(Исповедь Донована Ретли)
1.
– Ты любишь меня? – глядя девушке в глаза, спокойно произнёс Донован Ретли. Она уже надоела ему до безумия, покрытого пугающей коростой красавицы. Прозелень глаз в окантовке вечного изумления выводила его из себя.
– Но… Донни, – пухлая блондинка, которую он отбил у Карнеги, замялась, – я не знаю, это так сложно…
«Просто высшая математика, твою мать!» – подумал Ретли и мысленно похвалил себя за яркость мысли. Ему нравилось, когда слова подходили друг другу, как в этой только что им придуманной фразе. Отрицательного ответа он не получит, он слишком великолепен для того, чтобы услышать «нет» от какой-то сучки, пусть даже «одной из лучших», если верить её пустым и ничего не значащим словам. Конечно, она ему не нужна, но лишнее «да» в его копилке соблазнителя будет только на пользу.
– Я люблю тебя, – прошептал он, – ты всегда знала это.
Правой рукой он притянул её к себе, левая – неслышно скользнула в карман штанов. За что Ретли любил эти длинные непонятного цвета штаны, так это за то, что в них можно было без проблем спрятать даже пулемёт, если очень хорошо постараться.
Она сделала слабую попытку вырваться, дёрнулась, потом обмякла и прижалась к нему.
– Я люблю тебя, – повторил он, стараясь, чтоб всё казалось естественным. – И потом, когда пройдёт уже много лет, мы по-прежнему будем вместе.
На самом деле грядущее страшило его, потому было трудно говорить эти слова. Они норовили ухнуть в живот свинцовой тяжестью, он с трудом по нескольким звукам вытаскивал их на язык, и «отчитавшись» замер, внутренне опустошённый.
– Ну ладно, – наконец согласилась девушка, видно ей надоело слушать его бред, и она хотела заняться делом, – Я люблю тебя.
У неё это легко получилось, привычно, даже, как показалось Доновану, с лёгкой ленцой. Не желала она больше ни о чём говорить – что ж, тем хуже для неё.
– Да, родная, – прошептал он, – именно это я и ждал от тебя услышать.
И прижав её правой рукой к себе ещё крепче, он одним лёгким и изящным движением перерезал ей горло.
Закончив очередную главу своего не имеющего конца романа, Донован облегчённо откинулся на спинку кресла. Конечно, всё ещё несовершенно, работы непочатый край. Но Вера Радова будет в восторге, она ждёт, что будет дальше с его героем. Тот Ретли, которого он придумал, нравился ей куда больше реального, он был сильнее, увереннее в себе. Для него не существовало границ и рамок, Ретли сам был рамкой для других. И все стелились под него, радуясь, когда он оставлял на них след своих грязных ботинок.
Настоящий Донован жил в одном из домов у падающей пожарной башни. Квартиры здесь были дешёвые, потому что селиться в этом районе никто не хотел. Всем казалось, что башня только и ждёт новосёлов, чтоб свалиться. Ретли смеялся над всеми. Он знал, что башня упадёт именно в тот день, когда на сажевом заводе поднимут заработную плату. А это значило ни-ко-гда.
Гланды у него воспалились ещё в детстве, но он не дал родителям заманить себя в больницу. Улица текла по городу спокойным потоком, не зная, куда выльется в этот раз, и эта неопределённость его бесила. «Я распадаюсь на молекулы, – подумал Донован, отодвигая в сторону блокнот, – порой мне сложно бывает вырваться из объятий другого придуманного Ретли. И ты, друг, радуешься сейчас, потому что я не знаю, что мне с тобой делать».
Что он сам будет делать в ближайшее время, казалось очевидным. Часы болтались на руке нелепым лишним грузом, не давали спокойно жить. У Ретли имелось своё собственное время, которое сейчас показывало половину пятого утра. Значит, нужно было идти. Встреча у Веры Радовой в шесть, а ему ещё ехать через весь город.
Во дворе судачили, когда упадёт башня, и сочиняли снова кому-то мощному коллективное письмо. Плёнка вчерашнего дня просматривалась по второму разу, и Ретли понимал, что завтра то же будет. Позвали его, он подошёл и расписался под белой пустотой, где полагалось быть письму. Ничего, что его ещё нет. Написать пару возмущённых фраз куда легче, чем повалить одну, пусть даже очень старую башню.
Проходил мимо, нарочно задел её рукавом куртки. Все охнули и на мгновение перестали судачить. Он улыбнулся, представив, как выкатываются из орбит у них глаза, и пошёл дальше. Башня не упадёт, потому что он ещё не придумал, что будет на её месте. Солнце прилепилось где-то на верхней площадке, и падающая башня стала похожей на маяк, который освещает его путь.
