Номенклатурные сатурналии
XX съезд – социальная мифология и реальность
февраля 1956 года. Кремлёвский Дворец съездов. Первый секретарь ЦК КПСС Н.С. Хрущёв открывает ХХ съезд Коммунистической партии Советского Союза
«СПАСИБО ПАРТИИ ЗА ЭТО»?
В ночь на 25 февраля на закрытом заседании съезда Хрущёв прочитал знаменитый доклад «О культе личности и его последствиях». Речь шла о Сталине, на которого и повесили весь негатив предыдущей истории СССР, прежде всего массовые репрессии. На ХХI съезде в 1959 г. тема Сталина почти не возникала, хотя несколько положительных ремарок в адрес Вождя Хрущёв сделал – властная конъюнктура в отличие от 1956 г. позволяла: на июньском (1957 г.) Пленуме ЦК Хрущёв отправил в политическое небытие «антипартийную» группу «сталинцев» – Молотова, Маленкова, Кагановича; на октябрьском (1957 г.) Пленуме избавился от Жукова, а в марте 58-го – от Булганина, став помимо «первосека» ещё и предсовмина, оставшись, по сути, единственным сталинцем у власти – нечего других сталинцев бояться, некому в пояс кланяться, как в сталинские времена.
Но через два года ситуация изменилась, и срочно созванный XXII съезд (17–31 октября 1961 г.) стал во многом продолжением ХХ. Хрущёв повторил сказанное пять лет назад, ужесточив формулировки и добавив тему роли Сталина в убийстве Кирова. В результате съезд постановил вынести тело Сталина, «нарушавшего ленинские заветы», из Мавзолея и захоронить его у Кремлёвской стены (что и было сделано поздним вечером 31 октября).
Окончательный вариант антисталинской партийной версии ХХ и ХХII съездов выглядит так. Жили-были хорошие, правильные, высокоморальные большевики-ленинцы, победившие в революции и Гражданской войне. Однако в середине 1920-х годов появился плохой Сталин, который отменил НЭП, поставил себя над партией («культ личности»), начал нарушать ленинские заветы, а затем взялся за самих ленинцев – героев революции и Гражданской войны, номенклатуру 1930-х годов. В 1937 г. он устроил этим героям кровавую баню (спусковое событие – убийство Кирова в 1934 г.). Массовый террор 1930-х годов (прежде всего 1937 г.), ошибки 1941 г., послевоенные репрессии – всё это дело рук Сталина и его ближайших подручных. В 1956 г. на ХХ съезде «культ личности» был разоблачён самой партией. Десталинизация – заслуга КПСС, партия выступила инициатором исправления накопившихся из-за культа одной отдельно взятой личности ошибок, вскрыла их, обнародовала, дала оценку и исправила, вернулись к ленинским нормам.
После снятия Хрущёва, а по сути, уже с 1962 г. тема культа личности, репрессий, лагерей постепенно уходит. В брежневские времена о ХХ съезде вспоминали мало. И хотя осуждения культа и перегибов, допущенных при строительстве социализма, никто не отменял, Сталин в 70-е начал опять появляться на экранах кинозалов (нередко приветствуемый аплодисментами), что позволило части ЛСИ (либеральной советской интеллигенции) обвинить Брежнева в реставрации сталинизма.
С середины 1960-х годов эстафету фальсификации советской истории, произведённую ХХ и XXII съездами КПСС и отодвинутую на второй план после XXIII съезда, подхватила наиболее активная часть ЛСИ – шестидесятники. Критикуя и осуждая власть за отход от линии ХХ съезда, они автоматически воспроизводили его версию ранней фазы советской истории, сведя её к «сталинским репрессиям», «сталинскому террору» и трактуя как отклонение от истинного, ленинского, социализма.
