждан своих заокеанскому дяде Сэму, или Польше, или Румынии – неважно кому! – присваивают себе имя националистов? Воистину, мы живем в век вывернутых мозгов и вывернутой наизнанку терминологии!) Так вот, до сих пор, оказывается, помнится промозглый холод и сырь тех бессонных ночей, и тепло от дружеской помощи, от приносимого утром в термосах чая. (А я еще помню, как на дороге в Дубоссары нас кормили совершенно бесплатно в какой-то придорожной столовой, где кормили бесплатно всех, где столовались казаки, остановившие наступление румын, где и продукты были не откуда-то со складов, а из домов, из изб, - сами нанесли! И тут-то вот воочию становилось видно, что значит народ, вставший на защиту своей родины!)
…И тут же, за столом, страшные, до сих пор страшные, рассказы о трупах, взятых в плен раненых казаках с вырванными ногтями, отрезанными языками, выколотыми глазами (резали – заживо), в заключение распиленными повдоль циркульною пилой, так что женщинам, прежде, чем уложить в гроб, приходилось сшивать обезображенные трупы – а девочки, девочки, зверски изнасилованные и убитые, в тех же Бендерах! (Ворвавшиеся в город опоновцы захватили два класса старшеклассников, собравшихся на выпускной бал. «Мальчикам отрезали члены, а девочек снасиловали и поубивали – все мертвые, в рефрижераторе их сюда привезли. Ждали комиссию, чтобы установить преступление…») А этот героический поход, затеянный Андреевой, когда женщины, безоружные, пошли на передовую, в окопы, чтобы остановить войну. Пошли под пули, под артиллерийский и минометный огонь!
…Там, на кладбище, Галина Степановна иногда коротко досказывала о судьбах семей погибших героев, какая-то из молодых вдов скоро утешилась, найдя себе нового мужа, а кто и по сю пору хранит верность погибшему, на все советы выйти замуж отвечая: «Второго такого как он для меня нет».
Мы пьем, смеемся и шутим, и украинец, доселе молчавший, наклоняясь ко мне, рассказывает о своей судьбе. Он с Волыни. В 1946 году видел весь ужас бандеровщины, когда людей, заподозренных в связи с советской властью, замотав проволокою двери, сжигали вместе с семьей и детьми. (Кстати, я уверен и теперь, что ежели бы мы не стали загонять тамошних хуторян насильно в колхозы, никакой бандеровщины не было бы) – «Я украинец! - говорит он, - Но мой язык – русский! И я привык к тому, что моя родина вот: от Охотского моря до Польши, от Белого моря до Черного, без всяких там таможенных границ! Это моя земля, наша земля!» - Он уже изрядно выпил, вновь и вновь повторяет то же и то же… На прощании, уже в дверях, неожиданно запевает высоким красивым голосом: «Отцвели уж давно хризантемы в саду». – И вновь повторяет мне о родине, той, единой, потерянной нами. Мы жмем друг другу руки, целуемся… Господи! Да просвети же, наконец, земляков моих, да встаньте братья, сбросьте эту дерьмократическую сволочь, по которой давно веревка плачет! Врозь мы не спасемся, врозь мы погибнем все! И спастись можем также только все вместе, соборно! Поймите то, что давно понял Лукашенко в Белоруссии, где предатели родины ничтожные численно, однако «жадною толпой стоящие у трона», подняли против него едва ли не вооруженную борьбу. Да уезжайте вы, гады, в свой Израиль или в свою Америку, в свою Румынию, ищите себе землю и народ, который вы не будете оплевывать и который вы станете защищать! Защищать так, как те мальчики в Бендерах, о которых только что рассказал Николай Захарыч, залезавшие в брошенные бегущей румынской сволочью бэтээры, гнавшие вослед отступающим, стреляя из пулеметов, и кричавшие взрослым бойцам:
- Дяденьки, дайте нам еще патронов!
Как были потеряны и вновь отбиты Бендеры, об этом речь еще впереди.
