Евгений Немец
Корень Мандрагоры
предоставлено правообладателем https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=182094
«Евгений Немец «Корень мандрагоры»»: Астрель, Литпром; Москва; 2009
ISBN 978‑5‑903873‑04‑3, 978‑5‑271‑22219‑1
Аннотация
В чем суть существования человечества? Герои романа строят и претворяют в жизнь свою теорию эволюции разума. Она вбирает все: от древнего шаманизма до современных информационных технологий. Их цель – создать нового человека. Только единицы способны отважиться на подобный эксперимент…
Евгений Немец
Корень мандрагоры
Я – Бог, я равен Богу одиночеством, равен тщеславием, равен отчаяньем из‑за того, что сам не являюсь, как другие, моим созданием.
Все живут в моем свете, а сам я живу в непереносимом сверкании моих сумерек.
У. Эко, «Маятник Фуко»
Пролог
Я лежал посреди долины предгорья и смотрел на Казыгурт, эту жемчужину Небесных Гор, точнее, их западного хребта с громыхающим названием Каратау. Тянь‑шаньское небо было просторным, его границы, казалось, достигали Луны, и только вокруг Казыгурта клубился туман. Гора выжимала атмосферу, доила ее и наматывала на свою вершину густой молочный пар. Эта красота могла раздавить. Но я все равно смотрел, впитывал, насыщался, потому что уже через час, а может, через секунду мое существование могло прекратиться. Я хотел забрать эту красоту с собой, забрать в тот, другой мир.
Я пытался вспомнить, как и почему все началось. Мне казалось, это важно понять, хотя я и не знал, зачем. Клубящийся вокруг вершины Казыгурта туман отсылал мою память в прошлое, где‑то там были ориентиры, зацепки. А по моим венам, артериям, капиллярам кровь разносила средневековую магию, и я отдавал себе отчет, что все это может закончиться плохо. Смерть была одним из вариантов развития событий, вернее, их завершением. Смерть была вполне возможна. Сердце, спятившее от обилия чужеродных алкалоидов, могло просто послать своего хозяина к чертям и отрубиться. А если бы запаса прочности у двигателя хватило и организм переборол бы весь тот яд, которым Мара меня накачивал, еще не факт, что выдержал бы разум. Второй вариант: существование с расплавленным мозгом, безумие до конца своих дней.
Я очень надеялся, что теория Мары верна и эксперимент даст именно те результаты, которых мы ожидали. Мара… Да, все началось с него. То есть все началось гораздо раньше – может быть, в школе, в армии или институте. А может, в далеком детстве, когда шестилетним пацаном я напоролся на ржавый гвоздь… Но все те истории сформировали меня, это было мое становление, моя подготовка. По большому счету я жил лишь для того, чтобы Мара смог осуществить свой эксперимент, – теперь я понимал это совершенно определенно. Мара появился в моей жизни, неся перед собой, словно знамя, идею революции духа, и таймер апокалипсической бомбы включился и начал отсчитывать человечеству последние дни. Именно с этого началась повесть о закате цивилизации. Мы были молоды, беспечны и достаточно безумны, чтобы не только желать изменить мир, но и пытаться это сделать.
Я все еще лежал в долине предгорья, слушал шорох ветра в траве, смотрел на гору с белоснежной шапкой облаков и вспоминал события двухмесячной давности. Кто бы мог подумать! Как все было просто и даже обыденно… Марихуановое облако над журнальным столиком текло и менялось, почти так же, как туман на вершине Казыгурта, – вот почему я смог вспомнить точку отсчета. И Мара сказал тогда ключевые слова: «Замочная скважина». Простые слова, но в них наш воинствующий философ вложил новый, убийственный смысл.
Замочная скважина
Вибрация голосовых связок, воспринимаемая людьми как речь, требует воздушного потока, выпускаемого легкими. Мара же пытался говорить, стараясь по максимуму удержать внутри марихуановый дым. От этого его речь походила на вещание радиоприемника: скрипучая, с частыми короткими задержками. Я подумал, что так может говорить человек, которому перетянули веревкой гениталии, но до состояния беспричинного хохота я еще не дошел, а потому молча и сосредоточенно внимал его словам. Мара наставлял:
– Представь, что все наши органы чувств – всего лишь замочная скважина, через которую мы смотрим на мир. Ну, не только смотрим, а еще слушаем, нюхаем, ну и все, что мы там еще делаем… В смысле ощущений. Понимаешь, о чем речь? А теперь представь, что кто‑то снес перед тобой дверь вместе с замком и той замочной скважиной, через которую ты пытался чего‑то там подглядеть. Тебе башку оторвет, парень! Ты даже представить себе не можешь, что ты там увидишь!
