Члены совета очень серьезно выслушали меня, как будто я был убийцей, а они были судьями. Я сказал им: «Не будьте такими серьезными, расслабьтесь. Просто скажите мне, что плохого, если я буду писать своей левой рукой?» Они поглядели Друг на друга. Затем я сказал: «Это не поможет Вы должны ответить мне, а со мной не так просто ладить. Вам придется сделать это в письменной форме, потому что я не доверяю вам. То как вы смотрите друг на друга кажется очень хитрым и политичным, так что лучше получить ваш ответ в письменной форме. Напишите, что плохого в том, когда верный ответ написан левой рукой».
Все сидели там как статуи. Никто даже не пытался сказать мне что-то. Никто также не был готов писать. Они просто сказали: «Мы рассмотрим это».
Я сказал: «Рассматривайте. Я стою здесь. Кто мешает вам рассмотреть это сейчас? Это что-то личное, как любовь? А все вы - уважаемые граждане: по крайней мере, шесть человек не должны бы принимать участие в любовной интрижке это было бы похоже на групповой секс».
Они закричали на меня: «Замолчи! Не произноси таких слов!»
Я сказал: «Мне приходится употреблять такие слова, чтобы спровоцировать вас, иначе вы будете сидеть здесь как статуи. По крайней мере, вы зашевелились и что-то сказали. Теперь рассматривайте это, я помогу вам и не буду вам мешать».
Они сказали: «Пожалуйста, выйди. Мы не можем принять решение при тебе, ты все время вмешиваешься. Мы знаем тебя, так же, как и все в этом городе. Если не уйдешь ты, то уйдем мы».
Я сказал: «Вы можете уйти первыми, это по-джентельменски». Им пришлось покинуть комнату комитета до того, как это сделал я. Решение пришло на следующий день. Решение было простое: «Учителя были правы, и все должны писать правой рукой».
Эта глупость господствует везде. Я не могу даже понять, что это за глупость. И это люди, которые наделены властью! Законники! Им принадлежит власть — мужским шовинистам. У поэтов нет власти, так же, как и у музыкантов…
Теперь посмотрите Харипрасада Чаурасию — такой прекрасный игрок на бамбуковой флейте, но он всю свою жизнь прожил в полнейшей бедности. Он не смог вспомнить Пагал Бабу, который представил его мне, или лучше сказать, «меня ему»? Потому что я был всего лишь ребенком, а Харипрасад был мировой известностью, что касается бамбуковой флейты.
Были и другие флейтисты, которые также были представлены мне Пагал Бабой, особенно Панналал Гхош. Но я слышал его игру, она не могла сравниться с игрой Харипрасада. Почему Пагал Баба представил меня этим людям? Он сам был прекрасным флейтистом, но он не стал бы играть перед толпой. Да, он играл передо мной, ребенком, или перед Харипрасадом. или перед Панналалом Гхошем, но он поставил условие, что мы не должны были нигде упоминать об этом. Он прятал свою флейту в сумке.
Последний раз, когда я видел его, он дал мне флейту и сказал: «Мы больше не встретимся - не потому что я не хочу встретиться с тобой, а потому что это тело больше не способно нести себя». Ему было около девяноста лет. «Но на память я даю тебе эту флейту, и я говорю тебе, что если ты будешь упражняться, то сможешь стать одним из великих флейтистов».
Я сказал: «По я не хочу становиться даже величайшим флейтистом.
Это не то, что может наполнить меня; это одномерно».
Он понял и сказал: «Тогда решать тебе».
Я много раз спрашивал его, почему он пытался встретиться со мной, всегда, когда он приходил в деревню, потому что это было первое, что он делал.
Он говорил: «Почему? Ты должен спросить по-другому: почему я прихожу в деревню. Только, чтобы встретиться с тобой, больше мне не из-за чего приходить в эту деревню».
На мгновение я не мог сказать ни слова, даже «спасибо». На самом деле, на хинди нет слова, которое действительно означает «спасибо». Да, есть слово, которое употребляется, но у него совершенно иной аромат: «даньявад». Это означает «Да благословит тебя бог». Ребенок не может сказать: «Да благословит тебя бог», — девяностолетнему старику. Я сказал: «Баба, не создавай мне проблемы. Я не могу даже поблагодарить тебя». Я употребил слово урду «шукрийя» которое ближе по значению к английскому, но все равно, не совсем то. «Шукрийя» означает «благодарность», но оно очень близко.
