И вот встаньте на место несчастной сиротки и представьте себе, прошу вас, сколько печальных мыслей осаждало ее, не причиняя ей, однако, терзаний,— ведь к ним присоединялась еще одна мысль, весьма приятная.
Обратили ли вы внимание на то, что Вальвиль, как говорили о нем, впал в меланхолию как раз со дня нашего знакомства? Заметили ли вы, что лекарь рассказывал, как почтительно обращался со мною Вальвиль? Право же, мое сердце, сначала потрясенное, жестоко испуганное, уловило эти черточки; не ускользнул от него и тот вывод, который госпожа де Миран сделала из уважения, которое выказывал мне Вальвиль.
«Если он ее уважает, стало быть, сильно любит»,— сказала она, и я была вполне с ней согласна; такое заключение казалось мне разумным и очень меня удовлетворяло; так что в эту минуту мне было и стыдно, и тревожно, и радостно; радость же эта была так сладка, мысль, что Вальвиль действительно любит меня, внушала мне такой восторг и такие бескорыстные, разумные чувства, такие благородные мысли; словом, сердце наше в подобных случаях хороший советчик, когда оно довольно, и вы будете приятно удивлены, узнав, какое решение я приняла; сейчас я расскажу о своем поступке, который докажет, что у Вальвиля были основания уважать меня.
Кем я была? Никем. У меня не было ничего, что заставляло бы относиться ко мне с почтением. Но тем, у кого нет ни знатности, ни богатства, внушающих почтение, остается одно сокровище — душа, а оно много значит; иной раз оно значит больше, чем знатность и богатство, оно может преодолеть все испытания. И вот как моя душа помогла мне найти выход.
Госпожа Дорсен что-то ответила госпоже Миран на последние ее слова. Потом госпожа Миран, уже собираясь уходить, сказала:
— Раз он завтра обедает у вас, постарайтесь склонить его к этому браку. А я, поскольку я не могу спокойно думать о его любовном приключении, хочу на всякий случай приставить кого-нибудь к моему сыну или к его лакею — пусть мой человек последит за тем или за другим и выведает, куда они ходят; может быть, я узнаю таким образом, что представляет собою та девчонка,— ведь если тут дело в ней, не лишним будет познакомиться с нею. До свидания, Марианна, я навещу вас дня через два, через три.
— Нет! — сказала я, роняя слезы.— Нет, сударыня, все кончено! Больше не надо меня навещать, предоставьте меня моей несчастной участи. Беда повсюду следует за мною, бог не хочет, чтобы я когда-нибудь изведала покой.
— Как? Что вы хотите сказать? — ответила госпожа де Миран.— Что с вами, дочь моя? С чего вы взяли, что я покину вас?
Тут уж я заплакала навзрыд и некоторое время не могла произнести ни слова.
— Ты меня тревожишь, дорогое дитя! О чем ты плачешь? — промолвила госпожа де Миран, вновь просовывая сквозь решетку руку. Но я уже не посмела коснуться ее пальцев. Я со стыдом отшатнулась и наконец заговорила, хотя голос мой прерывался от рыданий.
— Увы, сударыня, остановитесь,— промолвила я,— вы не знаете, с кем говорите, кому оказываете столько благодеяний. Мне думается, что именно я ваш враг, что именно я причина вашего горя.
— Как, Марианна! Вы та самая девушка, которую встретил Вальвиль и которую перенесли в его покои?
— Да, сударыня, та самая девушка,— ответила я.— И с моей стороны было бы неблагодарностью таиться от вас,— это даже было бы ужасным вероломством, после всех ваших забот обо мне. Как вы сами видите, я совсем их не стою,— ведь для вас несчастье, что я существую на свете; и вот почему я сказала вам, что вам надо меня бросить. Ведь это же неестественно, чтобы вы заменили мать девушке-сиротке, которую вы совсем и не знаете, а она меж тем причиняет вам огорчения, ибо из-за того, что ваш сын ее встретил, он отказывается повиноваться вам. Мне стыдно, что вы меня так любили, тогда как вы должны желать мне всяческого зла. Увы! Как горько вы ошибались, и я прошу вас простить меня за это.