– Поделимся свежими поэтическими опытами, коллеги, – воодушевлённо провозгласила Радова. Литературный клуб на Лепёшинской шуршал, лениво перешёптывался. Никто не хотел вытягиваться над миром и первым орать невесть что. И Ретли не был исключением. Роман лежал в сумке, но даже дотрагиваться до него было неприятно. Вдруг из заросших буквами листов выпрыгнет тот другой нехороший Ретли, его тогда будет не остановить.
– Читай ты, – выбрала жертву Радова. Нескладный какой-то замызганный студент. Такие могут сидеть с тобой рядом час или два, даже говорить о чём-то, только потом ты их лица не вспомнишь. Донован знал таких, понимал, что их привлекают в таких вечерах только чай с печеньками, а все глупые разговоры перед и после можно сразу смять и выбросить в мусорное ведро. Меньше ерунды, мы ведь не знаем, удастся сегодня ещё раз поесть или нет.
Несчастный откашлялся и начал:
Турула, трум, турула,
Турула, трум, турула,
Турула, трум, трум,
Трум, трум, турула…
«Ты несёшь ерунду, –читалось в мутном неуловимом взгляде Радовой, – прекрати немедленно, и я позволю тебе прийти сюда ещё раз ».
Её улыбка настораживала и пугала Ретли. Он понимал, что сейчас этот ледяной безжалостный взгляд приблизится к нему, как бы нехотя ощупает его, выудит ту полноту, которая набиралась в нём всю жизнь, и бросит под ноги этим… Студент уже улыбался, шепча чего-то на ухо своей приятельнице. О том, что ему пришлось чего-то там читать, он уже не помнил.
Ретли спасла Касторская, вдруг шмыгнув носом и подняв руку, совсем как школьница.
– Я… я… прочитаю, – встряхнулась она, словно оседающая весной снежная баба, которая до последнего часа своего мечтает перевалиться через зиму. В накрашенном, размалёванном лице женщины угадывалась проделка безобразника мальчишки, который решил вылепить свою бабу круче всех. И она казалась школьницей, в первый раз попробовавшей косметику, скорее всего не по своей воле. Касторская никогда ничего не читала прежде, она приходила на занятия, наверное, от нечего делать, клевала носом, бросала ничего не значащие пустые слова, когда к ней обращались. Сейчас её глаза горели, ждали сдержанного кивка Радовой и, дотерпев до него, погасли. Поднявшись с места, она не могла вымолвить ни слова. А все смотрели на эту яркую разноцветную куклу и студенты, одинаковые в своих новёхоньких формах, и старушки, все как одна воспевающие деревню, хотя мир их сейчас сжался до рамок городской однокомнатной, и Ретли глядел, томясь в духоте точек и запятых. Даже дыхание на какой-то зыбкий миг пропало в тишине. Мир замкнулся в нервный клубок автострады за окном.
А за окном трещат морозы,…
Он слушал и не верил. Мороз – это уже треск обленившегося летнего сознания. Зачем же трещать треску?
…Я исцарапал руки в кровь,
И на столе увяли розы,
И умерла моя любовь.
- Браво! – захлопала в ладоши Вера, и нельзя было определить, на самом ли деле стихотворение ей понравилось или она искусно притворялась.
Зааплодировал и не знакомый Ретли бородатый мужчина. Он кричал «Браво!» так громко, что уши Доновану хотелось заткнуть. «Читай уже!», – махнул тот рукой бородатому. Но с первых услышанных звуков, вылетевших из незримого рта, пожалел об этом.
Завинчивать в попу гаечки
И задыхаться от ветра,
О вы, мои попугайчики,
Оставшиеся без ответа…
– Хватит, хватит, – оборвала его Радова, прекрасно понимая, что поэма эта может длиться вечно, – потом… дочитаешь, а мы послушаем. Просто времени нет, другим надо дать выделиться, а так вполне приличное стихотворение, что скажете, коллеги?
– Хорошее, хорошее, – затрепетала снежная баба Касторская, – ведь правда, коллеги?
– Циклоалканы! – очнулся бородатый, будто бы решив для себя, что все взгляды устремлены именно на него. И именно сейчас нужно не сплоховать, немедленно ответить что-нибудь умное. Да так, чтобы все ахнули потом от немого восторга.
– Да, циклы, – после недолгих раздумий выцедил его бородатый и угрюмый сосед, потом выпустил дым из носа и прибавил, – и алканы.
– Спасибо, коллеги, – улыбнулась Вера. Ретли редко замечал улыбку на этих сухих строгих губах. Обычно Радова позволяла всем ржать до потери пульса, оставаясь невозмутимой. Видно завтра грядёт землетрясение или конец света, чёрт знает, что такое происходит.
– Трансвеститы, – продолжал быть главным первый бородач, пыжась от неминуемой славы. Он только что придумал это слово и гордился этим.
– Транс, – отозвался второй и, понимая, что ещё что-то нужно, присвистнул.
