В конце декабря меня вызвали в прокуратуру Группы советских оккупационных войск в Германии и предложили заполнить анкету. Поинтересовался: для чего?
Заместитель прокурора генерал-майор юстиции Г. И. Аганджанян ответил: [179]
— Вероятно, надо, раз вызвали...
Не удовлетворившись ответом Г. И. Аганджаняна, я обратился к генералу Л. И. Яченину. Тот иронически заявил:
— Есть такая пословица: «О чем не сказали, о том не допытываются».
Тут же он предложил мне уйти в отпуск. Я удивился: неделю тому назад в предоставлении мне отпуска было категорически отказано.
Все прояснилось по возвращении из отпуска. Мартовским утром мне передали распоряжение — немедленно выехать в Потсдам к генералу армии В. Д. Соколовскому, заместителю Главнокомандующего Группой советских оккупационных войск в Германии и Главноначальствующего СВАГ.
В тот же день я был в Потсдаме.
До этого я видел Василия Даниловича несколько раз, но ни разу не приходилось с ним разговаривать. Он был высок, подтянут, тщательно одет. Говорил медленно, тихо, оценивающе поглядывая на собеседника, словно спрашивая, понятно ли, о чем речь. Все время казалось, что со мной говорит не крупный военачальник, а ученый или дипломат с утонченными, мягкими манерами очень воспитанного человека. В. Д. Соколовский поинтересовался, как я провел отпуск, сильно ли разрушен Ленинград, а затем сообщил:
— Принято решение командировать вас в Мюнхен в качестве советского представителя на судебном процессе над руководителями фашистского концлагеря в Дахау. По пути, в Нюрнберге, вы встретитесь с политическим советником при СВАГ Семеновым и прокурором СССР Горшениным. Оба они на Нюрнбергском процессе. От них получите указания, что делать на процессе в Дахау, заодно побываете и на Нюрнбергском суде.
Начальник штаба СВАГ генерал-лейтенант М. И. Дратвин вручил пропуска на меня, шофера прокуратуры старшего сержанта А. Н. Арбузова и на автомашину и сообщил, что с нами поедет корреспондент международного отдела ТАСС Владимир Николаевич Будахин. Этому я был несказанно рад: рядом будет бывалый человек.
Когда я о поездке доложил А. В. Горбатову, он обрадовался:
— Завидую, не всякому выпадает такое — посмотреть всю послевоенную Германию, да еще побывать на Нюрнбергском [180] суде. Вернетесь, соберем офицеров, расскажете обо всем...
28 марта мы пересекли демаркационную линию и подъехали к контрольно-пропускному пункту американских войск. Метрах в двадцати от дороги, прикрытый деревьями, приютился небольшой домик. На стене нарисована огромная, белого цвета, звезда. На крыше — национальный американский флаг. Уткнувшись в стену домика, стояли три «виллиса» и красный с желтыми полосами автомобиль с надписью на бортах «MP»{27}. Дорогу перекрывал выкрашенный в три цвета шлагбаум. Мы остановились. Никто к нам не подошел. Попросили водителя подать сигнал. Никакой реакции. Посоветовавшись с Будахиным, я направился к будке. Постучал в дверь. Тихо. Осторожно открыл дверь: там, уткнувшись в подушки с пестрыми наволочками, спали двое американских солдат. На столе лежали четыре автомата и ракетница. Я громко кашлянул — спящие не пошевелились. «Вероятно, выпили», — подумал я и, опасаясь, что, увидев меня, одетого в советскую военную форму, со сна могут не разобраться и наделают черт знает чего, осторожно закрыл дверь. В это время из красно-желтого автомобиля вышел здоровенный заспанный детина в белой каске с теми же буквами «MP» и, широко улыбаясь, направился ко мне. Протянув руку и коверкая русские слова, он воскликнул:
— О, первый раз вижу русского офицера!.. Готов вам услужить.
Он подошел к нашей машине и поздоровался с Будахиным и Арбузовым.