Я сказал ему: «Ты дал мне эту флейту. Я сохраню ее в память о тебе, и я также буду упражняться. Кто знает? Ты. ты знаешь лучше меня; возможно, это мое будущее, но я не вижу в этом никакого будущего».
Он засмеялся и сказал: «С тобой трудно говорить. Держи флейту у себя и пытайся играть на ней. Если что-то получится хорошо; если ничего не получится, тогда просто храни ее в память обо мне».
Я начал играть на ней, и я полюбил это. Я играл на ней несколько лет и стал действительно профессионалом. Я играл на флейте, а один из моих друзей — не настоящий друг, а знакомый - играл на табле. Мы познакомились, потому что оба любили плавать.
Однажды, когда река разлилась, и мы оба попытались переплыть ее — это было моей забавой, переплыть реку в сезон дождей, когда она действительно становилась широкой; текущей с такой силой, что нас обычно сносило, по крайней мере, на две или три мили вниз по течению. Просто пересечь реку означало, что мы должны были быть готовы пройти три мили обратно, а пересечь ее еще раз означало пропутешествовать еще три мили, так что это было шестимильное путешествие! И это в сезон дождей…! Но это была одна из моих радостей.
Этот мальчик, его звали Хари. Хари - обычное имя в Индии, оно означает «бог». Но это очень странное имя. Я не думаю, что в другом языке есть такое имя, как Хари, потому что на самом деле оно означает «вор» Бог вор? Почему Бога надо называть вором? Потому что рано или поздно он украдет ваше сердце… и чем раньше, тем лучше. Имя мальчика было Хари.
Мы оба пытались переплыть реку, которая была в полном разливе. Она была почти милю шириной. Он не выжил; он утонул где-то по пути. Я смотрел и искал, но это было невозможно: река текла слишком быстро. Если он и утонул, то найти его было невозможно; возможно, кто-то вниз по течению нашел его тело.
Я звал его так громко, как мог, но река шумела. Я ходил на реку каждый день, и пытался сделать все возможное, что только мог сделать ребенок. Полиция старалась, объединение рыбаков тоже старалось, но не нашли даже следа. Он был унесен рекой задолго до того, как они услышали об этом. В его память я бросил флейту, которую дал мне Пагал Баба, в реку.
Я сказал: «Я хотел бы броситься сам. но мне нужно делать другую работу Это самое ценное, что у меня есть, поэтому я брошу ее. Я никогда не буду играть больше на этой флейте, если Хари не будет играть на табле. Я не могу заставить себя играть на ней еще раз. Возьми ее, пожалуйста!»
Это была прекрасная флейта, возможно, она была сделана очень умелым мастером. Возможно, она была сделана для Пагал Бабы его последователем. Я расскажу еще о Пагал Бабе, потому что о нем надо столько еще рассказать.
Сколько времени?
«Десять двадцать три, Ошо».
Хорошо. Сегодня времени не хватит, поэтому оставим Пагал Бабу на другой раз. Но одно я могу потом забыть: это о мальчике, Хари, который умер… Никто не знает, умер ли он или убежал из дома, потому что его тело не нашли. По я уверен, что он умер, потому что я плыл вместе с ним, и неожиданно, в какой-то момент, посередине реки, я увидел, как он исчезает. Я закричал: «Хари! В чем дело?» по никто не ответил.
Для меня, Индия сама мертва, я не думаю, что Индия — это живая часть человечества. Это мертвая земля, мертвая на протяжении стольких веков, что даже мертвые забыли, что они умерли. Они умерли так давно, кто-то должен напомнить им. Вот, что я пытаюсь сделать, но это очень неблагодарное занятие, напоминать кому-нибудь, говоря: «Сэр, вы мертвы. Не верьте, что вы живы».
Вот, чем я постоянно занимаюсь на протяжении этих двадцати пяти лет, день за днем. Больно, что страна, которая дала рождение Будде, Махавире и Нагарджуне, мертва.
Бедный Девагит — чтобы скрыть смешок ему приходится кашлять. Иногда я удивляюсь, кто делает записи. Кашель это хорошо, хихиканье тоже прощается, но как же заметки? Я обманывал учителей, притворяясь, что я быстро пишу заметки. И я обычно смеялся, когда они верили. Но меня обмануть невозможно, и это хорошо. Я слежу за вами, даже хотя вы думаете, что мои глаза закрыты. Да, они закрыты, но достаточно открыты, чтобы видеть, что вы пишите.