Донован промолчал, оставшись незамеченным на этой встрече. Он так и не прочитал Радовой, Касторской и всем остальным конец своего романа. Видно торчавший из рукописи неуловимый Ретли был всё-таки его сильнее и не хотел раньше времени появляться на свет. Потом, когда неизбежные обстоятельства заставят их всех стать сильнее.
– Ретли, – ответил он неизвестному, – Донован Ретли.
– Как? Трудно… запомнить, – проговорил тот, едва ворочая языком. – Ты… пожалуйста… напиши на бумажке… будет легче…
Но каждая бумажка была у него на вес золота. Тетрадки из канцелярского магазина остались в прошлой жизни. Потом, когда Гришка будет пытаться сделать бумажных голубей и пустить их по палате, Ретли попробует убить его. По-настоящему.
– Запоминай так, – пожал плечами он, – я же не спрашиваю твоего имени. Мне неинтересно.
Ему действительно было на всё наплевать. Его собственное время текло здесь лениво, в каждой минуте могло оказаться несколько часов. Когда Колин пришёл навестить неизвестного, Ретли сразу же ему сказал:
– Медсестра… в палате заметит, что тебя нет, – не знаю, кто там в вашей вонючей клетушке, но у нас такая стерва, никому не пожелаешь! Я не хочу из-за тебя проблем. Потому убирайся.
Сказано это было без эмоций, в глазах таяли белые льдинки зрачков. «Да, да, – обрадовался Ретли, подошёл к своей койке, где лежала толстая пачка школьных тетрадок, и начал писать, – на негативе они ведь белые».
Он любил проявлять плёнку, глядеть, как из хаоса бытия рождается чёткий цельный мир. На негативе быстро загорелся голубой сигнал светофора. Надо было продолжать создавать этот мир, но в дверь позвонили. «Чёртов Ерохин», – выругался Ретли и пошёл открывать дверь. Они договорились встретиться сегодня, поговорить о бунте на этих выходных, как другие говорят о походе в кино или модных тряпках.
Часы показывали без пяти два.
– Надо выступать, – Ерохин был серьёзен, неумолим, уверен в себе, – если промедлим, пусть даже совсем немного, анархисты и националисты отойдут от нас. Ты хочешь показать народу баррикады или жалкую кучку неудачников?
Ретли не знал, чего ему хотелось. Наверное, вернуться в кладовку и продолжать делать новый мир более мягким способом. Но медлить с ответом он не мог: ещё подумает Ерохин, что он трусит.
– Только давай не завтра, – медленно неуклюже начал Донован, прощупывая отношение собеседника к его фразам. Ничего в узком спокойном лице Ерохина не менялось, он ждал конца фразы, конечно, зная причину. Только пусть попробует сказать, что это бабский, пустячный повод! Тогда он, Ретли, разобьёт ему морду.
Услышал он об этом по радио. Передали в новостях, в самом конце уставшим безразличным голосом. Даже он сам рассказал бы лучше. Проверяются друзья и знакомые? Что ж он не был её знакомым, а уж тем более другом. Его не касается, что где-то в дешёвой общаге какой-то маньяк перерезал дешёвой шлюшке глотку. Если говорить серьёзно, всё это было просто кошмаром.
– Мне нужно попрощаться с Липой. Я её и так неделю не видел. Курсовая работа, контрольные. А тут… вдруг со мной что случится.
– Сегодня, – задумался Ерохин, глядя на часы, – вы можете ещё успеть попрощаться.
– Воскресенье тоже хороший день для начала революции, – эта фраза нелегко ему далась, Донован выдохнул из себя весь тяжёлый воздух кладовки, оставаясь совершенно пустым.
– Они не виноваты в том, что ты ещё не нагулялся, дружище, – медленно, совсем как Ретли проговорил Ерохин, вспоминая. Маленькая девочка боялась змей и просила его, Стаса, поглядеть, нет ли кого там, в траве. Они шли, однажды уже потерявшись в этом зелёном мире, шли, чтоб заблудиться, отстать от паровоза истории.
Взгляд Ерохина смягчился. Всё было понятно. Где-то там у этого темноволосого паренька с двоящимся взглядом тоже есть маленький человек.
– Ладно, передай всем, что в воскресенье выступаем. Можешь создать группу «В контакте» под названием «День добра». Наши поймут.
Колин и Влад были друзьями. Казалось бы, совершенно непохожие люди, в большом мире Ретли никак не мог бы их воспринимать вместе. Колин постоянно молчал, а Влад старался развеять атмосферу весёлой шуточкой. Колин глядел на Донована серьёзными детскими глазами, во взгляде его читался живой укор всему миру, а Влад никогда не ныл, даже когда Ретли украдкой стянул у него книгу. Когда тетрадки кончатся, можно будет писать на полях или между строк. Наплевать, что разобрать трудно – он не виноват. Всё равно найдётся кто-нибудь, кому захочется узнать, чем же закончилась история Донована Ретли.