Мы предъявили документы и пояснили, куда следуем. Он посмотрел на сопроводительное письмо, написанное на английской языке, в котором предлагалось оказывать нам «всяческое содействие». Прочел вслух подписи представителей американской администрации и расплылся в улыбке:
— Счастливого пути!
Итак, мы в Западной Германии, в американской зоне оккупации. Чудесные, широкие, зеркально ровные дороги, уже зеленеющие аккуратные поля, сады, уютные поселки, подступающие вплотную к городам... Почти полное отсутствие следов войны — нетронутые фабрики, заводы, [181] магазины, дома... На улицах — потоки легковых автомашин, толпы хорошо одетых женщин, мужчин, детей. Среди них немало в немецкой военной форме, только без погон, знаков различия и орденов.
С невольной болью я сравнивал все это с почти начисто выжженными селами и городами Белоруссии, Украины, Молдавии, которые видел. Что-то коварное и вопиюще несправедливое крылось во всем представшем перед нами благополучии и покое, словно чей-то злой разум долго и упорно трудился, чтобы создать такие контрасты. И снова, как и в дни войны, вставали мучительные вопросы: почему так? почему виноватый вроде бы ничем не пострадал, не несет никакого бремени войны?
Мои горькие размышления прервал В. Н. Будахин:
— Странная все же штука — политика! Четыре года немцы мучили нас, разоряли, жгли наши дома, истребляли нас и наши семьи, а мы все делаем для того, чтобы не обидеть их, печемся, как бы помочь им, как возродить Германию.
— Не просто Германию, а демократическую Германию, — поправил я.
— Да, я понимаю, — согласился Будахин, — но понимаю разумом, а вот сердцем никак... Все эти нетронутые города, разодетые немцы, шикарные дороги...
В разговор вмешался, водитель Л, Н. Арбузов:
— А вы, товарищ корреспондент, напишите об этом, а то пройдут годы, и они все забудут, скажут, нет, ничего не было: ни Освенцима, ни Заксенхаузена, ни разоренных наших городов и замученных людей... Да еще станут нас винить...
Мы решили заехать во Франкфурт-на-Майне, переночевать там, осмотреть город, а потом посетить старинный студенческий городок, не раз воспетый немецкими писателями, — Гейдельберг.
В справочнике прочли, что Франкфурт-на-Майне — крупный промышленный центр южной Германии — славится торговыми фирмами, музеями, комфортабельными гостиницами, красивыми мостами через Майн и барами. Из справки, подготовленной отделом информации СВАГ, узнали, что здесь размещался до последних дней Главный штаб американских оккупационных войск в Германии и главнокомандующий вооруженными силами США в Европе. Из этого мы заключили, что город мало разрушен, и нам удастся хорошо разместиться. Но уже приближение [182] к его стенам убедило нас в обратном. Перед нами лежали в развалинах целые кварталы. Над темными водами Майна высились груды исковерканных мостов. Пришлось бесконечно долго кружить по улицам города, чтобы пересечь реку, выехать в центр и разыскать военную комендатуру. Сначала мы попали в бургомистрат. Было уже нерабочее время, но на месте оказалось несколько немецких служащих. Узнав, кто мы, они немедленно вызвали с квартиры бургомистра.
— Живет он близко... минут через пять будет здесь, — сообщил служащий.
До этого никто из нас не встречался с бургомистрами городов оккупированной союзниками зоны. Доходили слухи — позже мы убедились в их справедливости, — что союзники оставляли гитлеровских бургомистров на их постах. Естественно, мы ожидали увидеть угрюмого, неприветливого, враждебно относящегося к нам, советским людям, нациста.
— Прибыл, — доложил тот же немец, который звонил по телефону.
Мы услышали шум машины, и через минуту перед нами предстал средних лет, среднего роста, коротко подстриженный, хорошо одетый, приветливо улыбающийся мужчина. Он бойко отрекомендовался:
— Доктор Отто Блаум, бургомистр Франкфурта-на-Майне.
Мы извинились за доставленное ему беспокойство и попросили ответить на несколько вопросов.
