1 Записки Авдеев., 145; Иллюстр. 1845, ст. Даля, 76—78; Ворон. Беседа, 190.
2 Volkslieder der Wenden, II, 269-270.
3 Быт подолян, II, 51; Самар. Г. В. 1854, 2.
4 Карман, книжка для любит, землевед., 314; Записки Авдеев., 115; D. Myth., 1096.
5 Обл. Сл., 49; Ч. О. И. и Д., год 2, IX, ст. Макарова, 19. В Воронежской губ. простолюдины не говорят: иду домой, а иду ко двору; «идти домой», по их мнению, равносильно выражению: «идти в могилу».
6 Эта. Сб., V, 84.
7 Маяк, VII, 81.
эту закладывают в фундамент; человек, с которого снята мерка и положена в основу здания, вскоре умрет и станет являться по ночам в новопостроенном доме: это привидение и есть таласам. Если не удастся снять мерки с человека, то снимают ее с животного, которое тут же и предается смерти1. Итак, для утверждения стен нового жилища необходимо, чтобы умер кто-нибудь из родичей или, по крайней мере, чтобы основание дома было орошено кровью петуха (курицы), ягненка или другого животного. Это последнее условие указывает на те жертвенные приношения, какие совершались в старину, при закладке дома, в честь богини Земли — да потерпит она воздвигаемое на ней здание, и в честь родовых пенатов — да охраняют они его и поддерживают своею благодатною силою. Выше указано, что не только отдельные роды, но и целые племена и основанные ими города имели своих охранительных пенатов; вот почему поверье, соединяемое болгарами с постройкою обыкновенной избы, у сербов распространяется на стены городских укреплений: они до сих пор убеждены, что ни один значительный город не может стоять, если при возведении его укреплений не закладут в стену живого человека или хотя тень его; человек, тень которого заложена в стену, так же неминуемо и скоро умирает, как и тот, который сам замурован. Отсюда создалось трогательное поэтическое сказание про «зидан>е Скадра»: король Вукашин и двое его братьев три года трудились над постройкою города, но никак не могли вывести основания. Чтобы утвердить стены, они должны были решиться на великую жертву: у каждого из них было по верной жене; которая утром принесет мастерам обед, ту и следовало заложить в основание башни. Договор этот они скрепили клятвою и обязались сохранять его в тайне. Но старшие братья предупредили своих жен, и те притворились больными, а обед понесла младшая невестка, любимая жена Гойка. И вот, когда наутро явилась она с обедом, два деверя тотчас схватили ее, кликнули мастеров и зодчего и стали закладывать прекрасную Гойковицу бревнами и каменьем2. Подобное же предание известно было на Руси о Новгороде: когда Славенск запустел и понадобилось срубить новый город, то народные старшины, следуя древнему обычаю, послали перед солнечным восходом гонцов во все стороны, с наказом захватить первое живое существо, какое им встретится. Навстречу попалось дитя; оно было взято и положено в основание крепости, которая потому и названа Детинцем3. По немецким преДаниям, обстоятельно указанным у Я. Гримма4, в основание городов, мостов и замков закладывались люди (преимущественно дети); если не делали этого, то здания не могли удержаться, распадались и проваливались сквозь землю5.
Такое отождествление усопших предков с домовыми пенатами заставило признать за ними божественный характер. По мнению древних, всякий усопший, какими бы свойствами он ни отличался при жизни, был бог. Греки называли мертвых святыми, блаженными и нередко подземными богами, а римляне — богами-манами; на гробницах они вырезывали надпись: Dis Manibus, θεόϊς χυονίοις, и ставили перед ними алтари для жертвоприношений, как перед храмами6. Наши про-
1 Ж. М. Н. П. 1848, XII, 204.
2 Срп. н. njecмe, II, 115—124.
3 Досуги, или Собр. сочин. Попова, I, 191—2.
4 D. Myth., 1095-7.
5 Об Ахенском соборе рассказывают, что его строил нечистый на том условии, чтоб ему отдана была душа первого, кто войдет в это здание.
6 Ф. Куланж, 19—20.