К нему подошла Лиза, сказала какую-то ерунду, он даже не понял. У неё красивые карие глаза и тёмные волосы. Надо будет её трахнуть. Но это завтра, сейчас важнее узнать, что будет с Ретли дальше.
Он вышел на аллею, роскошный в новёхонькой куртке, которую завтра прошьют десятки пуль. Только бы Липа не пугалась и не охала, он пообещает ей, разумеется, что останется жив.
Какой-то мальчик ждал папу, чтоб запускать змея. Дохловатый, беззубый, бледный. Неужели и он, Ретли, был когда-то таким идиотом? Ему вдруг до боли захотелось подурачиться, да он обещал Липе поумерить свой пыл, но её-то здесь нет. Сама виновата, не надо опаздывать.
– А ты знаешь, что голуби размножаются делением? – совершенно серьёзно начал он, разговаривая с пацаном, как с равным, – Погляди, сейчас придёт тётка с зерном, и когда голуби взлетят, их станет ровно в два раза больше, чем было раньше.
– Это правда? – мальчик с интересом его слушал, он даже про змея забыл, – а я тоже так появился?
– Нет, брат, – рассмеялся Ретли, – с тобой всё было далеко не так просто. Он хотел ещё поиздеваться над несчастным мальчиком, но увидел Липу, и улыбку тут же прогнал с лица. Пусть она думает, что муки ожидания сказались на его хорошем настроении, и теперь он будет ныть всю дорогу.
Она сразу заметила, что с ним что-то не так. От Лизы ничего невозможно было скрыть. Когда он не смог её трахнуть, она не стала его упрекать, а просто придвинулась к нему и посмотрела в его глаза.
– Я знаю, – прошептала она, – Это из-за этого ужасного убийства. Ты ещё в кафешке вздрогнул, когда показали в новостях.
Ну, почему именно из-за него? В мире ежедневно гибнут люди, попадают под машины, бросаются с мостов и вешаются на ремнях, подаренных любимыми девушками...
– А что Ретли? – спросила Липа, – у тебя в конце романа его арестовали?
– Наверное, – пожал плечами парень. Понимаешь, это ещё не конец всего, это просто завершился определённый этап. Теперь мой Донован совершил преступление и за ним охотятся.
– А почему он его совершил? – не понимала Липа.
Ретли и сам не до конца понимал. Он хотел освободиться от пустых, бесполезных людей, но ведь и сам был пустым. Только Липа не должна этого подозревать. Они уже тысячу раз прошли по аллее, названной её именем, потом девчонка остановилась и прислушалась. Парень послушно стоял и терпел. Пожалуй, он любил её, но закидонов ему хватало своих.
– Ты что? – бросил он, словно струны перебирая длинные её рыжеватые волосы.
– Это Максим. Я плачу, когда слушаю её песни. – Липа и сейчас всхлипнула, хотя никакой Максим поблизости не было, он не слышал ничего похожего. Звучал лишь плохой шансон из остановившейся на светофоре «Газели». Сколько Ретли ни вслушивался в мир, он не мог уловить в нём Липкиных звуков.
– Скажи ещё, что она приезжает к нам, – усмехнулся Донован, – в следующем месяце, держу пари. Иначе, зачем тебе играть тут комедию?
Липа отодвинулась от него, но не засмеялась, только грустно улыбнулась, что-то припомнив.
– Просто. Ты ведь… никогда не дарил мне цветов. Всё только рвался и обещал. Вот, билет на концерт будет для меня сейчас важнее цветов.
– Они всё равно завянут, – отмахнулся Ретли, злясь на себя. Завтра ему на баррикаду, а он всё не может Липе сказать об этом, несёт какую-то чепуху, – что толку тратиться на мусорку?
– Я знаю, – прошептала она, – не пытайся обманывать меня и говорить, что я ошибаюсь.
– Нонна Иеронимовна, – Ретли уже не думал, а просто врал, – сказала на днях, что мы просто идеальная пара.
– И ты веришь словам полоумной тётки? – Лиза улыбнулась, – поэтесса без Тэсса, ха, ха. Я была о тебе лучшего мнения.
Словно в растянутой киноленте он глядел, как она одевается. Ещё бы пара фраз, брошенных в него, и он бы заплакал, уткнувшись в подушку. Ретли не мог убить её. Потому что вся жизнь потом потеряла бы смысл.
Воздух какой-то низкий, собравшийся под кроватями, а на них и выше дышать уже нечем. Ретли залез под кровать, позвал Лизу, но та сидела с неизвестным и не могла отлучиться. Интересно, как он дышит в этом безумии? Понятно, почему дядя Ми отправился искать иной свет, в первом попавшемся ему будет лучше, чем здесь.