— Охотно. Что вас интересует?
— Нас интересует,—ответил Будахин, — положение в городе, как идет восстановление разрушенных домов, предприятий, чем занято население города, в частности рабочие заводов и фабрик.
Отвечал Отто Блаум медленно, спокойно, обдумывая каждую фразу. Он жаловался на большие разрушения во Франкфурте, произведенные бомбардировками; что еще не освоился со своими обязанностями, а от нацистов ему досталось плохое наследство: не работают заводы и фабрики, уйма безработных, подвалы разрушенных домов забиты безнадзорными детьми, город вырабатывает только 5—6% от довоенной продукции, из пятисот тысяч жителей осталось не больше трехсот — трехсот пятидесяти тысяч, и тем не менее десятки тысяч — бесквартирные... [183]
Видя, что уже темнеет, бургомистр включил огромную хрустальную люстру и спросил:
— Вы будете следовать дальше или остановитесь в нашем городе?
Узнав, что мы намеревались заночевать, он дал указание подготовить гостиницу.
Рано утром разбудил Будахин:
— Давайте попробуем заехать в лагерь эсэсовцев в Дармштадт.
— Без разрешения американской комендатуры?
— А зачем нам разрешение? У нас пропуск по всем зонам...
Я вспомнил предостережение генерала армии В. Д. Соколовского, чтобы без разрешения администрации США и Англии не предпринимать никаких поездок, и предложил:
— Давайте попросим, чтобы нас сопроводили работники американской комендатуры.
— Попытка не пытка, попробуем, — ответил В. Н. Будахин.
В комендатуре нам сказали, что это лагерь особый, в нем содержатся только эсэсовцы, для них введен строгий режим и допуск в лагерь может дать только комендант полковник Филипс, но он вернется из Берлина через три дня. Попросили дежурного связаться с Филипсом по телефону. Через полчаса он сообщил:
— Филипса я не нашел. Желая вам помочь, я хотел обратиться к другим генералам и офицерам, уполномоченным давать подобные разрешения, но, к сожалению, никого из них нет...
— Но, может быть, решите этот вопрос вы?
— Нет, это исключено.
Выйдя из комендатуры, В. Н. Будахин сказал:
— И все же поедем, может, удастся посмотреть, как наши союзники содержат военных преступников.
До Дармштадта доехали быстро. Навстречу молчаливо шли немцы. Одни катили загруженные тележки, другие — детские коляски, но вместо детей в них лежали мешки и узлы, третьи несли тяжелые сумки. Увидев нас, они поспешно уступали нам дорогу, а потом подолгу смотрели вслед, может впервые в своей жизни видя советских офицеров.
Вот и лагерь. Он обнесен высоким забором из колючей проволоки. Множество построек и палаток заняли довольно большую территорию. Вдоль забора с автоматами [184] на груди прохаживались американские солдаты. Двое из них, громко смеясь и весело болтая, подошли к крохотной будке, что-то крикнули стоявшему там часовому и снова направились вдоль ограды. Из-за проволоки их окликнули заключенные, одетые в белые рубашки, заправленные в военные брюки. Солдаты подошли к изгороди, взяли что-то из протянутых к ним рук, громко крикнули «О'кей!» и, пряча в карманы взятое, пошли дальше. Позже мы узнали, что между заключенными и охраной во многих лагерях военнопленных американской и английской зон оккупации шла бойкая торговля. Солдаты приносили сигареты, водку, продукты, получая взамен часы, кольца, деньги.
Мы подъехали к воротам. Навстречу вышло несколько небрежно одетых американских солдат. Сюда же, по-видимому увидев немецкий автомобиль (мы ехали в машине «оппель-адмирал»), бросились военнопленные. За проволокой показалась несущаяся к воротам автомашина. Из нее выскочил американский лейтенант. Посмотрев наши документы, лейтенант позвонил по телефону и долго и настойчиво кого-то убеждал. Из всех его слов мы поняли только много раз повторяющееся слово «рашен». Вскоре в проходную в сопровождении американского солдата зашел одетый в немецкую военную форму заключенный и обратился к лейтенанту, что-то отрапортовал ему на английском языке, а затем повернулся к нам и по-русски доложил:
— Военнопленный оберштурмфюрер Дуфлинг — переводчик.
