Действующие лица
· Харита Игнатьевна Огудалова, вдова средних лет; одета изящно, но смело и не по летам.
· Лариса Дмитриевна, ее дочь, девица; одета богато, но скромно.
· Мокий Парменыч Кнуров, из крупных дельцов последнего времени, пожилой человек, с громадным состоянием.
· Василий Данилыч Вожеватов, очень молодой человек, один из представителей богатой торговой фирмы; по костюму европеец.
· Юлий Капитоныч Карандышев, молодой человек, небогатый чиновник.
· Сергей Сергеич Паратов, блестящий барин, из судохозяев, лет за 30.
· Робинзон.
· Гаврило, клубный буфетчик и содержатель кофейной на бульваре.
· Иван, слуга в кофейной.
· Илья-цыган.
· Лакей Огудаловой.
· Евфросинья Потаповна, тетка Карандышева.
· Цыгане и цыганки.
Действие происходит в настоящее время, в большом городе Бряхимове на Волге.
Явление первое
Гаврило стоит в дверях кофейной, Иван приводит в порядок мебель на площадке.
Иван. Никого народу-то нет на бульваре.
Гаврило. По праздникам всегда так. По старине живем: от поздней обедни все к пирогу да ко щам, а потом, после хлеба-соли, семь часов отдых.
Иван. Уж и семь! Часика три-четыре. Хорошее это заведение.
Гаврило. А вот около вечерен проснутся, попьют чайку до третьей тоски…
Иван. До тоски! Об чем тосковать-то?
Гаврило. Посиди за самоваром поплотнее, поглотай часа два кипятку, так узнаешь. После шестого пота она, первая-то тоска, подступает… Расстанутся с чаем и выползут на бульвар раздышаться да разгуляться. Теперь чистая публика гуляет: вон Мокий Парменыч Кнуров проминает себя.
Иван. Он каждое утро бульвар-то меряет взад и вперед, точно по обещанию. И для чего это он себя так утруждает?
Гаврило. Для моциону.
Иван. А моцион-то для чего?
Гаврило. Для аппетиту. А аппетит нужен ему для обеду. Какие обеды-то у него! Разве без моциону такой обед съешь?
Иван. Отчего это он все молчит?
Гаврило. «Молчит»! Чудак ты. Как же ты хочешь, чтоб он разговаривал, коли у него миллионы! С кем ему разговаривать? Есть человека два-три в городе, с ними он разговаривает, а больше не с кем; ну, он и молчит. Он и живет здесь не подолгу от этого от самого; да и не жил бы, кабы не дела. А разговаривать он ездит в Москву, в Петербург да за границу, там ему просторнее.
Явление второе
Кнуров, Вожеватов, Гаврило, Иван.
Вожеватов (почтительно кланяясь). Мокий Парменыч, честь имею кланяться!
Кнуров. А! Василий Данилыч! (Подает руку.) Откуда?
Вожеватов. С пристани. (Садится.)
Гаврило подходит ближе.
Кнуров. Встречали кого-нибудь?
Вожеватов. Встречал, да не встретил. Я вчера от Сергея Сергеича Паратова телеграмму получил. Я у него пароход покупаю.
Гаврило. Не «Ласточку» ли, Василий Данилыч?
Вожеватов. Да, «Ласточку». А что?
Гаврило. Резво бегает, сильный пароход.
Вожеватов. Да вот обманул Сергей Сергеич, не приехал.
Гаврило. Вы их с «Самолетом» ждали, а они, может, на своем приедут, на «Ласточке».
Иван. Василий Данилыч, да вон еще пароход бежит сверху.
Вожеватов. Мало ль их по Волге бегает.
Иван. Это Сергей Сергеич едут.
Иван. Выстилает. Страсть! Шибче «Самолета» бежит, так и меряет.
Гаврило. Они едут-с.
Вожеватов (Ивану). Так ты скажи, как приставать станут.
Иван. Слушаю-с… Чай, из пушки выпалят.
Гаврило. Беспременно.
Вожеватов. Из какой пушки?
Гаврило. У них тут свои баржи серёд Волги на якоре.
Вожеватов. Знаю.
Гаврило. Так на барже пушка есть. Когда Сергея Сергеича встречают или провожают, так всегда палят. (Взглянув в сторону за кофейную.) Вон и коляска за ними едет-с, извозчицкая, Чиркова-с! Видно, дали знать Чиркову, что приедут. Сам хозяин, Чирков, на козлах. — Это за ними-с.
Возжеватов. Да почем ты знаешь, что за ними?
Гаврило. Четыре иноходца в ряд, помилуйте, за ними. Для кого же Чирков такую четверню сберет! Ведь это ужасти смотреть… как львы… все четыре на трензелях! А сбруя-то, сбруя-то! — За ними-с.
Иван. И цыган с Чирковым на козлах сидит, в парад-ком казакине, ремнем перетянут так, что, того и гляди, переломится.
