политизм, но зато представляет более сильный противовес для эгоизма. Уже у циников обнаруживается подобное соотношение между космополитизмом и эгоизмом именно в том, что они выбрасывают промежуточный член патриотизма, который нужен для большинства людей для того, чтобы направить эгоизм в сторону альтруизма. Если, с одной стороны, классическая философия и после Аристотеля часто не приходит еще к точному определению понятия личности, если понятие разума довольно часто колеблется для нее между самим общим мировым разумом и чисто личной силой мышления, то это является, конечно, последствием привычки мышления, привязанной к более тесному государственному кругу как к чему-то среднему между наиболее общим и наиболее личным. Применимость этой формулы соотношения между повышением индивидуального и расширением социальной группы к нравственным отношениям может быть далее представлена в следующем виде. До тех пор пока хозяйственное или какое-нибудь другое производство происходит внутри более тесного круга, так что производителю более или менее известна его публика, --неизбежная психологическая ассоциация между работой и теми лицами, для которых она предназначена, будет парализовать два момента: с одной стороны, живой интерес к самой вещи и ее объективному совершенству, независимо от того, каким случайным и субъективно-определенным потребностям она будет служить, а с другой стороны, и чистый эгоизм, интересующийся только ценой своей работы, а совсем не тем, кто будет за нее платить. Однако и тому и другому будет благоприятствовать расширение круга, для которого предназначается работа. Подобно тому как в теоретической области объективной истиной является то, что составляет истину для рода, в чем должно и можно будет, - если отвлечься от преходящих психологических препятствий, - убедить род, подобно этому идеалы и интересы являются для нас объективными постольку, поскольку они имеют значение для самого большого круга заинтересованных; все субъективное, одностороннее устраняется из них вследствие того, что они обращаются к возможно большему числу субъектов, в котором отдельный человек исчезает как таковой и которое возвращает сознание к самому делу. Я не считаю слишком смелым истолкование интереса, связанного с самим делом, безличного, идеального интереса, - в том смысле, что он возник из максимума сходящихся в нем интересов; от этого он получает свой преображенный характер, стоящий, по-видимому, над всем личным. Поэтому можно также указать на то, что деятельности, в которых чаще всего обнаруживается самое основательное и бескорыстное углубление в свою задачу и полная преданность делу, - я разумею проблемы науки, искусства, великие нравственные и практические проблемы, - в своих проявлениях обращаются к самой широкой публике. Если, например, говорят, что наукой следует заниматься не ради ее полезности или вообще каких-нибудь "целей", но ради нее самой, то это может быть лишь неточным выражением, потому что деятельность, от результатов которой люди не чувствовали бы ни выгоды, ни пользы, - была бы не идеальной, а бессмысленной; это может означать только психологическое наслоение и взаимное парализовывание бесчисленного множества отдельных интересов, в противоположность которым преследование интересов более узкого круга, признанных и осознанных по отдельности, является полезностью или целесообразностью. Итак, мы видим, здесь, что отношение к самому широкому кругу, хотя оно и может заставить подняться над индивидуальным эгоизмом, уничтожает все-таки сознание настоящей социальной целесообразности, которое скорее свойственно деятельности ради более тесной группы; но, с другой стороны, то обстоятельство, что с расширением социального круга ослабевает социальное сознание, приводит именно в области хозяйственного производства к совершенному эгоизму. Чем меньше знает производитель своих потребителей, тем исключительнее направлен его интерес только на высоту вознаграждения, которое он может
получить от них; чем безличнее и бескачественнее является для него противостоящая ему публика, тем более этому соответствует исключительное стремление к бескачественному результату работы - деньгам; если не принимать во внимание тех высших областей, в которых энергия труда вытекает из абстрактного идеализма, то работник будет вкладывать в свой труд тем больше своей личности и своего нравственного интереса, чем более знаком ему лично и чем ближе стоит к нему круг его покупателей, как это бывает только при неразвитых отношениях. С увеличением размеров группы, на которую он работает, с увеличением безразличия, с которым он только и может противостоять ей, отпадают различные моменты, ограничивавшие хозяйственный эгоизм. Человеческая природа и человеческие отношения во многом устроены таким образом, что[чем более отношения индивидуума выходят за пределы определенного по своей величине объема, тем более он сосредоточивается на самом себе. I