столюдины называют покойников святыми родителями1 и ставят им приношения (блины, горячий хлеб и напитки) на божнице — в чашках и сосудах, к которым прилеплены зажженные восковые свечи. Успех в предприятиях и счастливое избавление от опасности в летописях приписываются, кроме милости божией, и молитвам скончавшихся предков; так, описывая торжество Юрьевичей над племянниками, летописец прибавляет: «и поможе Бог Михалку и брату его Всеволоду, отца и деда его молитва и прадеда его»2. В старину клялись костьми и прахом родителей: «ов присягы костьми чловечами творить» (т. I, 17); тому, кто понапрасну божится, говорят с укором: «не шевели даром костями родительскими!»3 Отсюда понятны то особенное уважение и та любовь, с которыми относится русский народ к домовому; понятно, почему рядом с тем, как время и влияние христианства рушили многие языческие верования, — предания о домовом до сих пор с замечательною свежестию удерживают свои старинные краски.
В типическом образе домового соединены все главные, характерные черты домовитого хозяина-патриарха. Он — самое старшее и почетное лицо в семье домовладельца, к которой и принадлежит по восходящей линии, как праотец (дед), положивший основание очагу и собранному под единый кров союзу родичей: эта родственная связь для первобытных племен нисколько не казалась искусственною, напротив — ей глубоко верили, ее чувствовали. Собственно обладателем дома, верховным в нем распорядителем признавался дед-домовой; а настоящий, обретающийся в живых, глава рода был не более как его представитель = владыка, поставленный, по старинному выражению, вместо старшего. Оттого на Руси домового прямо называют хозяин, хозяинушка, и даже существует убеждение, что домовой всегда «словно вылит в хозяина дома» — так на него похож! Он обыкновенно носит и хозяйскую одёжу, но всякий раз успевает положить ее на место, как скоро она понадобится набольшему в семействе4. В самом деле, домовой есть идеал хозяина, как его понимает русский человек: он видит всякую мелочь, неустанно хлопочет и заботится, чтобы все было в порядке и наготове — здесь подсобит работнику, там поправит его промах; по ночам слышно, как он стучит и хлопает за разными поделками; ему приятен приплод домашних птиц и животных; он не терпит излишних расходов и сердится за них, словом, домовой склонен к труду, кропотлив и расчетлив. Если ему жилье по душе придется, то он служит домочадцам и их старейшине, ровно в кабалу пошел: смотрит за всем домом и двором «пуще хозяйского глаза», ' блюдет семейные интересы и радеет об имуществе «пуще заботливого мужика», охраняет лошадей, коров, овец, коз и свиней. Будучи бережлив и расчетлив, домовой не считает грехом таскать из чужих сеновалов и закромов корм для своей скотины. Он надзирает и за домашнею птицею (особенно курами), за овином, огородами, конюшнею, хлевом и анбарами5. Когда водяному приносят в жертву гуся, то наперед отрывают гусиную голову и приносят на птичий двор: там вешают ее для того, чтобы домовой не узнал в гусях убыли и не рассердился6. Домовой не дает и лешему
1 Есть указание, что домовых в старину называли убожьями. — Архив ист.-юрид. свед., II, предислов. к сочин. Михалона Литвина, стр. II.
2 Ист. Росс. Соловьева, III, 145.
3 Труды О. И. и Д., VI, 197.
4 Совр. 1856, XI, 10; Иллюстр, 1846, 384.
5 Сахаров., II, 19; Абев., 190; Терещ., VI, 38; Иллюстр. 1845, 77 и дал.; Цебриков., 275.
6 Сахаров., II, 57.