Это прекрасно…
БЕСЕДА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
И так, я просто снова слушал, не Харипрасада Чаурасию, а другого флейтиста. В Индии у флейты два измерения: одно южное, другое северное. Харипрасад Чаурасия был северным флейтистом; я слушал полярную противоположность, южную.
Этот человек тоже был представлен мне Пагалом Бабой. Когда он представил меня, то сказал музыканту: «Вы можете не понять, почему я представляю вас этому мальчику; по крайней мере, сейчас вы не поймете, но возможно однажды, вы сможете понять».
Этот человек играет на такой же флейте, но совершенно по-иному. Южная флейта намного более проникновенна. Она входит и остается где-то в самом мозгу. Северная флейта прекрасна, но немного ровна - ровна, как северная Индия.
Человек посмотрел на меня, удивленный. Он мгновение думал, потом сказал: «Баба, если вы представляете меня ему, в этом что-то должно быть. Я не могу понять; это моя посредственность, и я бесконечно благодарен, что вы так любите меня, что вы не только представляете меня настоящему, но и будущему».
Я слушал его только несколько минут, потому что мы никогда не были связаны напрямую это происходило через Пагал Бабу. Флейтист посещал его. Если я случайно окалывался там, тогда, конечно, он здоровался со мной. Баба всегда смеялся и говорил: «Прикоснись к его ногам, ты, глупец! Просто «здравствуй» не подходит для этого мальчика».
Он делал это неохотно, и я видел его нежелание, поэтому я не упоминаю его имени. Он до сих пор жив и может обидеться, потому что он прикасался к моим ногам не из-за любви ко мне, а потому что Пагал Баба приказывал ему. Ему приходилось прикасаться к моим ногам.
Я смеялся и говорил: «Пагал Баба, я могу ударить этого человека?»
Он говорил: «Конечно».
И, вы можете себе представить, когда он прикасался к моим ногам, я ударил его по лицу!
Это напоминает мне письмо, которое мне написал Девагит. Я знал, что он будет плакать и причитать. Я знал. Как я это узнал до того, как он мне написал? Даже если бы он мне не написал, я бы это знал. Я знаю своих людей- Я знаю тех, кто любит меня, говорят ли они об этом или нет. И что действительно тронуло меня, были слова: «Вы можете бить меня столько, сколько хотите, это не причиняет боли; больно то, что когда я не хихикаю, вы говорите: «Девагит, не пытайся обмануть меня…» Это причиняет боль. Воль причиняет явная несправедливость». Это слово, которое он употребил. Гудия. я думаю, что он сказал именно эти - «явная несправедливость». Я прав, Гудия?
«Да, Ошо».
Хорошо, потому что это письмо читала мне Гудия.
Я ничего не читал на протяжении нескольких лет, потому что врачи сказали, что для чтения мне нужно носить очки, а я ненавижу очки. Я не могу представить себя в очках. Я бы лучше закрыл глаза. Я не хочу создавать никакой преграды, даже прозрачных очков, между мной и тем, что окружает меня. Поэтому мне приходится зависеть от того, чтобы кто-нибудь читал мне.
Слова «очевидная несправедливость» точно показывают его сердце. Он знает, что это только очевидно, но конечно, выглядит несправедливым, когда вы не хихикаете, а я неожиданно говорю: «Девагит, не хихикай!» Естественно, он обижается, а бедный Девагит просто делал заметки.
Снова я вспомнил о Пагал Бабе, потому что я говорил о нем сегодня утром, и я собираюсь продолжить. Он обычно говорил людям явно бессмысленные вещи - и не только это, иногда действительно ударяя их! Не так, как я, но, в самом деле, реально. Я не ударяю в самом деле, но не потому что я не хочу, а потому что я очень ленивый. Один или два раза я пытался сделать это; потом болела моя рука. Я не знаю, усвоил ли что-нибудь человек или нет, но моя рука сказала: «Пожалуйста, не делай этого снова».
Но Пагал Баба обычно ударял совершенно без причины. Кто-то мог просто молча сидеть рядом с ним, и он давал человеку хорошую оплеуху. Человек ничего не делал, он даже ничего не говорил. Иногда люди возражали, что это несправедливо, и говорили Пагал Бабе: «Баба, почему ты ударил его?»