IV
Президент республики
Сегодня мы должны встретиться с Игорем Николаевичем Смирновым. (Скоро выборы, и никто из тех, кто создавал и оборонял республику, не видят иной кандидатуры.) Но Смирнов задерживается. Приехала комиссия из Москвы, выводят 14-ую армию, вывозят склады оружия. Не мытьем так катаньем Москва пытается исполнить приказ дяди Сэма, для которого костью в горле стоит этот кусок земли. И – ежели бы мы все понимали, что существование Приднестровья, этого плацдарма великой страны на юго-западе, для России ещенужнее, чем для самих приднестровцев!
Пока же едем домой, ждать. Завтра Бендеры, и Николай Захарыч толкует мне, чтобы я не забыл упомянуть про славного мужика, что сгорел в танке, штурмуя захваченный город. За столом с нами генерал-майор Штефан Кицак, ныне советник президента по военным делам, а в прежние годы – начальник управления обороны Приднестровской республики (т. е. глава всех ее вооруженных сил в 1992 году. Впрочем, еще не сведенных воедино, что значительно осложняло оборону). Четыре человека представляют собою три нации, ибо генерал Штефан Кицак – румын, и его родной брат дрался на той стороне, против него же. Пятидесятилетний генерал невысок, еще крепок, только что перекапывал свой дачный участок, у него там 28 соток, и сменил семь рубах во время копки земли, о чем говорит, улыбаясь, с законной гордостью человека, выполнившего тяжелую физическую работу. У него там сладкие тыквы, которыми он тут же предлагает поделиться с Николаем Захаровичем, цукини, картошка – довольно капризный овощ в здешнем климате. Он воевал четыре года в Афгане, год – в Закарпатье, с бандеровцами, воевал на Кавказе, в Чечне и иных местах, и хочет одного – мира, рассказывает о героизме народа Южной Осетий, о людях, всячески утесненных, но не сломленных, и не забывших старинных обычаев гостеприимства.
Утесненное Приднестровье протягивало руку всем утесняемым, будь то Абхазия, Осетия или Крым. Меж советами, как запаривать ту самую сладкую тыкву, сообщает, что националист Снегур плохо знает молдавский язык (а кто-то из его окружения и совсем не знает), что молдавский, по сути, не отличен от румынского, за исключением шипящих, мягкого «л», и некоторых иных окончаний, но в целом де, отличия меньше, чем между белорусским и русским. Но что как раз государственность в Молдавии явилась на несколько веков ранее, в XIV столетии в 1359 году, а в Румынии лишь в XVIII столетии с распадом Австро-Венгерской империи, и поэтому еще поглядеть, кто и к кому должен бы присоединяться, и какие права на Великую Румынию у деятелей из Бухареста. Что, вместе с тем, перевод грамоты в Молдове на латиницу ударит по православию, ибо разорвет письменную речь с церковно-славянским языком церкви (вопрос о церкви и нынешних судьбах православия – это вообще особый вопрос, о коем и писать надо особо).
Мы пьем, чокаемся, спорим до хрипоты о терминах коммунизм, Советская власть, об утерянном величии великой страны, о националистах и патриотах, о Ленине, имя которого здесь нерушимо (и Кицак спросит потом Андрееву: - «Кого ты к нам привезла?») о Лебеде, которого взапуски ругают почти все (хотя кто-то и хвалит) и уже прощаемся, когда вдруг звонят, и сообщают, что поздно вечером освободившийся Смирнов готов нас принять.
Я помнил Игоря Николаевича по 1992 году, и опять решаюсь предоставить слово самому себе, тогдашнему, ибо, как кажется, сумел отразить напряженную атмосферу тех предгрозовых месяцев.