Этическое рассмотрение, продолженное еще дальше в область индивидуального и социального, показывает, что установленное нами коррелятивное соотношение сохраняет свое значение и на крайних пунктах того и другого. То, что называют обязанностями по отношению к самому себе, как в смысле предписания, так и в смысле запрещения, есть то же самое, что, с другой стороны, обыкновенно считается достоинством и долгом "человека вообще". Самосохранение, самообладание, истинное чувство собственного достоинства, усовершенствование собственной личности - все это обязанности, которые, по крайней мере в этой абстрактной форме, не имеют никакого специального отношения к более узкому социальному кругу, налагающему на нас в других случаях - в разных местах по-разному -обязанности особого характера. Они имеют значение не только при всех возможных отношениях, но их телеологическое определение распространяется и на самые широкие 'и общие круги, с которыми мы вообще приходим и можем прийти в соприкосновение. Мы должны исполнять такие обязанности перед самими собой не как люди, принадлежащие к тому или другому кругу, но как люди вообще; и нет никакого сомнения в том, что общая человечность, которая их на нас возлагает, представляет собой только более широкий социальный круг в противоположность более узкому, требующему от нас услуг более непосредственных, более определенных по отношению к третьим лицам. Именно потому, что привыкли думать, что обязанность есть всегда обязанность по отношению к кому-нибудь, ее пред- ставляют как обязанность по отношению к самому себе всякий раз, как ее чувствуют без того, чтобы она относилась осязательно к другим людям. Расширенный и наслоившийся родовой опыт сообщил этим обязанностям полное нравственное значение, отодвинув вместе с этим, вследствие широты круга и множества интересов и целей, которые в них сходились, все отдельные телеологические отношения их за пределы сознания, причем сумел обратить сознание, искавшее цель, объект для чувства долга, к самому себе, так что именно долг по отношению к самой большой совокупности кажется нам долгом по отношению к собственному "я".
В несколько другом обороте, который имеет в виду не столько цель нравственности, сколько ее происхождение, это представляется таким образом. Мы различаем, по примеру Канта, нравственную гетерономию, т.е. нравственное поведение, основывающееся на внешнем предписании, и нравственную автономию, которая совершает то же самое из внутреннего побуждения и только ради удовлетворения собственного чувства долга. Но подобно тому как каждая обязанность по своей цели есть обязанность по отношению к кому-нибудь и этот некто есть первоначально внешнее лицо, точно так же и по происхождению своему она является внешним предписанием, которое лишь в результате продолжительного процесса, проходящего через всю историю рода, переходит в чувство чисто внутреннего долженствования. Нужно было, очевидно, все огромное множество от-
дельных внешних импульсов для того, что вытравить из сознания происхождение отдельных нравственных предписаний; потому что мы всюду замечаем, что генезис отдельного явления психологически прикрепляется к нему до тех пор, пока это явление имеет место при одних только известных условиях, но что оно приобретает психологическую самостоятельность, как только мы наблюдаем, что одно и то же вызывается многими и разнообразными предшествующими условиями. Психологическая связь с каждым отдельным из них разрывается постольку, поскольку явление вступает в связь с другими условиями. Тысячу раз можем мы наблюдать даже в индивидуальной жизни, что известное принуждение должно только применяться достаточно часто и с достаточно многих сторон для того, чтобы уже создалась привычка и, в конце концов, самостоятельная, не нуждающаяся больше в принуждении, склонность совершать данное действие. То же самое происходит путем унаследования. Чем разнообразнее те отношения внутри рода, из которых вырастает принуждение к социально полезным действиям, и чем чаще оно практикуется, тем скорее эти отношения будут ощущаться как сами по себе необходимые и будут выполняться по автономной, по-видимому, склонности индивидуума, — так что и здесь величайшее множество, самый широкий круг импульсов представляется чем-то в высшей степени индивидуальным благодаря выбрасыванию промежуточных сфер. Достаточно бросить один взгляд на содержание нравственной автономии, чтобы подтвердилась эта зависимость. Более узкие и специальные обязанности обыкновенно не апеллируют непосредственно к этой