Гаврило. Это за ними-с. Некому больше на такой четверке ездить. Они-с.
Кнуров. С шиком живет Паратов.
Кнуров. Как это она оплошала? Огудаловы все-таки фамилия порядочная; и вдруг за какого-то Карандышева!.. Да с ее-то ловкостью… всегда полон дом холостых!..
Вожеватов. Ездить-то к ней все ездят, потому что весело очень: барышня хорошенькая, играет на разных инструментах, поет, обращение свободное, оно и тянет. Ну, а жениться-то надо подумавши.
Кнуров. Ведь выдала же она двух.
Вожеватов. Выдать-то выдала, да надо их спросить, сладко ли им жить-то. Старшую увез какой-то горец, кавказский князек. Вот потеха-то была! Как увидал, затрясся, заплакал даже — так две недели и стоял подле нее, за кинжал держался да глазами сверкал, чтоб не подходил никто. Женился и уехал, да, говорят, не довез до Кавказа-то, зарезал на дороге от ревности. Другая тоже за какого-то иностранца вышла, а он после оказался совсем не иностранец, а шулер.
Кнуров. Огудалова разочла не глупо: состояние небольшое, давать приданое не из чего, так она живет открыто, всех принимает.
Вожеватов. Любит и сама пожить весело. А средства у нее так невелики, что даже и на такую жизнь недостает…
Кнуров. Где ж она берет?
Вожеватов. Женихи платятся. Как кому понравилась дочка, так и раскошеливайся. Потом на приданое возьмет с жениха, а приданого не спрашивай.
Кнуров. Ну, думаю, не одни женихи платятся, а и вам, например, частое посещение этого семейства недешево обходится.
Вожеватов. Не разорюсь, Мокий Парменыч. Что ж делать! За удовольствия платить надо, они даром не достаются, а бывать у них в доме — большое удовольствие.
Кнуров. Откуда взялся этот Карандышев?
Вожеватов. Он давно у них в доме вертится, года три. Гнать не гнали, а и почету большого не было. Когда перемежка случалась, никого из богатых женихов в виду не было, так и его придерживали, слегка приглашивали, чтоб не совсем пусто было в доме. А как, бывало, набежит какой-нибудь богатенький, так просто жалость было смотреть на Карандышева: и не говорят с ним, и не смотрят на него. А он-то, в углу сидя, разные роли разыгрывает, дикие взгляды бросает, отчаянным прикидывается. Раз застрелиться хотел, да не вышло ничего, только насмешил всех. А то вот потеха-то: был у них как-то, еще при Паратове, костюмированный вечер; так Карандышев оделся разбойником, взял в руки топор и бросал на всех зверские взгляды, особенно на Сергея Сергеича.
Кнуров. И что же?
Вожеватов. Топор отняли и переодеться велели; а то, мол, пошел вон!
Кнуров. Значит, он за постоянство награжден. Рад, я думаю.
Вожеватов. Еще как рад-то, сияет, как апельсин. Что смеху-то! Ведь он у нас чудак. Ему бы жениться поскорей да уехать в свое именьишко, пока разговоры утихнут, — так и Огудаловым хотелось, — а он таскает Ларису на бульвар, ходит с ней под руку, голову так высоко поднял, что, того и гляди, наткнется на кого-нибудь. Да еще очки надел зачем-то, а никогда их не носил. Кланяется — едва кивает; тон какой взял: прежде и не слыхать его было, а теперь все «я да я, я хочу, я желаю».
Кнуров. Как мужик русский: мало радости, что пьян, надо поломаться, чтоб все видели; поломается, поколотят его раза два, ну, он и доволен, и идет спать.
Вожеватов. Да, кажется, и Карандышеву не миновать.
Кнуров. Бедная девушка! как она страдает, на него глядя, я думаю.
Вожеватов. Квартиру свою вздумал отделывать, — вот чудит-то. В кабинете ковер грошевый на стену прибил, кинжалов, пистолетов тульских навешал: уж диви бы охотник, а то и ружья-то никогда в руки не брал. Тащит к себе, показывает; надо хвалить, а то обидишь: человек самолюбивый, завистливый. Лошадь из деревни выписал, клячу какую-то разношерстную, кучер маленький, а кафтан на нем с большого. И возит на этом верблюде-то Ларису Дмитриевну; сидит так гордо, будто на тысячных рысаках едет. С бульвара выходит, так кричит городовому: «Прикажи подавать мой экипаж!» Ну, и подъезжает этот экипаж с музыкой: все винты, все гайки дребезжат на разные голоса, а рессоры-то трепещутся, как живые.
Кнуров. Жаль бедную Ларису Дмитриевну! Жаль.
На Волге пушечный выстрел.
Лариса. Что это?
Карандышев. Какой-нибудь купец-самодур слезает с своей баржи, так в честь его салютуют.
Лариса. Ах, как я испугалась!
Карандышев. Чего, помилуйте?