«Тирасполь основан Суворовым двести лет назад. Это нарядный и чистый до неправдоподобия город, летом, видимо, утопающий в зелени, город с массою гуляющей молодежи, с парочками, с торгующими семечками бабами, с чугунным лобастым Ильичем у дома правительства. (Бюст этот не дает покоя нашим демократам, озабоченным, как кажется, сменою вывесок и свержением памятников более, чем-либо иным.) Прохладная после уличной и дорожной жары гостиница. В Москве – холода, а здесь уже лопаются почки, и примолкшие сады вот-вот оденутся белым цветом. И только ополченцы в серо-зеленой маскировочной форме с автоматами в руках разрушают впечатление покоя и мира. Они не суетливы, не агрессивны, но и лени той, обычной лени штатных охранников (солдат спит – служба идет!) нету в них. Настороженные лица. Оружие держат так, как держат именно оружие, которым вот-вот придется начать пользоваться. Нас молча рассматривают. Слишком много из Москвы приезжают, чтобы потом написать о приднестровцах эдак сверху вниз, «блюдя объективность», при которой и убийца и жертва оказываются равно правы или же равно виноваты в глазах газетного обывателя. Здесь устали от обещаний. Приезжал Руцкой, с трибуны обещал защиту. Многие плакали, его чуть ли не понесли на руках. Уехав, поговорил на съезде, но о всех своих обещаниях защитить республику – позабыл. А Старовойтова, на том же съезде, исходя из того, что «гои не люди», объявила, что приднестровцы не могут считаться русскими, ибо у них нет удостоверяющих это бумажек – клейма на скотину не поставили! И это заявляет человек, осуществляющий межнациональную политику в России! Борис Николаевич Ельцин, опомнитесь, пока еще не поздно!
Льется кровь. Идет почти война. На днях обещают генеральное наступление (Снегур подтягивает резервы), а демократическим болтунам в Верховном Совете, озабоченным борьбою за кресла, да тем, кто сколько украл и сколько еще может украсть в бесхозно расхищаемой России, и дела нет до того, что судьба страны решается именно тут, в Приднестровье, и решится в ту или иную сторону в зависимости от двух – только двух! –факторов: выстоит ли Приднестровье – и это будет значить, что Великая Россия еще жива, - и помогут ли ей другие грады и веси? Ибо, повторим, ежели страна не помогает своей части, попавшей в беду, значит, страны этой нет. Представьте себе вражеский десант в каком-нибудь Глазго: жители, как могут, сопротивляются, а парламент, во главе с Тэтчер, запрещает подвозить в Глазго оружие, и армия «хранит нейтралитет», безучастно стоя в казармах… Такого не может быть? Да, в Англии, Германии, Штатах, в любой уважающей себя стране такого быть не может. Вспомним, как настойчиво Буш выцарапывал всех американцев, застрявших в Ираке (не четырнадцать ли, кажется, человек?), прежде, чем начать войну с Хусейном. И как спокойно правительство Ельцина бросило на произвол судьбы двадцать пять миллионов русских в отделившихся окраинах, не заботясь ни о них, ни о тех, кто, как те же гагаузы или осетины, отчаянно умоляют парламент России о помощи! Сколь пределен, сколь ужасающ цинизм этого правительства! На какие темные глубины подсознания опирается он, к каким преступно эгоистическим чувствам он апеллирует! Но эгоизм всегда близорук. Отдать друзей, отдать своих граждан на поток и разорение – это значит завтра погибнуть самому. Погибнуть гнусно, бесславно, сопровождаемому проклятьями преданных тобою людей и народов.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом…
…В номер гостиницы заходит походный казачий атаман. Знакомимся. Речь все о том же: нет оружия, нет артиллерии, нет бронетехники… Тирасполь открыт для военного вторжения с любой стороны. Поезда из Кишинева в Москву останавливаются в Тирасполе. Достаточно посадить два полка в товарный состав и захватить центр города. За время короткого перемирия не создана система обороны по Днестру, не собрано ополчение, не вооружены добровольцы, казаки уже собираются уезжать. В Тирасполе до двадцати пяти террористических групп, которых, однако, никто не спешит арестовывать и обезвреживать. Сейчас подписан протокол о сдаче оружия в Бендерах, по сути это протокол о капитуляции города, расположенного сразу за Тирасполем, на той стороне Днестра. Руководство республики все чего-то ждет, по принципу «худой мир лучше доброй ссоры», не понимая, что капитуляция приведет к гораздо большим жертвам, чем сопротивление… Каждую ночь, невзирая на перемирие, идет обстрел наших позиций, идет война, настоящая война, а тут – «разговоры». Казаки не понимают поведения правительства, армии. (Президента Приднестровья очень многие бранят за нерешительность.)
Атаман тактичен, он не занимает больше трех-четырех минут. Встает, прощаясь, высокий, стройный, подтянутый, уходит. Но он из тех, кто могли бы спасти Россию! Дай им оружие Великая (некогда Великая!) страна, дай им оружие, пока не поздно, пока волны потока не сомкнулись над твоею головой!