потешиться в хозяйском саду, и ведьме не позволяет задаивать хозяйских коров; он устраняет всякий убыток и противодействует замыслам нечистой силы. Мужику, который сумеет угодить домовому, удача за удачею: покупает он дешевле всех, продает с прибылью, рожь его цветет невредимо — в то самое время, как у соседей побита градом, и т. д1. Домовой сочувствует и семейной радости, и семейному горю. Когда умирает кто-нибудь из домочадцев, он воет ночью, выражая тем свою непритворную печаль; смерть самого хозяина он предвещает тяжелыми вздохами, плачем2 или тем, что, садясь за его работу, покрывает свою голову шапкою3. Перед чумой, пожаром и войною домовые выходят из села и воют на выгонах. Если идет нежданная беда — домовой извещает о ее приближении стуком, ночными поездками, истомляющими лошадей, и приказом сторожевым собакам рыть. среди двора ямы и выть на всю деревню. Желая предупредить сонного хозяина о каком-нибудь несчастии, напр., о начале пожара или о воре, который забрался на двор, домовой толкает его и будит4. Деятельность домового ограничивается владениями той семьи, с которою связан он священными узами родства и культа; он заботится только о своем доме, о своем дворе, и потому его называют домовым или дворовым5: в этих названиях указывается пространство, в пределах которого чтится его власть и приносятся ему жертвы. Кроме того, его называют: а) жировик (от глагола жить; жира — привольное, богатое житье), т. е. дух, обитающий в человеческом жилище и наделяющий его изобилием и довольством6; б) клецьник (белорус.) — хранитель домовых клетей и кладовых7.
Сделанные нами выводы подтверждаются еще следующими соображениями. В народных русских преданиях и заклятиях уцелело воспоминание о древнем мифическом существе Чуре. В санскрите čur означает: жечь; слову этому в русском языке соответствует: кур-ить (звуки ч и к в славянских наречиях взаимно сменяются: чадить и кадить, почить и покой, и т. п.). От снкр. čur образовались слова: чурка, чурак (чурбак, чурбан) — обрубок дерева, толстое полено, с помощию которого возжигается на домашнем очаге огонь8, подобно тому, как палица (палка) стоит в связи с глаголом палить, а жезл с глаголом жечь (см. I, 131). Чур — это одно из древнейших названий, какое давалось домовому пенату, т. е. пылающему на очаге огню, охранителю родового достояния. Белорусы до сих пор рассказывают, что у каждого хозяина есть свой Чур — бог, оберегающий границы его поземельных владений; на межах своих участков они насыпают земляные бугры, огораживая их частоколом, и такого бугра никто не посмеет разрыть из опасения разгневать божество9. Очаг и теплая изба прикрепили человека к земле, сделали его оседлым и создали понятие поземельной собственности. Каждая семья, имея своих богов и свой культ, должна была владеть и отдельным домом, пользоваться отдельным участком земли. Это
1 О. 3. т. LVII, смесь, 137.
2 Послов. Даля, 1033.
3 Смысл этого поверья для нас неясен. В некоторых местностях существует обычай: когда умрет кто-нибудь из домочадцев, то хозяин до самого погребения не надевает шапки; делается это с целию предотвратить в семье дальнейшую смертность. — Маяк, VII, 79.
4 Иллюстр. 1845, 77—78; Абев., 191; Украин. мелодии Маркевича, 152.
5 Другая форма: домовик, дворовик; в области, говорах: дворница — хозяйка.
6 Обл. Сл., 45, 49, 57; Сахаров., II, 65.
7 Приб. к Изв. Ак. Н. 1853 г., 175: «бардзей да клецьника, кали грошей ними».
8 Архив ист.-юрид. свед., I, ст. Бусл., 43; Radices linguae sloven., 42; Обл. Сл., 260.
9 Приб. к Ж. М. Н. П. 1846, 19.