автономии; наоборот, постольку, поскольку наши обязанности носят по своему содержанию более широкий характер, они зависят лишь от личного чувства долга. Исследуя, чем отличается то, что должно быть совершено "из чисто нравственных побуждений", от внешних предписаний государства, церкви, нравов, мы всегда находим, что оно оказывается общечеловеческим, - все равно имеет ли Это общее качественный смысл, как в обязанностях по отношению к семье, или количественный, как в обязанности всеобщего человеколюбия. Специальные цели имеют специальных исполнителей; общечеловеческое - отдельный человек обязан осуществлять из личных побуждений. Автономная нравственность содержит то, что хорошо "само по себе"; но таковым является только то, что хорошо для человека вообще, т.е. для максимальной совокупности. Я думаю, можно утверждать, что, -пользуясь опять выражениями Канта, - от статуарного к автономно - предписанному есть постепенный переход, идущий параллельно переходу от меньшего социального круга к большему. Следует иметь в виду, что этот процесс непрерывный, что не только крайности индивидуализма и космополитизма психологически и этически соприкасаются между собой, но что уже на пути к ним, ведущем от социальной группы, расстояния, пройденные в обоих направлениях, обыкновенно соответствуют друг другу. И это сохраняет значение не Только для единичных, но и для коллективных индивидуумов. История развития форм семьи дает нам для этого много подтверждений, например, следующее. Когда матриархальная семья (в том виде, как ее реконструировали Бахофен и Липперт была вытеснена тем значением, которое получила власть мужчины, то сначала семья являлась единой не столько в силу того, что отец был ее производителем, столько в силу господства, которым он пользовался над известным числом людей, среди которых были не только его кровные потомки, но и пришедшие со стороны, купленные, и, вошедшие в семью посредством брака, и целые семьи их, и т.д. и которые все вместе стояли под единой властью. Из этой первоначальной патриархальной семьи уже позднее дифференцируется новая, основанная исключительно на кровном родстве, в которой родители и дети образовывали самостоятельную ячейку. Эта семья была, конечно, гораздо меньше и носила более индивидуальный характер, чем первая, обширная, патриархальная; однако именно
благодаря этому стало возможным их соединение в одно, уже гораздо большее, государственное целое. Первая, более древняя, группа могла во всяком случае удовлетворять свои потребности как в добывании средств для существования, так и. при ведении войны; но как только она распалась вследствие индивидуализации на маленькие семьи, так соединение последних в более обширную группу стало возможным и нужным по понятным причинам, и Платон только продолжил этот процесс в том же направлении, уничтожив семью вообще для того, чтобы довести государственную общину, как таковую, до максимума сплоченности и силы.
В мире животных наблюдали уже то же самое, именно, что склонность к образованию семьи стоит в обратном отношении к склонности к образованию более обширных групп; отношение моногамии и даже полигамии содержит в себе нечто столь исключительное, забота о потомстве настолько поглощает родителей, что от этого страдает дальнейшая социализация у таких животных. Поэтому среди птиц организованные группы встречаются сравнительно редко, тогда как, например, дикие собаки, среди которых господствует полное смешение полов и взаимная отчужденность по совершении акта, живут большей частью тесно сплоченными стаями, а среди млекопитающих, у которых господствуют как семейные, так и социальные склонности, мы всегда замечали, что в периоды преобладания первых, т.е. во время спаривания и деторождения, последние значительно ослабляются. В то же время соединение родителей и детенышей в одну семью бывает тем теснее, чем меньше число последних; я укажу лишь на тот наглядный пример, что в пределах класса рыб те из них, потомство которых вполне предоставлено самому себе, кладут бесчисленные миллионы яиц, тогда как рыбы, высиживающие яйца и устраивающие гнезда, у которых, следовательно, встречаются зачатки семейной сплоченности, кладут только небольшое число яиц. В этом смысле утверждали, что социальные отношения между животными исходят не из брачных или родительских отношений, но из отношений братского кровного родства, так как последние предоставляют индивидууму гораздо больше свободы, чем первые, и поэтому делают его более склонным тесно примкнуть к более широкому кругу, которые представляется ему прежде всего в лице этих боковых родственников, так что принадлежность к семье животных считали величайшим препятствием для присоединения к более обширному обществу животных.