— Дуфлинг? — удивился я.
— Не удивляйтесь... Не тот Дуфлинг, который был начальником штаба обороны Берлина. Тот — фон Дуфлинг, а я просто Дуфлинг... В Пруссии Дуфлингов столько же, сколько в России Марковых и Орловых.
— А вы бывали в России?
— Во время войны не был... До войны несколько раз... Я имел отношение к ведомству Внешторга...
Мы попросили Дуфлинга передать лейтенанту, что желаем ознакомиться с жизнью лагеря. Дуфлинг перевел нашу просьбу. Лейтенант долго думал, снова куда-то позвонил и после телефонного разговора сообщил:
— Я этого сделать не могу...
— Но у нас документ, подписанный генерал-адъютантом [185] Маршаллом и полковником Фишером, в нем предписывается всем оказывать нам содействие...
— Допуск в лагерь вы можете получить только во Франкфурте-на-Майне... Я рад видеть русских офицеров, но я имею приказ никого не допускать в лагерь без разрешения. Это категорическое указание...
Поняв, что в лагерь нас не пустят, Будахин попросил дать ему хотя бы коротенькое интервью. Лейтенант согласился. Вообще за время пребывания в американской и английской зонах оккупации Германии и общения с офицерами союзников я убедился, что они охотно дают интервью, фотографируются и весьма падки на всякие сенсации. Отвечая на вопросы Будахина, лейтенант рассказал, что в лагере содержится 11794 заключенных, все они из различных соединений войск СС. 647 заключенных уже преданы суду, в отношении остальных пока ведется разбирательство.
Я спросил лейтенанта:
— За год после окончания войны из 11794 эсэсовцев предано суду 647. Сколько же лет потребуется, чтобы осудить остальных?
— На этот вопрос я ответить не могу, это в не моей компетенции. Наше дело — охрана.
— А каков режим для заключенных, в частности, где они работают, все ли работают, каков рацион питания, получают ли передачи от родных?
— Работают только некоторые — негде применить их труд. Мы обращались к бургомистру Дармштадта, но он не может обеспечить доставку заключенных в город, а также транспортировку пищи — ведь мы их кормим три раза в день...
— Вы не могли бы сказать, сколько калорий получают в сутки заключенные?
Лейтенант позвонил по телефону, записал сообщенные ему данные на бумажке и подал ее нам. Мы прочли: «1600 и 2500».
— 1600 калорий получают все заключенные, а работающие в день работы — 2500, — пояснил лейтенант{28}.
— Продуктовые передачи разрешаются?
— Да, ограничений нет.
— Сколько же заключенных работает каждый день? [186]
— Не более 150—200...
— Чем заняты остальные?
— Мы не даем им скучать. В лагере работают несколько театров, спортплощадки, читаются лекции. К нам приезжают ученые, артисты...
Было заметно, как, слушая лейтенанта, все больше и больше мрачнел В. Н. Будахин, темнели его глаза, гневно морщился лоб. Да и я чувствовал себя не в своей тарелке. До сознания доходил увлеченный голос лейтенанта и размеренный, бесстрастный голос переводчика: названия сыгранных спектаклей, прочитанных лекций, имена ученых, читавших лекции, — а в глазах, как живой, стоял допрашиваемый следователями Август Гена — второй начальник лагеря Заксенхаузен. Опустив голову, он глухо бубнил:
— После оккупации Австрии и Чехословакии в лагере содержались чехи и австрийцы, а после нападения на Польшу — поляки, преимущественно интеллигенция и ксендзы. В 1940 году начали поступать бельгийцы, норвежцы, голландцы, французы. С 1941 года — советские солдаты и офицеры. В лагере все было для уничтожения людей: стационарная и передвижная виселицы, «тир» для расстрелов, газовая камера, передвижной и стационарный крематории...