жилище и поле, обрабатываемое родичами, со всех сторон облегала порубежная полоса, которая считалась неприкосновенною; никто не мог переступить ее своевольно. В определенные дни глава семейства обходил по этой черте, гоня перед собою жертвенных животных, пел гимны и приносил дары; здесь же, в некотором расстоянии друг от друга, ставились крупные камни или древесные стволы, носившие название термов. В яму, в которой утверждался терм, клали горячие угли, хлебные зерна, караваи, плоды, лили медь и вино1. Римляне, при постройке города, запрягали в плуг тельца и юницу и обводили кругом глубокую борозду, которая и должна была означать границу города; в том месте, где следовало быть воротам, подымали плуг и борозды не проводили. Кто входил в город не воротами, а перелезал через ров и стену, тот подвергался смертной казни2. По общему убеждению индоевропейских народов, межа была священною чертою; межевые столбы и камни, поставляемые для разграничения имений, служили вещественными, символическими знамениями владычества родовых пенатов и наглядно для всех указывали на рубеж, начиная с которого земля, со всеми ее угодьями и постройками, находилась под их покровительством и охраною. Деревянный столб (чурбан) был принимаем за воплощение Агни, так как в нем таится живой огонь, добываемый трением, и так как деревом питается священное пламя очага; камень же — символ небесного пламени, которое возжег бог-громовник своим каменным молотом и низвел на очаг в виде молнии. Чтобы захватить чужое поле, надо наперед изменить рубеж, низвергнуть охраняющее его божество. Такое святотатство подвергало виновного жестокой каре: «его дом (говорит этрусский закон) исчезнет, его племя угаснет; земля не будет приносить ему плодов; град, ржа и небесные молнии истребят его жатвы; члены его покроются язвами и иссохнут»3. Приобретая землю, германцы бросали на нее молот и таким образом освящали право на поземельную собственность4. По немецкому поверью, люди, которые не уважают святости границ, передвигают межевые камни и хозяйничают на чужих нивах, подвергаются за то проклятию, и по смерти души их блуждают по воздуху, без пристанища5. По мнению чехов, тот, кто повреждает у соседей межевые камни, по смерти своей осуждается таскать тяжелый камень или душа его, не обретая нигде покоя, носится по полям блуждающим огоньком6. От тесных стен избы и двора охранительная власть домового распространилась на весь поземельный надел, принадлежащий роду; Чур, по белорусскому преданию, оберегает поля и пашни, состоящие в определенной меже. В народных заклятиях доселе призывается имя Чура, и хотя это большею частию делается бессознательно, тем не менее они важны, как любопытные обломки незапамятной старины. Заклятия: «чур меня!», «чур наше место свято!» произносятся при рассказах о злых духах, при совершении гаданий и волшебных чар; сила этих слов заключается в призыве светлого, дружелюбного божества, присутствие которого заставляет удаляться демонов мрака. Место, где показывается Чур, получает таинственное освящение, и потому за черту родовых владений, находящихся под его охраною, не дерзают переступать враждебные духи. Приступая к гаданиям, к добыванию подземного клада и в других случаях, когда можно опасаться дьявольского на-
1 Ф. Куланж, 79-83, 88-89.
2 Сын Отеч. 1831, т. XXIII, стат. Гримма «О поэзии в праве», 281—2.
3 Куланж, 90.
4 Die Götterwelt, 227.
5 D. Myth., 870.
6 Громанн, 22, 197.
важдения, необходимо обвести себя круговою линией; линия эта очерчивается зажженною лучиною или восковою свечою, при обычном воззвании к Чуру («Чур! наше место свято»), и служит самою надёжною оградою от злобы демонов. Поэтому глагол чураться в областных говорах значит не только: «клясться Чуром», но и «очерчиваться» (в переносном смысле: удаляться, отстраняться от кого-нибудь); а слово чур получило значение проведенной черты (межи), как это очевидно из наречия через-чур и пословицы: «через чур и конь не ступит»; в Тверской губ, чура — стой! не трогай! Белорусское заклятие: «чур табе на язык!» (то же, что выражение: I «типун тебе!») и малороссийское: «цур тобе, пек тобе!» состоят в призвании карающей силы огня на язык насмешника, ругателя, или на голову обидчика; интересно сопоставление слова пек (от глагола печь, пеку) с словом чур, как речений синонимических, тождественных по значению. Согласно с своим основным характером, Чур является в заклинаниях и божеством, освящающим право собственности: «чур пополам!», «чур вместе, или одному!», «чур мое!» — восклицания, которые обыкновенно раздаются при нечаянной находке чего-нибудь двумя или несколькими спутниками, смотря по желанию их разделить найденное или овладеть им без раздела1. Понятие собственности у народов первобытных было нераздельно с представлением очага; о частной собственности не знали, всем имуществом владел род сообща, который (как лицо юридическое) и был настоящим собственником или, говоря строже — собственником было божество домашнего огня: в нем, с одной стороны, видели источник всякого богатства, начало всякого приобретения, а с другой стороны — чтили в нем представителя родственного единства, старейшего праотца. Такое сочетание различных понятий запечатлелось и в слове чур; ибо другая форма его щур, сохранившаяся в названии пра-щур, указывает на предка — основателя рода2. «Каждая семья, говорит Куланж о древних греко-италийцах, имела свою могилу, где умершие члены ее, один за другим, помещались на вечный покой. Эта могила обыкновенно лежала в соседстве дома, недалеко от дверей, для того чтобы дети, при входе и выходе из своего жилища, всякий раз встречали своих отцов и призывали их имя. Таким образом предок оставался в кругу своих; невидимый, но всегда присущий семье, он продолжал быть ее членом, ее отцом». Земля, в которой покоились мертвые, признавалась священною, недоступною чужеродцам и не подлежала отчуждению3. По свидетельству Нестора, славяне-язычники сожигали мертвых, а пепел их собирали в малые сосуды и ставили «на столпе на путех», т. е. ставили погребальные урны на пограничных термах, возле дороги, ведущей в родовое владение = при самом входе в него. Потому только тот и мог пользоваться плодами общего, наследственного имущества, соучаствовать в его обладании, кто в качестве члена известного рода состоял под защитою домашнего очага и принимал участие в семейных жертвоприношениях и молитвах.