Как велико, впрочем, взаимодействие между распадением более мелких групп и расширением социализации, с одной стороны, и самоутверждением индивидуума - с другой, обнаруживает далее в области семейных форм разложение патриархальной группировки в Древнем Риме. Когда гражданские права и обязанности в военное и мирное время стали принадлежать сыновьям так же, как и отцу, когда первые получили возможность приобретать личное значение, влияние, военную добычу и т.д., то это создало такую трещину в palria polestas, которая должна была все более раскалывать патриархальное отношение и притом в интересах более широкой государственной целесообразности, в интересах права большего целого над каждым из его членов, но в то же время и в интересах личности, которая через отношение к этому целому могла получить то значение, которое несравненно более ограничивалось до тех пор патриархальным отношением. И с субъективной точки зрения, если принять во внимание чувство индивидуальности, то не очень сложное психологическое соображение показывает, насколько жизнь в более широком кругу и взаимодействие с ним в гораздо большей степени развивает личное сознание, чем жизнь и взаимодействие в кругу более ограниченном. Именно то, чем и в чем личность себя обнаруживает, - есть смена отдельных чувств, мыслей, деятельностей; чем равномернее и спокойнее идет жизнь, чем менее крайние проявления в жизни чувства уклоняются от ее среднего уровня, тем с меньшей силой проявляется чувство личности; но чем сильнее колебания этих
Крайностей, тем сильнее чувствует себя человек как личность. Подобно тому, как постоянное устанавливается всегда только в сравнении с изменчивым, подобно тому как только смена акциденций обнаруживает устойчивость субстанции, так, очевидно, "я" ощущается как пребывающее и устойчивое при всех изменениях в психологическом содержании особенно тогда, когда именно эти изменения дают для этого особенно много поводов. Пока психические возбуждения, особенно возбуждения чувств, немногочисленны - "я" сливается с ними, остается скрытым в них; оно поднимается над ними лишь постольку, поскольку, благодаря множеству разнообразного, для нашего сознания выясняется то, что всему этому обще, совершенно так же, как высшее понятие поднимается над отдельными явлениями не тогда, когда мы знаем только одно воплощение его или небольшое число их, но лишь после знакомства с очень многими из них, и при этом оно становится тем выше и чище, чем отчетливее происходит взаимное устранение того, что в них есть различного. Однако эта смена содержаний "я", которая, собственно говоря, только и отмечает последнее для сознания как неподвижный полюс в потоке психических явлений, будет в пределах большого круга несравненно более оживленной, чем при жизни в более тесной группе. Правда, могут возразить, что именно дифференциация и специализация в пределах первого погружает отдельного человека в гораздо более односторонне равномерную атмосферу, чем это бывает при меньшем разделении труда; однако, если даже признать это в виде отрицательного момента, все же наше замечание имеет существенное значение для мышления и хотения индивидуумов; возбуждения чувства, которые имеют особенное значение для субъективного самосознания (Ichbewusstein), происходят именно там, где каждый отдельный член является в высокой степени дифференцированным и окружен другими также в высокой степени дифференцированными членами, и поэтому сравнения, трения, специализированные отношения вызывают к жизни множество реакций, которые остаются скрытыми в тесном недифференцированном кругу, а здесь, именно вследствие своей многочисленности и разнообразия, повышают чувство собственной личности или, быть может, впервые его вызывают.
