Последняя гимназия
Предисловие
Со школой им. Достоевского (сокращенно ШКИД) мы познакомились по нашумевшему роману воспитанников этой школы Л. Пантелеева и Г. Белых.
Выходцы той же «Республики ШКИД» П. Ольховский и К. Евстафьев задумали продолжить жизнеописание школы, доведенное в «Республике ШКИД» только до 1923 года.
Таким образом «Последняя гимназия» является фактически продолжением романа Л. Пантелеева и Г. Белых.
Авторы «Последней гимназии» подошли значительно серьёзней к теме. Если в романе тов. Пантелеева и Белых школа выглядит этаким «домом шалунов», правда трудно воспитуемых, но все же местом, где маленькие беспризорники безусловно превращаются в конце-то концов в полезных членов общества, то «Последняя гимназия» несравненно суровее разделывается со школой.
Роман т.т. Ольховского и Евстафьева явно задуман как разоблачительный документ. Роман беспощадно разбивает то несколько идиллическое впечатление, которое остается от книги «Республика ШКИД».
Таким образом, если первый роман о школе им. Достоевского грешил излишним затушевыванием подлинной действительности, то второй роман, наоборот, характерен подчеркнутым сгущением красок.
Т.т. Ольховский и Евстафьев несколько недооценили факта создания в Республике Советов в период голода и разрухи школы, рассчитанной на перевоспитание беспризорников.
Без средств, без педагогических кадров было затеяно труднейшее предприятие по переделке искалеченной природы одичавших беспризорников. Понятно, что тут было великое множество ошибок и основная та, что школа слишком уж походила на старую классическую гимназию.
Излишний упор авторов на личность заведующего школой может оставить впечатление, что тяжкий путь школы объясняется индивидуальными особенностями её руководителя, тогда как причины эти более общие и более важные.
Если авторы «Республики ШКИД» в тёплых тонах нарисовали образ Викниксора (так прозвала Шкида своего заведующего), то авторы «Последней гимназии» превратили его в упрямого, грубоватого человека, не умеющего ладить со своими буйным воспитанниками.
Разлад между Викниксором и школой объясняется и первую очередь тем, что педагогический опыт, полученный в буржуазной школе, давал злейшую осечку при применении к новому социальному материалу.
Большая ценность романа «Последняя гимназия» в том и состоит, что тут с большой рельефностью показан Разрыв между буржуазной педагогической системой и новой социальной средой.
Педагогическое руководство делало всё для превращения советской школы в чисто гуманитарный институт. Но институты, так любовно воспетые Чарской, не могли строиться на людском материале питерских беспризорников.
Дикая орда испорченных улицей ребят могла быть превращена в разумный коллектив только системой трудового воспитания. Но этого и не было в ШКИДе, где ребят заставляли по десять часов в сутки зубрить иностранные языки и упорно налегать на литературу.
Руководство школы неуклонно тормозило самодеятельность, срывало попытки ребят построить самоуправление и тем мешало выработке коллективистических навыков.
Недаром заведующий школой, взамен созданного ребятами юнкома, советовал наподобие английских школ создать организацию только лучших учеников — тутеров.
На этом примере ясно видно, как опыт буржуазной школы механически переносился в совершенно иную социальную среду.
Авторы «Последней гимназии» совершенно правы, когда указывают, что ШКИД это отнюдь не единичное, случайное явление. Таким тяжелым ухабистым путем развивались наши школы дефективных детей.
Проблема перевоспитания беспризорников отнюдь еще не решена, и тем большее значение приобретает изучение психики трудно-воспитуемого ребенка. «Последняя гимназия» дает для этого богатейшую галерею интереснейших типов.
Авторы склонны несправедливо отрицать то положительное, что дала школа им. Достоевского, несмотря на все свои огромнейшие недостатки. Т.т. Ольховский и Евстафьев не учитывают хотя бы тот разительный факт, что именно из этой школы вышли авторы двух чрезвычайно интересных литературных произведений.