Он смеялся и говорил: «Вы знаете, что я пагал, сумасшедший». Что касалось его, то этого объяснения было достаточно. Это объяснение не устраивает меня… он был такой сумасшедший, что даже самый интеллигентный человек не мог определить, что это за сумасшествие. Пагал Баба был простым сумасшедшим; я многомерный сумасшедший.
Поэтому, если вы иногда чувствуете, что это явно несправедливо, тогда помните слово: «явный». Я не могу сделать ничего несправедливого, особенно с теми, кто любит меня. Как любовь может быть несправедливой? По «явно»… возможно, это было слишком много раз. Никто не знает таких, как я. Я могу бить Яшу, а метить в Девараджа. Это очень сложное явление. Его нельзя определить.
Это настолько сложно, что я не думаю, что какой-нибудь компьютер сможет стать мастером. Он станет всем остальным инженером, врачом, дантистом, всем, чем угодно — и будет более эффективным, чем может быть любой человек. Но есть всего две вещи, которые не может сделать компьютер: первая — он не может быть живым. Он может издавать механические звуки, но он не может быть живым. Он не может знать, что такое жизнь.
Второе — это результат первого: он не может стать мастером. Просто быть живым — это одно; все живы. По обратиться к себе, к своему существу, видеть видящего, знать знающего - тогда человек становится мастером. Компьютер не может обратиться к себе; это невозможно.
Девагит, твое письмо было прекрасным и ты плакал. И я счастлив из-за этого. Это помогает, и не может быть ничего подлиннее, чем слезы. Да, есть профессиональные плакальщики, но тогда им приходится прибегать к уловкам.
В Индии это происходит, когда кто-то умирает возможно, это никому не нужный старик, и все действительно счастливы, но никто не может показать свое счастье. Тогда зовут профессиональных плакальщиков, особенно в больших городах, таких как Бомбей, Калькутта и Нью Дели. У них даже есть своя ассоциация. Вы просто звоните им, говорите сколько плакальщиков вам нужно, и они приходят и они действительно плачут. Они могут победить настоящего плачущего, потому что это натренированные люди, и очень производительные люди, они действительно знают все уловки. Они употребляют определенные лекарства, и этого достаточно, чтобы потекли слезы. И это очень странное явление: когда начинают течь слезы, человек действительно чувствует себя грустным.
В психологии был долгий спор, до сих пор неразрешенный: «Что происходит сначала… человек бежит из-за страха или он чувствует страх, потому что бежит?» И есть сторонники обеих позиций. «Страх является причиной бега» - это первая позиция, «бег является причиной страха» — это другая позиция. Но на самом деле это одно и то же, они идут вместе.
Если вы грустны, текут слезы. Если слезы текут, по любой причине, даже химические слезы, давайте будем называть их искусственными слезами — тогда тоже, только из-за инстинктивного прошлого, вы чувствуете себя грустными. Я видел, как эти профессиональные плакальщики действительно плачут от всего сердца, и вы не можете сказать, что они обманывают; они сами могут быть обмануты.
Слезы из-за любви - это самый ценный опыт. Ты плакал, я счастлив… потому что ты мог злиться, но ты не злился. Ты мог быть раздосадован, раздражен, но все было не так. Ты плакал, как и должно быть. Но помните, я буду снова и снова делать то же самое, мне надо выполнять мою работу.
Как дантист ты прекрасно знаешь, какую это причиняет боль, но все равно тебе приходится делать это. Не то, чтобы ты хотел причинить боль, у тебя есть анестезия, у тебя есть определенные лекарства; ты можешь сделать определенное место совершенно бесчувственным или ты можешь сделать так, что человек будет без сознания.
Но у меня ничего нет, мне приходится совершать все мои операции без анестезии. Просто вскройте чей-нибудь живот или мозги, не приводя человека в бессознательное состояние, что произойдет? Боль будет слишком сильной, она убьет человека или, по крайней мере, сведет его с ума. Он спрыгнет со стола, возможно, оставив свой череп, или просто убьет доктора. Но такова моя работа. Не существует возможности делать все по-другому.
Это должно быть «явно несправедливо». Но ты употребил слово «явно», этого достаточно, чтобы принести мне удовлетворение, хотя это причиняет боль, ты понимаешь мою любовь. Позволь мне снова и снова повторить, чтобы ты не забыл: «Я буду делать это вновь и вновь!»