Дифференциация частей нужна даже непременно в том случае, если группа при данном пространстве и при ограниченных жизненных условиях должна разрастаться и эта необходимость существует даже в тех областях, которым совершенно чуждо давление хозяйственных отношений. Например, тогда как в древнейших христианских общинах господствовало полнейшее проникновение религиозной идеи в жизнь и каждая функция была поднята до ее сферы, распространение в массах не могло не повести к известной поверхности и профанации; то мирское, с которым смешалось религиозное, получило теперь слишком большой количественный перевес для того, чтобы присоединенный к нему составной элемент религиозного мог бы тотчас и всецело наложить на него свою печать. Но одновременно с этим образовалось монашество, для которого мирское отошло вполне на задний план, и притом для того, чтобы жизнь могла наполниться исключительно религиозным содержанием. Единство религии и жизни распалось на светское и духовное состояния, образовалась дифференциация в пределах круга христианской религии, которая была совершенно необходима для дальнейшего существования последней, если она должна была выйти за пределы первоначальных тесных границ. Когда Данте проповедует самый резкий дуализм между светским и церковным режимом, полную взаимную независимость между религиозными и государственными нормами, то он ставит это в непосредственную и реальную связь с идеей всемирной монархии, полного объединения всего человеческого рода в одно органическое целое.
Там, где образуется большое целое, там встречается одновременно так много тенденций, стремлений и интересов, что единство целого, его существование как
такового могло бы прекратиться, если бы дифференциация не распределяла бы то, что по существу различно, между разными индивидами, учреждениями или группами.. Недифференцированное совместное существование вызывает притязания на один и тот же объект, которые становятся враждебными, тогда как при полной разъединенности совместная жизнь и заключенность в одних и тех же рамках является гораздо более возможной. Именно отношение церкви к другим элементам совместной жизни, а не только к государству, обнаруживает это часто. Так, например, пока церковь считалась и считается одновременно источником и охранительницей знания, возродившаяся в ней наука в конце концов всегда становилась по отношению к ней в известную оппозицию; дело доходило до самых противоположных притязаний, стремившихся к установлению истины об определенном предмете и до "двух разных истин", которые во всяком случае являлись началом дифференциации, но именно постольку и приводили вновь к тем худшим конфликтам, чем более тесным считалось соединение церкви и науки. Лишь в том случае, когда обе они совершенно раздельны, они могут вполне ужиться друг с другом. Только дифференциация, переносящая функцию познания на другие органы, отличные от органов религиозных функций, делает возможным их совместное существование при том увеличении их, которое существует в обширной групповой единице.
К нашей основной мысли приводит также явление, на первый взгляд противоположное. Именно там, где элементы уже дифференцированные или склонные к дифференциации, вынуждены против воли принадлежать сообща к известному, охватывающему их единству,- нередко является в результате как раз повышенная неуживчивость и более сильное взаимное отвращение; широкие общие рамки, которые именно и требуют, с одной стороны, дифференциации, для того чтобы поддерживать свое существование в таком виде, создают, с другой стороны, взаимное трение элементов и такое обнаружение противоположностей, которое не образовалось бы в пределах этого единства без насильственного стеснения элементов и которое легко ведет к его распадению. Однако и в этом случае соединение в одной большой общности является средством, хотя и временным, ведущим к индивидуализации и к ее осознанию. Так, именно миродержавная политика средневековой империи развязала и даже вызвала к жизни партикуляризм народов, племен и князей; установление единообразия и объединение в одно большое целое, к которым стремились и которые отчасти были осуществлены, - впервые создали, усилили, довели до сознания то, что они, конечно, должны были впоследствии разложить, - индивидуальность частей.
Для этого взаимоотношения между индивидуализацией и обобщением (Veraal-gemeinenung) можно найти примеры и во внешней области. Если каждый одевается так, как ему нравится, не считаясь с той одеждой, которая свойственна его занятию и званию, то это является, с одной стороны, более индивидуальным, а с другой -более общечеловеческим, поскольку та одежда имеет в виду что-то отличающее, охватывает более узкую группу, с особыми отличительными чертами, распадение которой является в то же время признаком широкой социализации и индивидуализации. Следующий случай показывает еще определеннее, что соотношение между выступлением индивидуальности и расширением группы имеет место не только в реальном поведении, но и в психологическом способе представления. Мы узнаем от путешественников и до известной степени можем легко наблюдать это и сами, что при первом знакомстве с каким-нибудь чужим племенем кажется, что все индивидуумы, принадлежащие к нему, похожи друг на друга настолько, что их нельзя различить, и притом тем более, чем более это племя отличается от нас по отношению к неграм, китайцам и др. Это отличие настолько овладевает сознанием, что в сравнении с ним их индивидуальные различия совсем исчезают. Но они
выступают тем более, чем долее продолжается знакомство с этими людьми, которые казались сначала одинаковыми; и, соответственно с этим, исчезает постоянное сознание общего и основного различия между нами и ими; как только они не являются для нас более замкнутым и однородным в своих пределах единством, -мы привыкаем к ним; наблюдение показывает, что они кажутся нам тем однороднее, чем разнороднее оказываются по ознакомлении с ними: общее сходство, связывающее их с нами, возрастает по мере того, как мы узнаем их индивидуальные различия.