И я снова зарыдала; моя благодетельница ничего не ответила, только смотрела на меня, но взгляд ее смягчился, и казалось, она сама готова была заплакать.
— Сударыня,— сказала ее подруга, утирая глаза,— право, эта девочка растрогала меня. То, что она сказала, просто замечательно. Какая прекрасная душа, какой благородный характер!
Госпожа де Миран все еще молча глядела на меня.
— Сказать вам, что я думаю? — заговорила опять госпожа Дорсен.— У вас добрейшее в мире сердце, и вы самый великодушный человек; но вот я хочу поставить себя на ваше место,— ведь вполне может случиться, что после таких событий вам будет не очень приятно видеть Марианну, и, может быть, вы лишь скрепя сердце станете заботиться о ней. Предоставьте это дело мне. Я беру на себя заботы о ней — до тех пор, пока все это пройдет. Я не собираюсь отнимать ее у вас, она от этого слишком много потеряет; я возвращу ее вам, как только брак вашего сына состоится и вы потребуете Марианну обратно.
В ответ на эти слова я подняла на нее глаза с выражением смиренной признательности, а к этому присоединила легкий и столь же смиренный поклон; я говорю «легкий поклон», ибо сердце мое угадало, что мне следует очень скромно поблагодарить госпожу Дорсен, выразить благодарность за ее добрые намерения, но отнюдь не внушать мысль, что ее заботы меня утешат, ибо они и в самом деле не могли бы послужить мне утешением. Вдобавок ко всему я горестно вздохнула, а госпожа Дорсен тотчас обратилась к моей благодетельнице:
— Посмотрите, подумайте.
— Ради бога, подождите минутку,— ответила госпожа де Миран.— Я сейчас дам ответ. Позвольте мне сначала кое о чем справиться. Марианна,— сказала мне она,— вы не получали вестей от моего сына с тех пор, как находитесь здесь?
— Увы, сударыня! — ответила я.— Не спрашивайте меня об этом. Я такая несчастная, что мне и тут придется доставить вам огорчение и еще больше прогневить вас. Вполне справедливо, что вы лишите меня своей дружбы и откажетесь от дочери, которая так вредит вам; но что вам за польза еще больше возненавидеть ее? Я так хотела бы избавить вас от лишнего огорчения. Это не значит, что я отказываюсь сказать вам правду, я знаю, что обязана открыть ее вам,— это самое меньшее, что я должна сделать, ведь я опять доставлю вам неприятность, вы будете в обиде на меня, да и сама я буду удручена.
— Нет, дочь моя, нет! — возразила госпожа де Миран.— Говорите смело и ничего не бойтесь с моей стороны. Вальвиль знает, где вы находитесь? Приходил он сюда?
От этих вопросов слезы у меня потекли в два ручья; я достала из кармана письмо Вальвиля, которое не успела еще распечатать, и дрожащей рукой протянула его госпоже де Миран.
— Не знаю,— сказала я сквозь слезы,— как он открыл, что я нахожусь здесь. Вот письмо, которое он сам принес мне.
Госпожа де Миран со вздохом взяла письмо, распечатала и, пробежав его, вскинула глаза на свою подругу; та тоже устремила на нее взгляд; довольно долго они молча смотрели друг на друга, и мне даже кажется, что они немного всплакнули, а потом госпожа Дорсен сказала, покачав головой:
— Ах, дорогая, я просила у вас Марианну, но, несомненно, не получу ее — я хорошо вижу, что вы оставите ее для себя самой.
— Да, она мне дочь еще больше, чем прежде,— ответила моя благодетельница, до того взволнованная, что больше она ничего не в силах была сказать; тотчас же она в третий раз протянула мне руку, я, как могла, взяла ее и упав на колени, едва не задыхаясь от волнения, сто раз поцеловала ее. Настало молчание, и минута эта была столь трогательна, что я до сих пор вспоминаю о ней с глубоким душевным умилением.