Встреча с президентом республики назначена на завтра. Томимся, ждем. Наконец, нас приглашают.
Игорь Николаевич Смирнов – хозяйственник, вышел из директоров предприятии. Он – талантливый организатор производства и талантливый экономист, таково же и его окружение, в котором «чистых» партаппаратчиков почти нет. Напротив, правительство Молдовы, начиная с самого Мирчо Снегура, почти сплошь состоит из недавних функционеров высшего руководства компартии Молдавии, вновом облике сохранившие свои посты и кормушки. Это очень важно отметить, потому что и прочие столпы демократии у нас в стране почему-то являются высшей партийной номенклатурой (Ельцин, Шушкевич, Кравчук, Алиев, Шеварднадзе, все члены ЦК КПСС). При желании можно даже сказать, что «перестройка» была формой захвата этими людьми политической и экономической власти в стране, с целью личной наживы им уничтожения советского (русского!) государства, чего от них требовали их международные покровители. А все слова, направленные против партийного диктата в нашей стране. И, кстати, против Приднестровья, обвиняемого в пособничестве ГКЧП, в том, что здесь противятся реформам, защищая партийную диктатуру, произносились по тому же принципу, по которому вор громче всех кричит: «держи вора!»
У Смирнова хорошо вылепленное, в крепких морщинах лицо, умные глаза, небольшая бородка. В этом лице есть и воля, и ум, - осторожность? Да, и осторожность тоже! Он кратко, немногословно излагает программу республики:
- «Мы имели свою государственность, Молдова – не имела. При развале Союза мы свою государственность потеряли. Молдова, не имевшая ее, - получила. Необходимо, прежде всего, признание нашей республики правительством России.
Мы предложили Молдове федеративное устройство, она его отвергла. Там создается точно такой же тоталитарный режим, какой был в СССР. И нам нужна гарантия, что мы, проснувшись утром, не окажемся в Румынии. У нас большие экономические связи и с Россией, и с Украиной. Мы бы очень продвинулись в области рыночной экономики, если бы не военный конфликт. От России мы ждем и военной помощи, прежде всего от четырнадцатой армии, которая могла бы стать разделительной силой в этом конфликте. Нам нужны хозяйственные связи с Россией, у нас мощная промышленность. Молдова же попросту хочет решить дело силой. Переговоры с участием Румынии, но без Приднестровья, ни к чему хорошему не приведут. Здесь будет попросту новый Карабах, не надо забывать, что здесь живут славяне.
Молдова отвергает федерацию потому, что ей тогда не уйти в Румынию. А уйдя в Румынию без нас, она теряет свой самый богатый район. Мы пока только сопротивляемся, и все людские потери происходят здесь, на нашей стороне.
Где Хельсинские соглашения, защита личности, где она? Пусть нас, наконец, признают в России! У нас общий рубль, общие банки, общее экономическое пространство! Если бы Россия высказалась более настойчиво, кровопролития не было бы!»
Мы говорили все по очереди. Академик Игорь Ростиславович Шафаревич – о стыде за наше государство. Члены редакции «Дня» - о распаде страны, об армии, о Шапошникове… Как можно было передавать оружие Молдове!
- А вы можете сами забрать склады четырнадцатой армии – не выдерживаю и я, - если уж она не хочет воевать? И потом, оборона на столь растянутом фронте, это почти верный проигрыш!
Президент смотрит на меня внимательно, тяжело и спокойно. Отвечает вопросом на вопрос:
- Что же нам, идти на Бухарест? А что касается складов, если начнется генеральное наступление, мы вынуждены будем это сделать! Но сейчас, с передачей армии под юрисдикцию Ельцина, положение очень и очень усложнилось. Мы не можем допустить конфликта с Россией ни в коем случае! И затем, у нас до сих пор общий бюджет с Молдовой, банковские расчеты идут через Кишинев, и там постоянно задерживают для нас выделение кредитов. Я вообще сторонник парламентской формы правления. У нас слишком много президентов, и они уже развалили страну.