Лариса. У меня нервы расстроены. Я сейчас с этой скамейки вниз смотрела, и у меня закружилась голова. Тут можно очень ушибиться?
Карандышев. Ушибиться! Тут верная смерть: внизу мощено камнем. Да, впрочем, тут так высоко, что умрешь прежде, чем долетишь до земли.
Лариса. Пойдемте домой, пора!
Паратов. Так вы меня, Василий Данилыч, с «Самолетом» ждали?
Вожеватов. Да ведь я не знал, что вы на своей «Ласточке» прилетите; я думал, что она с баржами идет.
Паратов. Нет, я баржи продал. Я думал нынче рано утром приехать, мне хотелось обогнать «Самолет»; да трус машинист. Кричу кочегарам: «Шуруй!», а он у них дрова отнимает. Вылез из своей мурьи: «Если вы, — говорит, — хоть полено еще подкинете, я за борт выброшусь».
Робинзон (Паратову). Серж!
Паратов. Что тебе?
Робинзон. Полдень, мой друг, я стражду.
Паратов. А вот погоди, в гостиницу приедем.
Робинзон (показывая на кофейную). Voila![1]
Паратов. Ну, ступай, чорт с тобой! Робинзон идет в кофейную. Гаврило, ты этому барину больше одной рюмки не давай; он характера непокойного.
Робинзон (пожимая плечами). Серж! (Уходит в кофейную. Гаврило за ним.)
Паратов. Это, господа, провинциальный актер, Счастливцев Аркадий.
Огудалова. Все это вы на бедного Васю нападаете.
Карандышев. Да не один Вася, все хороши. Вон смотрите, что в городе делается, какая радость на лицах! Извозчики все повеселели, скачут по улицам, кричат друг другу. «Барин приехал, барин приехал». Половые в трактирах тоже сияют, выбегают на улицу, из трактира в трактир перекликаются: «Барин приехал, барин приехал». Цыгане ума сошли, все вдруг галдят, машут руками. У гостиницы съезд, толпа народу. Сейчас к гостинице четыре цыганки разряженные в коляске подъехали, поздравить с приездом. Чудо, что за картина! А барин-то, я слышал, промотался совсем, последний пароходишко продал. Кто приехал? Промотавшийся кутила, развратный человек, и весь город рад. Хороши нравы!
Огудалова. Да кто приехал-то?
Карандышев. Ваш Сергей Сергеич Паратов.
Кнуров. Я, господа, в клуб обедать поеду, я не ел ничего.
Паратов. Подождите, Мокий Парменыч!
Кнуров. Со мной в первый раз в жизни такой случай. Приглашают обедать известных людей, а есть нечего…
Гоголь Н.В. Ревизор
| Упоминаемые объекты | Упоминаемые профессии и должности | |
| -Уездный суд -Пожарные пруды -театр -рынок -тюрьма -богоугодные заведения (больница) -уездное училище -острог -тюрьма -присутственные места -трактир -гостиница -будка с пирогами -дом городничего -памятник -собор -церковь при богоугодном заведении -почтовая контора | -трактирщик -почтмейстер -городничий -извозчик -попечитель богоугодных заведений -смотритель училищ -судья -уездный лекарь -городские помещики -полицейский -слесарша -купец -мещанин |
Действие 1 Явление 4
Городничий: Пусть каждый возьмет в руки по улице... черт возьми, по улице — по метле! и вымели бы всю улицу, что идет к трактиру, и вымели бы чисто... Слышишь!
Явление 5
Городничий. Послушайте ж, вы сделайте вот что: квартальный Пуговицын... он высокого роста, так пусть стоит для благоустройства на мосту. Да разметать наскоро старый забор, что возле сапожника, и поставить соломенную веху, чтоб было похоже на планировку. Оно чем больше ломки, тем больше означает деятельности градоправителя. Ах, Боже мой! я и позабыл, что возле того забора навалено на сорок телег всякого сору. Что это за скверный город! только где-нибудь поставь какой-нибудь памятник или просто забор — черт их знает откудова и нанесут всякой дряни!
Да если спросят, отчего не выстроена церковь при богоугодном заведении, на которую назад тому пять лет была ассигнована сумма, то не позабыть сказать, что начала строиться, но сгорела. Я об этом и рапорт представлял. А то, пожалуй, кто-нибудь, позабывшись, сдуру скажет, что она и не начиналась.