Госпожа Дорсен первой нарушила безмолвие.
— Как бы мне обнять ее? — воскликнула она.— В жизни своей не бывала я так взволнована. И уж не знаю право, кого из двух я больше люблю: матушку или дочку.
— Так вот, Марианна! — сказала мне госпожа де Миран, когда наше смятение чувств улеглось.— Смотрите, чтобы вам, пока я жива, никогда не случалось сказать, что вы сирота. Слышите? А теперь поговорим о моем сыне. Наверно, это госпожа Дютур, торговка, у которой вы жили, сказала ему, где вы находитесь.
— По-видимому, она,— ответила я,— хотя я не сообщала ей этого, и даже не потому что не доверяла ей, а просто сама еще не знала название монастыря, когда направилась сюда. Но для переноски моих вещей мне пришлось нанять носильщика, который живет в ее квартале; должно быть, он и сказал ей адрес; а потом ведь господин де Вальвиль послал вслед за мной лакея, когда я уехала от него в фиакре, и, узнав, что я вышла у лавки госпожи Дютур, он, вероятно, расспросил эту добрую женщину, а она, конечно, не преминула рассказать то, что знала обо мне. Вот и все, что я могу предположить; сама же я тут не виновата, я нисколько не способствовала тому, что произошло; и вот доказательство: с тех пор как я тут, я лишь сегодня услышала о господине де Вальвиле; письмо он мне сам вручил нынче, да и то прибегнув к хитрости.
И лишь только у меня вырвалось это слово, как я почувствовала всю его важность,— ведь я им побуждала госпожу де Миран потребовать от меня объяснений; я, пожалуй, могла бы и не рассказывать ей о переодевании Вальвиля, не подвергая сомнению свою искренность, которой хвасталась перед ней, но вот, по своему простодушию, я выдала чужую тайну.
Сказанного не воротишь; однако мне ничего не пришлось объяснять госпоже де Миран, она уже все поняла.
— Прибегнул к хитрости? — переспросила она.— Мне она известна, и вот каким образом я про нее узнала. Выходя из кареты во дворе монастыря, я случайно увидела молодого человека в лакейской ливрее, спускавшегося по лестнице из этой приёмной, и меня поразило его сходство с моим сыном, я даже хотела об этом сказать госпоже Дорсен. Но в конце концов сочла это любопытной случайностью и перестала о ней думать. Зато теперь, Марианна, я знаю, что мой сын любит вас, и убеждена, что встретила-то я сегодня не лакея, похожего на моего сына, а его самого, верно?
— Верно, сударыня,— ответила я, замявшись на мгновение.— Едва он вошел сюда, приехали вы. Я не посмотрела на него, принимая из его рук письмо, и узнала его лишь по взгляду, который он бросил на меня, уходя; я вскрикнула от удивления, а тут доложили о вас, и он удалился.
— И это при его характере! — воскликнула госпожа де Миран, обращаясь к своей подруге.— Значит, Марианна произвела огромное впечатление на его сердце; видите, на какой шаг он решился: надел лакейскую ливрею.
— Да,— подхватила госпожа Дорсен,— из такого поступка можно заключить, что он очень любит ее, а взглянув на личико Марианны, можно сделать такой вывод еще более уверенно.
— Но ведь его женитьба почти решена, сударыня,— сказала моя благодетельница.— Я приняла на себя обязательство с его собственного согласия; как же теперь выйти из положения? Никогда Вальвиль не согласится на этот брак; да я даже больше скажу: я буду недовольна, если он женится на той девице, раз им владеет страсть столь сильная, какой она мне кажется. Ох, как исцелить его от этой страсти?