– Ты это… не грузи, – тихонько попросил Кислый, но никто не обратил на него внимания.
Я принял косяк, затянулся и попытался представить то, о чем вещала радиостанция Мары. Сказать откровенно, ничего особенного мое воображение не рисовало. Вернее, я отчетливо представил себя стоящим перед дверным проемом. Дверь была сорвана с петель и лежала возле моих ног, плоскость стены вокруг проема была темно‑зеленого цвета и обильно украшена трещинами, надписями черным маркером и бороздами от гвоздя или еще чего‑то острого. Но что было за дверным проемом, мне разглядеть не удавалось. Мое воображение останавливалось на пороге и переступить его категорически отказывалось – все, что было дальше, растворялось в непроглядной черноте. Отчего‑то я был уверен, что там ничего нет, но разум говорил, что так быть не может: если я что‑то видел сквозь замочную скважину, то по крайней мере это же должен был увидеть и в открытую дверь. Следом я подумал, что и в замочную скважину ничего особенного не видел. Да и вообще, смотрел ли я сквозь нее?…
Я выдохнул и передал «жезл» нашей эстафеты Кислому, пытаясь разобраться в сложнейшей словесной головоломке: дверь, замочная скважина, непроглядная муть. Кислый затянулся с присвистом, так жадно, что у него глаза полезли наружу. Он поспешно передал Маре «торпеду», а сам почти весь сполз со стула, пытаясь найти наиболее комфортное положение тела, чтобы как можно дольше удерживать в легких дым. В следующее мгновение Кислый свалился на пол. Из‑под стола донесся глухой кашель.
Марихуановое облако висело над журнальным столиком. Дым медленно закручивался в шершавые вихри, рисовал едва различимые спирали, смахивающие на ураганы в атмосфере Юпитера, извивался кривыми Безье, а то вдруг прорывался тоннелями чистого воздуха, чтобы тут же сомкнуться снова. Облако текло и менялось…
Косяк, замыкая треугольник, снова вернулся ко мне. Пришлось прервать созерцание скоротечности пространственно‑временного континуума. Я сделал добрый «пас», покопался в памяти, отыскивая последнюю тему беседы, вспомнил про дверь и замочную скважину, сказал:
– Мара, я ничего там не вижу.
– Где? – поинтересовался тот.
– О чем ты, Гвоздь? – сквозь слезы пропищал из‑под стола Кислый.
Должно быть, я надолго задержался в помещении с зелеными стенами. Или это марихуановое облако украло время?…
– За дверным проемом, – пояснил я.
– За каким еще проемом, парень?
– Так… Стоп. Ты мне о чем только что говорил?
– А‑а‑а… Так вот, эта штуковина… Представь, что все наши органы чувств – всего лишь замочная скважина, через которую мы смотрим на мир…
Мне показалось, что я уже это слышал, но голос Мары звучал так, словно ему ремнем перетянули яйца. Я перебил его:
– Мара, будешь так накуриваться, сделаешься кастратом!
А потом меня согнуло пополам, и наружу вырвался Ниагарский водопад хохота.
– Во, Гвоздя торкнуло, – с завистью сказал Кислый, выглядывая из‑под стола, и добавил к моему потоку тоненький ручеек визгливого смеха. Кислый даже ржал на халяву.
Я смеялся долго и качественно, так, что скулы свела судорога, а мышцы живота отказывались разогнуть туловище. Наконец я ладонями собрал щеки в кучу, то есть вернул их на место, и приказал себе успокоиться. Где‑то внизу тихонько повизгивал Кислый. Мара добивал «пятку» и спокойно поглядывал на меня. Я спросил его:
– Так что там про дверь?
– В следующий раз, парень. Сегодня ты уже не в состоянии адекватно воспринимать информацию. Пока что достаточно, если ты просто запомнишь: все, что мы видим и чувствуем, – всего лишь жалкая толика того, что есть на самом деле.
Минут пятнадцать я размышлял над замечанием Мары насчет того, что информации на сегодня мне более чем достаточно, и наконец решил, что это вполне справедливо.