Припомнился и самоуверенный голос Пауля Заковского, главного палача Заксенхаузена. В сентябре 1941 года он участвовал в уничтожении более восемнадцати тысяч советских военнопленных.
— При выгрузке советских военнопленных из вагонов блокфюрер Финкер нещадно избивал их палкой, а идущие сзади автомашины давили упавших советских военнопленных колесами... Я лично являлся свидетелем того, как колесами автомобиля было задавлено 25—30 советских военнопленных...
Охрану лагеря Заксенхаузен несли эсэсовцы дивизии «Мертвая голова». Они осуществляли все акции и экзекуции.
Лейтенант, по-видимому заметив, что я рассеянно слушаю его, спросил:
— Господина оберста, вероятно, не интересует то, что я говорю?
— Простите, — извинился я, — просто вспомнилось кое-что... Скажите, есть в вашем лагере бывшие офицеры «Мертвой головы»? [187]
— Есть, и порядочно...
— И какими же развлечениями вы отвлекаете их от скуки?
— У нас четыре театра, три спортплощадки, читальные площадки... — В это время в лагере раздались удары гонга. Лейтенант заторопился: — Я должен, к сожалению, покинуть вас — служба есть служба... У заключенных обед...
За проволокой началось всеобщее оживление. Несли термосы, баки, огромные жаровни, на тележках везли буханки хлеба и корзины с зеленью... Эсэсовцы усаживались на воздухе за обеденные столы...
Отъехав от лагеря, В. Н. Будахин долго молчал, а затем с горечью произнес:
— До чего ж точны русские пословицы!.. «Черная собака, белая собака — все един пес!»
В Дармштадте и в лагере мы задержались сверх запланированного времени и все же решили не отказываться от посещения Гейдельберга. При въезде в город нам встретился «виллис» с американским офицером. Он любезно показал нам дорогу и сопроводил к коменданту. Там дали нам переводчика, пригласили в штаб 7-й американской армии, накормили обедом, а для ознакомления с городом выделили офицера штаба и владеющего русским языком гида.
Гейдельберг — город студентов. Гид с большим юмором рассказывал о студенческих пирушках, в которых якобы принимал участие небезызвестный Скорцени. В одном из подвалов нам показали бочку и с гордостью заявили, что она самая большая в мире — вмещает двести тысяч литров вина. Тут же гид перечислил поэтов, писателей, ученых, философов, которые прикладывались к ней. Однако гордостью города был замок, построенный около тысячи лет назад, с отлично сохранившимися башнями и стенами, и университет, открывшийся еще в 1138 году. Гид снова перечислил поэтов, писателей, ученых с мировым именем, которые либо окончили этот университет, либо преподавали в нем. В марте 1941 года университет закрылся, студентов мобилизовали в армию. В декабре 1945 года он возобновил свою работу. Действовали пять факультетов. Я поинтересовался работой юридического факультета. Нас принял исполняющий обязанности декана и, невнятно назвав свою фамилию, спросил:
— Что вас интересует? [188]
— Мы хотели бы познакомиться с личными делами студентов-юристов.
Декан что-то заподозрил в нашем любопытстве, недоброжелательно заявил:
— Зачем вам личные дела, все студенты прошли комиссию по денацификации и допущены к учебе.
Сопровождающий нас американский офицер строго прервал декана:
— С вами говорит оберст союзной армии, и следует выполнять то, что он просит, а не задавать вопросы!
Декан густо покраснел, извинился и вместе с нами направился в университетское хранилище. Бегло, на выбор, мы осмотрели несколько папок. Это были личные дела студентов первого курса, в подавляющем большинстве вчерашних офицеров гитлеровской армии. Вернувшись в деканат, мы попросили познакомить нас с программой обучения. Декан подал программы первого и третьего курсов. Я посмотрел на год их выпуска — 1938 и 1939.
— Внесены ли какие-либо изменения в эти программы?