Ты действительно был испуган, потому что ты написал постскриптум и пост постскриптум, говоря: «Я никогда не мог представить всего: что буду так близок к вам или что мне будет доверена такая работа. Мне нравится писать заметки». И пост постскриптум: «Пожалуйста, никогда не прекращайте эту работу».
Он испугался, что я могу остановиться, думая, что это причиняет ему боль. Это также причиняет боль и Яшу, хотя она не написала письмо - пока. Но однажды она его напишет, я предсказываю, может быть, завтра.
Я просто продолжаю бить по той и по этой стороне. Из-за того, что вы оба оказываетесь с одной стороны, естественно, вы получаете большую часть из этих ударов. Это всегда было моим приемом: те, кто были ко мне ближе всех, всегда получали больше ударов. По они также выросли, с каждым получаемым ударом они становились более завершенными. Или они убегали, или они поглощали это. Сделайте или умрите. Если вы сделаете
— это то, что я имею в виду под завершенностью или кристаллизацией только тогда вы будете жить. Или еще - помните собачью смерть человек умирает; человек умирает каждое мгновение.
Снова о Пагал Бабе… это то, что я называю движением по кругу. Он представил меня не только этим флейтистам, но также и многим другим музыкантам. Он был музыкантом музыкантов. Обычно, люди не имели представления, только великие музыканты знали, что он мог играть на чем угодно. Я видел, как он играл на всем, что можно просто на камне, им он начинал стучать по своей камандале. Камандала — это горшок, в котором индусские саньясины держат воду и пищу. Он выстукивал на камандале всем, чем угодно, но у него было такое чувство музыки, что даже камандала превращалась в ситару.
На рынке он покупал флейту, которая делалась только для детей — вы могли купить дюжину таких флейт всего за одну рупию — и начинал играть. Из этой флейты вылетали такие звуки, что даже музыкант смотрел на это с широко открытыми глазами, шокированный, думая: «Это возможно?»
Мне придется сказать вам имя южного флейтиста, о котором я упомянул в начале; иначе это останется в моей груди, а я хочу освободить себя, пока не ушел, так, чтобы я ушел таким же, как и пришел — без ничего, даже без воспоминания. В этом вся цель этих мемуаров. Имя флейтиста было Сачдева, один из самых известных южно-индийских флейтистов. Я упомянул о трех флейтистах, все они были представлены мне Пагал Бабой. Один человек, Харипрасад Чаурасия, был из северной Индии, где играют совершенно другую музыку на флейте; другой был из Бенгалии, Панналал Гхош — он также играл на другой флейте, очень мужской, очень громкой и переполняющей. Флейта Сачдевы была почти беззвучной, женственной, совершенно противоположной флейте Панналала Гхоша. Мне хорошо оттого, что я упомянул его имя — теперь это его дело.
Девагит говорит в своем письме: «Ошо, я доверяю тебе…» Я знаю, в этом нет сомнения — иначе, зачем мне так сильно бить тебя? И помни, если я доверяю кому-нибудь, я никогда не перестаю делать это. Не имеет значения, что делает мне этот человек — мое доверие остается, что бы он ни делал.
Доверие всегда безусловно. Я знаю вашу любовь, и я верю всем вам; иначе эта работа не была бы вам дана, Но помните, что это не означает, что я в чем-нибудь изменюсь. С письмом или без письма, с постскриптумом или без пост постскриптума; я останусь прежним. Иногда я неожиданно скажу: «Девагит, почему ты хихикаешь?» Сейчас ты хихикаешь, а я не ударяю тебя. Иногда я заставлю тебя плакать. В этом моя работа.
Ты знаешь свою работу, я знаю свою работу а она намного труднее Это не только сверление, это сверление бел анестезии, даже без обезболивающего. Это не только сверление зубов, это сверление самого вашего существа. Это больно, действительно больно. Простите меня, но никогда не просите меня изменить мои приемы. А в своем письме ты и не просил сделать это. Я просто говорю это на будущее.
Яшу, завтра я жду твоего письма. Посмотрим, что произойдет. Тогда Девагит действительно похихикает!
БЕСЕДА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
В сю ночь ветер продолжал дуть в деревьях. Звук был так прекрасен, что я сыграл музыку Панналала Гхоша, одного из флейтистов, которого представил мне Пагал Баба. Только что я тоже играл его музыку, но он играет по-своему. Его представление очень длинное, поэтому до того, как Гудия позвала меня, это было только вступление; я имею в виду, что он еще не начал играть на своей флейте. Цитра и табла готовили ему почву, чтобы он начал играть на своей флейте. Прошлым вечером я снова слушал его музыку, возможно, после двух лет.