Гвоздь
Если разбирать мою жизнь по полочкам, то вряд ли там найдется что‑то из ряда вон выходящее. Окончил школу, подался в институт, провалил экзамены, пошел исполнять почетный долг – защищать отечество. После армии опять в институт, на этот раз удачно, ну и пять лет студенческой жизни. На третьем курсе осознал, что жизнь самостоятельного человека стоит денег, а потому устроился на полставки сразу в две малюсенькие конторы – присматривать за компьютерами. По окончании вуза нашел работу уже в серьезной организации, которая специализировалась на монтаже и обслуживании телевизионных и компьютерных сетей. Один раз готов был жениться, один раз похоронил отца. В смысле, не потому, что мой отец мог умереть больше одного раза, а потому, что такая вещь, как организация похорон близкого человека, в моей жизни случилась единожды. И слава богу.
История жизни человека в базе данных его памяти располагается вовсе не в хронологическом порядке и даже не по событийной насыщенности пережитого. Самые яркие впечатления – открытия, которые меняют мировоззрение. Именно их будешь отчетливо помнить до конца своих дней. Вот, например, помню себя шестилетнего, висящего на ржавом гвозде. Очень яркое воспоминание, четкое и детальное в ощущениях.
Было теплое воскресенье начала августа, мы с дворовыми ребятами лазили по какой‑то конструкции из металла и дерева. Возможно, это были строительные леса, брошенные рабочими за ненадобностью или ветхостью, – я уже не помню точно.
Так вот, я спускался вниз, уже почти добрался до земли, но тут гнилая деревяшка под моей ногой треснула, и я всей массой своего тела напоролся на ржавый гвоздь, торчащий, словно рыболовный крючок. Старая железка вошла в ляжку левой ноги и уперлась в кость. Боль была ослепительной. Казалось, что в моей голове взорвалась бомба. У меня помутнело в глазах, вдруг стало нечем дышать, но каким‑то чудом я не выпустил из рук доску, за которую держался, иначе я бы распорол ногу до самой ягодицы. Только несколько секунд спустя, как только смог глотнуть воздуха, я начал орать. Товарищи, в ужасе от происходящего, кинулись кто куда. Возможно, звать взрослых. Я отчаянно трепыхался, но выбраться из этого капкана мне никак не удавалось. И вот это ощущение – ограниченности собственных возможностей – было страшнее боли. Инстинкт самосохранения говорил мне, что надо просто сняться с крючка и все закончится, но… мне не хватало для этого физических сил. Я был объят ужасом из‑за невозможности исправить ситуацию. И этот ужас привел меня в оцепенение. Слезы застилали глаза и ручьями текли по щекам. Это даже плачем назвать было трудно – горные реки безысходности и отчаяния. Нога горела огнем, с каждой секундой становилось все больнее и больнее. И вокруг – в пределах досягаемости моего зрения, моего крика и моего страха – не было ни одной живой души.
Есть две категории людей: те, кто верит в себя, и те, кто верит в других. Младенчество – первые годы жизни – учит нас верить в других. Прежде всего в своих родителей, потому что ребенок полностью от них зависит. Но случаются ситуации, когда эту зависимость приходится пересмотреть. Я, ревущий шестилетний мальчишка, висел на ржавом гвозде и чувствовал, что никто мне не поможет. В эту минуту верить в других было нелепо и даже опасно. Разумеется, я не анализировал ситуацию, да и слова такого – «анализ» – еще не знал. Просто мне было невыносимо больно и до безумия страшно, а рядом не было никого. Даже родителей. И то, что теперь можно облечь в конкретные слова, создать информационную структуру, понятную окружающим, как сказал бы Мара, тогда я просто чувствовал на уровне невербальных образов. И это понимание было очень похоже на одиночество. На то одиночество, когда ты с этим миром один на один – без друзей, без родных, без союзников.
И вот тогда во мне появилось слово. И не только во мне – все пространство, весь мой мальчишеский мир, очерченный периметром двора, и вся бесконечная Вселенная, окружавшая этот двор, все, что я знал и о чем только догадывался, все, что я чувствовал и ощущал, настроилось на волны моего сознания, чтобы внушить мне единственное слово: спасись. Эта установка проявилась в моем сознании, как проявляется фотография в реактиве. Сначала она была едва различимым эхом, которое не могло пробиться сквозь стену боли и страха. Потом стала настойчивей, и я начал обращать на нее внимание. Спасись…
И когда она превратилась в приказ, в холодную директиву, когда она загремела в моей голове: «Спасись! Спасись! Спасись!!!», я вырвался из капкана.