Анатолий Горелов.
Глава первая (вступительная)
После зимы, как известно, бывает весна и лето… Зимой и весной в школах занимаются, а летом ничего не делают.
Эту немудрую истину особенно твердо помнили в Шкиде (так сокращенно назывался детдом для дефективных: «Школа имени Достоевского» — Шкид), помнили не только одни воспитанники — шкидцы, но и воспитатели — «халдеи»: программы летней школы загонялись в самые тёмные углы шкафов, об экскурсиях говорилось всё туманней и туманней, хотя, впрочем, ребята и не пылали особенной охотой путешествовать.
В мае месяце халдеи начинали понемногу «смываться» и «сматываться», т. е. попросту говоря, уходить в отпуск, а шкидцы начинали «вертеть вола» или «трепаться», т. е. попросту говоря, ничего не делать.
Так начиналось лето.
В 1923 году всё шло, как было заведено и положено по закону, но к августу тихое и беспорядочное благополучие всё-таки нарушилось…
Половина воспитателей в это время была в отпуску; заведующий школой Виктор Николаевич (сокращенный предприимчивыми ребятами в Викниксора) уехал в Москву на сельскохозяйственную выставку, а шкидцы, наотдыхавшись за июнь и июль, принялись развлекаться.
Развлечения вначале были мирны и невинны. Носились ночами, закупавшись в одеяла, по школе, пугали и сбивали с ног халдеев, утраивали кошачьи концерты, плевали с самым добродушным видом из окон на прохожих или, наконец, крали из учительской «Летопись» — толстейшую книгу, куда записывались все проступки воспитанников, — и тащили её жечь.
Но однажды в Шкиде исчезли все электрические лампочки. А на другой день из спальни пропало несколько пар сапог. Ещё через день оказалась взломанной и обворованной кладовая. Потом с соседнего, закрытого в войну завода огнетушителей, пришел с милицией сторож разыскивать срезанные ночью провода и свинцовые трубы…
Шкидцы знали, что это работают со своими сламщиками — подручными из малышей — четверо старших ребят, приобретших впоследствии грозную кличку «особенных».
Эта четверка — Цыган, Бык, Гужбан и Бессовестин — сошлась между собой случайно, и общего у них ничего не было.
Цыган и Бессовестин — четвероклассники, умные и способные ребята, дельные ученики, впрочем, уже в возрасте и начинавшие скучать.
Гужбан, первый в Шкиде после Купца силач, высокий широкоплечий детина из третьего отделения, с узким лбом, заросшим черными жесткими волосами, с толстыми вывороченными губами и узловатыми по обезъянне длинными лапами, всем обличьем похожий на ломовика, прехитрое и предобродушнейшее существо — недавно был прислан из пересыльной тюрьмы. Хотя на вид ему было лет восемнадцать, документы представил он на пятнадцатилетнего. Разница в три года, куда входили кражи, тюрьма, приводы — давала возможность спасаться как несовершеннолетнему от суда и заключения… В Шкиде Гужбан науками не интересовался, занимался через силу и больше думал насчет того, что плохо лежит…
Бык, тоже третьеклассник, ничем особенным, кроме силы, не отличался.
Эта четверка, после отъезда Викниксора в Москву, воспользовавшись временным беспорядком и замешательством, поворовывала. Сперва работали порознь, потом группой, потом со своими сламщиками. Работали не по-шкидски — широко, обделывали дела, которые подстать были и профессиональным скокарям. Этот «промысел» так захватил школу, что, пожалуй, половина всех шкидцев начала заниматься им…
Дошло до того, что даже Кося Финкельштейн, лирический поэт Кося, и тот увлёкся этим прибыльным делом…
Однажды ночью, трясясь от страха и судорожно лязгая зубами, он перелез забор, вынеся в своих огромных поэтических штанах до полпуда скобленого свинца с завода огнетушителей.