Действие 2 явление 1
Осип: Ну, кто ж спорит: конечно, если пойдет на правду, так житье в Питере лучше всего. Деньги бы только были, а жизнь тонкая и политичная: кеятры, собаки тебе танцуют, и все что хочешь. Разговаривает все на тонкой деликатности, что разве только дворянству уступит; пойдешь на Щукин — купцы тебе кричат: «Почтенный!»; на перевозе в лодке с чиновником сядешь; компании захотел — ступай в лавочку: там тебе кавалер расскажет про лагери и объявит, что всякая звезда значит на небе, так вот как на ладони все видишь. Старуха офицерша забредет; горничная иной раз заглянет такая... фу, фу, фу! (Усмехается и трясет головою.) Галантерейное, черт возьми, обхождение! Невежливого слова никогда не услышишь, всякой тебе говорит «вы». Наскучило идти — берешь извозчика и сидишь себе как барин, а не хочешь заплатить ему — изволь: у каждого дома есть сквозные ворота, и ты так шмыгнешь, что тебя никакой дьявол не сыщет. Одно плохо: иной раз славно наешься, а в другой чуть не лопнешь с голоду, как теперь, например. А все он виноват. Что с ним сделаешь? Батюшка пришлет денежки, чем бы их попридержать — и куды!.. пошел кутить: ездит на извозчике, каждый день ты доставай в кеятр билет, а там через неделю, глядь — и посылает на толкучий продавать новый фрак. Иной раз все до последней рубашки спустит, так что на нем всего останется сертучишка да шинелишка... Ей-Богу, правда! И сукно такое важное, аглицкое! рублев полтораста ему один фрак станет, а на рынке спустит рублей за двадцать; а о брюках и говорить нечего — нипочем идут. А отчего? — оттого, что делом не занимается: вместо того чтобы в должность, а он идет гулять по прешпекту, в картишки играет. Эх, если б узнал это старый барин! Он не посмотрел бы на то, что ты чиновник, а, поднявши рубашонку, таких бы засыпал тебе, что дня б четыре ты почесывался.
Б.Акунин Коронация
В древнюю столицу Российского государства мы прибыли утром. В связи сгрядущими коронационными торжествами Николаевский вокзал был перегружен, инаш поезд по передаточной ветви отогнали на Брестский, что показалось мне состороны местных властей поступком, мягко говоря, некорректным. Надополагать, тут сказалась некоторая холодность отношений между его высочествомГеоргием Александровичем и его высочеством Симеоном Александровичем,московским генерал-губернатором. Ничем иным не могу объяснить унизительноеполучасовое стояние на Сортировочной и последующий перегон экстренногопоезда с главного вокзала на второстепенный.Да и встречал нас на перроне не сам Симеон Александрович, как тоготребуют протокол, традиция, родственность и, в конце концов, просто уважениек старшему брату, а всего лишь председатель комитета по приему гостей -министр императорского двора… Переезд из Петербурга прошел благополучно. Поезд состоял из трехвагонов: в первом ехала августейшая семья, во втором слуги, в третьемнеобходимая утварь и багаж, так что мне постоянно приходилось перемещатьсяиз вагона в вагон.Так уж сложилось, что за сорок шесть лет своей жизни я никогда преждене бывал в Белокаменной, хотя по свету поездил немало.Пока ехали от вокзала через весь город, я составил себе о Москве первоевпечатление. Город оказался еще менее цивилизованным, чем я ожидал -никакого сравнения с Петербургом. Улицы узки, бессмысленно изогнуты, домаубоги, публика неряшлива и провинциальна. И это при том, что в преддвериеожидаемого высочайшего прибытия город изо всех сил постарался прихорошитьсяфасады помыты, крыши свежевыкрашены, на Тверской (это главная московскаяулица, чахлое подобие Невского) повсюду развешаны царские вензеля идвуглавые орлы. Даже не знаю, с чем Москву и сравнить. Такая же большаядеревня, как Салоники, куда заходил наш "Мстислав" в прошлом году. По дорогенам не встретилось ни фонтана, ни дома, в котором было бы больше четырехэтажей, ни конной статуи - лишь сутулый Пушкин, да и тот, судя по цветубронзы, недавнего обзаведения. У Красной площади, которая меня тоже изрядно разочаровала, кортежразделился. Их высочества, как подобает членам императорской фамилии,отправились поклониться иконе Иверской Божьей Матери и кремлевским мощам, ая со слугами поехал готовить наше временное московское обиталище.
Москва - город пустующих дворцов и ветшающих вилл, а хуже нет, чем держать штат слугбезо всякого дела. От этого люди дуреют и портятся. Вот у нас три большихдома, в которых мы живем попеременно (за вычетом весны, которую проводим заграницей, потому что Екатерина Иоанновна находит время Великого Поста вРоссии невыносимо скучным): зимой Семья обитает в своем петербуржскомдворце, летом на вилле в Царском, осенью на Мисхорской мызе. В каждом издомов имеется свой штат прислуги, и бездельничать им я не даю. Всякий раз,уезжая, оставляю длиннейший перечень поручений и непременно нахожувозможность время от времени наезжать с проверками, всегда неожиданными.