Я стал отталкиваться здоровой ногой и подтягиваться на руках и вдруг почувствовал, что нога освободилась. Меня накрыла волна радости освобождения. На меня нахлынула всепоглощающая релаксация. Успокоение было столь всеобъемлющим, столь миротворным, что я практически не обращал внимания на ноющую боль в разорванной ляжке. Для боли в моем сознании больше не было места. Я смог!.. Спасен…
Я медленно поковылял к дому, чувствуя, как горячая липкая жижа стекает по ноге и чавкает в сандалии, и… улыбался. Этот гвоздь, боль и ужас, вернее, освобождение от них… все это переместило меня куда‑то в другое место. Солнце высвечивало мутные вихри в поднятой ветром пыли, лежало на листьях березы, у меня на плечах, на крышах домов – это был все тот же родной двор, и все‑таки не тот. Изменился я – изменился и мир. Меня охватила эйфория победы над самим собой, потому что знал, нет – чувствовал: отныне я смогу справиться с любой проблемой, противостоять любой угрозе. Именно тогда я ясно ощутил, что такое независимость: свобода от собственного страха.
Навстречу мне бежала мать, следом семенил один из моих дворовых товарищей, но никто из них, да и никто в целом мире не имел понятия, как безнадежно они опоздали. Своего Минотавра я уже победил. Свое спасение – уже приобрел.
С этого случая друзья по двору стали звать меня Гвоздь. Там все было просто, выражение «напоролся на гвоздь» упростилось до единственного слова, обозначающего такое важное событие в жизни двора. Я не возражал: это примитивное крепежное изделие, несколько грамм железа, вытянутого в спицу, отныне значило для меня гораздо больше, чем неприглядное прозвище. Я родился во второй раз, и ржавый гвоздь стал скальпелем акушера, сделавшим моей жизни кесарево сечение.
Информационное поле
Мара позвонил спустя неделю, предложил выбраться в парк и выпить пива, благо теплый июльский вечер располагал к прогулкам на свежем воздухе. Кислый был тут как тут. Иногда казалось, что у Кислого есть антенна, улавливающая намерения других, от него практически невозможно было избавиться. Вот и в тот вечер стоило мне выйти в коридор, как я на него наткнулся.
– Ты куда? – спросил Кислый, готовый кинуться вдогонку, если я попытаюсь сбежать.
Вуз мы окончили два года назад, но продолжали жить в общежитии. Комендант, старый хохол, понимал тяготы и невзгоды молодых специалистов, отпущенных на вольные хлеба, но и к любой случайной монете относился с уважением. Так что на предложение не выставлять меня за дверь (разумеется, в обмен на ежемесячное денежное вознаграждение) он согласился практически сразу, поторговался, конечно, не без этого. Для меня это был хороший вариант, потому что денег снимать квартиру не хватало, а возвращаться в пригород к матери категорически не хотелось: там часто бывала Белка, а у меня не было никакого желания с ней встречаться. Стоит ли говорить, что Кислый тут же последовал моему примеру, то есть договорился с комендантом на предмет жилья.
Понимая, что от Кислого уже не избавиться, я сказал:
– Черт с тобой. Пошли.
Кислый изобразил лицом благодарность, как будто он не поплелся бы следом, пошли я его куда подальше.
Мара присоединился к нам десять минут спустя. Мы шли по вечернему городу. Солнце уже скрылось за крышами западных многоэтажек, но все еще находило щели и брызгало в стекла витрин сияющим золотом. Кислый то и дело забегал вперед, заглядывал нам в лица, опасаясь пропустить что‑нибудь интересное, но встречное движение пешеходов сносило его назад.
– Помнишь про замочную скважину? – говорил Мара. – Этот образ придумал не я. Ему уже не одно тысячелетие, это еще древние греки говорили о Логосе. Но в наше время эта тема практически не была освещена, на что и обратил внимание философ из Кембриджа доктор Броуд. Он сказал примерно следующее: возможно, мы неверно понимаем роль мозга, нервной системы и органов чувств в нашей жизни. Их функция, очевидно, заключается в том, чтобы устранять, а не производить. Понимаешь, о чем речь, парень?
– Что? Что устранять? – вопрошал Кислый где‑то у нас за спиной.
– Конечно, понимаю, – ответил я уверенно. – Умные в аут‑сайде, идиотам зеленый свет. У наших родителей так было при социализме.