— Исцелить его нам будет трудно,— ответила госпожа Дорсен,— но, думаю, достаточно будет подчинить эту страсть голосу рассудка, и мы можем этого добиться с помощью Марианны. Счастье, что мы имеем дело с такой девушкой: ведь сейчас мы видели ее высокие душевные качества, показывающие, на что способна ее нежность и признательность к названой матери; и вот, чтобы побудить вашего сына выполнить ваше, да и его собственное, обязательство, нужна поддержка со стороны вашей дочери — поступок, вполне ее достойный; надо, чтобы она поговорила с ним, ибо лишь сама Марианна может образумить его. Конечно, если вы потребуете, он вам подчинится, я в этом уверена, он так вас почитает, что не решится пойти против вашей воли; но вы совершенно ясно сказали, что не хотите принуждать его, и это правильное решение, иначе вы сделаете его несчастным; он пойдет на это в угоду вам, но всю жизнь не простит вам, что стал несчастным, и всегда будет говорить: «Я мог бы быть счастливым». Меж тем Марианна приведет ему множество неопровержимых доводов, выскажет их с мягкостью и даже покажет, что высказывает их с сожалением, но сумеет убедить Вальвиля, что любовь его безнадежна, ибо сама она, Марианна, не может ответить ему взаимностью; так она успокоит его сердце и утешит его в необходимости вступить в брак с той молодой особой, которую предназначили ему; и тогда получится так, что он женится по своей воле, а не вы жените его. Вот как должно быть, по-моему.
— Прекрасно,— согласилась госпожа де Миран,— мысль ваша очень хороша. Я добавлю только одно. Для того чтобы окончательно лишить его всякой надежды, не кстати ли будет, чтобы моя дочь притворилась, будто она хочет постричься в монахини, и даже добавила, что при ее положении ей ничего другого не остается? Не беспокойтесь, Марианна,— сказала она, прервав свой разговор с госпожой Дорсен.— Не думайте, что я решила внушить вам желание отречься от мира: я так далека от этой мысли, что могла бы согласиться на это, лишь увидев у вас совершенно явное и непобедимое призвание к монашеской жизни, а иначе я боялась бы, что вы готовы дать обет только из-за своей бедности, или тревожась за свое будущее, или же из страха быть мне в тягость. Слышите, дочь моя? Итак, не ошибитесь: я имею в виду только моего сына, я лишь указываю вам средство привести его к желанной мне цели и помочь ему преодолеть его любовь к вам, хотя вы вполне ее заслуживаете, и она была бы счастьем для него, и мне следовало бы только порадоваться ей, если б не обычаи и правила света, которые из-за бедственного вашего положения не позволяют мне дать сыну дозволение жениться на вас. Подумать только, ну чего вам недостает. Все у вас есть — и красота, и добродетель и ум, и прекрасное сердце. А ведь это самые редкостные, драгоценные сокровища; вот истинное богатство женщины, вступающей в брак, и вам оно дано в изобилии; но у вас нет двадцати тысяч ливров годового дохода; женившись на вас, мужчина не приобретет полезных связей: никому не известно, кто были ваши родители, хотя, быть может, для нас стало бы большой честью породниться с ними; но люди, с которыми я, при всей их глупости и ложных их суждениях, должна считаться, не прощают немилостей судьбы, из-за которых вы страдаете, и называют их недостатками. Разум выбрал бы вас, безумие обычаев отвергает вас. Все эти подробности я привожу по дружбе к вам, для того, чтобы вы не считали помощь, которую я прошу у вас против любви Вальвиля, чем-то унизительным для вас.
— Ах, боже мой, сударыня,— нет, дорогая матушка (раз вы милостиво позволяете мне называть вас так), до чего ж вы добры и великодушны! — воскликнула я, бросившись на колени перед ней.— Сколько вы проявляете внимания, как бережно относитесь к бедной девушке, у которой нет ничего за душой и которую другая на вашем месте и видеть бы больше не захотела! Ах, боже мой, где бы я была, если б вы не пожалели меня? Подумайте только, если б не вы, матушка, мне теперь пришлось бы, к великому стыду своему, протягивать руку за подаянием, а вы боитесь меня унизить! Есть ли еще на земле такое сердце, как ваше!