Заметьте, у нас в республике нет ни одного случая увольнения по национальному признаку. Мы сумели сохранить прежний уровень производства, мы не меняем кадры…
Он пускается в объяснения о малых предприятиях, биржах, совместных предприятиях, акционировании и прочем, предприятия, как я понял, могут распоряжаться 75 процентами своих прибылей, это немало. Есть трудности с жильем (негде строить). Есть перебои с горюче-смазочными материалами (Украина разгружает у себя составы, предназначенные Приднестровью, - опять Кравчук!).
- Вам нужна военная помощь?
- Нам нужно оружие! – возражает он. – У нас хватает добровольцев, их нечем вооружить. Но мы могли бы взять на свой бюджет всю четырнадцатую армию!
Быть может, я и напутал что, бегло записывая этот разговор, особенно в области терминологии. Но главное, как кажется, понял, у Смирнова нет растерянности. Нет и капитулянства. Но у него крепко связаны руки. Он зависим от хозяйственных отношений с Россией, зависим от банков, от налаженного оборота средств и сбыта промышленной продукции, выпуск которой ухитряется поддерживать на должном уровне даже в этом состоянии необъявленной, но ведущейся войны. Возможно, действительно Бухарест взять было бы легче, чем делать то, что делает он.
На прощанье говорим о средствах массовой информации, о телевидении, радио (радио Молдовы на днях объединилась с румынским). Республике требуется, чтобы о том, что происходит здесь, сообщали правду, только правду, а не ложь, густым потоком текущую по всем каналам связи с того берега и повторяемую в Москве.
Успеют ли только они вооружиться, ежели румынско-молдовская сторона попытается покончить с ними одним ударом, за пять-восемь часов?»
Вот то, что я писал в 1992 году. С тех пор произошла жестокая бойня в Бендерах, в которой приднестровцы все-таки победили, и четыре года экономической и правовой блокады республики. Останавливаются заводы, беднеет население, когда-то жившее втрое лучше соседей. Интересный план экономической интеграции с Николаевской областью (возрождающий идею Новороссии!) не получился, из-за упорного противодействия украинских властей.
Смирнов произносит всего несколько слов, улыбается и тотчас возникает та, прежняя симпатия к этому до предела измученному, постаревшему и усталому человеку. Только что он провел тяжкие переговоры, убеждая москвичей, что необходимо восстанавливать старые хозяйственные связи, что нелепо строить новые заводы, когда такие же точно простаивают в Тирасполе, что нельзя убирать отсюда остатки четырнадцатой армии…
Идет какая-то странная игра с обещаниями и изменою этим самым обещаниям, игра уверток и болтовни, за которой зримо встают контуры того, о чем никто из членов московской делегации не может сказать прямо, - о том, что дядя Сэм гневается, что очередные кредиты обещаны лишь под ликвидацию Приднестровской республики. Заокеанские господа упорны, и по-прежнему добиваются своего (да и вопрос о Крыме, как я узнал в Москве «завис», ибо дядя Сэм в союзе с МВФ потребовал условием очередного кредита, закрепить потерю Крыма Россией).
Идет крупная игра. Международные шулера тасуют карты, сдавая на кону целые государства, взрезая ножом тайной дипломатии тела Великой России, и костью в горле, острой сориной в глазу стоит у них еттоокы маленький кусочек земли, где за столом из шести душ собираются пять национальностей, где кто-то из начальства болгарин, а кто-то – венгр, где генерал румын, а в те грозовые годы возглавил приднестровскую армию, борющуюся против румынизации, а процент молдаван в республиканской армии был чуть не вдвое выше, чем в молдавской армии Снегура, на три четверти состоящей из наемников, уголовников, полицаев и насильно мобилизованных русских. Здесь многое выглядит совсем не так, как в Москве, здесь слово коммунизм означает Великую Россию, а «принципы коммунизма» - патриотическое единство многонациональной страны, социальную справедливость и независимость…
Все, надо спать! Завтра – Бендеры, которых я не видел в свой первый приезд, завтра тот самый мост, что брали штурмом гвардейцы республики и казаки, завтра город, из которого о-сю пору не убрана молдавская полиция, город, который несколько потишевшие с того, давнего, разгрома молдавские горе-националисты и сейчас требуют отдать им, и опять собирают силы для нового наступления. Мне предстоят еще и еще встречи: с начальством, ветеранами, казаками, от меня требуют написать не статью, а книгу. Я еще не знаю и сейчас, когда пишу эти строки, получится ли у меня? Ибо о героизме народа надо писать или хорошо, или не писать вовсе. Предстоят встречи, поездки. Но главное, что мы должны понять все, всею нацией: что бы тут ни совершалось теперь, какие бы несбывшиеся надежды ни тревожили эту землю, - Приднестровье не эпизод, не местный пограничный конфликт где-то там, за горами за лесами. Приднестровье – урок для всех нас, и это живой, длящийся урок, это призыв, и дай Бог, чтобы этот призыв был, наконец, услышан Россией.