В середине августа из санатории приехали шкидцы — четвероклассники: Иошка и Гришка Белых. Немного раньше вернулся oт родных Ленька Еремеев, куда он был на месяц сослан Викниксором после того, как, разыгравшись, переколотил однажды в прачечной стекла… Вся компания, которую делили еще Воробей и грузин Дзе, была между собой дружна, мнениями расходилась не очень и в первый же вечер собралась у Сашки в школьном музее (которым этот шкидец заведовал) и там, между прочим, зашел разговор о воровстве и о бузе…
Больше всех говорил Иошка. Остальные ребята отнеслись к школьным событиям довольно равнодушно, потому что и сами бузили, а Лёнька в свое время даже организовал «таинственный орден летучих мышей» (задачи «ордена»: закутавшись в одеяла, ордами, носиться по школе, сбивая всех и всё с ног)…
Лёнька с Воробьём, хваставшиеся вчерашней бузой, сначала сконфузились, когда Иошка сказал, что со всем происходящим сейчас в школе надо бороться, потом обозлились и начали с ним препираться. Однако сейчас же всё объяснилось. Иошка привел несколько примеров, когда не только воруют, но и «наводят» на кражи, занимаясь скупкой вещей и выдачей денег под будущие удачи.
Летом того же года, среди шкидцев появился новый воспитанник — Вознесенский.
Новичок (про которого рассказывали, что он сын знаменитой балерины) прежде учился в балетной школе и был оттуда исключен за воровство.
Был он высоким шестнадцатилетним юношей, очень стройным, легким на ходу, с красивым девичьим лицом и длинными, слегка вьющимися волосами… В четвертом классе, куда его посадили, он держался скромно и незаметно, но через несколько дней сдружился и сблизился со многими из младших шкидцев. Потом поползли слухи, что он занимается скупкой краденого, «наводит» и сам ходит на «дела» и снабжает своих подручных деньгами «под сдачу». Потом стали обращать на себя внимание некоторые ненормальности и подозрительно-странные отношения с младшими ребятами. Впрочем, всё было замаскировано, и о скупке краденого и обо всём прочем знали только по слухам. И выходило, что дела у Вознесенского во всех областях идут крупно и успешно.
На другой день после разговора в музее Дзе подошел вечером к Вознесенскому, заговорил с ним и за разговором как бы невзначай подвёл его к дверям. Он неожиданно втолкнул своего собеседника в комнату и защелкнул за собой дверь.
В музее за длинным столом сидели Иошка, Гришка и Воробей. Сбоку Сашка приготовлял для протокола бумагу. Дзе и Лёнька стояли возле Вознесенского…
— Тебя сейчас будет судить тайный трибунал, — сказали они и подтолкнули его к столу.
Иошка задавал вопрос, Сашка записывал.
Вознесенский спросил, в чём его обвиняют. Иошка начал перечислять, но при словах «развращение младших» обвиняемый подскочил и дал ему хлесткую пощечину. Тогда Дзе наотмашь ударил Вознесенского по лицу. Сашка вскочил из-за стола и замахал руками. Началась свалка.
Ночью приехал из Москвы вызванный тревожным письмом Викниксор. Днём было общее собрание, где он громил воров (на что, впрочем, «особенные» небрежно заметили: «пугает»), а вечером вызвал к себе в кабинет весь «тайный трибунал».
Викниксор кричал, что не потерпит у себя в школе никаких самосудов, и при этом тряс письмом, которое ему оставил Вознесенский, убежавший утром из Шкиды.
Когда Викниксор, накричавшись, замолчал, Иошка объяснил, что они хотели этими судами очистить школу от всей накопившейся за лето дряни. И хотели делать это, исключительно желая помочь выправить школу (вообще-то Иошка говорил долго, много, горячо и путано, но такова была основная его мысль).