Русский крестьянин проводит резкое различие между домовыми своим и чужим. Свой домовой большею частию добр и заботлив; он связан с семьею хозяина узами родства и охотно радеет ей; в совершенно иных отношениях стоит он к другим семействам, к которым не чувствует родственного тяготения. К чужеродцам домовой более чем равнодушен; он даже не прочь поживиться на их счет и чрез то
1 Обл. Сл., 260; Приб. к Изв. Ак. Н. 1852, 77; Старосв. Банд., 577; Рус. в св. посл., III, 157.
2 Ч и щ — звуки родственные: ночь — нощь, печь — пещь; в Рязанской губ. щурка (вместо: чурка) — кочерга, ожог (Обл. Сл., 271).
3 Куланж, 41, 84—86.
улучшить положение своего собственного дома: по наивному верованию поселян, он таскает своим лошадям сено из чужих сеновалов, переманивает к себе птицу с чужого двора, обкрадывает клети и закрома и проч. К чужим родам и семьям, у которых — свои пенаты и свой культ, домовой почти всегда питает неприязненное чувство, старается повредить их хозяйству и нарушить их домашний мир. Чужой домовой — непременно лихой; заметим, что в эпоху родового быта слова «чужой» и «недруг» были синонимы. Поэтому его боятся и произносят против него заклинания: в заговорах испрашивается защита светлых богов «от черта страшного, от чужого домового»1. Домовые разных дворов нередко вступают между собою в ожесточенную борьбу, и это понятно, ибо в своих стремлениях сберечь собственное добро и поживиться чужим они должны встречаться, и встречаться враждебно. О сербских ведогонях рассказывают, что они любят расхищать чужое имущество и при этом постоянно и озлобленно дерутся между собою. При борьбе домовых один из них может осилить другого, изгнать его из владений и, как победитель, — занять опустелый дом. Переходя на новоселье, отец семейства перезывает с собой и своего домового; а в предосторожность, чтобы злые люди не напустили в новый двор лихого домового, вешает в конюшне медвежью голову. Это делается, по словам Сахарова, для того, чтобы лихой домовой не вступал в борьбу с добрым за жилое и не обессилил его2. В этом знаменательном предании слышится воспоминание о родовой вражде славян, о которой свидетельствуют и древняя летопись, и народные свадебные песни. Роды спорили, вели усобицы, а блюстителями их интересов были домашние пенаты и старейшины; эти последние, умирая, переносили и за гроб те же привязанности и те же ненависти. Может быть, этою родовою особностью объясняется и пристрастие домового к известному цвету шерсти: один домовой любит белый или серый цвет, другой — вороной, и т. д. Какой цвет любит домовой, тот идет ко двору; другой цвет идет к чужому хозяйству и бывает ему противен. Вот почему крестьяне стараются держать лошадей, коров, собак и кошек той масти, которая «ко двору»; иной масти хоть не заводи: лошадей домовой заездит или забьет под ясли, коров обездолит молоком, а кошек и собак перекусает3. В Ярославской и Нижегородской губ. советуют покупать коров и лошадей, применяясь к цвету шерсти своего домового; только тех животных он и любит, и холит, какие на него похожи. В народе ходит рассказ, как у одного мужика не держались лошади — и все от того, что не попадал на счастливую масть; обеднял мужик и купил себе наконец ледащую клячу, которая пришлась по нраву домовому: «вот это лошадь — так лошадь! не прежним чета!» — отозвался об ней домовой — и с той поры повелись от этой клячи кони, да еще какие славные! (Воронеж. губ.) Когда чужой домовой пересилит хозяйского, то начинает выживать из дому всех жильцов, причиняя им беспокойство и вред; он щиплет домашних животных и птиц4, у скотины отнимает корм, лошадям спутывает гривы и замучивает их ездою, сбрасывает хозяина с саней или телеги, раздевает его во время ночи, стаскивает с постели, наваливается на
1 Сахаров., 1, 19.