- Это еще не самое прискорбное, господин Зюкин, - сказал московскийпомощник с характерным "аканьем", заметив мое неудовольствие. - Печальнеевсего то, что вместо обещанного Малого Николаевского дворца в Кремле вамопределен для проживания Эрмитаж, что в Нескучном саду. Помощника звали Корнеем Селифановичем Сомовым, и на первый взгляд онмне не показался: какой-то неблагообразно лопоухий, тощий, кадыкастый. Сразувидно, что человек достиг пика своей карьеры и дальше ему хода не будет, таки просидит до пенсии в московском захолустье. - Что за Эрмитаж такой? - нахмурился я. - Красивый дом, с превосходным видом на Москву-реку и город. Стоит впарке и близок от Александрийского дворца, где перед коронацией поселитсявысочайшая чета, но... - Сомов развел длинными руками. - Ветх, тесен и спривидением. - Он коротко хихикнул, однако, видя по моему лицу, что я кшуткам не расположен, стал объяснять. - Дом построен в середине прошлогостолетия. Когда-то принадлежал графине Чесменской - той самой, знаменитойбогачке и сумасбродке. Вы, господин Зюкин, про нее наверняка слыхали.Некоторые говорят, что Пушкин писал свою Пиковую Даму с нее, а вовсе не состарой княгини Голицыной.
Я спросил, делает ли привидение старойграфини что-нибудь злое кроме постукивания костяшками. Сомов ответил, чтонет, за без малого сто лет ни в каких иных каверзах привидение замечено небыло, и я успокоился. Ладно, пусть себе ходит, нестрашно. Вот у нас вФонтанном дворце водится призрак камер-юнкера Жихарева, писаного красавца инесостоявшегося фаворита Екатерины Великой, отравленного князем Зубовым. Чтотам графиня в чепце!
В общем, привидением меня Сомов не испугал. Хуже оказалось то, что доми в самом деле оказался очень тесен и лишен многих необходимых удобств.Неудивительно - с тех пор как это владение полвека назад было выкуплено уграфов Чесменских Дворцовым управлением, в нем ничего не обновляли. Я прошелся по этажам, прикидывая, что нужно сделать в первую очередь.Следовало признать, что с основными приготовлениями Сомов справился неплохо:мебель была расчехлена, все сияло чистотой, в спальнях стояли свежие цветы,рояль в большой гостиной звучал исправно. Освещение меня огорчило - оно было даже не газовое, а вовсе допотопное,масляное. Эх, мне бы хоть недельку - я развернул бы в подвале маленькуюэлектростанцию, провел бы провода, и дворец принял бы совсем иной вид. А точто же при масляном освещении сумерничать. У нас в Фонтанном такое было леттридцать назад. Выходило, что понадобится фонарщик, который будет заливатьмасло в лампы - они были английской работы, с часовым заводом на сутки.
В доме на обоих этажах насчитывалось всего-навсего восемнадцать комнат.Просто не представляю, как бы все разместились, если бы с нами была великаякнягиня с остальными детьми и двором. Сомов рассказал, что семье великогокнязя Николая Константиновича на восемь августейших особ и четырнадцатьчеловек свиты, не считая прислуги, выделили особнячок в пятнадцать комнат,так что придворным пришлось селиться по трое, а то и по четверо, слуг же ивовсе разместили над конюшней! Ужасно, хоть Николай Константинович постаршинству и ниже Георгия Александровича на две ступени.
Итак, бельэтаж я отвел для августейшей фамилии. Две комнаты окнами напарк и царский дворец Георгию Александровичу - это будет спальня скабинетом. На балкон поставить кресло, столик и коробку с сигарами; на окно,выходящее в сторону Александрийского дворца, пристроить подзорную трубу,чтобы его высочеству было удобнее наблюдать за окнами венценосногоплемянника. Ксении Георгиевне - светлую комнату с видом на реку, это ейпонравится. Рядом - горничную Лизу. Павла Георгиевича в мезонин, он любитбыть на отдалении от прочих членов семьи, опять же туда ведет отдельнаялестница, что удобно для поздних возвращений. Эндлунга - по соседству, вбывший чулан. Невелика птица. Перенести кровать, на стену ковер, на полмедвежью шкуру, и не видно будет, что чулан. Маленького Михаила Георгиевича- в просторную комнату окнами на восток. В самый раз для детской. И рядомочень славное помещеньице для мадемуазель Деклик. Я распорядился поставитьтуда букет колокольчиков, это ее любимые цветы. Последнюю из комнатбельэтажа отвел под малую гостиную для мирного досуга в кругу семьи, если,конечно, в эти сумасшедшие дни выдастся хоть один свободный вечер. Внизу два самых больших помещения естественным образом превратились вглавную гостиную и столовую, две комнаты поприличней я приготовил дляангличан, одну взял себе (маленькую, но расположенную в стратегически важномместе, под лестницей), ну а уж прочей прислуге пришлось устраиваться понескольку человек. A la guerre comme a la guerre или, говоря по-русски, втесноте, да не в обиде.