Его нашла Натка, улыбнулась своей дурацкой улыбкой и легонько ткнула его в бок носком кроссовка.
– Крыс ловишь?
Честное слово, убил бы, наплевав на всяких санитаров и свинцовый взгляд Горавски в конце боли. Девчонка, а следить за собой не умеет. Не волосы, а какой-то взъерошенный сад. Поучилась бы что ли у Лизы.
– У меня нет дудочки для ловли крыс, – отозвался он печально и указал на край фанерного щита, – там дыра есть, и сегодня ночью я видел одну огромную жирную тварь. Она интересовалась маленькой девочкой по имени Натка.
Почему-то он не мог считать её взрослой, хотя она, похоже, была одного возраста с Лизой. Сколько ему лет, Ретли не знал, его собственное время стояло. Часы показывали без двадцати восемь.
– Никого уже нет, – сказал охранник, недоумевая, что кому-то тут сегодня ещё может что-то понадобиться, – что вы забыли так поздно? Все давно разошлись.
– Я знаю, – ответил Ретли, и его впустили. Уборщицы уже закончили мыть этажи, но запах чего-то чистого, свежего остался, словно решил потанцевать, пользуясь удивительной пустотой второго корпуса. Ретли казалось, что он никогда не забудет этот запах, появившийся раньше него здесь. Тогда ещё шумели, торопясь на метро, последние студенты, теряли мелочь в тесноте раздевалки, опаздывали на неназначенные встречи, рушились и воскресали снова неожиданные планы, преподаватели спешили домой, думая, что последний батон с изюмом сегодня опять заберут за два человека до них.
Все разошлись, но Доновану сейчас никто и не был нужен. Быстро поднялся он на родной второй, где до боли знакома каждая пылинка. На этаже свет был выключен, но Ретли не стал искать выключатель, во-первых, потому, что он был в другом конце коридора, а во-вторых…
Свет всё равно не зажжётся, потому, что ты этого не хочешь…
Всё равно Донован ориентировался здесь превосходно. Сегодня он пришёл в свой уголок в последний раз. Ретли знал, что завтра всё будет по-другому, но думать не хотелось, совсем ничего не хотелось, осталось лишь прижаться к заколоченной двери, за которой скрывалась лестница в заброшенный спортивный зал. Когда-то там хотели поставить тренажёры, даже выбили деньги из министерства. Но потом всё быстро и вроде бы само по себе затихло и только деньги неизвестно куда девались, как это обычно и бывает. Ретли всегда интересовало, что теперь там, где когда-то был спортивный зал, но добраться туда не мог.
Переход наконец-то открыли, и завтра его любимый уголок рядом со словарным кабинетом сольётся с внешним миром – не спрячешься со своей неразлучной тетрадкой туда, народу будет не протолкнуться. Особенно завтра поднимется шумиха, хоть уши затыкай и беги прочь!
А сейчас Пустота тосковала, дожидаясь первой яркой полоски на горизонте.
В переходе горел свет, потому в уголке темно не было. Чья-то забытая тетрадь с расписанием движения метро на обложке лежала на полу, наверное, страдая от нахлынувшего одиночества.
И как уборщицы её не заметили? Или специально оставили, чтобы было не так скучно?
Ретли, нисколько не стыдясь того, что в тетради могут быть очень личные моменты, подобрал тетрадь, нашел светлое место, чтобы не портить глаза, и стал читать.
Филологический факультет – самый лучший факультет в университете. Именно сюда я прихожу, словно в родной дом. У меня всего лишь четыре страницы для того, чтобы поведать всему миру про наш факультет, кто бы знал, как это мало! Как ничтожно мало: не выскажешь всё то доброе и простое, что пытается вырваться наружу, принести в мир хотя бы грамм… градус тепла…
Тут Ретли сплюнул и поморщился. Слишком банально и вроде бы ни о чём. «Наш второй дом», «Огонь, мерцающий в сосуде»… Всё это было уже у кого-то, может, на прошлогодних сочинениях, а может, раньше, когда все вокруг маршировали в пионерских галстуках и держали курс на мавзолей. Ретли бы выразился по-другому – он ещё не знал как, но был уверен, что его сочинение, даже ненаписанное, лучше всех на этой планете. И Липа тоже была в этом уверена.
А ещё на филологическом факультете я в первый раз влюбился. Её звали Наташа, она училась в параллельной группе. Там не было ни одного мальчика, и я мог не бояться, что кто-то вздумает её отбить.
– Отобьют друг, – вдохнул Ретли, видимо что-то пытаясь вспомнить, – и на сковородку, чтобы хорошо прожарилось…
Шаги… Где-то там, на главной лестнице. Нет, вроде показалось. Вряд ли охранник пустит кого-то так поздно.