— Пока нет...
К моменту открытия старейшего в Германии университета союзные державы приняли ряд важных законов и директив, носящих правовой характер и регламентирующих жизнь немецкого населения в условиях оккупации. В частности, 30 августа 1945 года главнокомандующие вооруженными силами СССР, США, Великобритании и Франции подписали обращение к народу Германии, в котором объявили об учреждении Контрольного совета и передаче ему верховной власти в делах, затрагивающих Германию в целом. Контрольным советом были приняты следующие законы: 20 сентября № 1 — «Об отмене нацистских законов», 30 октября № 4—«О реорганизации немецкой судебной системы», 20 декабря № 10 — «О наказании лиц, виновных в военных преступлениях, преступлениях против мира и против человечности», 30 января 1946 года №11 — «Об отмене некоторых положений уголовного немецкого закона». Все эти законы подлежали обязательной публикации в немецкой печати. Я поинтересовался:
— Ознакомлены ли студенты с этими законами и нашли ли они какое-либо отражение в ваших программах?
— Нет, — резко ответил декан. [189]
Мы попросили показать библиотеку университета. Она потрясла нас и своими размерами и наличием уникальных работ по праву, философии, литературе, естествознанию и другим предметам. Наряду с ними мы увидели десятки книг, авторами которых являлись фашистские теоретики, в том числе книгу Н. Трейчке «Политика». В ней автор утверждал, что все нации, за исключением немецкой, вырождаются и поэтому немцы — «единственная нация», могущая претендовать на мировое господство. Была там и книга Отто Коелреутера «Создание немецкого фюрерного государства», в которой автор доказывал, что войны «нравственно очищают государственный организм» и фюреру дано «просвещенное право повелевать подданными, когда чистая кровь немцев потребуется для освещения великих деяний вождя».
— По этим книгам учатся студенты? — спросили мы.
— Нам было приказано изъять книги Гитлера и Розенберга, других мы не изымали, но, если будут указания американской администрации, мы это сделаем...
...Расстроенные всем виденным, мы въезжали в Нюрнберг. С трепетом в сердце каждый из нас ожидал этой минуты. Еще недавно на улицах, площадях и стадионах этого города бесновались охмелевшие от власти гитлеровцы. Яд растления, как туман, тянулся отсюда по всей германской земле, обволакивая умы и сердца немецких обывателей. Обывателям внушали, вдалбливали в сознание, что они — «высшая раса», свободная от каких бы то ни было моральных устоев и норм, что славянские народы не имеют права на существование, что надо очистить от них землю. Только немцы имеют право жить и повелевать миром... И они поверили. Поверили и ринулись на чужие земли, огнем и мечом истребляя целые народы.
Но это было вчера... Сегодня их судят!
Как все же справедливо время! Какие бы туманы лжи ни обволакивали историю, как бы ни ловчили возомнившие себя сверхчеловеками, время свое скажет!
...Уже вечерело, когда мы въехали в город. Вместо улиц и площадей — хаотическое нагромождение кирпича, обвалившихся стен, покореженных рельсовых балок. На фоне всего этого фантастическими казались взметнувшиеся в небо позолоченные шпили кирх, непонятно как уцелевшие кое-где островерхие крыши домов...
Петляя по узеньким кривым улочкам, мы с трудом добрались до гостиницы «Гранд отель». Прочитав наши [190] сопроводительные документы, администратор долго листал служебные записи, а затем, пожаловавшись на чрезмерную заселенность гостиницы, сказал:
— Господин оберст, могу предоставить лишь двухместный номер... Кому-то из вас придется спать на диване... К сожалению, ничего другого нет.
Гостиница действительно была переполнена. В этом мы убедились по шуму, который стоял в коридорах. Сотни мужчин и женщин, смеющихся, кричащих, говорящих на всех языках Европы, сломя голову носились от одной комнаты к другой, что-то сообщали, что-то спрашивали, размахивали газетами, с чем-то поздравляли друг друга.
