17 июня 1739 г. новым – третьим по счету – начальником Оренбургской комиссии был назначен генерал-лейтенант князь Василий Алексеевич Урусов. Чем руководствовались в Петербурге, назначая на этот пост именно его, объяснить трудно. Знакомство, даже поверхностное, с биографией князя, вызывает более недоуменные вопросы. Урусов в свое время по приказу Петра I изучал морское дело за границей, одиннадцать лет плавал на Каспии, затем на Балтике, с 1732 года - советник адмиралтейств-коллегии в контр-адмиральском чине, заведовал морской академией и морскими школами. Зачем настоящего моряка заслали в степные края – ответа нет. Конечно, можно предположить, что определенное влияние оказало происхождение его – из владетелей ногайских. Но можно предположить и иное. В этом назначении нам виден только один плюс - Урусов был совершенно далек от проблем экспедиции, не знал всего с нею связанного, всех трудностей, ошибок и прочего. Думается, осведомленный человек всеми силами постарался бы увильнуть от этого сомнительного предложения. Кроме того, как отмечали современники, он был весьма жёсток.[197] Подобное качество было полезно для окончательного усмирения края.
Как старый солдат, Урусов не рассуждал – существование Оренбурга, строительство крепостей, необходимость подавления башкир были для него реально поставленными задачами. Он не знал, и, допускаем, не хотел знать об ошибках предшественников. С самого начала Урусов получил указ от 20.8.1739 г., представлявший собой заданную программу действий: строить город Оренбург на новом месте – на Красной горе; переименовать прежний Оренбург в Орскую крепость; сооружать крепости вдоль Яика и Самары там, где для этого есть условия, с целью создания укрепленной линии; прекратить строительство Закамской линии и обеспечить переброску оттуда ландмилицейских полков на Оренбургскую линию, содействовать развитию торговли в Оренбурге, предотвращать незаконную миграцию внутрь края и содействовать улучшению отношений с казахами: султанов Средней орды привести к присяге, оставив в аманатах надежных людей. Задачи были определены – и их следовало исполнять.
17 августа Урусов прибыл в Самару. Несколько осмотревшись, он попытался посетить новое место для Оренбурга. Выступив туда в первых числах сентября, он вскоре повернул назад «за противною погодою». Вновь туда Урусов отправился почти через год - 13 мая 1740 г. - и, наконец, достиг урочища 25 июля. Все ограничилось богослужением и пальбой, а также выкапыванием рва в несколько саженей.[198]
Борьба с «мятежными» башкирами вылилась в подавление новой волны неповиновения, более известной в истории как «восстание Карасакала» (Черной Бороды).[199] Урусов действительно проявил себя: он активно привлекал т.н. верных башкир, использовал суровые меры подавления - меры быстрые и неадекватные. В мае-июле потери русских составили 14 чел., башкир же – 1531 человек, сожжено 122 деревни и 50 дворов. Только 25 августа в шести верстах от Оренбурга была намеренно устроена показательная экзекуция. Пятеро башкир было посажено на колья, одиннадцать повешены за ребра, у 21-го отсечены головы и воткнуты на колья и 85 «просто» повешены. 17 сентября около Сакмарска Урусов произвел еще одну экзекуцию - повешено было 50 человек, у 120-ти отсечены головы, 301 башкир был наказан кнутом, после чего всем им были отрезаны носы и уши. Жены и дети казненных розданы. Значительное количество башкир (Рычков говорит о нескольких сотнях) которым под следствием удалось отговориться, что-де они участвовали в «сообществе» Карасакала «по неволе», были биты кнутом и после урезания носов и ушей «для публичного знака» были отпущены.
Точными данными погибших и пострадавших башкир никто, разумеется, не располагает. Наверное, единственный, кто попытался подвести итог, был П.Рычков. В «Истории оренбургской» он свел в таблицу данные из рапортов и записок. Так, за период 1735-1741 гг. было «искоренено» 16893 чел., сослано в матросы, остзейские полки и на каторгу в Рогервик (отметим – вероятно, по сути, что матросом, что на каторгу – одно) – 236 чел., жен и детей роздано – 9182. При этом абсолютное большинство погибших приходится на время Урусова (10880 чел.). Башкирская Комиссия уничтожила 396 деревень, Оренбургская – 300.[200]
Ситуацию еще более усугубилась активным вмешательством казахов. До Экспедиции у казахов и башкир было достаточно мирное сосуществование - в том смысле, что имея Яик в качестве естественной границы, разделявшей их кочевья, они особо (во всяком случае, в таких масштабах, как теперь) в дела друг друга не вмешивались. В новых, изменившихся условиях, ослабленные российским военным вторжением, башкиры были уже не в состоянии, как прежде, препятствовать стремлению казахов на север. Здесь уместно напомнить, что тот же Абулхайр затеял все переговоры с Петербургом только ради обеспечения своей Орде, теснимой соседями, на новые земли за Яик. Было бы странно, если бы он от своих планов легко отказался – тем более, что теперь ситуация стала более благоприятной. Пока еще зыбко, но уже начала вырисовываться серьезная проблема башкиро-казахского единства, могущая доставить российским администраторам немало головной боли.