Почему он не сказал Липе про завтрашний день? Ведь откладывать уже некуда. Или… ты действительно думаешь, что способен уцелеть?
Ретли так и думал. Он лежал, грыз подушку, сдерживая тошноту. Смерть, липкая смерть лезла из него наружу.
Интересно, есть ли звёзды на небе? Они не могут потеряться вдруг, хотя и для них наступает чёрная полоса.
У нас есть словарный кабинет, где нужную тебе книгу можно найти, как говорится, не выходя из дома. Не знаю, как бы я сдавал экзамены без него. Не представляете, как не хочется порой тащиться в библиотеку и заполнять требование на книгу! Только вы не думайте, что я ленивый. Просто с компьютером писать совсем разучился. Простите.
Рядом со словарным кабинетом есть место, которое я назвал своим уголком…
– Неправда! – проскрипел сквозь зубы Донован, – Это мой уголок, и я тебе его не отдам, слышишь?
…А я и не прошу помощи, я всего добиваюсь сам. Летом я вместе с группой ездил на практику, собирать говоры. Не помню, когда в последний раз был в деревне, наверное, в детстве. Город отнимает последние молекулы свежего воздуха, не хватает деревьев, превращённых в уродливые пни-великаны. От машин некуда увернуться, ещё немного – и они без проблем будут ездить по университетским коридорам. В деревне всё не так. Из машин там только трактор, который, наверное, видел маленькими наших бабушек, да старый «Москвич» дяди Володи. Если бы я так сильно не любил родной университет, то уехал бы в деревню. Меня там чуть бык не забодал, но это ерунда. Главное – меня просили остаться. Учителей в глухих северных районах не хватает, я понимаю, туда поедет не каждый…
– Привет! – прогремел, словно выстрел, за его спиной голос, и парень вздрогнул. Обернулся: нет, это был не Ретли, Максим, довольный, что прошёл неслышно, улыбался.
– Как ты здесь оказался? Ведь никого не пускают, – Донован совершенно не был рад появлению Максима. Его последнее в жизни одиночество было нарушено. И ведь этому дураку надо говорить про завтрашний день, про баррикаду, а у Ретли все слова на сегодня кончились.
– Я через переход, – махнул рукой Максим. – В первом корпусе охранник – свой парень.
– Но там же закрыто, – пожал плечами Ретли.
– Кто сказал? – уставился на него Максим, – Или ты сам догадался?
– Ведь торжественное открытие завтра, – махнул рукой в сторону плаката с кричащей надписью Донован, – тут и догадываться нечего.
– Это потому, что твоё сознание смирилось с этим, – ответил Максим. – Ты веришь вчерашним тупым плакатам, а не себе.
Мой филологический факультет самый лучший факультет на всём земном шаре. Не верите – приходите к нам и проверьте. Даю гарантию. Только учтите, лодырей и лентяев факультет не любит…
– Надоело, – прошептал Ретли. Ничего нового, всё избито до мелочей. Чем больше красок, тем лучше сочинение. Наверняка оно когда-то заняло первое место…
– Там остальные, – Максим толкнул запертую дверь, и она открылась.
Я буду преподавать литературу в школе…
Я пойду в аспирантуру и стану большим учёным или не очень, как получится…
Я всю жизнь мечтал выдумывать рекламные плакаты и общаться с людьми…
Мне интересно возиться с книгами. Я всегда получаю удовольствие, попадая в библиотеку…
– Там нет ничего… Там заколоченный выход, – не понимая, как вообще дверь оказалась открытой, проговорил Ретли.
– Каждый пишет о своём, – сказал Максим и побежал по лестнице наверх. Ретли остался, он не мог понять, как тетрадки с сочинениями оказались здесь. Почему их просто забыли? Каждый хотел быть услышанным, открывал свою душу…
Может быть, меня и не вспомнят спустя двадцать лет… Скорее всего не вспомнят… Я в первый раз поцеловалась здесь, на лестнице, опаздывая на физкультуру. Он тоже опаздывал. Мы засиделись в словарном кабинете, у нас был доклад по забытым поэтам девятнадцатого века… Завтра… Сегодня физкультура и – по домам. Но мы опаздывали и опоздали…
– Почему ты пришёл, Ретли? Почему ты пришёл сюда?
Голоса… Они доносятся сверху, хотят, чтобы ты пробежал пару лестничных пролётов…
– Зима. Холодно. Я замерзаю, – ответил Донован, для правдоподобия постучав зубами.
Но ему не поверили. Неизвестные имена в ещё школьных тетрадках. Имена, которые ничего ему не говорили. Сил подняться наверх не было. Ретли казалось, что там его встретят авторы сочинений, и дверь, забитая, заколоченная дверь никогда больше не откроется…
Порой мне кажется, что я останусь здесь навсегда. Страшно, что через год – диплом и дорога в большую жизнь. Кем я буду там? Кому останусь нужна? Здесь меня любят, ценят моё усердие, понимают меня. Вы не представляете, как важно порой, чтобы тебя правильно поняли.