УСТАМИ «ФРОНДЁРОВ»
Поскольку с середины 60-х темы репрессий, лагерей, сталинизма официально практически перестали подниматься, официальная партийная версия советской истории «антисталинской пятилетки», т.е. хрущёвско-оттепельная фальсификация, превращалась в запретную, а потому необычайно привлекательную и заслуживающую особого доверия правду о советском обществе, о 30-х годах (причём здесь главное место занял 1937 г.).
Так ложь ХХ съезда стала запретной правдой, на монопольное хранение которой претендовала ЛСИ. И для официальной идеологии эта «монополия» играла важную роль дополнительного, запасного оборонительного эшелона.
Именно шестидесятники закрепили версию ХХ съезда, работая, таким образом, на Систему, на освящение её уже именем не Сталина, а Ленина. Провозглашение норм той эпохи идеалом и позволяет говорить о шестидесятничестве как реакционной (ретро)утопии советского общества. Советскому («сталинскому») традиционализму коллективизации, индустриализации и войны противопоставили советский же («ленинский») фундаментализм (революция, Гражданская война, НЭП).
Уход ещё дальше от традиции Система (выполняя это устами фрондёров) преподносила как возвращение к основам. А когда дело было сделано и миф о революции отработал своё, попыталась перейти к иным мифам – о войне, о Победе.
Шестидесятнический миф о ХХ съезде интерпретировал не только прошлое, а и настоящее – 60–70-е годы; в настоящем он трактовал не только советское общество, но и роль ЛСИ, причём тогда, когда она переставала быть элитарным слоем, превращалась в массовый, а потому переживала кризис идентичности и нуждалась в компенсаторных мифах.
В мифе о ХХ съезде и об «оттепели» главные герои – Хрущёв и ЛСИ, противостоящие неким консерваторам. В мифе не оставалось места для либеральной номенклатуры и нелиберально настроенной части советской интеллигенции – они элиминировались, главный конфликт изображался как борьба ЛСИ против консервативной власти за «курс ХХ съезда».
Этот миф был выгоден не только ЛСИ, теша её нарциссизм и компенсируя социальную ущербность, но и власти. Он позволял скрыть главные конфликты 50-х годов и главный вектор – превращение номенклатуры в квазикласс и к тому же маскировал борьбу внутри властных групп, которые внешне, пропагандистски, должны были всегда иметь облик монолита. И ещё одну задачу решал миф: он позволял скрыть ту реальную силу, которая была субъектом демократической десталинизации снизу с начала 1940-х годов и страх перед которой заставил власть пойти на десталинизацию, лавры которой присвоили себе сначала партия, а затем – ЛСИ.
ЧУЖИМИ ГЛАЗАМИ
Поразительно, но версия ХХ съезда в исполнении ансамбля «Шестидесятники» просуществовала почти сорок лет в качестве якобы альтернативы официальной партийной схеме 60-х – первой половины 80-х годов. Более того, миф о ХХ съезде и сталинизме, который дошлифовывали в салонах ЛСИ в 60–70-е годы, стал важнейшим элементом мифов перестройки и 90-х годов, демонизирующих и очерняющих всю историю советского общества. Его элементы хорошо различимы в «московских сагах», «арбатских детях» и прочей заказной чернухе, призванной доказать: самое страшное – это не наши дни.
В результате на ХХ съезд, Сталина, советскую историю в целом мы смотрим глазами сытой советской номенклатуры (и её обслуги), т.е. чужими глазами. Заинтересованными в том, чтобы спрятать систему в людях, событиях, эксцессах; схоронить закономерное в случайном. Советская номенклатура как слой социально давно мертва, а мы продолжаем смотреть на прошлое широко закрытыми, мёртвыми чужими глазами, мы ловимся на фальсификацию, на ложь, на мифы, которые блокируют понимание советской истории вообще и того, чем был ХХ съезд, в частности. И они оказываются настолько сильны и магнетичны, что порождают антимифы. Появляются работы, где всерьёз утверждается, что именно ЛСИ – великая и ужасная, реализовав антисоветский проект, разрушила систему и страну. Так меняются местами причины и следствия.