Викниксор слушал удивленно. Потом обрадовался, захлопотал, усадил ребят и, забыв о Вознесенском, принялся обсуждать с ними планы общешкольной воспитательной работы. Проговорив до полночи, решили организовать кружок — ячейку школьного строительства под названием «Юный Коммунар», которое сейчас же сократили в «Юнком», а себя решили называть «юнкомцами».
Глава вторая
Иошка с Гришкой сидят в музее, переименованном теперь в клуб, на подоконнике и разговаривают…
Иошка — маленький человечек, босой и без пояса, одетый в донельзя затрёпанные, обвисшие, чёрные штаны и в ещё более затрепанную бывшую когда-то серой рубаху, которая сидит на нем теперь вроде капота на швабре. Рубаха расстёгнута в вороте, откуда торчит худенькая шея, на которой покачивается маленькая головёнка с тоненькими, растрепанными волосиками. Лицо у Иошки бледное, испитое, с большими черными глазами и с красным, как у пьяницы, крошечным пуговичным носиком. Говорит Иошка не по росту и виду зычно и смело, очень часто и много смеётся, растягивая свой большой синеватый рот с неровными словно лошадиными зубами.
Гришка, его собеседник, лучший в Шкиде художник, имеющий, кроме имени, еще разнообразные клички в роде «Янкеля», «Подлого», «Тартюфа», слушает внимательно, изобразив на своем худощавом и подвижном лице неопределенную хитрую улыбку. Фигура у него подвижная и гибкая. Впрочем, сейчас, в шкидской коломянковой рубашке и штанах из чертовой кожи, он выглядит неуклюжим и горбатым.
— Юнкому есть где развернуться, — говорит Иошка, размахивая руками. — Мы должны работать, как работает комсомольская ячейка… И по программе и по тактике… Что раз наметили, от того уж не отступать, а вести до конца. Как вот: борьба с воровством и за школьное строительство… Конечно, умело только надо, особенно вначале…
— Правильно, — осторожно соглашается Гришка.
В глубине комнаты суетится, снимая со стен диаграммы и убирая со стола журналы, чтобы очистить помещение для клуба, заведующий музеем Сашка.
У нескладного Сашки широкое добродушное лицо и маленькие припухшие глазки. За последние месяцы он очень вытянулся и сейчас стыдится своего роста, постоянно стараясь спрятать длинные, с широкими ладонями руки, торчащие из коротких рукавов рубахи.
Ещё только семь часов утра, но Шкида уже просыпается. Наверху в спальнях звенит звонок; слышно, как топают и возятся ребята; слышно, как в умывалке начинает гудеть пущенная из кранов вода; слышно, как в столовой гремят кружками и готовятся к чаю. Потом на несколько минут всё затихает, и наконец снова слышится звонок: сейчас всем надо собраться в спальнях, построиться парами и идти и столовую.
После чая в музее собирается весь Юнком. Ребята заняты серьезной работой: Гришка вместе с Лёнькой готовят газету, Дзе и Воробей пишут большой плакат «В новую жизнь через новую школу», Сашка протоколит вчерашнее «организационное» собрание, а Иошка сочиняет манифест.
— «Не запираться в отчужденную от масс секту… Юнкомцы должны быть впереди школы…» Правильно? — спрашивает он…
— Правильно.
— «Цель Юнкома состоит в содействии школьному строительству и активному участию в нём»… Правильно?
— Правильно!
— «Первоочередной своей задачей ячейка ставит искоренение воровства, хулиганства, картежничества и других проявлений и привычек преступного мира».
— Сегодня ночью опять трое засыпались, — перебивает его Лёнька. — Слыхал? Фановые свинцовые трубы срезали. А в кладовой замок сбили.
— По этому случаю я напишу заметку, — прибавляет Гришка, не отрываясь от газеты, где он сейчас старательно разрисовывает заголовок. — А кому-нибудь надо нацарапать статью о кухонном старосте. Совсем зарвался, стерва! Видали, какие пайки хлеба он утром раздавал? С гулькин нос.