Образование наших понятий также идет по такому пути, что сначала известное число объектов сочетается и объединяется по очень выдающимся признакам в одну категорию и резко противопоставляется другому понятию, которое образовалось таким же способом. Но по мере того, как наряду с этими, прежде всего обращающими на себя внимание и определяющими качествами обнаруживаются и другие, которые индивидуализируют объекты, содержащиеся в первоначально образованном понятии, - резкие границы между понятиями должны пасть. История человеческого духа полна примерами такого процесса, и одним из самых выдающихся примеров является превращение старой родовой теории в учение о происхождении видов. Прежняя точка зрения полагала между родами органического мира такие резкие границы, видела между ними такое незначительное существенное сходство, что могла верить не в общее происхождение, а только в обособленные творческие акты; двойной потребности нашего духа (с одной стороны, в объединении, с другой стороны, в различении) эта точка зрения удовлетворяла тем, что включала в одно единое понятие большое число одинаковых отдельных явлений, но зато тем резче отграничивала это понятие от всех других, и таким образом, согласно исходному пункту вышеизложенной формулы, она уравновешивала то обстоятельство, что мало считалась с индивидуальностью внутри группы, тем, что индивидуализировала с тем большею определенностью эту группу сравнительно с другими и исключала все общее сходство среди больших классов или во всем органическом мире. Новая точка зрения раздвигает это отношение в обе стороны; она удовлетворяет стремлению к объединению посредством идеи всеобщего единства всего живущего, идеи, которая производит все множество явлений из первоначально зародыша на началах кровного родства; склонности же к дифференциации и спецификации она удовлетворяет тем, что рассматривает каждого индивидуума как особую, подлежащую самостоятельному исследованию ступень этого процесса развития всего живущего; сообщая расплывчатость прежним застывшим границам между родами, она в то же время разрушает мнимое существенное различие между чисто индивидуальными и родовыми свойствами; таким образом, она рассматривает всеобщее в еще большей всеобщности, а индивидуальное в еще большей индивидуальности, чем это было доступно прежней теории. И таково именно то дополнительное отношение, которое обнаруживается и в реальном общественном развитии.
Психологическое развитие нашего познания также обнаруживает в самых общих чертах это двоякое направление. С одной стороны, мышление, находящееся в менее культурном состоянии, неспособно подняться к высшим обобщениям, постигнуть законы, которые сохраняют повсюду свое значение и из пересечения которых образуется отдельное индивидуальное явление. С другой стороны, ему недостает остроты в понимании и той любовной преданности, благодаря которой может быть «снята или даже только воспринята индивидуальность как таковая. Чем выше стоит душа, тем совершеннее она дифференцируется в обе эти стороны; явления мира не дают ей покоя, пока она не разложит их на такие общие законы, что всякая обособленность вполне исчезнет и ни одна, даже самая отдаленная, комбинация явлений не будет противиться этому разложению. Но как бы ни были
случайны и мимолетны эти комбинации, они все же налицо, и тот, кто может довести до своего сознания всеобщие и вечные элементы бытия, должен отчетливо схватывать и ту форму индивидуального, в которой они встречаются, потому что именно только самое точное прозрение отдельного явления дает возможность познать те всеобщие законы и условия, которые в нем скрещиваются. Расплывчатость мышления мешает и тому и другому, так как составные части явления не разлагаются для него с достаточной ясностью, чтобы можно было познать как индивидуальную своеобразность явления, так и ту высшую закономерность, которая присуща ему наравне с другими. В глубокой связи с этим находится то, что антропоморфизм в миросозерцании исчезает по мере того, как для познания обнаруживается равенство людей со всеми другими существами перед лицом закона природы; ибо, как только мы познаем то высшее, которому подчинены мы сами и все другое, так мы отказываемся представлять себе и рассматривать и все остальные существа в мире по специальным нормам того случайного сочетания, которое составляем мы сами. Самостоятельное значение и оправдание других явлений и событий в природе пропадает при антропоцентрическом способе рассмотрения и получает свою окраску всецело от того колорита, который лежит на человечестве. Только возвышение к тому, что стоит над ним самим, к самой всеобщей естественной закономерности создает ту справедливость в миросозерцании, которая познает и признает каждый предмет в его обособленном существовании, в его индивидуальности. Я убежден в этом: если бы все движения мира были сведены к господствующей надо всем закономерности, присущей механике атомов, - мы узнали бы яснее, чем отличается каждое существо от всех других.