Или курс ХХ съезда объявляется курсом на реставрацию буржуазного строя, начало движения СССР по капиталистическому пути, и этот бред выдаётся за реальный анализ советской системы. Фиксируемое ЛСИ как реставрацию сталинизма, нынешние левые определяют как дальнейшее углубление курса на реставрацию капитализма! Т.е. для первых Брежнев – это почти (или нео-) сталинист, для вторых – почти (или нео-) каппутист. Впрочем, в сегодняшних спорах «левые» и «правые», «антимарксисты» и «марксисты» часто сто’ят друг друга интеллектуально и социально.
«Исследователи» ХХ съезда рассуждают о демократизации, либерализации, десталинизации, восстановлении ленинских норм, но обходят макросоциальные основы и корни ХХ съезда, не пытаясь анализировать ситуацию с позиций и в терминах социальных систем и их системообразующего элемента – господствующих групп, исторической смены форм организации последних, социальных слоёв, интересов и т.д. То есть работают на поверхностном уровне, который к тому же «исследуют» на языке пропаганды и контрпропаганды, а по сути – всё той же советской мифологии.
ГЛАВНАЯ ЛОЖЬ
Главной ложью ХХ съезда и о нём было то, что он якобы стал началом десталинизации, что всё делалось по инициативе партии, начавшей в 1956 г. исправлять ситуацию «культа личности». Во-первых, критика «культа личности» на съезде и «антисталинский курс» после него были не причиной, а следствием стихийной десталинизации снизу, родившейся в самом начале войны, из поражений 1941–1942 гг. Во-вторых, что важнее, съезд и «курс» сделали всё, чтобы эту низовую, демократическую по своей сути десталинизацию устранить, направив в безопасное для номенклатуры русло либеральных послаблений прежде всего для верхов.
«Антисталинская пятилетка» – не начальная, а затухающая фаза десталинизации (что хорошо раскрыто А. Зиновьевым). Курс ХХ съезда – курс на сознательное приглушение («затухание») этого процесса сверху, на недопущение реальной демократизации, блокирование её верхушечной либерализацией в интересах господствующих групп. Именно поэтому так поют ХХ съезд представители ЛСИ, которые всегда были при начальстве, околономенклатурной функцией либеральной номенклатуры.
Ряд явлений эпохи борьбы номенклатуры за превращение в квазикласс для себя (1945–1964 гг., и особенно 1953–1962 гг.) в чём-то вышел за рамки либерализации, но подобного рода вещи характерны для периодов, когда верхушка, занятая выяснением отношений, по недосмотру не контролирует ситуацию полностью и, захваченная борьбой за место под солнцем, что-то упускает из виду и недосматривает. Нередко этот недосмотр, сбой, происходивший в 50–60-е годы при «перезагрузке матрицы», ошибочно принимают за сознательный курс. А ещё чаще сознательно представляют его в качестве такового, чтобы на этой основе создать удобную версию событий, выведя за скобки ту силу, давление которой и вынудило партию на «развенчание культа». Эта сила – единственное в советской истории поколение победителей, относительно молодые мужики, прошедшие фронт и по-пластунски отмахавшие пол-Европы.
ПОБЕДИТЕЛИ БЕЗ ПРИЗОВ
Их было немало, победителей, а потому социально уверенных в себе, в своей правде, привыкших к самостоятельному принятию решений, к инициативе (иначе не выиграли бы войну), готовых – по опыту советской городской жизни, кроме которой, не знавших никакой другой, – к аресту и в отличие от жертв репрессий 30-х если и не понимавших, то по крайней мере чувствовавших, за что могут взять, и уже потому не являвшихся жертвами на все 100%.