Иошка, торопливо закончив манифест, принимается за статью о кухонном старосте.
Когда весь материал будет готов, его отдадут Гришке, чтобы вписал в газету. И надо будет убирать музей под клуб.
Так незаметно прошел весь день. Ребята почти не вылезали из музея, появившись только за обедом и ужином. К вечеру главная работа была кончена. Шкидцы осмотрели готовую газету с манифестом и сообщением об организации Юнкома, вывешенную в столовой, и отправились гулять… В музее остался один Дзе, решивший не терять лишнего времени и принявшийся разрисовывать доску для объявлений.
Когда ребята вернулись в Шкиду и позвонили, двери им открыл сам Курочка, кухонный староста. Он хмуро оглядел их и, пропустив в тёмный и грязный шкидский коридор, запирая дверь, хмуро забубнил:
— Так-с… Здрасте, наше вам! Граблю, значит!..
Наверху в зале закричали:
— Ищейки пришли!
Ребята переглянулись.
— Это они про вас, — осклабился вдогонку староста: — про ячейку вашу, про Юнком…
На стене в столовой газеты уже не было, только грязные и оплёванные клочья её валялись раскиданными по полу, а на том месте, где она висела, тянулась разухабистая карандашная надпись: «Бей ищеек»…
Ребята уже не смотрели друг на друга и пошли быстрее. Иошка толкнулся в музей. Двери были заперты.
Открывай! — крикнул Иошка. — Кто там? Чего заперлись?
— Не кричи! — ответил, открывая изнутри, Дзе. — Зачем кричишь?.. Посиди на моём месте — и не так замкнёшься…
Дзе рассказал, как после их ухода минут через двадцать в столовой зашумели (музей находился рядом со столовой, через комнату). Там собралась толпа, слышен был Курочкин крик:
— Свои же ребята по накатке пошли!
Орал Гужбан:
— Надо бить ищеек!
Потом рвали газету. Потом ломились в музей.
Дзе притаился, и шкидцы, решив, что там никого нет, разошлись.
Ребята молча прослушали этот рассказ. Того, что произошло здесь недавно, они никак не могли предполагать и теперь с крайним смущением переминались и переглядывались…
Неожиданно зазвонил звонок, вдалеке затопотали. — Пить чай!..
Юнкомцы беспомощно оглянулись на дверь. Сейчас надо было идти в столовую, показываться перед всеми и вообще что-нибудь делать.
Иошка молча прошелся по комнате и, повернувшись к ребятам, сказал:
— Надо собрание устроить… Постановили сегодня утром. Помните?
— Помним, — тоскливо отозвался Гришка. — Что ж из этого?
— Устроим это собрание открытым, позовем, на него всех желающих и поговорим об Юнкоме. Надо привлекать и остальных шкидцев.
Снова закричали «пить чай», но теперь уже близко, почти у самых дверей.
— Идём, — забеспокоился Сашка. — Идём, братцы, а то подумают, что мы прячемся.
В столовой — мрачной полутёмной комнате с низким потолком, с длинными, расставленными четырехугольником столами, с портретами Маркса и Достоевского и с огромным плакатом-подсолнухом, эмблемой школы на стенах, — уже собрались все шкидцы. За столами было шумно и весело, но при появлении в дверях юнкомцев всё вдруг стихло, потом раздался свист, топот.
Ищейки!.. Накатчики!..
Ребята молча прошли на свои места и сели. Иошка остановился посреди столовой и поднял руку.
Столовая замолчала.
— После чая в музее состоится собрание, — бодро и громко сказал Иошка. — Юнком приглашает всех желающих, которые хотят…
— Долой!
И — свист… топот…
Видно, как шевелятся Иошкины губы, но слов за шумом не слышно. Махнув рукой, он идёт на своё место.
— Суки! — шепчет Лёнька.