Правда, язнал, что Георгий Александрович и Павел Георгиевич вечером будут у егоимператорского величества, который ожидался в половине шестого пополудни ипрямо с вокзала должен был проследовать в походный Петровский дворец.Высочайший приезд нарочно подгадали именно на шестое мая, поскольку это деньрождения государя. Уже с обеда затрезвонили церковные колокола, которых вМоскве неисчислимое множество, - это начались молебствия о ниспосланииздоровья и долголетия его императорскому величеству и всей августейшейсемье. Я лишний раз пометил себе распорядиться насчет балдахина с вензелем"Н" над подъездным крыльцом. Если вдруг пожалует государь, подобный знакродственного внимания будет кстати.
В седьмом часу Ксения Георгиевна объявила, что ей наскучило сидеть вчетырех стенах, и мы - ее высочество, Михаил Георгиевич и я с мадемуазельДеклик - отправились кататься. Я велел подать закрытую карету, потому чтодень выдался пасмурный, ветреный, а после обеда еще и пошел мелкий,неприятный дождь. Мы выехали по широкому шоссе на возвышенность, именуемую Воробьевымигорами, чтобы посмотреть на Москву сверху, но из-за серой пелены дождя малочто увидели: широкий полукруг долины, над которой, будто пар, висели низкиеоблака - ни дать ни взять супница с дымящимся бульоном. Когда ехали в обратном направлении, небо впервые за день немногопросветлело. Поэтому карету мы отпустили, а сами отправились пешком отКалужской заставы через парк. Их высочества шли впереди, причем Ксения Георгиевна вела МихаилаГеоргиевича за руку, чтобы не сбежал с дорожки в мокрые кусты, мы смадемуазель держались несколько сзади.
Несмотря на хмурый день, на дорожках парка все же изредка попадалисьгуляющие. Дело в том, что, как мне объяснил мой московский помощник, вобычное время Нескучный парк недоступен для публики, и его ворота открылисьлишь в связи с торжествами, да и то всего на несколько дней - до девятогомая, когда высочайшая чета переедет сюда из Петровского дворца.Неудивительно, что кто-то из москвичей решил воспользоваться редкойвозможностью побродить по заповедным кущам, не устрашившись непогоды.
- Где его высочество? - спросил я мадемуазель, едва отдышавшись. -Теперь можно вести его сюда. - Я оставила его в... - Она пощелкала пальцами, вспоминая слово, нотак и не вспомнила. - La gloriette. Говохилка? Хазговохка? - Беседка, - подсказал я. - Идемте вместе. Его высочество, должно быть,очень напуган. За кустами открылась довольно широкая лужайка, посередине которойбелела деревянная кружевная беседка. Не обнаружив в ней Михаила Георгиевича, мы стали звать его, решив, чтовеликий князь вздумал поиграть с нами в прятки. На крики пришел Фандорин. Он осмотрелся по сторонам и вдруг присел накорточки, разглядывая что-то в траве. Это был розовый китайский леденец, раздавленный чем-то тяжелым -вероятно, каблуком. - Черт, черт, черт! - вскричал Фандорин, ударив себя кулаком по ляжке.- Я должен был это предвидеть! И бросился напролом через кусты.
Вся эта тщательно скрываемая, но весьма активная (чтобы не сказатьсуматошная) деятельность не дала ровным счетом никаких результатов, ибонепонятно было самое главное: кому и зачем понадобилось похищать маленькогокузена его величества. А прояснилась загадка только утром, когда с обычной городской почтой вЭрмитаж доставили письмо без какого-либо штемпеля - сам почтальон не могобъяснить, откуда оно такое взялось у него в сумке. Из-за этого самого письма государь, успевший с утра принять своихблагодарных азиатских подданных - его светлость эмира Бухарского и еговысокостепенство хана Хивинского, в последний миг отменил парад на Ходынскомполе под предлогом дождливой и холодной погоды, а сам тайным образом, вобычной закрытой карете, на козлах которой сидел его - личный камердинерДормидонт Селезнев, и в сопровождении одного только начальника дворцовойполиции прибыл к нам в Эрмитаж. Вот когда проявилось главное достоинствоэтого паркового дворца, явствующее из его названия, - отдаленность иуединенность.
Я следил за Меченым и его людьми ссамой Варшавы, но очень осторожно, чтобы не спугнуть. Он дважды побывал наХитровке в кабаке "Зерентуй", а кабак этот известен тем, что магара Королюне платит. Я все надеялся, что Меченый выведет меня на доктора, но тщетно.За десять дней, что варшавяне провели в Москве, Пендерецкий каждый деньнаведывался на почтамт, в окошко "Корреспонденция до востребования", многовертелся вокруг Александрийского дворца и Нескучного сада. По меньшей меречетырежды перелезал через ограду и бродил по парку вокруг Эрмитажа. Как японимаю теперь - присматривал удобное место для засады. Вчера с полудня он иего молодцы торчали возле выезда из сада на Большую Калужскую, рядомдожидалась карета. В седьмом часу из ворот выехал экипаж с великокняжескимгербом, и варшавяне п-пристроились сзади. Я понял, что дело близится кразвязке. Мы с моим помощником на двух извозчиках следовали сзади. Потом извеликокняжеского экипажа вышли две дамы, мальчик и человек в зеленомкамзоле. - Фандорин взглянул в мою сторону. - Пендерецкий, успевший нацепитьфальшивую бороду, так что я его не сразу и узнал, пошел за ними. Карета состальными бандитами тихонько ехала сзади. Тогда мы с помощником зашли сд-другой стороны, и я пошел навстречу гуляющим. Все высматривал, не появитсяли Линд...