– В наше время такой подход тоже все еще существует. Но я не об этом, – возразил Мара с улыбкой, но тут же посерьезнел. – Человеческая цивилизация развивалась благодаря оперированию информацией. Животные накапливают опыт, но процесс этот катастрофически медленный, потому что у следующих поколений остается только тот опыт, который полностью интегрировался в их физиологию. Я говорю о генных изменениях. Это единственный способ животного передать информацию следующему поколению. Речь идет о мутациях, которые позволяют виду приспособиться к окружающей среде. Наш же первобытный предок попытался сохранять информацию вне себя. Результат был потрясающий! В какой‑то момент наш предок понял, что, отделяя себя от информации, можно гораздо эффективнее передавать накопленный опыт собратьям и особенно следующим поколениям, что для выживания вида гораздо важнее, потому что эта информация не исчезает вместе с индивидом. Так появились наскальные рисунки, которые намного позже трансформировались в письмо. Так из гортанных звуков, изначально довольно однообразных, появилась речь. Так появился язык – как технология вынесения информации за пределы человека, как механизм обработки внутренних переживаний, приведения их к виду понятных окружающим символов. Выражения «мне грустно», «мне весело» – сущности сугубо внутренние, саморефлекторные, – стали доступны окружающим. Но это еще не все, парень. Появление языка было чем‑то вроде первого нейтрона в ядерной цепной реакции эволюции человека. Использование речи для передачи информации стимулировало в первую очередь сам язык, потому что, оперируя более развитой речью, можно быстрее передать больший объем данных, точнее выразить то, что требует выражения, и быстрее получить ответ. Все остальные открытия – всего лишь следствия появления и развития языка. Понимаешь, в чем тут дело? С этого момента эра дочеловека закончилась и настала эра homo informativus, или homo sapiens – более привычное для нас, хотя и менее верное определение.
Мы остановились у перекрестка. Я оглянулся на Кислого:
– Кислый, в данный момент я собираюсь использовать речь для передачи информации. Возможно, ты не понимаешь всю важность и ответственность момента, заключающегося в том, что я оперирую величайшим наследием человечества, потому что в своем развитии ты застрял где‑то между собакой и обезьяной, но тебе и не требуется проводить глубокий анализ услышанного, достаточно в точности выполнить то, что я скажу. – Мара засмеялся, Кислый засопел с деланой обидой. Я продолжал: – А сделать тебе надо следующее: затариться пивом. Мы же в это время будем ждать тебя в парке вон на той лавочке. Только, Кислый, не надо давить на количество, хорошо? Впрочем, себе можешь брать сколько угодно и чего угодно, а нам возьми по паре Becks’а.
– Не обижайся, парень, – подбодрил Кислого Мара. – Ты же знаешь, у Гвоздя юмор жестковат.
Кислый получил деньги и убежал выполнять поручение, мы перешли дорогу и направились к свободной скамейке. Солнце скрылось окончательно, но парк, впитавший сияние дня, был светел и просторен. Легкий ветер все еще помнил аромат липового цвета. Аллеи и тропинки постепенно заполнялись отдыхающими. Мы расположились на лавочке. Мара пару минут разглядывал парк, наслаждаясь спокойствием вечера и тем, что он видел вокруг.
– На чем я остановился? – спросил он.
– Что‑то вроде: а когда я очнулся от размышлений, Господь Бог уже наполнил заботливо наши чаши лучистым элем снова.
Мара секунду оторопело меня рассматривал, потом рассмеялся.
– Я, наверно, никогда не привыкну к твоему чувству юмора, – сказал он, все еще улыбаясь, потом погасил улыбку, продолжил: – Так вот. Есть и еще нюансы, способствовавшие развитию речи. Ученые‑нейрофизиологи подкинули интересное открытие: оказывается, вибрация черепа, которая возникает от громкой речи и тем более пения, оказывает на мозг человека благоприятный эффект. Такая вибрация способствует вымыванию отходов метаболизма из мозга в спинномозговую жидкость. Получается что‑то вроде массажа мозга, что, естественно, способствует его более продуктивной работе и замедляет процесс износа. Взгляни на историю развития человечества – да мы себя без песни не мыслим! Ты можешь представить себе человека, который за всю жизнь ни спел ни одной песни? Возьми любую религию или языческий культ – нет ни одного ритуала, который обходился бы без пения. Начиная с шаманского транса и заканчивая православными псалмами, которые читаются нараспев. На этом значимость вокальных упражнений не заканчивается. Есть мнение, что пение стимулирует пениальную железу, которая, если верить Рику Страссману, производит ДМТ, ну да не будем пока углубляться в эндогенные психоделики…
– Не будем, – согласился я, – мне сначала надо поковыряться в словаре, отыскать смысл прилагательного «эндогенный».