На собрание в музей никто не пришел. Ряд заранее приготовленных скамеек так и остался пустовать, и прежнее чувство страха, чувство неизвестности, беспокойство, сомнения — опять овладели юнкомцами. Они сидели не зажигая света и ко всему прислушиваясь. И когда по звонку надо было отправляться спать, никто не тронулся.
— Нас наверное отволохают в спальне, — предположил Дзе.
— Пускай попробуют, — крикнул Гришка. — И сами огребут не меньше, — крикнул надорванно, несмело и сам себе не поверил.
Но маленький воинственный Воробей взмахнул вытащенной откуда-то железной палкой от кровати.
— Я проломлю голову первому, кто сунется ко мне.
Иошка улыбнулся.
— Что ж… Вооружимся и мы, ребята…
В спальне, против ожидания, ничего не произошло. Вся шестерка имела достаточно внушительный вид, а начавшему приставать Бобру Воробей погрозил палкой…
Так прошел первый день существования Юнкома, первый день шкидской общественной организации.
Ионин, Ионин!..
Кричали с улицы.
Под окнами, задрав кверху голову, стоял человек с очень тоненькими ножками, которые на манер зубочисток, воткнутых в рыжие ботфорты, торчали из под долгополого пальто.
Он выпячивал шею и пискливым голосом взывал: — Ионин… Ионин!..
Через подоконник во втором этаже перевесилась лохматая Лёнькина голова. Секунду он глядел вниз на человека, потом нырнул обратно.
— Иошка! Там тебя Богородица зовет.
— Слышу, — ответил Иошка…
Богородица был прежде воспитателем в Шкиде, и когда узнал, что через несколько недель его сократят, принялся собирать обличительный материал против Викниксора… А материал был: Иошка, одно время сильно недовольный, всячески поощрял Богородицу, обещал подписи, факты, показания.
Но Богородицу сократили раньше срока и теперь, в жажде отмщения, он стоял под окнами:
— Ионин!.. Ионин!..
Иошка тоскливо оглядел ребят, как и вчера, с утра собравшихся в музей.
— За материалом пришел….
— Не давай, — всполошился Сашка. — Не надо, что ты… Ты же юнкомец!
Окошко тихонько прикрыли… Но Богородица оказался настойчивым, прошел в Шкиду, и несколько минут спустя в двери музея послышался осторожный стук.
В комнату просунулось испитое и вытянутое лицо уставного халдея.
— Можно? Здравствуйте, дорогие товарищи! Дело моё на мази-с, — заговорил Богородица, словно соблазняя и торопливо оглядываясь: — ему будет дан верный ход… Да-с… Верный ход… Я у прокурора был… В Губоно был… У следователя был… Все-с… все одобряют… Очередь, можно сказать, за вами… Документики-с… Фактики… подписи… Заявление у меня, кстати, приготовлено-с… Вам подписать, только подписать… Помните, обещали.
Иошка заулыбался, закивал с каким-то испуганным выражением.
— Как же, как же… Мы помним… Покажете заявление?
— Пожалуйста! — Богородица вынул из-за пазухи несколько больших листов бумаги и протянул их Иошке…
— Ого, да тут целое сочинение…
Богородица довольно хихикнул и потер руки.
— Всё-с… Всё описано в точности; и не подкопаешься.
Иошка держал в руках заявление, и испуг на его лице обозначился ещё больше. Ему было совестно за себя, стыдно за Богородицу, за ребят, за всех, кто когда-то поощрял этого халдея на донос. Нужно было бы теперь сразу высказать ему своё нежелание, отшить его, но момент был упущен, заявление Иошка держал в руках и уже готов был подписать его, чтобы избавиться от кляузника…
Надо было решаться.
Иошка подумал и протянул заявление Лёньке.
— Отнеси это.
Лицо Богородицы дрогнуло.
— Не беспокойтесь. Он снесёт его подписать Косе Финкельштейну, тот наверху, — и чуть слышно, одними губами, что заметил только Лёнька, Иошка добавил: — Викниксору…
О приходе Богородицы в Шкиду раньше всех узнали «особенные».