– Ничего уже нет, – сказал Ретли, – можете подняться… вы увидите…
Охранник покачал головой. Он не хотел увидеть, а значит, и не смог бы. Лестница была закрыта для него, и Ретли понимал это. Завтра переход откроют, и свидание с прошлым больше никогда не состоится.
– Там тетрадка с сочинениями… на втором, – бросил он, уходя, – посмотрите, может, она кому-то нужна?
Но для него это будет просто тетрадь, если он вообще её заметит.
– Далеко живёте? – крикнул ему вслед охранник, – А то посмотрите на часы. Ничего уже не ходит.
– Я доберусь, – отмахнулся Донован. Один поворот ключа, и он на улице.
Целый мир можно уместить в мой факультет. Он такой же, как я, необычный и строгий, внимательный и рассеянный, опаздывающий и приходящий вовремя. Он живой человек со своими достоинствами и недостатками. Не верите? Всё ещё не верите? … Я не смог подняться выше, но я знаю, я так мало знаю…
За окном падали звёзды. Одна за одной, но он не спешил открывать дверь. Он просто хотел поверить.
Наверное, это были бумажные голуби. Один ткнулся носом в его лицо, и Донован проснулся от этого поцелуя. Второй ударился в красное пятно, издал страшный хлопающий звук и мёртвым свалился на кровать. Они размножаются делением, мой друг, ты сам это придумал.
Гришку он узнал сразу. Никого не мог – все кружились перед ним беспорядочными тенями, а его определил. «Ага, псих», – проговорил он и снова погрузился в забытьё. Там было спокойней. Там в него не стреляли.
Он встретился с Липой в театре квадрата, она пришла играть торшер. Они репетировали спектакль уже седьмой год. Одни актёры уходили, на их место приходили другие, необъезженные. Пьеса не имела названия. На афише в треугольных скобках значилось многообещающее многоточие.
– Уже само название будет привлекать зрителей, – говорил Шверубович, режиссёр всего этого бедлама. – У нас в России теперь нет хороших фильмов и спектаклей. Пусть наш будет первым в новом роде.
Ретли играл там квадрат, главную, в общем-то, роль. В финале пьесы они с торшером целовались, вот почему они с Липой и стали встречаться.
– А с предыдущим… торшером у тебя тоже что-то было? – однажды спросила Липа, честно глядя на парня прозрачными глазами.
– Нет, – сплюнул Донован, припоминая, – в тот раз он был мужчиной. И наша задача, помню, была высмеять гомиков. Потом главному это надоело.
– Со мной ведь лучше, правда? – улыбалась она.
Да с ней было лучше. Может быть, с Лизой тоже было бы хорошо, он не знал. Но одиночество пугало его, оно казалось ему третьим Ретли, потерявшим все человеческие черты и оказавшимся в холодной пустыне палаты Гром.
Он скучал по Лизе. Представить, что она с кем-то другим, он не мог, а позвонить стеснялся. Дошёл до того, что через неделю она позвонила сама и сказала, что записала его в покойники.
– Перерезал тебе горло тот маньяк, а мне-то сообщить некому, – голос казался весёлым, никакого укора, услышанного им в последнюю ночь, Ретли не уловил. Они встретились возле башен-близнецов, так сами студенты универа называли свою общагу.
Он целовал её покорные, какие-то мягкие губы, не решаясь понять, что он уже не квадрат, и можно пойти дальше. Башни-близнецы сурово смотрели, с шапок облаков стряхивая снег.
…И когда ничего не осталось, огненным факелом вспыхнуло солнце. Целое мгновение оно никому ничего не дарило, потому что было поздно. На остывших полях, покрытых неубранным снегом, всходила земля, пробиваясь сквозь смёрзшуюся корку сугробов. Дорога заплеталась в косах полей серой, едва различимой лентой, потерявшейся за первым поворотом. Вдалеке была видна машина, красное инородное пятно в гнетущей белой пустоте. Но отведём на мгновение взгляд, посмотрим, как быстро и неизбежно прозревает небо, похожее теперь на тёплое синее одеяло с белыми облаками-заплатами. Потом взглянем на машину снова – она не двинется с места, лишь солнечный луч отразится в её ветровом стекле и полетит себе дальше на поиски других отражений. Но больше не будет ничего, и осколок солнца потеряется в холодном и безжалостно точном безумии пустоты. Не будет писем с фронта, потерянного где-то на рубеже столетий, и похоронок со стёршимися именами тоже не будет. Ребятишки найдут сумку мёртвого почтальона, и начнётся история «Двух капитанов», а может быть, не начнётся, потому что и так ничего не осталось в огромной бесприютности несказанного. Нет стартовой точки, всё исчезло, погрузившись в пугающую нереальную тишину. Нечего было начинать и не с кем. Натка поддерживала неизвестного, он был ещё слаб, Ретли убежал далеко вперёд. Он давно уже не чувствовал такой лёгкости в себе. Сколько тяжести свалилось с него в палате Гром, сколько времени он потратил впустую. Сейчас весь его ненужный груз спокойно гнил в оставленной камере, Ретли не было до него дела. Его часы шли, ещё утром он бережно завёл их.