Выступление Карасакала не было адресно антирусским. По большому счету его действия были не столько бунт против России, сколько проявлением традиционной казахской вольницы. Так, в 1741 г. Карасакал повел за собой казахов, бывших под присягой России, на разграбление джунгар – получив в ответ карательный поход Галдан Церена и, как следствие, разорение аулов Средней Орды. Джунгары тогда дошли почти до Оренбурга.
Усиление позиций казахов в Башкирии ощутимо проявилось и в ином. Хан Средней Орды Барак направил 12-летнего сына Шигая в качестве претендента на ханство в Башкирии. Абулхайр одновременно попытался протолкнуть кандидатуру своего сына (удержать его смогла только угроза российских властей использовать против него калмыцкое войско). Сам факт возможности появления башкирского хана – каковых башкиры ранее не имели – говорит о многом. И о том, что влияние казахов в Башкирии усилилось, и о том, что определенная часть башкирского общества соглашалась обрести хана из казахов.[201]
От прежнего союзника Абулхайра ничего не осталось. В августе 1740 г. Урусов вел в Оренбурге очень тяжелые переговоры с ханскими детьми – сам Абулхайр на переговоры явиться отказался. Ход с его стороны был весьма неглупый – в то время как русская сторона ставила вопросы о неразграблениях караванов, возврате имущества, ненападении на калмык, сыновья хана, не беря на себя никаких обязательств, ограничились лишь передачей воли отца – по их утверждению, Абулхайр желал построения города на Сыр-Дарье и передачи ему несколько пушек. Переговоры в итоге зашли в тупик; А.Добросмыслов, подробно описывавший их ход, отмечал - ни одно из условий русской стороны так и не было выполнено.[202] Абулхайр явно стремился теперь не связывать себя никакими обязательствами. В 1741 г. он, воспользовавшись ситуацией, захватил Хиву, где опять-таки попытался стать ханом, но после того, как в ханство вошли войска персидского шаха, бежал оттуда. Несколько позднее хивинцы избрали на ханство его сына – Нурали – но и он вынужден был уйти под угрозой вторжения персов. Все эти метания убедительно свидетельствуют о том, какова была на деле натура хана Абулхайра – и эксперимент с принятием российского подданства был лишь одним в общем ряду многих авантюр.
22 июля 1741 г. генерал Урусов умер от цинги. Его смерть, помимо прочего, была показателем того, насколько сложно и трудно шло усмирение – в конце концов, если начальник комиссии умер от такой болезни, то что можно говорить о рядовых членах ее. До назначения нового начальника всеми делами комиссии заправлял генерал Соймонов.
Подведем некоторые итоги. Итак, Татищев был вынужден решать вопросы, которые решать не хотел. Очень соблазнительно высказать предположение, что экспедиция (комиссия) была продлена потому, что Татищева хотели наказать. Однако, есть данные, свидетельствующие, что в столице Оренбург (неважно, где находившийся!) и присоединенные башкирские земли к тому времени стали воспринимать, как данность. Совершенно неразумные приказы Коллегии иностранных дел, требующие от казахов повиновения, есть свидетельство прежде всего того, что в центре не понимали и не стремились понять особенности статуса вновь приобретенных территорий. Срабатывал своеобразный стереотип «московского» мышления – когда во времена Московского государства любая присоединяемая к Москве территория становилась частью таковой, без учет какой-либо местной специфики.
Каждый последующий руководитель комиссии получал ситуацию на определенном уровне, в определенном состоянии и воспринимал ее соответственно. Татищев был изначально убежден в ошибочности начатого мероприятия и все же, став руководителем, он пытался сделать хоть что-то – невозможно поверить, чтобы он не понимал, зачем его переместили на этот пост и какие последствия его ждут в случае неудачи. Даже в этих, заведомо проигрышных условиях, он смог сделать многое – показательно, что хотя к суду его все же привлекли, но не за неисполнение приказов. Урусов уже в принципе не обсуждал вопрос о том, правильно или нет ведется освоение региона – его основная задача заключалась в усмирении неповинующихся императрице подданных. Этой задаче были подчинены все действия и инициативы. Оренбург и сеть крепостей становятся реальным фактом, не подвергаемым обсуждению. Разговор если и может идти, то только о частностях.
Правительство Елизаветы не было отягощено ни грузом информации о том, как в реальности строился Оренбургский край, ни ответственностью за совершенные ошибки и просчеты – там не знали, и, судя по всему, не хотели знать о подробностях. Зато знали точно – согласно донесениям, город основан, крепости строятся, и потому усмиряемый край должен осваиваться и далее. Нам кажется весьма показательным выбор кандидатуры нового начальника комиссии – им стал Иван Неплюев; человек, для которого назначение стало одновременно и наказанием, и шансом на реабилитацию. Но при любом толковании – и в этот раз о добровольной инициативе нет и речи.