Они всегда вертелись на кухне и возле неё, и первые увидели входящего халдея. Они имели все основания радоваться успеху богородицыного дела. Ведь с приездом Викниксора исчезла почти всякая возможность заниматься по-прежнему воровством, промыслом, который давал независимость и деньги. А всякое вмешательство было бы для них полезно.
Впрочем, так рассуждал только один Цыган, самый умный и дальновидный из всех «особенных». Остальные просто злорадствовали и радовались, что Викниксору, их заклятому врагу и мучителю, придется плохо…
— Молодец Богородица, — говорили они. — Даром, что халдей, а сообразил… Здорово придумал.
Гужбан, колотя себя в грудь, убежденно прорицал:
— Теперь Вите гибель. Амба!.. Вите теперь не жить, верьте слову, братишки.
Братишки верили. Всем почему-то представлялось, что «это» должно произойти сейчас, здесь, у этих дверей; здесь посрамится Викниксор, здесь выйдет Богородица, и здесь они увидят всё, увидят редкое представление, увидят чудо…
И увидели.
Неожиданно у музея появился Викниксор.
Он распахнул дверь, взглянул на Богородицу и потом сказал:
— Вон!.. Сию же минуту вон отсюда!
Викниксор стоял в дверях, заняв полпрохода и вытянув вперёд руку.
У отставного халдея была лишь одна мысль: выскочить как можно быстрее в дверь, ставшую такой узенькой, — выскочить, чтобы эта вытянутая рука не опустилась ему на голову.
— Во-он! — затопал Викниксор, и Богородица стремительно вылетел из музея.
Он бежал не оглядываясь, путаясь ногами в пальто, промелькнул мимо «особенных» и скрылся.
А сзади, тяжело ступая, шёл Викниксор, и летели клочья разрываемого им «доноса».
Юнкомцы хохотали до слёз, смотря из дверей музея, как гонят по коридору халдея и выпроваживают на улицу. Но смех стал стихать; на лицах ребят появилось недоумение, потом испуг, страх, и дверь захлопнулась…
К музею шли «особенные». Их возмутило не то, что юнкомцы обманули Богородицу, — тот был халдей, и по отношению к нему, следовательно, всё допустимо, — но ведь теперь он пришёл как сообщник, как мститель, и его обманули, с головой выдав Викниксору. Теперь этот мститель гремит, выкатываясь по лестнице…
«Особенные» не выдержали; неприязнь к «ищейкам», «выскочкам», «подлизам», «накатчикам» и «лягавым» превратилась в ненависть
— Открывайте, мать вашу, — закричал Гужбан, и дверь вздрогнула под его кулаками.
За дверями засуетились, задвигались, забегали. Гришка нетвёрдым голосом спросил:
— Ч-что тебе надо?
— Открывайте, суки!.. Разговоры разговаривают… Ну?
— Не надо открывать, — взвизгнул Иошка.
Дверь загремела от посыпавшихся на неё ударов.
— Да что тебе надо, Гужа? — умоляюще прокричал Сашка.
— Разбить кой-кому харю.
— Кому?
— А тем сволочам, кто на Богородицу накатил.
— Н-не надо открывать! — разом крикнули и Иошка и Лёнька. — Заприте дверь…
— Открывайте, паскуды! Хуже будет.
В музее не отвечали. Там торопливо возводили у дверей баррикаду, воздвигали огромную кучу, куда валили столы, стулья, скамейки. Валили витрины, тумбы, доски, валили ящики, экспонаты, книги, — а дверь грохотала, трещала, — за ней собралась толпа, пробовали вышибить кулаками, плечами, наваливались кучей, потом выволокли из класса парту, оттащили и с размаха хватили по дверям.
Дверь рухнула…
— Бей гадов!
— Ищейки!
— Бей!