– Эндогенный – значит выработанный самим организмом, а не привнесенный извне, – тут же пояснил Мара. – Я о том, парень, что истоки пения кроются в физиологии, а искусство, которое человечество считает производной от духовного становления человека, всего лишь следствие развития языка. К тому же песня – это тоже передача информации, иногда даже более действенная, чем обычная речь, потому что, как и изобразительное искусство, оперирует образами – а это несколько иной механизм передачи данных.
Мне вспомнился пьяный ор студентов, случающийся в общежитии довольно часто, и я подумал, что пение, конечно, дело хорошее и, несомненно, приносит поющему удовольствие, а если верить Маре, то и пользу. Вот только у трезвых окружающих такие вокальные упражнения вымывают не только продукты метаболизма, но и рассудок. Я не стал высказывать вслух эту мысль, чтобы не обидеть Мару. Он мог подумать, что я сегодня не воспринимаю его слова всерьез, а это было не так. К тому же речь шла о другом – о накоплении и обработке информации как импульсе развития нашей цивилизации. Эта мысль была мне крайне любопытна.
– Но искусство – это не только опера, – возразил я.
– Живопись – одна из ветвей развития наскальных рисунков, которая лишилась практического применения и ушла в плоскость чистых образов. Вторая ветвь, разумеется, трансформировалась в письменность, в литературу. Танец – это тоже язык, язык жестов и движений. Я бы даже сказал, язык динамики, изменений – перемен. Истоки танца, я думаю, надо искать в ритуалах шаманизма… Все наше искусство – следствие развития сознания, перехода от дочеловека к человеку, и сколько бы мы ни говорили о духовности как о самостоятельной сущности, ее истоки – в физиологии. Вернее, в процессе перехода от дочеловека к человеку, а этот процесс, как ни крути, физиологический.
Прибежал Кислый, перевел дыхание и выдал нам по бутылке Becks’а, себе открыл «Сибирскую корону». Узрев на моем лице улыбку, пожал плечами, прокомментировал:
– Я… это… не гордый. Для меня три лучше двух. Ладно, о чем вы тут?
– Как ни странно, о тебе, – ответил я, надев маску сосредоточенной серьезности. – В частности, чтоб ты знал, задавались вопросом, есть ли у тебя инстинкт продолжения рода? – На физиономии Кислого отразился испуг, Мара был серьезен, очевидно, решил мне подыграть. – Пришли к выводу, что тебя надо срочно женить, пока твоя психика еще в состоянии адекватно воспринимать реальность. То есть женщин.
– Да ладно! – не поверил Кислый. Он переводил взгляд с меня на Мару, пытаясь понять, разыгрываем мы его или нет.
Мара сказал:
– Бракосочетание в контексте нашего разговора можно воспринимать как синергию двух информационных объектов – мужского и женского…
Он прервался, поднял на нас глаза, понял, что далеко ушел от традиционного русского, пояснил:
– Синергия – это партнерство, сотрудничество для достижения определенной цели. Причем предполагается, что каждый из партнеров поодиночке эту цель достичь не в состоянии. В данном случае цель – ребенок, продолжение рода. Тут дело вот в чем. Наша цивилизация культивирует эго, культивирует становление человека как личности, противопоставляемой миру. Мы все больше отдаляемся друг от друга и все больше зацикливаемся на себе. Саморефлексия, которая дала нам когда‑то толчок для развития сознания, сейчас превращается в бронированную оболочку, в этакий пуленепробиваемый кокон, в котором человек прячется от мира. Поэтому синергия дается нам все сложнее. Пока что партнерству способствует инстинкт продолжения рода, но кто знает, как долго этот инстинкт сможет конкурировать с разрастающимся человеческим эго. Вынесение информации вовне как средство обмена и передачи накопленного опыта сейчас все больше отодвигается на второй план, потому что первостепенной задачей эго становится трансляция воли. Люди все меньше беседуют и все больше отдают приказы, даже не сознавая этого… Ну да я забегаю вперед.
Я представил себе два информационных поля, женское и мужское. Мое воображение не баловало меня разнообразием: женское поле походило на искрящуюся золотом шаль, мягкую, шелковистую и податливую. Она висела в пространстве и пугливо съеживалась от малейшего шороха. Над ней парило клиновидное голубое пламя, похожее на копье, – мужская информационная структура. Я знал, что оба поля хотят слиться, но понимают, что стоит им соприкоснуться, и они покалечат друг друга… Я моргнул и подумал, что в лекции Мары появились фатальные нотки.