— Дочь моя,— воскликнула она в ответ,— да у кого бы не было в сердце доброты к тебе, дорогое дитя? Ты меня совсем обворожила!
— Ах, так! Она вас обворожила? Прекрасно,— сказала госпожа Дорсен.— Но кончайте же эти излияния, а то я не выдержу и заплачу, вы уж слишком меня растрогали.
— Хорошо, вернемся к тому, о чем начали говорить,— согласилась моя благодетельница.— Раз мы решили, что ей надо поговорить с Вальвилем, как же быть? Подождать, когда он придет еще раз? А не лучше ли для ускорения дела, чтобы она написала ему и попросила прийти?
— Бесспорно, это лучше. Пусть напишет,— сказала госпожа Дорсен.— Но я полагаю, что сначала нам нужно узнать, что он говорит ей в том письме, которое вы держите в руках, после того как прочли его про себя. Содержание письма укажет нам, как поступить.
— Да,— подтвердила я с простодушным, наивным видом,— Надо узнать, что он думает, тем более что я позабыла вам сказать: я ведь написала ему в тот день, когда поступила сюда, за час до прихода.
— Написала? Зачем, Марианна? — спросила госпожа де Миран.
— Увы, по необходимости, сударыня,— ответила я.— Дело в том, что я послала ему сверток, положив в него платье, надеванное только раз, белье и некоторую сумму денег. Я ни за что не хотела оставить у себя эти мерзкие подарки, а не знала, где живет тот богач, который сделал их мне. Я имею в виду того самого видного господина, о коем вам говорила; он притворялся, будто из сострадания поместил меня к госпоже Дютур, а на самом деле имел самые бесчестные намерения. И вот я написала господину де Вальвилю, который знал, где живет этот человек, и попросила переслать ему сверток от моего имени.
— А какими это судьбами,— сказала госпожа де Миран,— мой сын знает, где живет этот человек?
— Ах, сударыня, вы сейчас еще больше удивитесь,— ответила я.— Господин де Вальвиль знает, где он живет, потому что это его дядя.
— Как! — воскликнула госпожа де Миран.— Господин де Клималь?
— Он самый,— подтвердила я.— Именно к нему и привел меня добрый монах, о котором я говорила. А в вашем доме я узнала, что господин де Клималь приходится дядей господину де Вальвилю,— он пришел туда через полчаса после того, как я упала и меня перенесли в ваши покои; его-то и застал господин де Вальвиль, когда он стоял на коленях передо мной в квартире госпожи Дютур; господин де Вальвиль пришел как раз в ту минуту, когда господин де Клималь впервые вздумал объясниться мне в любви и заговорил о том, что намерен завтра же увезти меня и поселить в далеком квартале, чтобы видеться со мною втайне и избавить меня от соседства с господином де Вальвилем.
— Праведное небо! Что я слышу! — воскликнула госпожа де Миран.— Какая слабость у моего брата! Сударыня, обратилась она к своей подруге,— ради бога, никому ни слова! Если о таком приключении станет известно, сами понимаете, как это повредит господину де Клималю,— ведь он слывет человеком, исполненным добродетелей, и действительно у него их было много, но он как видно растерял их. Несчастный человек, о чем он только думал! Ну, оставим это, речь не о нем. Прочтем письмо моего сына.
Она развернула сложенный листок, но тут же спохватилась:
— Подождите, мне пришло сомнение. Хорошо ли мы сделаем, что прочтем его при Марианне? Быть может, она любит Вальвиля. Это письмо проникнуто нежностью, которая растрогает ее, и тогда ей будет трудно оказать нам ту услугу, какую мы просим у нее. Скажи, дорогое дитя, нет ли тут опасности? Что мы должны думать? Ты любишь моего сына?
— Это не имеет значения, сударыня,— ответила я.— Ничто не помешает мне говорить с ним, как должно.