Иошке досталось первому. Гужбан знал в кого метить, а кулак его был тяжел и грузен. Сашка отпрыгнул в сторону, но в него вцепился Бык, и они, колотя друг друга, визжа и царапаясь, покатились по пыльному полу. Воробей отбивался в углу, размахивая своей железной палкой.
Но уже от канцелярии, сверху, снизу, из классов, коридоров бежали любопытные.
Стоявший на стреме Козел свистнул, потом крикнул: «зекс», потом побежал в музей.
— Халдеи!..
Нападавшие разбежались.
Всё случилось быстро и стремительно, и от момента когда упала дверь, не прошло и полминуты. Иошка поднялся с пола. Поднялся Сашка. У обоих были разбиты лица: у Иошки распухла и кровавилась губа. У Сашки стояли волосы, и синяком подмигивал глаз.
— Здорово! — выдавил из себя Сашка.
— Здорово! — согласился Иошка и сплюнул. На полу появилось кровавое пятнышко и что-то щелкнуло.
— Зуб.
Музей был разгромлен. Вся мебель лежала у порога, одним концом на неё упала сверху дверь, и кучами лежали разбросанные бумаги.
— Надо убрать, — глухо сказал Иошка и, сморщившись, схватился за губу. — И закрыть дверь… — И потом поговорить…
— Зачем потом? — удивился Дзе. — Сейчас говорить надо… Устраивай заседание.
У Иошки нестерпимо заныла губа, но он нашел силы сострить:
— Так как же заседать, братцы, когда сидеть не на чем?..
— Посидеть? — отозвался от порога Воробей, пробовавший закрыть полусбитые двери. — Пожалуйте! Сейчас устроим, — и начал оттаскивать из баррикады скамейку. — Садись.
Юнкомцы покорно сели на подставленную скамью. Воробей, после яростной обороны в углу, чувствовал себя героем и поэтому, взяв почин, заговорил:
— Молчите?.. Хорошо?.. Тогда я скажу… И скажу вот что: стукнули нам немножко, а уже из нас цыца поперла.
— Хороша цыца! — огрызнулся Сашка. — Вся школа бить поднялась! Цыца-а!
— А вы, дорогой Саша, закажите себе очки да получше, какие-нибудь с вентилятором… Вся школа!.. Скажет тоже… Кто бил, видел?.. Особенные — раз… сламщики — два!.. Всё… человек десять… А он — вся школа!..
— Ну и что из этого?
— Да ничего… Не вся школа…
— Стойте граждане, — вмешался оправившийся Иошка! — Помните, что мы вчера в манифесте написали: «Не запираться в отчужденную от масс секту. Юнкомы должны быть впереди школы». Помните!
— Помним… Как же!.. — усмехнулся Гришка.
— Вот заперлись — нас и отколотили…
Ребята рассмеялись.
— Факт, — воодушевился Иошка. — Оттого и колотили. Сидим мы взаперти, будущая ячейка комсомола, и никто про нас ни черта не знает. А «особенные» и распускают разные слухи и агитируют против…
— Так что же делать? Созывать опять собрание, да?
— Да!
— Попробовали… Вчера… Много пришло?
— Не важно, — отмахнулся Иошка. — Надо так устроить, чтобы пришли… Да что тут разговаривать? Здесь дело ясное: ребят в Шкиде много, в комсомол хотят и комсомольскую ячейку поддержат. А они про нас ничего не знают. Пойдем к ним, поговорим, подготовим их — и префартовое получится собраньице… Факт!
— Факт, — согласился Воробей, — это верно… Наскребем в Юнком членов…
— Наагитируем, — строго поправил Сашка…
Агитировать пришлось осторожно и по одиночке. На счастье, «особенные» куда-то из Шкиды ушли, и юнкомцы получили возможность смело ходить по зданию. Не удалась разъяснительная кампания только Сашке: подбитый его глаз подмигивал так лукаво, что первый же шкидец, которого он остановил, вырвался и поскорее куда-то убежал.