О Пагал Бабе можно говорить только косвенно, это было качество этого человека. Он всегда был в скобках, очень незаметный. Он познакомил меня со многими музыкантами, и я всегда спрашивал его, почему. Он сказал: «Однажды ты станешь музыкантом».
Я сказал: «Пагал Баба, иногда кажется, что люди правы: ты сумасшедший. Я не собираюсь быть музыкантом».
Он засмеялся и сказал: «Я знаю это. Все равно я говорю, что ты будешь музыкантом».
Что с этим поделать? Я не стал музыкантом, но в определенном смысле он был прав. Я не играл на музыкальных инструментах, но я играл на тысячах сердец. Я создал более глубокую музыку, чем может создать любой инструмент — не инструментальную, немеханическую.
Мне нравились эти три флейтиста — по крайней мере, их музыка - но не все они любили меня. Харипрасад всегда любил меня. Его никогда не волновало, что я был ребенком, а он был старше, хорошо известный музыкант. Он не только любил меня, он уважал меня. Однажды я спросил его: «Хари Баба, почему ты уважаешь меня?»
Он ответил: «Если Баба уважает тебя, тогда не возникает даже вопроса. Я доверяю Пагал Бабе, и если он прикасается к твоим ногам, я знаю, что он знает что-то, что я не способен знать сейчас. Но это не имеет значения. Он знает; для меня этого достаточно». Он был преданным человеком.
Музыкант, которого я слушал прошлой ночью, и снова пытался послушать перед тем, как войти, Панналал Гхош, ни любил, ни не любил меня. Он не был человеком сильных симпатий или антипатий – очень плоский человек, ни холмов, ни долин, просто равнина. Но он по-своему играл на флейте, так, как не играл никто другой и никогда не будет играть. Своей флейтой он рычал как лев.
Однажды я спросил его: «В жизни вы больше похожи на овцу, бенгальский Бабу» Он был из Бенгалии, а в Индии, бенгальцы — самые неагрессивные люди, поэтому того, кто трус, называю бенгальским Бабу. Я сказал ему: «Вы подлинный бенгальский Бабу. Что происходит, когда вы играете на флейте? Вы становитесь львом».
Он сказал: «Что-то определенно происходит. Я больше не являюсь собой, иначе я был бы тем же самым бенгальским Бабу, тем же самым трусливым человеком, каким я и являюсь. Но что-то происходит, я охвачен»
Именно так он говорил. «Меня захватывает, я не знаю, что. Возможно, ты знаешь, иначе, почему же Пагал Баба так уважает тебя? Я никогда не видел, чтобы он прикасался к чьим-либо ногам, за исключением твоих. Все великие музыканты приходят к нему только за его благословением и чтобы прикоснуться к его ногам».
Пагал Баба познакомил меня со многими людьми, не только с флейтистами. Возможно, они появятся на каком-то круге моего рассказа. Но то, что сказал Панналал Гхош, имеет огромное значение. Он сказал: «Меня захватывает. Как только я начинаю играть, меня больше нет; есть что-то еще. Это не Панналал Гхош». Я цитирую его слова. Тогда он сказал: «Поэтому требуется такое длинное вступление перед тем, как я начинаю играть. Меня везде осуждают из-за моего длинного вступления… потому что у флейтистов такого обычно не бывает»
Он был Бернардом Шоу мира флейты. С Джорджем Бернардом Шоу… его книга могла быть всего на девяносто страниц, а вступление могло быть на триста страниц. Панналал Гхош сказал: «Люди не могу понять, но я могу сказать тебе, что мне приходится ждать, пока меня не захватит, поэтому такое длинное вступление. Я не могу начать играть, пока оно не закончится».
Таковы истинные слова подлинного художника, но только подлинного художника, не журналиста, не третьеразрядного артиста. Лучше таких людей совсем не называть художниками. Они пишут о музыке, но ничего о ней не знают; они пишут о поэзии, не сочинив ни единого стихотворения; они пишут о политике, а никогда не принимали участия в борьбе. Это зубы и когти в политическом мире. Просто сидя у себя в офисе, журналист может написать все. На самом деле, это один и тот же человек, который раз в неделю пишет о музыке, другую неделю — о поэзии, а на следующую неделю — о политике, подписываясь разными именами.