— Это не имеет значения? Так, стало быть, ты его любишь, девочка? — сказала она, улыбаясь.
— Да, сударыня,— ответила я,— это правда. Я с первого взгляда почувствовала склонность к нему — с первого взгляда, не зная, что это любовь, я о ней и не думала. Просто мне было приятно смотреть на него, я находила его привлекательным молодым человеком, и вы же знаете, что я права; ведь он в самом деле привлекательный молодой человек, такой деликатный и такой стройный, и очень похож на вас; я ведь вас тоже полюбила с первого взгляда, это ведь то же самое.
Тут госпожа Дорсен и мать Вальвиля тихонько засмеялись.
— Нет, я, право, не могу ее наслушаться,— сказала госпожа Дорсен,— и насмотреться не могу. Другой такой не найдешь.
— Я с вами согласна,— отозвалась моя благодетельница.— Но я должна ее пожурить — зачем она сказала моему сыну, что любит его? Ведь это было нескромно с ее стороны.
— Ах, боже мой! Сударыня, никогда я этого не говорила. Он ничего не знает, я об этом и слова не промолвила. Да разве девушка осмелится сказать мужчине, что она любит его? Даме сказать — другое дело, тут нет ничего дурного. Но господин де Вальвиль и не подозревает, разве только что сам догадался. Однако, если он и догадался, ему это не поможет, вот увидите, сударыня. Я вам это обещаю, можете не беспокоиться. Конечно, он очень привлекательный кавалер, надо быть слепой, чтобы этого не видеть. Но от его привлекательности ничего не изменится, уверяю вас, я на нее не посмотрю, было бы черной неблагодарностью с моей стороны поступить иначе.
— Дорогая моя девочка,— сказала мне госпожа де Миран, — тебе будет очень трудно убедить его сердце отказаться от тебя: чем больше я на тебя гляжу, тем меньше надежд у меня, что тебе это удастся. Попробуем все-таки, а сейчас давайте посмотрим, что он пишет тебе.
Письмо было короткое, и насколько мне помнится, вот каково было его содержание:
«Я ищу вас уже три недели, мадемуазель, и умираю от тоски. У меня нет намерения объясняться вам в любви, я не заслуживаю того, чтобы вы выслушали меня. Я хочу лишь броситься к вашим ногам, сказать, как я раскаиваюсь, что оскорбил вас; я хочу просить у вас прощения, но не надеюсь его получить. Что ж, отомстите мне, отказав в сей милости. Вы еще не знаете, каким это будет для меня тяжким наказанием, так узнайте. Я ищу только одного утешения — сказать вам об этом».
Да, содержание письма было приблизительно таким; оно взволновало меня, и, признаюсь, сердце мое втайне ловило каждое его слово; кажется, госпожа де Миран это заметила, так как сказала, пристально глядя на меня:
— Дочь моя, это письмо вас растрогало, не правда ли?
— Не стану отрицать, матушка, я не умею лгать,— ответила я.— Однако вы не бойтесь, из-за этого мое мужество не уменьшится,— наоборот, я выполню свой долг.
— Но о каком оскорблении он говорит?
— Он дурно отозвался обо мне, когда застал господина де Клималя на коленях передо мной,— ответила я.— Но, получив мое письмо, в котором я просила его передать его дяде сверток с нарядами, он увидел, что мнение его обо мне ошибочное и что я невинна. Оттого господин де Вальвиль и написал, что он оскорбил меня.
— Раз он так пишет,— сказала госпожа Дорсен,— можно не сомневаться в его порядочности и его любви. Приятно, что он отдает должное добродетели Марианны,— это говорит о его благородстве. А чем больше он уважает вашу дочь, дорогая, тем легче ей будет уговорить его согласиться на то, чего требуют от него и рассудок и обстоятельства. Смело рассчитывайте на это.
— Вы убедили меня,— ответила моя благодетельница,— Но нам пора уходить, докончим наш разговор. Решим, что Марианна напишет Вальвилю.