Стало заметно темнее. Я поднял глаза к небу, оно затягивалось тучами. Мара продолжал:
– Вся история человечества – всего лишь летопись поиска новой информации. С того момента, когда дочеловек стал развивать способности оперирования информацией, его физиологические мутации прекратились. За полтора миллиона лет эволюции тело человека практически не претерпело серьезных изменений. Потому что его достижения в плане обработки информации дали ему колоссальное преимущество: человеку больше не требовалось изменять свою физиологию, отныне он использовал сознание и как основное оружие для защиты своего вида от естественных врагов, и как инструмент для исследования и покорения окружающего мира. В результате человек расселился по всей планете и без труда приспособился к разным климатическим условиям. Какое животное может похвастаться таким завоеванием? Дальше – больше. Человечество всегда стремилось к новым знаниям. Люди рвались покорять горы, океаны, далекие земли. Как только наука и техника достигли требуемого уровня, человечество ломанулось в космос! Ученые и философы создавали новые науки, пытаясь постигнуть тайны природы. Само стремление к познанию стало для человека основополагающей силой, я бы даже сказал – онтологической силой, потому что, я думаю, все мы где‑то глубоко в подсознании держим, что благодаря именно этому стремлению наш вид выжил и стал доминировать. Инстинктивно мы чувствуем, что это единственный и самый действенный способ оставаться человеком и не деградировать назад до рядового примата. Посмотрите на детей. С какой энергией, прямо‑таки жаждой они стремятся изучать все новое! Понимаешь, в чем тут дело? Мир, который у нас есть сейчас, – следствие информационного бума, начавшегося не пятьдесят и не сто лет назад, а полтора миллиона! И благодаря этому буму мы сейчас имеем невероятные средства обработки и хранения данных, и в будущем они будут только развиваться и совершенствоваться.
Я допил пиво и поставил бутылку в урну. Слова Мары отозвались в моем сознании картиной планеты, опутанной сверкающей паутиной коммуникационных средств. Кабели‑черви, прорывшие тоннели сквозь земную твердь; атмосфера как сплошной радио– и телевизионный эфир. Как инженер связи я прекрасно понимал, о чем говорил Мара. Тысячи всевозможных технологий передачи и хранения информации, мощные серверы, с колоссальной скоростью гоняющие по компьютерным сетям гигабайты нулей и единиц, дисковые массивы баз данных… А ведь есть еще библиотеки, фильмохранилища, до появления оптических дисков пользовались виниловыми пластинками и магнитными лентами. До открытия бумаги люди писали на бересте, козлиных шкурах, пергаменте, деревянных и глиняных табличках. Да, всю свою историю человечество неустанно копило информацию и в этой своей информационной жадности не собирается останавливаться и в будущем.
Небо становилось мрачнее. Кислый подал голос:
– Мара, это… откуда ты все это знаешь?
– Кислый, человек мозг по назначению использует, – ответил я за Мару.
– Использовать мозг… – задумчиво повторил Мара. – Тут все не так просто. Помнишь, о чем мы говорили в прошлый раз?
– Ты про подсматривание за миром сквозь замочную скважину?
– Точно. Сейчас мы к этому вернемся. Только еще немного поговорим об информации. Чтобы закрыть тему. Вот скажите, как вы вообще представляете себе эту самую информацию?
Вопрос был задан не конкретно мне, но поскольку Кислый отвечать не торопился, я начал:
– Как раздражитель органов ощущений, вызывающий в голове определенные образы.
Кислый чихнул и смутился. Мара пару секунд осмысливал услышанное, потом ответил задумчиво:
– В целом верно. Когда ты смотришь на табурет, тебе доступно не так уж много информации. Ты можешь определить его примерные размеры и предполагаемую массу. Цвет табурета и его текстура укажут, что видимый тобою предмет сделан из дерева. Ты, конечно, знаешь о назначении этого предмета. Но откуда ты взял это знание? Извне. Ты где‑то читал, тебе кто‑то сказал или ты просто видел раньше, что на табуретах сидят. Такая вот, к примеру, тривиальная ситуация: в серьезном кабаке тебе подают блюдо, которое ты видишь первый раз в жизни, и кучу прибамбасов к нему. Как ты себя ведешь? Оглядываешься по сторонам в поисках информации от клиентов, заказавших такое же блюдо, зовешь официанта и в лоб его спрашиваешь, на кой черт тут столько мисочек и ножей разной формы, или смущаешься, да? В любом случае из этой ситуации ты вынесешь новое для себя знание и потом передашь его своим детям, если потребуется. Но вернемся к нашему табурету. Само понятие «деревянный» несет в себе бездну информации, которую ты почерпнул из опыта других людей, изучавших структуру дерева, его свойства, они записали свои открытия в книги, чтобы ты смог потом ими воспользоваться. Нам вовсе не обязательно проверять тот факт, что дерево – отличное топливо и что оно не тонет в воде. Или что исключением из этого правила является древесина железного дерева. Мы вынуждены верить этому, потому что у нас не хватит жизни проверить все известные человечеству факты. Мы попросту пользуемся информацией наших предшественников, и не важно, кто эти предшественники – ученые или твои родители. Мы делаем это, чтобы когда‑нибудь и самим стать предшественниками для следующих поколений. Понимаешь, о чем речь, парень?