Я хорошо знаю людей этого типа. К нему относятся мой отец, заканчивавший войну майором Дальней авиации и замкомдивизии, многие его друзья-однополчане, называвшие Сталина не иначе как «›ськой» и демонстративно не горевавшие во время его похорон, немало других людей. Именно они сломали хребет гитлеровской машине, многие из них стали антисталинистами, но не антисоветчиками! Они не только «смело входили в чужие столицы», но и без страха возвращались в свою. Эти серьёзные мужики, знавшие про себя, что они – победители, что своё главное в жизни дело они сделали как надо, своей жизненной позицией, своим самостоянием поставили власть перед необходимостью выпустить пар и искать козла отпущения в лице Сталина. Именно они заложили фундамент десталинизации, став гарантией её необратимости, – заложили и были забыты, отчасти сознательно, отчасти бессознательно, так как не успели, да и не могли по суровости жизни и по серьёзности своей жизненной сути заниматься саморекламой, характерной для героев более поздних времён.
Именно они были первым советским, т.е. выросшим на основе советских, а не дореволюционных или революционных форм жизни и отрицания коммунистического порядка, сопротивлением – не крикливым, не апеллирующим к Западу (победителям это ни к чему), а неспешным, уверенным в своей социальной правоте по отношению к режиму и внутри него, а потому действительно опасным для режима – не только сталинского, но и для последующих. Будучи антисталинистами, но не антисоветчиками, победители в войне объективно выступали как внутрисоветская демократическая оппозиция номенклатуре, вектору её превращения в квазикласс (т.е. либерализации). Эту оппозицию номенклатуре надо было нейтрализовать, загасив демократическую тенденцию, «официализировав» антисталинизм и присвоив как его, так и лавры истинных борцов с «культом личности», начавших эту борьбу. Что и было проделано на
ХХ съезде, а затем закреплено в созданном о нём мифе.
СИСТЕМА И ПРОТИВОРЕЧИЯ
Противоречие между наиболее активным сегментом советского народа, сформированным войной, и номенклатурой, возникшее на рубеже 1940–1950 гг. на фоне несбывшихся надежд послевоенного времени, было основным, но далеко не единственным, обусловившим ХХ съезд и его решения. Значительную роль сыграли внутренние противоречия системообразующего элемента советской системы – номенклатуры, их развёртывание, достигшее остроты именно на рубеже 1940–1950 гг.
Любая система складывается как комплекс отношений по поводу присвоения определёнными группами определённых факторов производства. Господствующие группы в советской системе присваивали не вещественные факторы, а социальные и духовные – ценности, цели, образы, понятия. Провозглашение марксизма-ленинизма единственной и единственно верной идеологией отчуждало эти факторы. Социальные факторы производства – это возможность по своей воле и в своих интересах создавать коллективные формы. Определение Уставом КПСС этой партии «высшей формой общественно-политической организации советского общества» ставило социальное поведение вообще и любые организации (и даже возможность их создания) под контроль.
Отчуждение нематериальных факторов могло носить только коллективный характер, а вот присвоение на этой основе материальных факторов и их потребление было индивидуальным и носило ранжированно-иерархический характер. Но каждый номенклатурный работник хотел больше, чем это полагалось по рангу. Пока центроверх был силён, пока репрессивные структуры стояли над всем остальным, это хотение могло реализоваться разве что по щучьему велению. Однако по мере развития и укрепления номенклатуры как слоя, особенно во время войны, когда она прочно срослась с хозяйственными структурами, стремление к внеранговому потреблению становилось системной чертой.
Сообразно элементам, «краям» первого базового противоречия номенклатуры – между коллективным присвоением нематериальных факторов и индивидуальным ранжированно-иерархическим присвоением факторов материальных в номенклатуре сформировались две тенденции (и воплощающие их группы). С одной стороны – тенденция к развитию преимущественно коллективистско-внеэкономических и централизованных форм и аспектов (часто это ошибочно именуют «неосталинизмом», идеократией и т.п.). С другой стороны – к развитию преимущественно индивидуально-потребленческих норм и аспектов, связанных с ослаблением внутрииерархического централизованного контроля (персонификаторов этой тенденции именовали «партийными либералами», «сторонниками экономических методов» и т.п.).