Зато обер-полицмейстер Ласовский слыл в обеих столицах фигуройизвестной и почти легендарной. Петербургские газеты (московские-то неосмеливались) любили описывать чудачества и самодурства этого новоявленногоАрхарова: и его разъезды по улицам в знаменитой полицмейстерской упряжке случшими во всем городе лошадьми, и особое увлечение пожарной службой, исугубую строгость к дворникам, и прославленные приказы, ежедневно печатаемыев "Ведомостях московской городской полиции". Да я и сам утром прочел в этойзанимательной газете, на первой же странице, приказ следующего содержания: При проезде 7 мая мною замечено: по Воскресенской площади противБольшой Московской гостиницы ощущалось зловоние от протухших селедок, неубранных дворниками; в 5 часов 45 минут утра стоявшие у Триумфальных воротдва ночных сторожа вели праздные разговоры; в 1 час 20 минут пополудни науглу Большой Тверской-Ямской и площади Триумфальных ворот не было на постугородового; в 10 часов вечера на углу Тверской улицы и Воскресенской площадигородовой взошел на тротуар и ругался с извозчиком. Предписываю всех виновных городовых, сторожей и дворников подвергнутьаресту и штрафованию. Исправляющий должность московского обер-полицеймейстера полковникЛосевский.онечно, входить в подобные мелочи начальнику полиции миллионногогорода не следовало бы, но некоторые из московских нововведений, на мойвзгляд, не грех бы и у нас в Петербурге перенять. К примеру, тоже поставитьгородовых на перекрестках, чтоб направляли движение экипажей, а то наНевском и набережных бывает истинное столпотворение - ни пройти, нипроехать. Неплохо бы также, по московскому обычаю, запретить извозчикам подстрахом штрафа ругаться и ездить в немытых колясках.
Филеров я распознавал без труда - кто ж кроме них станет прогуливатьсясо скучающим видом под таким ливнем? Только помимо этих господ с одинаковымичерными зонтами на тротуарах, почитай, никого и не было. Лишь ехали экипажив обе стороны, и тесно - чуть не колесо к колесу. За Зацепским валом(название я прочел на табличке) сбоку ко мне пристроился батюшка в колымагес натянутым клеенчатым верхом. Сердитый, спешил куда-то и все покрикивал напереднего кучера: "Живей, живей, раб божий!" А куда живей, если впередисплошь кареты, коляски, шарабаны и омнибусы? Миновали речку или канал, потом реку пошире, цепочка из филеров давнозакончилась, а никто меня так и не окликнул. Я уж было совсем уверился, чтоЛинд, приметив агентов, решил от встречи отказаться. На широком перекресткепоток остановился - городовой в длинном дождевике, отчаянно свистя, далдорогу проезжающим с поперечной улицы. Воспользовавшись заминкой, межэкипажей засновали мальчишки-газетчики, вопя: "Газета-копейка!" "Московскиеведомости!" "Русское слово!" Один из них, с прилипшим ко лбу льняным чубом и в темной от влагиплисовой рубахе навыпуск вдруг схватился рукой за оглоблю и проворноплюхнулся рядом со мной на сиденье. Такой он был юркий, маленький, что застеной дождя с задних колясок его навряд ли и разглядели. - Вертай вправо, дядя, - сказал паренек, толкнув меня локтем в бок. - Ибашкой не верти, не велено. Мне очень хотелось оглянуться, не прозевали ли агенты такогонеожиданного посланца, но я не посмел. Сами увидят, как я сверну. Потянул вожжи вправо, щелкнул хлыстом, и лошадь повернула в косуюулицу, очень приличного вида, с хорошими каменными домами. - Гони, дядя, гони! - крикнул мальчишка, оглядываясь. - Дай-ка. Вырвал у меня хлыст, свистнул по-разбойничьи, стегнул каурую, и та чтобыло мочи загрохотала копытами по булыжнику. - Вертай туды! - Мой провожатый ткнул пальцем влево. Мы вылетели на улочку поменьше и попроще, промчали квартал, и повернулиеще. Потом еще и еще. - Туды ехай, в подворотню! - показал газетчик. Я придержал вожжи, и мы въехали в темную, узкую арку.