– О несовершенстве современной образовательной системы? – Взгляд Мары замер на мне, я улыбнулся, толкнул его в плечо. – Да ладно, понятно все. Валяй дальше.
Мара, укоризненно покачав головой, продолжил:
– Природа, да и Вселенная вообще переполнены информацией, которую человечество неустанно обрабатывает. Но человек и сам производит информацию. Мы постоянно вводим в обиход понятия, ранее попросту не существовавшие. Мы смотрим на небо, а в результате получаем календарь, телескоп, астрономию, закон тяготения, квантовую механику, солнечный ветер, ядерное топливо и новые элементарные частицы. А сколько всего я не упомянул? Сколько специальных терминов только в твоей профессии инженера связи, а?
– У меня тоже это… есть… – попытался тихонько вставить Кислый, но Мару было не перебить:
– Но и это еще не самое важное. Давай посмотрим на этическую сторону нашей цивилизации. Культура, мораль, совесть, добро, зло, любовь, религия, Бог – очень информационные структуры, без человека они существовать не могут. Если человечество исчезнет, они исчезнут тоже. Дереву, таракану или креветке без разницы, что такое мораль. Духовные понятия существуют только как следствие жизнедеятельности нашей цивилизации, но они все равно информация и потому расположены вне человека. Таков наш путь эволюции – выносить информацию вне себя. Понимаешь, в чем тут дело? Если абстрагироваться от конкретных носителей информации, которых человечество напридумывало миллион, то появляется как бы новое независимое понятие – информационное поле. Этакий эон данных, если пользоваться терминологией гностиков. Поэтому нашу цивилизацию следует обозначать как humanitas informativus, и никак иначе. Сознание – это следствие обработки информации центральной нервной системой, а не наоборот.
Мне было понятно, куда клонит Мара. Ребенок, этот новоиспеченный потребитель информации, появляется с совершенно чистым сознанием и с несколькими основными инстинктами, не имея никаких навыков. Задача детства – впитать и проанализировать бездну данных. Наверное, именно поэтому половая зрелость у человеческой особи наступает так поздно. Сама наша суть говорит о том, что пока ты не накопишь достаточно знаний, пока не научишься сосуществовать в гармонии с миром и обществом, тебе размножаться рано. Я ответил:
– Сама Вселенная говорит человеку, что пока он не накопит достаточно опыта, который может передать следующему поколению, плодиться ему воспрещается.
Мара кивнул и тут же отрицательно покачал головой.
– Потребность в информации, – продолжил он, – и эта, как ты очень точно заметил, информационно‑половая зрелость индивида – их диктует не внешний мир… во всяком случае, теперь. Я хочу сказать: тот факт, что оперирование информацией стало для человека онтологическим фундаментом эволюции, оставил в его генном коде определенный след. Возможно, жажда информации – это один из наших инстинктов.
Небо затянулось полностью. Черно‑фиолетовые тучи в сизых прожилках ритмично озарялись бледными всполохами, словно пульсировали. Ни дать ни взять – человеческое сердце. Воздух напитался сыростью, от липового аромата не осталось и следа. Дождь готов был пролиться в любую минуту, но Мару это, похоже, не волновало. Меня, впрочем, тоже.
– Это… Сейчас дождь пойдет, – с тревогой прокомментировал Кислый климатические условия и присосался к своей последней бутылке.
Мара и бровью не повел. Я смотрел на него и думал, что в описанной им картине кое‑чего не хватает. Спросил:
– Мара, если вся информация хранится вовне, то есть отдельно от человека, то где же хранится культура как сущность, определяющая человечество? Я про культуру духа, про ту, которая формирует человеческий характер, а не ту, которая помогает писать песни и картины.
Мара кивнул, подтверждая правомерность вопроса, ответил:
– Культура строится на морали, а мораль – эт