Это теоретико-познавательное и психологическое отношение расширяется, хотя и сохраняя ту же самую форму развития, как только дело коснется не законов природы, а метафизических всеобщностей. Здесь наряду со способностью рассудка к отвлечению душевное настроение выращивает из своих сокровенных глубин цветок метафизики, создает ту проникновенную совместную жизнь с явлениями мира, которая заставляет нас смутно предчувствовать самые всеобщие, сверх эмпирические жизненные силы, сдерживающие мир изнутри. И та же самая глубина вместе с накоплением ощущений внушает нам нередко ту священную робость перед индивидуальностью внутренних или внешних явлений, которая как раз и не позволяет нам искать в трансцендентных понятиях и образах некоторое убежище от затруднения или хотя бы только от необъяснимости данного переживания. Нас интересует не то, откуда эта судьба и куда она ведет, но то, что она является такой своеобразной, несравнимой ни с чем другим в данной своей комбинации. Тогда как высшие метафизические обобщения обязаны своим происхождением утонченной жизни чувства, именно последнее нередко оказывается слишком захваченным восприятием и созерцанием всех частностей эмпирического мира и имеет достаточно нежную организацию для того, чтобы замечать все эти колебания, противоположности и странности в отношениях индивидуального, мимо которых скользит со своими ощущениями человек, не столь остро чувствующий и довольствующийся лишь тем, что смотрит и удивляется на эту изменчивую игру отдельных моментов. Едва ли мне нужно говорить, что такую дифференциацию представляет с наибольшей законченностью эстетическое дарование; с одной стороны, оно старается найти восполнение земного несовершенства в построении идеального мира, в котором живут чистые типические формы; с другой стороны, оно старается погрузиться в tq, что есть наиболее своеобразного, наиболее индивидуального в явлениях и их судьбах. Точно так же в практической нравственной области, при исполнении обязанностей сердце отзывается и привязывается с наибольшей теплотой к самым узким и затем к самым широким кругам: с одной стороны, к самому тесному кругу семьи, с другой стороны, к
отечеству, с одной стороны, к индивидуальности, с другой - ко всемирной гражданской общине; обязанности по отношению к промежуточным кругам, как бы они ни были тесны и сплочены, не вызывают того теплого и искреннего чувства, которое связано с этими полюсами социальной жизни и которое обнаруживает и с этой стороны их внутреннюю сопринадлежность. И подобно тому, как, обстоит дело с оптимистическим настроением преданности, точно так же обстоит дело с настроением скептически-пессимистическим: оно легко соединяет отчаяние в своем собственном "я" с отчаянием в самой широкой совокупности, слишком часто переносит чувство внутренней бесценности, проистекающее из чисто субъективных моментов, на мир, как целое. То, что лежит в промежутке, отдельные стороны и области мира могут при этом обсуждаться объективно и даже оптимистически. И наоборот, пессимизм, который относится только к этим отдельным частям, может не касаться ни самого "я", ни мира в его целом.