— Я напишу очень коротко и могу это сделать при вас, сударыня. Тут, в приемной, есть чернила и бумага.
— Хорошо, напиши, дочь моя. Ты права, достаточно одной строчки.
И я тотчас же написала такую записку:
«Сегодня я не могла поговорить с вами, сударь, а между тем мне нужно кое-что сказать вам».
— Матушка, когда просить его прийти? — спросила я госпожу де Миран, прервав свое послание.
— Завтра, в одиннадцать часов утра.
«И я буду вам очень обязана,— добавила я в письме,— если вы навестите меня завтра, в одиннадцать часов утра. Остаюсь...» и так далее, а внизу, как всегда: «Марианна».
Я написала адрес, который продиктовала мне моя благодетельница, и отдала ей письмо; она обещала запечатать его и послать с монастырским слугой — с ним она договорится, когда будет уходить.
— Предупреждаю тебя, дочь моя, что я буду присутствовать при этом свидании,— сказала она, прощаясь со мной.— Я приеду через несколько минут после него, и ты успеешь сказать ему, что я встретилась с тобою в этом монастыре, что я поместила тебя сюда в пансион и, беседуя со мной, ты случайно узнала, что я его мать; я тебе рассказала, как он меня огорчает, ибо с тех пор, как он увидел некую юную особу, ту самую, которая повредила себе ногу на улице и была перенесена в мой дом (тут добавишь, что мне ее история известна), он отказывается вступить в брак, о котором все было решено. И тут появлюсь я, как будто пришла навестить тебя, а уж твоей задачей будет довести дело до конца. До свидания, Марианна,— до завтра.
— До свидания, дитя мое,— сказала мне и госпожа Дорсен.— Я ваш добрый друг, не забывайте этого. До скорого свидания. Дорогая госпожа Миран, я хочу, чтобы она на днях приехала вместе с вами ко мне, пообедать. Если вы не привезете ее с собой, предупреждаю, я сама за ней приеду.
— В первый раз она приедет со мною,— сказала госпожа де Миран,— а потом я предоставлю ее в полное ваше распоряжение.
На все эти любезности я ответила лишь улыбкой и глубоким реверансом; я осталась одна и была в довольно спокойном расположении духа.
Кто увидел бы меня тогда, подумал бы, что я грустна, но в душе у меня не было уныния, я только по виду казалась печальной, и, если разобраться хорошенько, меня переполняло умиление.
Однако ж я вздыхала, словно меня томило горе; быть может, я и считала себя несчастной из-за горестного стечения обстоятельств, ведь я полюбила человека, о котором больше не могла и думать,— вполне достаточная причина для скорби; но, с другой стороны, этот человек отвечает мне нежной любовью, а какая это великая радость! Да и самолюбие мое было польщено: оказалось, что я чего-то стою. Какая большая честь выпала на мою долю! Относительно же всего остального надо набраться терпения.
К тому же я сегодня великодушно приняла на себя такое серьезное обязательство, так ясно доказала, сколь благородно мое сердце, что обе мои посетительницы растрогались до слез и восхищались мною. Видите, как я гордилась своей прекрасной душой и как внутреннее мелкое тщеславие отвлекало меня от забот, которые могли бы терзать меня!
Но перейдем к описанию события, которое произошло на следующий день.
Записка моя, несомненно, была передана Вальвилю. Я назначила ему прийти в монастырь к одиннадцати часам, и он явился ровно в одиннадцать.
Когда Вальвиль пришел ко мне в первый раз, то, как он мне сказал впоследствии, ему казалось необходимым прибегнуть к переодеванию, и он сделал это по двум причинам: во-первых, после оскорбления, которое он мне нанес, я, пожалуй, отказалась бы говорить с ним, если бы он вызвал меня от своего имени; во-вторых, прежде чем разрешить мне свидание, настоятельница, быть может, пожелала бы узнать, зачем он пришел и кто он такой, все эти помехи отпадут, если он предстанет в облике слуги и скажет, что он прислан от госпожи де Миран,— из осторожности он так и сказал.