Ясно, что эта вторая тенденция, как правило, предполагала бо’льшую открытость Западу (преимущественно потоку импортных вещей плюс загранкомандировки и т.п.), менее антизападный курс в «идеологии» и внешней политике. И в любом случае вторая тенденция требовала резкого ограничения репрессий, демонтажа репрессивного аппарата в целом, отказа от сталинского наследия. В начале 50-х названное выше противоречие достигло значительной остроты и требовало своего разрешения. Центроверх должен был либо лишиться репрессивности по отношению к номенклатуре, либо, наоборот, начать очередной тур репрессий по отношению к ней.
Второе базовое противоречие «исторического коммунизма» заключалось в следующем. Коммунистическая власть не была ни политической, ни экономической, ни идеологической, ни их суммой. Будучи однородной социальной властью, она могла развиваться лишь путём сегментации, при которой каждый сегмент обладает полным набором её качеств в уменьшенном масштабе. При прочих равных условиях в ситуации однокачественности различных ячеек в силу вступает логика количества, т.е. средних величин, и в результате реальная власть имела тенденцию к перемещению на средние уровни системы (ведомства, обкомы).
Сообразно «краям» этого противоречия формируются две тенденции и соответственно персонифицирующие их группы: центр и «центростремительные» силовые ведомства плюс ВПК, с одной стороны, и совокупность регионально-ведомственных групп – с другой. Тенденция к внеранговому потреблению коррелирует со «среднестремительной» (центробежной). По сути, это двойной блок, которому в разных ипостасях противостоит центроверх. Пока он был силён и имел ярко выраженный репрессивный характер, среднестремительная тенденция не могла реализоваться полностью. Но она постоянно усиливалась, что отражалось в росте числа в ЦК руководителей ведомств, обкомов, крайкомов КПСС и республиканских партий (с 20% в 1939 г. до 50% в 1952 г.).
ХХ съезд должен был решить все обострившиеся противоречия. Мешал репрессивный центроверх, возникший на ранней, сталинской фазе развития исторического коммунизма. Его демонтаж в интересах номенклатуры (обеспечение физической безопасности и укрепление социальных и экономических гарантий бытия – и выпускание социального пара при нарастании социальной сложности) и стал задачей ‹ 1 ХХ съезда КПСС. Её решение Хрущёвым в соответствии с его интеллектом, темпераментом и биографией – это уже конкретика, определившая позицию Хрущёва после съезда и его дальнейшую властную судьбу.
Качество любой господствующей группы определяется властными, социальными и экономическими гарантиями её бытия. И физическими. Это дополнение кажется странным, но таких гарантий не имела номенклатура при Сталине. О каком превращении в слой для себя может идти речь без физических гарантий для отдельного представителя этого слоя и членов его семьи? В связи с этим первая фаза борьбы номенклатуры за превращение в квазикласс (1945–1953 гг.) развивалась как борьба за обеспечение физических гарантий. Что и было обеспечено смертью Сталина. После неё – роспуск «троек» (народу об этом сообщили только в 1956 г.), решение о том, что члена ЦК можно арестовать только по решению ЦК, ликвидация Особого совещания при МВД в сентябре 1953 г., пересмотр Ленинградского дела в 1954 г., начало реабилизации – 16 тыс. чел. в конце 1955 г. и т.д.
Чтобы сделать это обеспечение необратимым, надо было демонтировать и ослабить репрессивный аппарат в целом, который при Хозяине играл относительно автономную роль по отношению к другим силам параллелограмма, поставить его под контроль партаппарата. Ещё нужно было официально осудить репрессии. Связанная с этим селективная реабилитация живых и мёртвых, разоблачение «культа», «бериевских» и «сталинских» палачей должны были придать процессу необратимый характер. ХХ съезд как раз и зафиксировал это публично, став ударом по реликтам ранней стадии, они же – личные конкуренты Хрущёва.