2 Ibid., 55.
3 Абев., 190. В Орловской губ. хозяин, желающий узнать: какая масть домовому по мысли, берет на Светлое Христово Воскресенье кусок кулича, завертывает в тряпицу и вешает в конюшне; а через шесть недель смотрит какого цвета завелись в куличе червячки? Именно такой масти следует и лошадей водить.
4 Если у кур искривляются от болезни шеи — это домовой вертит им головы. — Записки Авдеев., 145.
сонных домочадцев, душит и щиплет их до синих пятен, хлопает без нужды дверями и мешает всякому делу, всякой работе. Чтобы избавиться от беды, хозяин и его родичи совершают обряд изгнания чужого домового. Для этого они ударяют по стенам и заборам метлами и приговаривают: «чужой домовой, поди домой!» — а вечером в тот же день наряжаются в лучшие праздничные платья, выходят на двор и начинают призыв своего домового в следующих выражениях: «дедушка-домовой! приходи к нам домой — дом домить и скотинку водить»1. По другому описанию, с лихим домовым управляются так: ездят по двору верхом на коне и машут по воздуху помелом, причитывая: «батюшка домовой! не разори двор, не погуби животину». Иногда помело обмакивают в деготь, чтобы отметить домовому лысину, после чего он убегает со двора2.
Но бывают случаи, когда домовой становится злым и в отношении к семье своего хозяина3. По народному поверью, домовой хотя и отличается добротою, но вообще любит проказить. Такое свойство его коренится в древнейших воззрениях на грозовых карликов, которые представлялись нашим предкам с двояким характером. Поражая демонические рати облачных великанов, духи эти оплодотворяли землю и воспитывали жатвы; но вместе с тем — они и сами облекались в мрачные покровы туч и, окутанные ими, смешивались с нечистою силою, дышали опустошительными вихрями и пожигали молниями. Огонь очага чтился на земле представителем небесного пламени, возжигаемого Перуном и его спутниками; а потому домовые должны были удержать за собою все отличительные свойства грозовых духов (эльфов) — не только благоприятные, но и враждебные человеку, тем более что и самый огонь вызывал подобные же разнородные представления. Если с одной стороны в нем видели бога созидателя и охранителя человеческого жилья, то с другой — это было существо прихотливое, склонное к мести (см. выше стр. 28) и разрушительное: в гневном пламени пожара он пожирал все достояние семейства. Я. Гримм указывает на различие, отразившееся в верованиях германцев, между огнем добрым и злым и приводит старинную французскую клятву: «mal feu arde»4. Имя kobold он считает родственным греческому χοβαλος(лат. cobalus) — хитрый, лукавый5; другие названия, даваемые немецкими племенами домовым гениям, указывают на производимый ими шум и грохот: klopfer, poltergeist, bullerman (bullerkatter) от poltern и bullen, bullern — стучать. Они колотят по стенам, стучат по лестницам, хлопают дверьми, бросают в проходящих кирпичи и камни, возятся, прыгают и кричат в ночное время, стаскивают с сонных постельные покровы, гасят у слуг свечи, опрокидывают у коровницы подойник и, разливая молоко, смеются злым смехом. Поверья эти возникли из старинных метафорических выражений, давно утративших свой первоначальный смысл: стук и смех — метафоры грома, бросание камней указывает на разящие молнии (donnersteine), скрывание ночных покровов — на темные тучи, разносимые грозою, разлитие молока — на дождь (тот же смысл заключается и в поверье, что кобольды качают воду и поят скот, т. е. поят дождем небесные стада). Итак, вместе с добрыми свойствами, указанными выше,
1 О. 3., т. LVH, смесь, 137.