V
Рельсовая война
Жестокий, но сильный противник, в конце концов, может вызвать к себе уважение. Противник злобный, но трусливый не может вызвать к себе уважения никогда.
Во время прошедшей войны румынские солдаты отличались воровством и отменною трусостью. У бравого генерала Антонеску была отнюдь не бравая армия. Немцы кричали нашим в окопах под Севастополем:
- Эй. Рус! Давай менять тала-бала на румын! – мирные дехкане из глубинки азиатских республик, оглушенные ревом техники и грохотом рвущихся снарядов, да, сверх того, недавно мобилизованные, воевали в самом деле плохо, точнее, попросту еще не умели воевать. Румыния – единственная из православных стран не пустила отступающих белогвардейцев на свою территорию. Раздевши и ограбив, их выталкивали назад, обрекая на смерть. Я могу согласиться с тем, что румынам не так-то и хотелось воевать за Гитлера, но как быть с тем, что творилось в 1918-м году?
Бессарабию, отбитую русскими полками у турок, Румыния получила в 1918 году без боя, по мирному договору. Измученная большевистская республика спешила окончить гражданскую войну, и о том, кто и под какие обещания добился от правительства СССР согласия на потерю Бессарабии, Галиции и Прибалтики, а также значительных районов Закавказья, и кто конкретно отдавал эти земли, мы узнаем еще не скоро, ибо все извивы тайной дипломатии начала века до сих пор скрыты от нас.
В разговорах с приднестровцами я порою тщетно пытался выяснить, за что же местное население так дружно не любит, точнее сказать, ненавидит румын? Не забудем, что русско-молдавский город Бендеры, расположенный на правом берегу Днестра, оставался в руках румын вплоть до 1940-го года, и опять принадлежал им с 1941-го до 1946-го, на протяжении всей войны. – «Что они тут творили!» - вот самое вразумительное, что мне удалось услышать от тех, кого расспрашивал. И не в национальном неприятии дело, ежели армию восставшей Приднестровской республики возглавлял, как-никак, чистокровный румын Кицак, а его сын, офицер, мужественно дрался с агрессорами в Дубоссарах. В одном, впрочем, Кицак в застольном разговоре о языке слукавил. Не так-то уж молдавский и румынский языки реально близки, ибо, например, белоруса я пойму сразу, украинца, пусть и с некоторым трудом, тоже, но бедные молдаване, и слышал я это не от одного, от многих, собственно от всех, с кем приходилось говорить, не понимали вовсе румынской речи, ни письменной, (ну, тут еще и латиница!) ни устной, по радио. Документы на румынском языке в Молдавии никто понять не мог, так что румынизация грозила потерею языка далеко не одним русским.
…Написал это вот о румынах, и задумался. Строго говоря, любой народ действует на арене истории не «сам по себе», не как группа физических лиц. Но как организация спаянная какими-то социальными, клановыми или государственными скрепами. «Группа лиц», толпа, активно действовать вообще не может, но всегда будучи так или иначе кем-то организованной. И, кстати, очень трудно разделить, где кончается то, что мы называем национальными свойствами, и начинается эффект организующей направляющей, хотя разделить правителей и народ, ежели это люди одной нации, всегда достаточно сложно, ибо и правители суть члены своего народа, и иногда кажется, например, а что, ежели на место наших проворовавшихся демократов поставить любую набранную прямо с улицы кучку московских обывателей, не станут ли они творить то же самое, так же воровать и так же распродавать страну? Но, с другой стороны, являются же откуда-то и Менделеевы, и Столыпины, и Скобелевы в том самом народе?