КОНЕЦ ПАРАЛЛЕЛОГРАММА
Изменение положения репрессивных органов как необходимое условие превращения номенклатуры в слой для себя было одним из необходимых условий, но не единственным и тем более недостаточным. Должна была произойти полная иерархизация всех основных оргсегментов номенклатуры. Трансформация требовала не просто решения структурных противоречий этого слоя, но решения в чью-то пользу и за чей-то счёт. Только так, выстраивая иерархию сегментов, можно было превратиться в квазикласс.
Сталинская конфигурация власти была «параллелограммом сил»: партаппарат, госбезопасность, исполнительная власть и армия. Над всем этим возвышался Сталин, игравший на противоречиях и равновесии различных «углов». Естественным кажется предположить, что главным углом был партаппарат, и во многом это действительно было так, особенно по мере срастания его с хозяйственными органами.
Однако партаппарат «чистили» так же, как любую другую структуру, тем более что в 40-е Сталин стал переносить центр тяжести власти в наркоматы, т.е. в зону исполнительной власти. Не случайно именно должность предсовмина (сталинскую) выбрал в 53-м и Маленков, полагая её более важной, – и ошибся. Партхозаппарат набрал силу и нуждался в лидере. Таким лидером и стал Хрущёв, который в 54-м на жесточайшую критику Маленковым партаппарата в повисшей тишине произнёс: «Всё это, конечно, верно, Георгий Максимилианович. Но аппарат – это наша опора». И бурные аплодисменты аппаратчиков.
Борьба за власть – всегда схватка личностей; но это – на поверхности. Как правило, за личностями стоят группы, слои, структуры, ведомства. Убирая личных конкурентов-противников, Хрущёв в то же время в их лице устранял социальных, системных конкурентов партаппарата – «остальные» элементы подсталинского параллелограмма властных сил. Убрав Берию и Маленкова, Хрущёв вывел из игры такие ранее автономные оргсегменты номенклатуры, как служба безопасности (властная полиция) и исполнительная власть, которая при позднем Сталине набирала силу и которую он, по-видимому, действительно хотел вывести на первый план, оставив партаппарату пропагандистско-идеологические функции. Уже накануне ХХ съезда Хрущёв обеспечил партаппарату верхний этаж в иерархической пирамиде, сломав «подсталинский параллелограмм» и убрав двух из трёх конкурентов. Третий конкурент – армия – был устранён в 1957 г. со смещением Жукова.
Но, исключив всех потенциальных конкурентов партхозаппарата, Хрущёв загнал себя в ловушку: он стал заложником этого монстра, и у него не было ни фигур, ни пространства для игры на противоречиях. А не играть (т.е. не дестабилизировать ситуацию) – с учётом его психофизиологии и в ещё большей степени властно-идейной ориентации – Хрущёв не мог. Начать с того, что он всё же оставался стихийным троцкистом, леваком – не случайно именно он окончательно подорвал русскую деревню. Но не это, естественно, волновало партхозкратуру. Будучи сторонником физических гарантий этому слою, Хрущёв категорически выступал против социальных и экономических гарантий. Он оказался на пути завершения превращения номенклатуры в слой для себя, в квазикласс, выступая против номенклатурных привилегий, против строительства индивидуальных дач, широкой продажи автомашин, дорогой мебели, ковров и драгоценностей, за установление партмаксимума и госмаксимума, за народный контроль и орабочивание школы и т.п. Постоянные реорганизации с переброской кадров с насиженных мест, с разрывом налаженных социальных связей работали в том же направлении (позднее это назовут «волюнтаризмом»).
Подковёрное сопротивление антисталинской линии Хрущёва на XXII съезде было обусловлено вовсе не сталинизмом будущих брежневцев – брежневский режим типологически намного дальше от сталинского, чем хрущёвский. Сопротивление обусловливалось недовольством «волюнтаризмом» Хрущёва, стремлением к порядку, который венчает любую переходную эпоху. Парадокс, но продолжение критики культа личности Хрущёвым отдаляло наступление этого порядка, десталинизированного по сути.