Но на этот раз он понял по простоте и ясности моего письма, что я освобождаю его от какого бы то ни было маскарада и в нем нет надобности.
Позднее он признался мне, что самая простота моего письма встревожила его; и действительно, она не была добрым знаком для него — назначенное свидание не походило на любовную интригу: оно было слишком невинно и не сулило ничего благоприятного для ухаживания.
Как бы то ни было, когда пробило одиннадцать часов, сама настоятельница пожаловала ко мне сообщить, что пришел Вальвиль.
— Ступайте, Марианна,— сказала мне она.— Вас спрашивает сын госпожи де Миран. Она мне сказала вчера, после того, как побывала у вас, что он придет навестить вас. Он вас ждет.
У меня забилось сердце, лишь только я услышала, что он уже пришел.
— Очень вам благодарна, сударыня,— ответила я.— Сейчас иду.
И я направилась в приемную, но шла медленно, желая немного успокоиться.
Мне предстояло выдержать страшную сцену, я боялась, что у меня не достанет на это мужества; я боялась самой себя, опасаясь, как бы мое сердце не оказало вероломную услугу моей благодетельнице.
Забыла вам сказать еще об одном обстоятельстве, которое делало мне честь.
Дело в том, что я нарочно осталась в небрежном одеянии — в том самом, в которое облачилась, когда встала с постели; чепчик на мне был тот самый, в котором я спала, чепчик чистенький, но все же помятый, такой чепчик не прибавит очарования своей хозяйке, если она миловидна, а некрасивую сделает еще некрасивее.
Чепчику соответствовало и платье — домашнее платье, которое я носила по утрам в своей комнате. Словом, у меня оставалась лишь та прелесть, какой я не могла себя лишить, та, какую придавали мне моя юность и мое лицо. «Благодаря им ты еще можешь не падать духом»,— втайне говорил мне голос самолюбия, но так тихонько, что я не обращала на него внимания, хотя это помогло мне отказаться от уборов, которые я не надела, принеся их в жертву госпоже де Миран.
Она вовсе не сказала мне: «Не вздумайте нарядиться», но я уверена, что если б я принарядилась, она сразу же подумала бы, что мне не следовало это делать.
Наконец я вошла в приемную. Вальвиль уже ждал меня.
Как он был красиво одет и как сам был хорош! Увы! А какой нежный и почтительный вид был у него! Сколько чувствовалось в нем желания понравиться мне — лестное желание для безвестной девушки, когда она видит, что такой кавалер, как Вальвиль, почитает счастьем для себя снискать ее благосклонность! И это было написано в его глазах; весь его облик дышал любовью.
Он держал в руке письмо — мое письмо, в коем я просила его прийти.
— Не знаю,— сказал он, показав мне письмо и поцеловав его,— не знаю, радоваться мне или огорчаться тем приказом, который вы дали мне в этом письме. Во всяком случае, я со страхом повиновался ему.
Ах, если бы вы видели, какая робость и опасение за свою участь звучали в его словах!
— Присядьте, пожалуйста, сударь,— сказала я и умолкла, взволнованная его нежным и очаровательным вступлением. Мне надо было перевести дыхание. Он сел.
— Да, сударь,— продолжала я, и голос мой еще дрожал от волнения.— Мне надо поговорить с вами.
— Хорошо, мадемуазель,— ответил он, весь трепеща от наплыва чувств.— О чем будет речь? Что означает такое начало? Ваша настоятельница, очевидно, знает о моем посещении?
— Да, сударь,— подтвердила я.— Она сама сообщила мне, что меня спрашивают, и назвала ваше имя.
— Назвала мое имя? — воскликнул Вальвиль.— Как же это может быть? Я с нею не знаком, никогда ее не видел. Вы, значит, сказали ей, кто я такой? Вы, значит, с нею сговорились, что пошлете за мной?