2 Сахаров., 65. Очевидно, мера эта предпринимается против чужого домового; изгнание своего домового — немыслимо.
3 Терещ., VI, 38; Сахаров., II, 19; Абев., 190—1.
4D. Myth., 569.
5 Пикте (II, 638) сближает с этими словами и санскр. cabala, cavala.
кобольдам приписываются и злые наклонности, так что они являются домашними мучителями (quälgeister), пугалами детей и взрослых; у славян домовые духи, производящие по ночам возню и стук, называются: у чехов obludy, nočni preluda, pristrachy и strašidla, пол. straszydlo, серб. страшило, словен. strashnik; они показываются то легкими, воздушными привидениями, то принимают вид различных животных1. Заметим, что и души усопших не только боготворились, как существа добрые и дружелюбные; но еще, сверх того, представлялись страшными привидениями, пугающими живых людей, насылающими на них беды и несчастия. Про домового рассказывают на Руси, что он иногда дозволяет себе проказы, без всякой видимой причины, единственно вследствие своего шаловливого нрава; но в таком случае достаточно его «оговорить» — и все пойдет хорошо. Так, в одном доме он бил кошек, бросая в них чем попади. Раз ухватил он кошку и швырнул ее наземь, а баба тем часом и оговорила: «зачем бросаешь? разве это хозяйство? нам без кошки прожить нельзя; хорош хозяин!» С той поры домовой перестал трогать кошек. Или еще рассказ: однажды увидел хозяин, как домовой гоняет по двору на пегашке, да так-то борзо гоняет, ажно в мыле сердечная! «А зачем лошадей заезжаешь? кто тебя просил!» — оговорил мужик; вместо ответа домовой пустил в него поленом — и откуда взялось оно! — а все-таки перестал с того времени мучить пегашку (Ворон, губ.). Если же домовой бывает чем-нибудь разгневан (напр., несогласием и бранью в семье, покупкою лошади не идущей ко двору масти и т. п.), то он принимается в своих собственных владениях за те же проделки, как и чужой домовой. Поэтому его называют шут, облом и садолóм; названия эти придаются и черту2. Ближе всего указывают на связь домового с эльфами следующие два поверья: а) во-первых, он любит путать лошадям гривы. О лошади, у которой грива начинает полститься, сбиваться в войлок, рассказывают, что домовой плетет у ней косу; то же делает он и с бабьими косами, и с бородами мужиков, и в некоторых деревнях это почитается знаком особенной его любви; завитую домовым гриву не следует расчесывать, иначе он рассердится и совсем испортит животное. Напротив, в других местах спутанная грива считается за признак того, что домовой не взлюбил коня и готов его извести. Колтун на лошадиной гриве в Малороссии называют чортове сидло или чортови стремена и приписывают действию утомительных поездок домового3. Подобное поверье немцы соединяют с ночными эльфами — nachtalb и nachtmar, которые завивают и связывают в узлы у людей волоса, у коней гривы и хвосты (alpzopf, mahrenlocke, wichtelzopf — колтун). б) Во-вторых, домовой наваливается на спящих и давит их так сильно, что они не могут ни вскрикнуть, ни пошевелиться: так объясняют себе простолюдины то тяжелое стеснение в груди, какое чувствуется во время сна от сильного прилива крови. По мнению немцев, стеснение это бывает оттого, что сонного человека давит и трясет nachtmar (англ. night-mare) или alp; а французы называют его cauche-mare (cochemar, chaucheville)4. Слову cauche-mare соответствует русское кикимора или шишимора — имя сложное, и первая половина его доселе употребляется в областных наречиях в отдельной, самостоятельной форме:
1 D. Myth., 470—5, 481; Громанн, 196.
2 Обл. Сл., 196, 269.