РОДИНА И ВЛАСТЬ – НЕ ОДНО И ТО ЖЕ
ХХ съезд действительно многое изменил к лучшему в советской жизни: были реабилитированы (впрочем, избирательно) тысячи людей (кстати, процесс реабилитации стартовал раньше ХХ съезда, хотя после него интенсифицировался).
Не став прологом к настоящей свободе, ХХ съезд позволил свободнее дышать. Он оказался началом либерализации общественной жизни (причём в большей степени верхов – так и задумывалось), но заблокировал возможность реальной демократизации советского общества. В 1987–93 гг. такой же трюк – либерализацией по демократизации – произведёт горбачёвско-ельцинская верхушка, разумеется, в ином масштабе и с катастрофическими последствиями, но мето’да, технология власти – как в 56-м.
Для полной квазиклассовой победы (социальные и экономические гарантии помимо физических) номенклатуре оставалось устранить Хрущёва. Главное дело – выпуск пара таким образом, что стихийная демократизация снизу была приглушена, а её потенциал был свёрнут и использован для либерализации бытия верхов и их обслуги, слоёв-прилипал, – он сделал. Превращение номенклатуры в слой для себя с ограниченной либерализацией фасада и отношений внутри номенклатуры требовало приглушения всех демократических форм. И тех, что были характерны для послереволюционной стадии, когда любого начальника можно было подвергнуть критике, спросить с него и поставить к стенке как простого работягу (такая социальная дисциплина была элементом «горячей» (1918–1921) и «холодной» (1921–1939) гражданских войн, служила средством жестокого отбора в господствующие группы и блокировала их превращение в квазикласс; с Хрущёвым «пирамида наказаний» перевернулась: они стали тем мягче, чем выше ранг; ужесточались для рядовых граждан). И тех форм, что возникли во второй половине 40-х – первой половине 50-х годов. Номенклатуре надо было не только перехватить инициативу, но и направить процесс в безопасное и выгодное для себя как группы русло, сконцентрировать социальный гнев на одной персоне. Либерализация в духе ХХ съезда стала средством недопущения уже не только революционной, но и молодой, системной советской демократии, пусть и потенциальной.
Со всей отчётливостью результаты курса ХХ съезда проявились в брежневское время, когда переходный период (1945–1964 гг.) от ранней (сталинской) к зрелой (брежневской) модели исторического коммунизма завершился, когда «антисталинская пятилетка» была выполнена, а самого Хрущёва отправили на пенсию, а не расстреляли (прогресс среди людоедов?). В 60–70-е годы либерализация режима (брежневский режим с принципом «к людям надо мягше, а на вопросы смотреть ширше» был намного либеральнее хрущёвского, особенно по отношению к верхней половине социума) развивалась параллельно с его дедемократизацией. А ельцинский режим, окончательно раздавивший демократию в 93-м, – полная реализация брежневского «застойного» курса плюс решение качественно нового вопроса о собственности. Так прочерчивается линия от 1956 г. к 1991 г. и далее.
Курс ХХ съезда ни в коем случае не был буржуазным и не ставил целью реставрацию буржуазных порядков. Полагать так могут только люди, не обременённые серьёзной подготовкой в области социальной теории и полагающие – в полном соответствии с советской пропагандой, – что социалистическое общество есть общество без неравенства, иерархии, господствующих групп и эксплуатации. Таких обществ вообще не бывает.
У реального социализма – свои формы и типы неравенства, иерархии, господствующих групп и эксплуатации. Развитый социализм и должен был отличаться от раннего превращением господствующих групп в слой для себя, усилением неравенства и т.д. (но без буржуазификации и частной собственности).
На путь, приведший к 1991 г., номенклатура вступила именно на ХХ съезде КПСС, поэтому он останется «красным днём календаря» для властных групп постсоветского социума. Но ведь писал В. Набоков: родина и власть – не одно и то же.
Андрей ФУРСОВ, директор Института русской истории РГГУ
https://www.lgz.ru/archives/html_arch/lg072006/Polosy/3_1.htm