Однажды я был журналистом, из-за острой необходимости, иначе я бы не испытал это. У меня не было денег, а мой отец хотел, чтобы я пошел в колледж. Меня не интересовали науки, ни тогда, ни сейчас. А он был так беден, что я мог понять, как сильно он рискует. Никто в моей семье не получил хорошего образования. Один из моих дядей, брат моего отца, был послан моим отцом в университет, но ему пришлось вернуться, потому что на его учебу не хватало денег.
Мой отец был готов послать меня в университет. Естественно, для него это было жертвоприношение, и он хотел сделать это по-деловому. Это должно было быть вложением.
Я сказал: «Послушай, это мое образование или твое вложение? Ты думаешь о том, как бы сделать из меня инженера или врача. Естественно, я буду больше зарабатывать, но я планирую никогда не зарабатывать денег, но продолжать учиться и никогда не начинать зарабатывать». Потом я сказал ему: «Я собираюсь остаться бродягой».
Он сказал: «Что! Бродягой?»
Я сказал: «Другими словами - саньясином».
Он был потрясен. «Саньясином! Тогда почему ты хочешь пойти в университет?»
Я сказал: «Я ненавижу утих профессоров, но естественно, сначала я должен узнать их профессию, так, чтобы всю свою жизнь я смог осуждать их».
Он сказал: «Это странно, идти в университет только для того, чтобы осуждать его. Мне приходится занимать для тебя деньги, закладывать для тебя дом, рисковать ради тебя своим делом а ты собираешься осуждать этих профессоров? Почему ты не можешь осуждать их, не идя в университет?»
Я ушел из дома, оставив отцу записку, в которой говорилось: «Я могу понять твои чувства, и я могу понять твою бережливость. Мы принадлежим разным мирам, и моста не существует, по крайней мере, сейчас. Я не вижу, что ты можешь понимать меня или что я могу понимать тебя, и в этом нет необходимости. Спасибо за то, что хочешь помочь мне, но это было вложением денег, а я не хочу становиться твоим партнером. Я ухожу, не увидевшись с тобой. Возможно, я встречусь с тобой только тогда, когда улажу дело с деньгами». Поэтому я пошел работать журналистом.
Это было самое худшее, что можно было придумать, и, да, я был вынужден заниматься этим, потому что не было другой доступной работы. А журнализм в Индии - это третья степень третьеразрядности. Он не только третьеразрядный, он самый худший в мире. Я занимался этим, но не йог делать это очень хорошо. Я ничего не могу сделать очень хорошо, и это не жалоба на себя, просто принятие того, что я ничего не могу сделать, что же говорить о том, чтобы сделать это очень хорошо.
А работа быстро закончилась, потому что я крепко спал, положив ноги на стол, так же, как я сижу сейчас, когда владелец, главный редактор вошел. Он увидел меня, потряс меня, я открыл глаза, посмотрел на него и сказал: «Это не по-джентельменски. Я крепко спал, а вы разбудили меня. Я бы хотел, чтобы этот сон продолжался. Я готов заплатить, если вы мне расскажете, как его продолжить».
Он сказал: «Меня что, волнует ваш сон? Он меня не касается. Но это мое время, и вам за это платят. У меня есть все права будить вас».
Я сказал: «Хороню, тогда у меня есть все права на то, чтобы уйти». И я ушел. Не то, чтобы он был неправ, но это было не мое место. Я пошел не туда. Журналисты — худшие люди, и я знаю их: я прожил с ними три года. Это был ад.
О чем я говорил? Я просто пытаюсь проверить вас.
«Вы говорили о том, как вам пришлось быть журналистом из-за того, что у вашего отца не было денег, чтобы обеспечивать вас».
А перед этим?
«Когда вы действительно подлинный артист, вас захватывает».
Правильно.
«Не журналист».
Продолжай делать точные записи. Ты стал хорошим писателем.
Мой отец всегда был поражен, когда приходил Пагал Баба и прикасался к моим ногам. Он сам прикасался к ногам Пагал Бабы. Это было действительно весело. И, чтобы совершить круг, я сам прикасался к ногам моего отца. Нагал Баба начинал смеяться так громко, что все замолкали, как будто происходило что-то великое - и мой отец выглядел смущенным.
Пагал снова и снова пытался убедить меня, что мое будущее — это стать музыкантом. Я говорил: «Нет», а когда я говорю «нет», я имею в виду «нет».