Еще более шумно и многолюдно было в ресторане. С трудом найдя свободный столик, мы подозвали официанта. К нам подошел молодой человек с отличной военной выправкой, низко поклонился и подал меню. Позже в Мюнхене, Аусбурге, Гамбурге и других немецких городах американской и английской зоны оккупации мы видели десятки таких бравых официантов — все они бывшие воспитанники гитлеровских военных школ, вчерашние тыловые и фронтовые офицеры.
Вероятно потому, что мы были в гражданском платье, нас сразу же атаковали разных возрастов щеголевато одетые немцы. Они предлагали картины, иконы, редчайшие книги, хрусталь, взамен прося кофе, жевательную резинку, сигареты, масло, доллары. Однако, услышав русскую речь, торгаши быстро отходили.
Утром я начал розыски советских представителей на Нюрнбергском процессе. В моем блокноте были записаны два нюрнбергских телефона Главного советского обвинителя Р. А. Руденко. Хотя мы были уже знакомы с Романом Андреевичем, звонить ему сразу я не решился, понимая, насколько он занят процессом и какие заботы легли на его плечи. Но как, минуя Р. А Руденко, увидеться с Генеральным Прокурором СССР К. П. Горшениным и политическим советником СВАГ В. С. Семеновым? И я позвонил. Руденко вспомнил меня сразу, поинтересовался, как я оказался в Нюрнберге, где остановился, пригласил на обед и сказал, что распорядится, чтобы нас устроили на квартиру.
После встречи с Руденко я стал обладателем пропуска в нюрнбергский Дворец юстиции, где с ноября 1945 года шел судебный процесс над главными немецкими военными преступниками. [191]
Встретился я с Р. А. Руденко в субботу. В воскресенье судьи отдыхали, и мы посвятили весь день ознакомлению с Нюрнбергом и его окрестностями. Свои услуги в качестве гида нам предложил помощник Главного советского обвинителя Л. Р. Шейнин. Мое знакомство с этим глубоко эрудированным юристом и известным писателем произошло в последние дни боев за Берлин. Тогда он вместе с писателями братьями Тур, которых я немного знал по совместной работе в ленинградской молодежной газете «Смена», прибыл в Берлин и трудился над сценарием фильма «Весна на Одере». Все время пребывания в Берлине они жили в расположении военной прокуратуры 5-й ударной армии.
Как мы убедились, Лев Романович Шейнин отлично знал историю города, свободно ориентировался на его узких запутанных улицах. Л. Р. Шейнин нам рассказал, что Нюрнберг, древнейший город Германии, заложен в середине одиннадцатого столетия и долгие годы являлся центром различных ремесел, славился производством оружия, был на особом счету во времена захватнических войн священной Римской империи и царствования императора Фридриха I Барбароссы, того самого, именем которого Гитлер зашифровал план тайного нападения на Советский Союз. Не случайно и фюрер избрал Нюрнберг центром фашистских сборищ, и до последних дней существования гитлеровского рейха он считался его партийной столицей.
И все-таки, как бы ни был велик интерес к культуре немецкого народа, к его прошлому, постепенно наша беседа сама по себе переключилась на Нюрнбергский процесс. Меня интересовало все: как организовано следствие, каково поведение подсудимых, как ведется судебное заседание, как организованы предъявление вещественных доказательств, защита подсудимых и многое-многое другое. Ныне все это широко освещено в советской и мировой юридической и художественной литературе и стало достоянием не только юристов, но и широких кругов читателей. Особенно значительна для понимания всей сути Нюрнбергского процесса, многих его нюансов, книга А. И. Полторака «Нюрнбергский эпилог», написанная с большим полемическим блеском и с умением подметить мелочи, а также ряд статей и воспоминаний Г. Н. Александрова — помощника Главного обвинителя на процессе. Но тогда даже для меня, юриста, к тому времени уже [192] расследовавшего не одно дело о фашистских злодеяниях, все, что рассказывал Лев Романович и что потом сам я увидел и услышал в нюрнбергском Дворце юстиции, было великим откровением.