– Сколько мы идём, а я не вижу ни одного живого человека, – крикнула ему Натка, как будто он сам этого не замечал. Дура она, всё-таки. Хотя без дураков невозможен мир, пусть даже такой пустой и невзрачный как этот.
– Пойди полей цветочки, – сказала Натка, потому что он ей надоел.
– Сегодня не моя очередь, – обиделся Ретли, пошёл к своей койке, застал там Лизу и очень удивился, подумав сначала, что ошибся койками. Но пятно крови было здесь, оно отталкивало буроватой неподвижностью, мрачнело с исчезновением солнца. «Интересно, а вдруг она… ещё ни с кем?», – подумал Ретли, но тут же рассмеялся собственной глупости. Ему никогда не везло. Всё время пил снятое молоко. Конечно, она хочет сбежать, потому что там её ждёт парень.
– Мне нужно с тобой поговорить, – сказала Лиза, видно заметив его ухмылку, – как ты думаешь, они следят за нами?
А он ещё считал её умной девушкой. Действительно считал.
– Зачем за нами следить? – пожал плечами Донован, – Мы сами контролируем друг друга. Ты не была ещё у Горавски? С ним поговоришь и станешь лучше любой камеры наблюдения, будешь впитывать в себя все незрелые мысли, чтоб потом сообщить куда следует. Вот я сейчас поговорю с тобой, и всё ему передам.
– Тебе ведь хочется меня поцеловать? – прошептала Лиза. Никому в палате не было дела до них, только Жасмин-Бурдынчик неодобрительно щурился. – Я не хочу, чтоб какой-то вшивый Горавски видел нас.
– Может, пойдём в ваш уголок? – успел прошептать Ретли, прекрасно зная, что уйти никуда не сможет. Он выкрикнул «Лиза!» сначала робко прикоснувшись к её смуглому плечу, потом, понимая, что всё дозволено просто повалил её вниз, туда, где остался ещё воздух, где была возможность дышать вдвоём. Башни-близнецы надвигались на них и казались спинками кровати, тускнеющими в полумраке. На них могли смотреть все студенты общаги, ржать, показывать пальцами – было всё равно. Он кончил, выдавив из себя всю сегодняшнюю порцию зла. Сегодня мир может спать спокойно, он никого не убьёт.
Утром пришёл Максим, набегавшийся вчера по всем корпусам универа. Видно тоже прощался с миром, понимая, что сегодняшний день может быть последним.
– Меня Ерохин послал, – шмыгнул носом парень. Сейчас Ретли дал бы ему лет четырнадцать. Чёрт, неужели столько мальчиков сегодня погибнет? Наверное, впервые за эти два дня Донован по-настоящему испугался.
– Буду тебе это…
Лицо Макса вытянулось.
– Пособлять, – выдохнул Ретли и сам удивился сказанному, – ты хоть сегодня ночью спал?
– Нет, лишался девственности, – улыбнулся Макс, и Донован снова не поверил, что перед ним взрослый парень. Кудрявые волосы свалялись, будто поросли травой, в молодом каком-то диком лице не было ни намёка на усталость. – Мы ведь сегодня все подохнем, так говорят студенты.
– Ты бы расчесался что ли, – улыбнулся Ретли, – прежде чем умереть. На том свете спросят за всю твою грязь.
– Некогда, – махнул рукой новоиспечённый мужчина. – Нас внизу мотор ждёт. Революционный комитет выделил нам роскошную машину, чтоб привезти флаги.
– Так давай торопиться! Трепаться хватит!
Ретли радовался тому, что покатается на роскошной машине, что его довезут до центра, что в новой обстановке его Донован Ретли может показаться с совершенно невероятной стороны.
На стене рядом с дверью его жилища кто-то намалевал углём «Гришка – говно». Дальше – чернел телефонный номер. Донован под звонкий ржач Макса позвонил. Долгие гудки, как тяжело и утомительно их слушать, боясь и вместе с этим сладостно ожидая услышать голос!
– Про тебя на стенке подъезда написали, что ты говно, – ответил Ретли, дождавшись, когда трубку снимут. Потом, не дожидаясь ответа, отключился. Надо будет ещё Липе позвонить… потом, позже.
Роскошной машиной оказался старый уазик, грязный, облезший «последнее слово техники», как сразу окрестил его Донован. На таком и на тот свет не стыдно. До обеда они