Фандорин и Маса, к счастью, отошли недалеко - они стояли и препиралисьс извозчиком, который, кажется, не очень-то желал сажать стольподозрительную парочку. Наконец, сели, поехали. Я поглядел вправо, влево. Других ванек не было. Большая Калужская - этоведь даже не улица, а своего рода загородное шоссе, извозчики там редкость. И снова пригодился давний навык скороходской службы. Я припустил ровнымаллюром, держась поближе к ограде парка, благо пролетка катила не так уж ибыстро. Лишь у Голицынской больницы, когда у меня уже начало сбиватьсядыхание, попался извозчик. Отдуваясь, я упал на сиденье и велел ехатьследом, посулив заплатить вдвое против обыкновенной платы. Возница уважительно поглядел на мою зеленую ливрею с позументами, назолотой эполет с аксельбантом (для того чтобы проникнуть в церемониальнуюколонну, я нарядился в парадную форму, а после переодеться времени не было -хорошо хоть треуголка с плюмажем осталась дома) и назвал меня "вашепревосходительство". На Калужской площади взяли влево, перед мостом выехали на набережную ипотом долго никуда не сворачивали. Слава богу, седоки передней коляски ниразу не обернулись - а то мой зеленый с золотом костюм, надо полагать, быловидно издалека. Река раздвоилась. Наш путь лежал вдоль того рукава, что был поуже.Слева между домами показались кремлевские башни с орлами, а мы все ехали иехали, так что я уже перестал понимать, в какую часть Москвы нас занесло. Наконец снова повернули. Прогрохотали по короткому булыжному мосту,потом по длинному деревянному, и еще по одному (на этом была табличка "МалыйЯузский мост"). Дома стали плоше, улицы грязней. И чем дальше мы катились по скверной,изрытой колдобинами мостовой, тем паршивее становились строения, так что ужиначе чем словом "трущобы" их и язык бы не повернулся назвать. Извозчик вдруг остановил лошадь. - Воля ваша, барин, а на Хитровку не поеду. Ограбят, лошадь отберут, даеще бока намнут, а то и чего похуже. Местность известная, и дело к вечеру. И в самом деле уже начинало смеркаться - как это я не заметил. Поняв, что препираться бессмысленно, я скорей вылез из пролетки и сунулваньке три рубля.
Он свернул в узкий, темный переулок - просто щель между стенами. Ясунулся было за ним, но не прошел и десяти шагов, как меня с двух сторонсхватили за плечи. Две смутно различимые в сумерках фигуры обступили меня справа и слева.
Идти через ворота в моем нынешнем виде мне представлялось неуместным, и
я с некоторым смущением предложил снова перелезть через ограду, хотя, видит
Бог, за минувший день налазился по заборам и крышам уже более чем
достаточно.
Однако Фандорин, глядя на ярко освещенные окна Эрмитажа, просвечивавшие
сквозь деревья, покачал головой:
- Нет, Зюкин, пойдемте-ка мы лучше через ворота. А то, пожалуй, еще
п-подстрелят.
Лишь теперь я сообразил, что горение окон в столь поздний час - признак
странный и тревожный. Около ворот кроме обычного привратника стояли еще двое
в штатском. А, приглядевшись, я заметил, что и в саду, по ту сторону ограды
маячат какие-то фигуры. Господа из дворцовой полиции, больше некому. Это
могло означало только одно: в Эрмитаж среди ночи зачем-то пожаловал
государь.
Эраст Петрович взял со стола пакет, повертел его и так, и этак. - Как д-доставлен? - Как и прежние, - сказал Кирилл Александрович. - Обычной почтой. - И снова нет штемпеля, - задумчиво произнес Фан-дорин. - Допрошен липочтальон? Полковник Карнович ответил: - Не только допрошен, но за всеми тремя почтальонами, поочереднодоставляющими городскую корреспонденцию в Эрмитаж, установлена слежка, ещесо вчерашнего дня. Ни в чем подозрительном не замечены. Более того, сумки спочтовыми отправлениями, посылаемые с городского почтамта в здешнюю почтовуючасть, все время находятся под наблюдением переодетых агентов. Никто изпосторонних к сумке не приближался ни на отрезке пути от Мясницкой доКалужской, ни позднее, когда почтальон отправился по адресам.Нора вывела к подмытому водой берегу реки. Я увидел окутанную утреннимтуманом темную баржу, крыши складов на той стороне и в некотором отдалении -полукруглые арки железнодорожного моста. - Недалеко же мы с вамип-продвинулись, - сказал Фандорин, распрямляясь и отряхивая перепачканныйкучерский кафтан. От длинной черной бороды он успел избавиться, широкополуюшляпу потерял, кажется, еще в склепе. Я проследил за направлением его взгляда. В нескольких сотнях шагов,озаренные первыми лучами солнца, мягко поблескивали купола Новодевичьегомонастыря. - Очевидно, этим лазом монахи пользовались, чтобы тайно д-добраться дореки, - предположил Фандорин. - Интерес